Андрей Белый. Жезл Аарона. Мысль и слово
/ Избранные фрагменты из статьи Андрея Белого "Жезл Аарона" (1917).
== Поэтический организм
Стихотворение есть организм; в нём понятие мысли есть мозг; переживания — это нервы поэзии; от мозга отходят двенадцать пар нервов; от понятийной мысли отходят главнейшие нервы соединения образов — вечные лики поэзии: Аполлон, Дионис, Афродита, Деметра, Психея и прочие образы тысячевидно ветвятся в своих модуляциях; и ветвятся нервные стволы организма в многоообразии окончаний; от основного ствола до последнего волокна бежит нервный ток; от основного, исконного мифа и до случайного образа бегут токи творчества; под многовидною субъективностью образов коренятся немногие мифы; нервные волоконца, переплетаясь, вплетаются в ткани, и так точно образы; переплетаясь, вплетаются в ткани формы они; и подобно тому как ткани нервов, являяся тканью средь тканей, есть мост от телесного уплотнения до сознания организма, так ткани мифических образов строят мосты от телесности слова к сознанию тела, как жизни идеи; рухни нервы в нас, как сознание угаснет; рухни образ в поэзии — прервётся связь между мыслью и формой; бессловесная мысль, мифы, образы, звуки и ритмы — слиянны друг с другом; звуки формы в поэзии живописуют молчание мысли; голос мысли поэзии живописует "внемысленный трепет форм".
Переживание — нераздельная целостность; его форма есть поэтический образ; образность в поэзии — её жизнь; смысл её не сводим к смыслу звука, ни к смыслу абстракции. Смыслы образов нам не вскрыты ни в материальном, ни в абстрактно-духовном; смысл, не вскрытый, таится за ними: смысл ТРЕТИЙ.
Что изнутри переживаемо, извне ощущаемо: переживаемы образы, а ощутимы — метафоры; морфология и физиология нервов поэзии — морфология и жизнь изобразительных средств; теория метонимий, метафор и пр. есть теория поэтической жизни.
Звуковой материал — соединительно-тканная система поэзии; соединительно-тканные тельца в многообразии своих сочетаний образуют нам и систему её желёз, и систему костей; переливы гласных, градации гласных, своеобразие их сочетаний образуют нам железы, а ассонансы и особые гармонии в сочетании гласных (регрессии и прогрессии) образуют дыхание. Так жизнь ассонансов осуществляет в себе жизнь дыхания; ассонансы суть лёгкие; ими мы привыкаем дышать; ими дышит поэзия; дыханье кровно связано в нас нашей жизнью сознания; ослабление, усиление ритма вдохов через посредство нервов очень часто зависит от тонуса внутренних образов; ассонансы, прогрессии не образуют бессмысленности в себе протекающей жизни; жизнь их связана с целостной жизнью слиянности тканей. И если поэзия организм, то её живой смысл инспирирует ассонанс быть осмысленным ассонансом.
Что касается жизни согласных, то она проявляется многообразием внутренней жизни, результатом которой, доступным сознанию, нам являются аллитерационные звоны: в сущности то, что зовём аллитерацией мы, есть поверхность огромного сложения звуков, нам явно торчащая из-под волн бессознательности; в сущности жизнь согласных в нам явленной аллитерации ещё только поверхностна. <…>
Можно сказать, что в примитивной метрической форме имеем мы систему движения — "мускулы"; рифмы суть сухожилия, прикрепляющие поэтический организм к кости крепкого звука: к согласным; а оживляющий поэтический организм внутри метра заложенный ритм есть пульсация кровеносных сосудов поэзии; и подобно тому, как тончайшие капилляры пронизывают, оплетают, вплетаются в органы, проницая их существо, так и ритм (глубочайше невскрытое для сознанья начало поэзии, её "сон без грёз") органически связан с суммою тканей формы; и единство ритмических модуляций поэта и есть его сердце, противоположное началу абстракции, голове; если бы между безднами верхней и нижней поэзии, несказуемой в поэзии мыслью и несказуемым, без-образным ритмом, отделёнными друг от друга огромною толщею промежуточных переплетённых пластов из метафор, аллитерации, ассонансов и метров, — если бы между этими безднами было бы обнаружено соответствие жестов, то вопрос о смысле поэзии перенесли бы мы прямо к вопросу о том, как нам вскрыть ТРЕТИЙ смысл, пересекающий две половинки поэзии (её мысль, её ритм, её мозг, её кровь), — потому что присутствие этого третьего смысла поэзии было бы вполне установлено и было бы установлено этим, что в данности поэтической жизни нет слова к смыслу, что этот смысл в нас живёт лишь как внутренне произносимая завязь слов, могущая в нас прорасти явным цветом, как жезл Аарона.
Кантианское представление о содержанье и форме превратило нам представление о поэтическом организме в представление о бездушной машине для печатания абстракций рассудка, именуемых мыслью; слово есть такая машина; его формальная значимость как машины ничто; наоборот, материальное представленье о слове как машине, передающей нам наши процессы питания мыслями, умертвило смысл жизни мысли в поэзии и привело к убеждению нас, что эта жизнь есть "ущербность".
Между мыслью и формою звука, меж содержанием звука и формою мысли — нет связи: непереступаема граница меж ними, познание ограничено чувственным, переживание ограничено мыслью — вот лозунги наших дней, сковавшие нас в словесном распаде.
Мы должны утверждать: переступаемы границы познания; переживание не ограничено мыслью, потому что оно — насквозь мысль, между мыслью и формой поэзии есть живейшая связь — вот наши лозунги, освобождающие нас от словесного плена и влекущие на пути новых слов. <…>
== Словесное древо
Мы должны назвать поэтический организм нашей речи – больным организмом: не вся толща слоёв поэтической формы с одинаковым совершенством и ясностью жестикулирует идейному смыслу; в стихотворении одного великана поэзии нам кричит ассонанс, нам поют сладкозвучно согласные звуки; и оно же бедно динамическим ритмом при чуде метафор; стихотворение же другого гиганта, наоборот, сотрясается взрывами бешеных ритмов, горит аллитерационным огнём, — при наличности бледного ассонанса и вялой метафоры.
Соответствие между смыслом и жестами одной всего ткани, вплетённой в состав тела формы, на нас действует, как воистину чудо… <…> Если бы содержание и форму поэзии брать в их действительном образе, никогда бы мы и не смели надеяться на совпадение их сполна у кого бы то ни было: Пушкина, Данте, Гёте, Шекспира. <…>
Разрешение противоречий о слове — в признании, что немая, незвучная мысль звучна в тайне невскрывшихся звуков , а крикливые грохоты звуков не открыли ещё своей мысли; и эта мысль в них ОККУЛЬТНО положена: два расщепа единого древа пересекаемы в нас, только в нас; тайно данный нам звук сочетается с тайно данною мыслью вне мыслей и звуков, в которых мы себя находим, а в мыслях и звуках, к которым должны мы прийти… <…>
Выводы современных поэтов о том, что выразимое слово — вне мысли, их приводит к сознанию: расширение выразительности слова — в разбитии коростов смысла, на нас отвердевших… <…>
Звучный звук отрицает себя, как и мысль, вне какого-то упражнения в таинствах звука: звук и мысль, подзывая друг друга, друг в друге кончаются; звук и мысль, расколовшись друг в друге, друг к другу, однако, стремятся; звук и мысль, утверждая себя, убивают себя: убивая себя, полагают себя.
Где же выход из круга? В выходе за пределы всех данностей; в созидании нового мира словесных речений и смыслов по образу бывшего: в акте творения; о прежде бывшем мы знаем: о Слове, которое было у Бога. <…>
Слово есть древо жизни: мы же сами суть Слово; и в корнях, и в ветвях прободает оно нашу самость в огромной космической жизни… <…>
Весь наш экскурс читателю должен явить КРУГ немногих намёков: существующие СОВПАДЕНЬЯ; совпадение в малых точках словесного смысла и есть знак нам о том, что путь слова — далёк; и постигается он не во внешне-словесной культуре, а — во внутреннем прославлении Лика и Имени Слова; без инспирации, без интуиции перед нами лежащее слово воистину не восстанет из мёртвых: не процветёт жезл словесный… <…>
Первоначальное Слово, рождённое в Боге, убито, расщеплено; мертвенеющий ствол оживляем чуть-чуть круговою и тонкою линией соков и влаги; влага мудрости древнего, ветхого слова бежит от корней; соки пищи спускаются сверху: от невидимых листьев в неявленном внутреннем Слове; осознать соки листьев и значит: родить в себе Слово, впервые увидеть верха своих собственных слов, где бегут бури ветра и брыжжутся молнии смыслов, доселе сокрытых от нас; и до самого ветхого корня, до влаги подземной, до тёмного ритма — доходит питание листьев, шум ветра и сладкие Сирины звуков; поднимается влага: пульсирует ритмом; и от этого живой слой на стволе — образ слова — вовне отлагает кору дневных смыслов; вовнутрь — древесину из звуков; и жизнь древесины есть тень жизни образа: смысл его — не в коре и не в толще; он — в пище свыше.
И прилетают пчёлы в высь листьев к цветку: и — переносят пыльцу; чтоб грядущее семя, пред тем, как созреть и упасть, прорастая, — высоко-высоко-высоко, под солнцем качалось и медленно зрело в цветке.
Вырастить в себе цветок нового Слова, — значит выйти из круга корней, девесины — из круга трескучего звука, из круга корявых понятий; в тишине утопить звуки слов и содрать с себя ветхие смыслы понятий, чтоб по тонкому слою живой ткани внутренних образов приподняться до кроны.
Нужен подвиг молчания: он растит древо слов. <…>
== Ааронов Жезл
Слово-собственно — внутренно. Его смысл по отношению к дневным смыслам есть музыка; она кажется нам вулканическим пламенем, бьющим под коростом формы… <…>
Темнота звуковых голосов до времён созревание нового, ТРЕТЬЕГО, смысла из них, — всё же ДАР. Отражение Духа во плоти возможно лишь в соответствии статической линии образа в линии духовной ДИНАМИКИ; соответствие может быть, если Дух воплотится в наш внутренний облик, соединенье духовности с нашим внутренним обликом оживляет нам душу; постигается мимика облика в прорастании внутренних жестов, и поющая музыка в нас суть они; материальное выражение музыки — пульсы влитого ритма в ткани формы: в мускулатуре метрических форм, в выдыхании гласных, в скелете согласного звука. <…>
Современная философия в Гуссерле полагает мысль интуицией; но положение это формально: постижение интуиции мысли — лишь в опыте творчества мысли, где мы входим воистину в существо жизни мысли. Требуется оживление ритмики мысли, динамики мысли; мысль в "понятиях" — статика: следует воскресить её жесты, следует уразуметь лики собственно-мысли; на вершинах познанья, как там — в подсознании звука, приходим к тому же: к тайному существу жизни смысла. Этот смысл жизни мысли есть Дух; и поэтому даже жест жизни звука — духовен. <…>
Если б мы смогли вдруг пресечь все потоки словесного звука, угашение звуков бы нам отразилось в пульсации ритмов; наше горло, слагая беззвучно слова, взрыло б нам подсознание, и подсознание наше слагало б ритмично беззвучность кипения жизни в нас; пульсация сердца нам стала бы ритмикой; если б мы усилием воли остановили вибрации горла, то музыкальное разряжение наших звуков и ритмов осознали бы мы напряжением особого рода; напряжение зажило б в нас нам доселе едва только ведомой жизнью: музыка пресуществилась бы в нас, как в молчанье рождаемый жест: и он — образ звука; изучая жизнь внутренних образов, изучали б мы тайны безмолвий, потому что тайное внешнего звука — душевная музыка; преждевременное излияние на слово её — есть "romance sans paroles" ("романс без слов", фр.); молчание музыки — жесты.
Преждевременное их излияние вовне — танец тела; а тайное танца — стремление преждевременно воплотить жест неузнанной цельности: уподоблением телесного выражения выражению скрытого Лика; если б мы сумели в себе подавить всякий жест, напряжение в нас развивало бы нам центр нашего жестикуляционного мира; центр в нас ожил бы, и — говоря аналогией — стал бы он мимикой: мимикой вставшего Лика; мы узнали бы внутренно, что все звуки — покровы, что музыка — тело, что жесты — жизнь этого душевного тела; в нас мы узнали б, что мимика Лика суть муки рождения: суть прорезы чистого Духа в покровы душевности; речи Духа душе; это — взгляд без единого слова; жизнь взора; духовное око в душе открывается лишь тогда, когда наша душа научится молчать.
——
[Аарон (ивр. Арон; «высокий», «гора», «гора света», «учитель», «просвещённый») — в библейском Пятикнижии старший (на три года) брат Моисея и его сподвижник при освобождении евреев из египетского рабства, первый еврейский первосвященник. Библия отводит Аарону второстепенную роль по сравнению с Моисеем. Аарон выступал «устами» Моисея перед Израилем и фараоном, творил чудеса перед фараоном (в частности, Ааронов жезл превратился в змея, а затем поглотил змеев, в которых превратились жезлы египетских волхвов) и вместе с Моисеем участвовал в ниспослании некоторых из десяти египетских казней.
Потомками Аарона были отец и мать Иоанна Крестителя праведные Захария и Елисавета. Апостол Павел говорит о том, что священство Аарона преходяще, «ибо с ним сопряжён закон», ему на смену идёт Иисус Христос — священник по чину Мелхиседека. В православии Аарона вспоминают в Неделю святых праотец...
Жезл Аарона — во время странствования в пустыне некоторые колена, недовольные избранием Левиина колена на служение Богу, заявляли притязание на такую же привилегию. Чтобы окончательно разрешить спор, решено было прибегнуть к «суду Божию», и жезлы всех начальников колен были положены на ночь в Скинию. Поутру оказалось, что среди них жезл Аарона дал ростки и расцвёл миндалевидным деревом, что и послужило доказательством богоизбранности левитов в их священном назначении. В память этого события жезл Аарона оставлен был в Скинии, где он хранился как священная реликвия, перед Ковчегом Завета. ]
——
Литературное наследство. Андрей Белый. Жезл Аарона. Работы по теории слова 1916-1927 гг. / М. ИМЛИ РАН, 2018.
/ Из предисловия к изданию ИМЛИ РАН.
<< Задача настоящего издания — систематизация и введение в научный оборот малоизвестного корпуса трудов Андрея Белого, а также создание основополагающих исследовательских предпосылок для более глубокого осмысления его места в истории гуманитарного знания. <…> На автобиографической схеме "Линия жизни" Белый обозначил 1916-1922 годы как "эпоху написания "Кризисов". В 1917 г. многие из публикуемых работ должны были войти в книгу "Кризис сознания", которая сначала замышлялась как сборник статей. Тогда же, в марте-апреле 1917 г., Белый набрасывает и план книги "Жезл Аарона", объединивший большую часть работ, вошедших в настоящее издание и посвящённые "теории слова",— со статьями периода "Трудов и дней" и некоторыми более поздними работами. <…>
В октябре 1914 г., Белый с женой, А.А.Тургеневой, поселился в антропософской общине, в Дорнахе (Швейцария), и возобновил исследование стиха Пушкина, Боратынского и Тютчева; тогда же им был "собран большой материал вычислений, оставшийся в Арлесгейме" (Бугаева К.Н.). Судя по воспоминаниям Белого, весь этот материал остался в Швейцарии: "С 1912 года до 1917 года, т.е. целых 5 лет, я внимательно проверял развиваемый тезис мой…" <…>
Публичная лекция "Жезл Аарона" была прочитана писателем 24 января 1917 г. в Малом зале Московской консерватории в пользу Всероссийского Союза Городов помощи больным и раненым воинам. Текст лекции он писал с 17 по 24 января, проживая в Сергиевом Посаде у С.М.Соловьёва. Тогда же Белый тесно общался с о. Павлом Флоренским, в частности, готовясь к своим лекциям и обсуждая только что написанные статьи; следы этих бесед, своего рода продолженный диалог — можно заметить во многих трудах Флоренского этого периода, посвящённых проблемам языка и мышления. В частности, осенью 1917 г. Флоренский разработал курс лекций для студентов Московской Духовной Академии "Из истории философской терминологии". Судя по сохранившимся наброскам планов и черновикам статей, Флоренский плодотворно развивал и углублял те же темы, что были затронуты Белым не только в его статье, но и в лекции "Жезл Аарона": о магической и мистической природе слова; значение имяславия; антиномичность языка… >>