Почти до вечера Илья наслаждался любой, казалось бы на первый взгляд, самой обычной работой: колол чурки, сваленные возле дома ещё с прошлой осени, обстругивал доски, подбивая ими прорехи в заборе, подправлял крыльцо, даже заглянул в будку Тузика, решив, что пришло время строить новую - более просторную, да и утеплить бы не мешало. Зимы нешуточные, крещенские морозы аж за тридцатку заворачивают.
Что бы он ни делал, внутренняя радость не покидала его. В руках вновь появилась сила. Не силища, что прежде, так необходимая деревенскому быту, к которой он привык и сроднился, и по которой тосковал последние месяцы, но всё же сила – мужицкая, настоящая. Он чувствовал, как полновластно и торопливо бежит по венам кровь, отзываясь толчками в сердце и наполняя всю его сущность жизнью. Это ж какое счастье - жить и знать, что скоро у тебя будет сын! А если и дочь, то ничем не хуже! Но мечталось о сыне...
- Илюша, я к бабе с дедом, за пирогами! Вдруг да мама приедет! – выбежавшая из дома Зоя помахала ему ручкой. – Вернусь, будем ужинать!
Как только за ней закрылась калитка, здесь же, как из-под земли, выросла коренастая фигура Саши Добромыслова. Илья улыбнулся. Невысокого роста, едва дотягивающий до подбородка его длинноногой красавицы, парнишка смело взял её за руку, нисколько не смущаясь очевидной разницы в росте. Замечательный сын растёт у Михаила Антоновича! Правильный! Сколько ему – десять или одиннадцать? А уже мужичок! В любом деле наравне со взрослыми работает, а зачастую и лучше. Прасковья Устиновна не особо жалует их дружбу, нет-нет заворчит, что подруг иметь надо рядом, а не парней, но быстро затихает, стоит только внучке глаза поднять – огромные, чёрные, наполненные недоумением и горечью; махнёт рукой, возвращаясь к своим бесконечным хозяйским делам.
Мила не обещалась в эти выходные приехать, вычерчивает в общежитии свои графики движения поездов, решила всё же взяться за дипломную работу, второй год на последнем курсе застряла, никак выбраться не может.
- На защиту приеду с ребёночком, так глядишь, и придираться особо не будут, - шутила она, собираясь в Ленинград.
Осеннее солнце уже давно скрылось за горизонтом, густели чернилами сумерки, не спасали и две горевшие во дворе лампы.
- Бабка Панихида померла! – сообщила вернувшаяся от Устиновны Зоя.
- Как умерла? – глупо спросил Илья.
- Молча, Илюшенька! Как люди умирают, а то ты не знаешь! – совсем по-взрослому ответила девочка. – Старость пришла, легла и умерла. Баба, правда, говорит, что лежит, ровнёхонько живая, - передразнивая точь-в-точь Прасковью, произнесла последние слова девочка, - только что не дышит вовсе. А дед Никодим к дочери подался в Воронежскую, вернётся нескоро. Совещаются сидят.
- Так, может, и мне пойти? – окинув взглядом отструганные для забора доски, спросил Илья.
- А толку? Гроб сколотить некому! Вот тебе и деревня! Вроде не скажешь, что маленькая, а нет Никодима Терентьевича и похоронить не в чем человека, - качая головой, рассуждала Зойка, явно повторяя слова кого-то из взрослых, скорее всего своего любимого деда.
- Ты ужинай, Заюшка, без меня. Пойду я к Василичу, - Илья ещё раз посмотрел на свои доски, стянул с рук рукавицы, кинул их в дровяник, стряхнул со штанов остатки стружки и, слегка прихрамывая, поспешил к дому Хромовых.
Совещание было в разгаре. В самом центре кухни сидел опирающийся на палку Егорыч.
- Я было до магазину направился, смотрю, Захарна летит, помела только и не хватает. Ну, думаю, никак бяда стряслась! И ведь точнёхонько!
- Вчера ещё преставилась-то, да ведь никому и дела нет! Не Захаровна, так и лежала бы одна-одинёшенька, Панихида-то наша, - вводя в курс дела Илью, перебив Егорыча, проговорила Прасковья, одновременно накладывая зятю в тарелку гречневую кашу. – С чем будешь, Илюша? С молоком али так, с маслом? Котлеты ещё тёплые.
- С молоком, тётка Прасковья.
Семь лет прожили они с Милой, а тёща так и осталась для него тёткой Прасковьей. Многие пытались делать ему замечание, мол, какая она тебе тётка? Мать, стало быть, теперь? Но то, что укоренилось с младенческих лет, было уже никак не выкорчевать. Сама же Устиновна и внимания не обращала, а может, делала вид, кто её знает. Только раз и сказала:
- Зови, как зовётся, Илюша, не смотри на людей-то!
- У меня на чердачишке справная домовина, вот её и возьмём. Авось, Никодим не обидится, новый справит, а я, коли Господу будет угодно, ещё поживу, - рассуждал Егорыч, почёсывая свою плешину.
- Захаровна обмыла Панихиду, говорит, что и бельишко у неё приготовленное рядом сложено было, видать, готовилась к смертушке-то своей, чувствовала. А положить не во что, гроба-то нет, Никодим Терентьевич у дочери гостит. Один он во всей округе умелец, - продолжала Устиновна вводить в курс последних на деревне событий Илью, зорко наблюдая при этом, чтобы, упаси Бог, дорогой зять не остался голодным, подсовывая ему то один, то другой пирог. - Уж сделает, так сделает, глаз не оторвать! Ни сучка ни задоринки!
Смех и грех с этими стариками! Илья чуть не рассмеялся не к месту, здесь же сделав вид, что поперхнулся.
- У меня и ситчиком красным обит уже, красивый такой, ладный, из дуба соструган-то! – нахваливал Егорыч свой гроб, нахлобучивая не по сезону тёплую кроличью шапку-ушанку. – Пойдём, Василич, глянешь, да и отнесть надо Панихиде, пущай лежит, да меня вспоминат добрым словом.
- Эта-то точно добрым вспомнит, - проворчала Прасковья.
- Не всегда она такой была. Три похоронки разом получила: на Степана – мужа свово, да на двух сынков, что из школы прямиком на фронт ушли. Тогда и разозлилась на весь белый свет, от людей отошла, никого к себе не подпускала. Ты приезжая, а мы все здесь в одном котле варились, всё друг о дружке знаем. Панихидой-то она стала после войны, а до неё, проклятой, Устиньей Ивановной звали.
Илья вместе с Василичем и подоспевшим вовремя Петром Морозовым перенесли с чердака деда гроб в дом к покойнице, возле которой уже сидели деревенские бабки во главе с Захаровной. В изголовье горели две свечи, посветлевшая лицом Панихида, чистенькая и опрятно одетая, готова была в свой последний путь.
Продолжение: http://www.proza.ru/2020/01/22/179