Не уходи, тебя я умоляю

               
               
               
                Роман

Время может нестись вскачь или ползти, словно улитка. Но его не остановишь. Шарик земной крутится, как и всё мироздание. Не успел оглянуться, а  все уже позади. Должно бы и быльем порасти, ан нет - дышит, колышется. И трава остается вечнозеленой, будто жизненная непогода ей нипочем.

1953 – 1955 гг. Не отслужил – жених с браком
На перехлёсте путей
Перрон уфимского вокзала гудел нетрезвыми голосами, гитарными аккордами, гармошками, частушками и смехом. Ждали эшелон для отправки призывников. Один вагон предназначался для будущих курсантов военных училищ города Чкалов. Так тогда именовался нынешний Оренбург. В городе располагались два авиационных училища и одно зенитно-артиллерийское.
От товарняка на соседних путях пахло мазутом и прокисшей капустой. Теплый ветерок казался сладковатым. Меня провожала моя строгая маманя. Она была завучем в школе семилетке и подрабатывала у вечерников. Преподавала им русский язык и литературу.
И еще меня провожала Дина Валиева. Я познакомился с ней на школьном вечере, когда учился в девятом классе. Это произошло 23 февраля, в день Советской армии. На вечер были приглашены девчонки из третьей женской школы, что на улице Пушкина. Школьники и школьницы учились в те времена раздельно, и совместные вечера были праздником. Девчонки являлись на них в парадных белых передниках и с белыми бантами в прическах. Танцевать я не умел, но расхрабрился и пригласил худенькую девочку в кружевном переднике. Пару раз наступил на ее белые туфельки. Она взяла меня за руку и вывела из танцевальной сутолоки.
Мы встали у окна. На улице в фонарном свете кружились, плавно взлетали и опускались снежинки.
- Я – Дина, - сказала она и протянула узкую ладошку.
Мы ходили в кино и на каток. У нее были свои коньки на красных ботиночках. В те времена они казались мне немыслимой роскошью. Я брал коньки напрокат. Ботинки были с рыжими веревочками вместо шнурков. На катке постоянно звучала музыка. Чаще всего ставили пластинку с танго «Осень» в исполнении магаданского сидельца и великого шансонье Вадима Козина. Динамик разносил слова «Не уходи, тебя я умоляю…», а я соотносил их к Дине. Думал, что бы в жизни ни произошло, я не позволю ей уйти от меня.
После катка я провожал ее домой. Жила она на улице Сталина в доме правительства. Отец Дины был республиканским министром, потому и получил квартиру в этом доме. Мы шли по заснеженным улицам, я нес ее коньки. Она рассказывала про вредную учительницу физики, про младшего хулиганистого братишку Дамира. А я читал ей стихи Сергея Есенина, к которым приохотила меня моя маманя. Их дом был обнесен металлической оградой. Охраны не было заметно. В те времена никого не отстреливали, не похищали. Мы проходили в распахнутую калитку во двор и прощались у подъезда. Я возвращался в свою коммуналку, где жил с матерью и бабушкой.
Маманю она впервые увидела на вокзале, когда мы ждали эшелон. Мать взглядывала на Дину и красноречиво вздыхала. Было жарко. Маманя сняла с моей головы кепку. Кепкой я прикрывал стрижку под ноль. До призыва у меня была русая шевелюра. Я не жалел о ней. Но за ту неделю, что мы прожили на сборном пункте  в палатках, так и не привык к босой голове. Да и кто привык? Серега Дубинин тоже напялил соломенный брыль с загнутыми полями и этим выделялся из кучи будущих курсантов Чкаловского училища зенитной артиллерии, сокращенно – ЧУЗА.
С Серегой, мы, хоть и жили на одной улице, но не приятельствовали. У него своя компания, у меня - своя. Но встретившись на медкомиссии, обрадовались и старались держаться вместе. Он как-то сразу приспособился к новому быту. Отвоевал в палатке место в углу нар. Я устроился рядом с ним. По другую сторону оказался молчаливый и весь какой-то несимметричный парнишка-мужичок.
- Зовут как? - зычно спросил его, разравнивая соломенный матрас, Серега.
- Даниял. Бикбаев.
- Откуда?
- Бурзянский.
Бурзянский район – таежная уральская глушь.
- Тоже в офицеры захотел? – продолжал допытываться Дубинин.
- Ага...
Дубинина провожали сисястая Лидуха, родимый дядя и еще куча народу. Сам он с гитарой на спине был слегка пьян и  весел. Он был красавец парень и владел Лидухой на правах жениха. Поддатый дядя уверенно стоял на кривоватых ногах - коренастый, с густой копной черных волос, в куртке с замками-молниями, из-под которой выглядывала тельняшка. В руках у него была бутылка с портвейном и граненый стакан…
Данияла Бикбаева  никто не провожал. Набычившись, он стоял в стороне и время от времени взглядывал то на нас троих, то на Серегу с Лидухой.
- Данька! - крикнул Серега, - Сено жуешь?
У Бикбаева была привычка шевелить губами, если он чувствовал себя неуютно или не знал, что делать. Мы переиначили его имя на русский лад, и называли Данилой или Данькой.
 «Как родная меня мать провожала!..» - залилась гармонь, и тонкий бабий голос перекрыл перронный гомон. А Лидуха висла на Сергее, обвивала его, и, казалось, готова была отдаться ему прямо в этом многолюдье.
- Племяш! - позвал флотский дядя.- Кончай лизаться! Айдате на посошок!
Серега подтолкнул Лидуху в круг, дядя сунул ей стакан. Она зажеманилась, но тот сказал, как гвоздь вколотил:
- Уважь!
Она отпила, передала Сереге. Тот поднес стакан к губам, но дядя остановил его:
- Погодь! - ловко достал из кармана брюк-клешей деревянный половник. Налил в него из бутылки, чокнулся о стакан.
- Жизнь и бабу держи в руках. Не дай никому себя обойти. Будем!
.Серега махом глотнул. Оба крякнули и утерлись ладонью.
- Милуйтесь! - приказал дядя.
А мне моя маманя втолковывала, чтобы был осторожен, ни с кем не связывался и не перечил командирам. Мне было стыдно перед Диной за эти наставления. Я мычал в ответ: буду, мол, хорошим и связываться ни с кем не стану. Дина молчала, переминалась с ноги на ногу. Я видел, что ей не по себе от разноголосого гама, от Серегиной лихости, от того, что моя маманя нет-нет, да и бросала на нее колючий взгляд: все равно, мол, сын мой, а не твой.
Лицо у матери было строгим, даже жестковатым. Волосы в этот раз она почему-то зачесала назад, и ото лба к уху заметно белел шрам.
- Волки на память оставили, - сказала она, будто отвечая на чей-то вопрос.
Шрам остался еще от послевоенных голодных времен, когда она ездила в деревню обменивать на еду кормовую соль. В те годы соль в российской глубинке была в большом дефиците. Огромные белые куски посчастливилось мамане тогда получить вместо хилой учительской зарплаты. Где-то по дороге от станции Белое Озеро к деревне Уваровка и нагнали ее волки. Перепугалась, а мешок с солью не бросила. Бежала по дороге, подгоняемая стаей,  и не услыхала, не увидала, как вымахнула из бурана лошадиная морда. Очутилась мать прижатой к передку председательской кошевки. Волокет  она ее по дороге, а перед глазами лошадиные копыта... Обошлось, шрам вот только и остался.
- Вы прогуляйтесь, а я посижу  на завалинке, - вдруг предложила она.
Завалинкой она назвала бетонные отмостки станционного здания. Назвала намеренно, назло начальнической дочке Дине, чтобы подчеркнуть, что мы такие вот, от земли, не то, что вы... Я видел, что она не хотела меня отпускать. Но переселила себя, с досадой на чужую девчонку и с демонстративным великодушием, оценить которое в первую очередь должен был я.
- Пойдем, - сказал я Дине.
Мы уходили по низенькому перрону. Миновали тепловоз и остановились на гравии у переплетения путей. И сразу отступила вокзальная толчея. Я хотел ее поцеловать, но что-то тормозило меня. Впервые мы поцеловались после выпускного вечера в школе. И через два дня поехали на служебной машине ее отца к ним на дачу на берегу речки Дёмы. Там было море ромашек на лугу и ее мама с папой. Отец спросил меня:
- Какую же ты, Леня, решил избрать профессию?
- Пойду в военное училище.
- Привлекает форма?
Если честно, то форма привлекала. Тогда она была в почете. Парень, не отслуживший в армии, даже в женихи не годился: с браком!  Через два десятка лет, в годы смуты, начавшейся с горбачевской перестройки, армию станут поливать помоями, а защитников Отечества обзывать дармоедами. Но до перестройки было еще далеко. И я представлял себя в хромачах, в галифе и гимнастерке, перетянутой ремнями. А на плечах - золотые погоны. И точно знал, что придет срок, и я появлюсь в Уфе в золотых погонах и пройдусь гоголем по улице Ленина, сверну на улицу Сталина – и вниз, до дома правительства, где встречусь с Диной.
... Мы стояли на перехлесте путей. Она была грустная, как ромашка, заплутавшаяся на берегу.
- Я нашу пластинку с собой взял, - сказал я. – Стану слушать и посылать тебе привет: не уходи!
- Не уйду.
Я притянул ее к себе. Она готовно прильнула. Затем спросила:
- Ты сильный?
Лишь через годы я понял этот вопрос. С перрона неслось: «Как родная меня мать - эх! - провожала-а...»

Салаги - первокурсники
Серегу, Даньку и меня распределили в батарею, которой командовал капитан Луц. Наутюженный, в начищенных до блеска сапогах и в гимнастерке с орденами и медалями, он приходил на утренний развод, словно собрался на парад. Было ему лет тридцать, не больше, а уже седой. Голоса никогда не повышал, но говорил, как гвозди вколачивал. Ослушаться комбата, тем более перечить ему никому и в голову не приходило.
В тот раз тревогу он объявил задолго до рассвета. Механиками-водителями тягачей были курсанты второго курса. Они уже имели водительские права. Мы – номерами орудийных расчетов. Даня и я – наводчики по горизонтали и вертикали. Серега исполнял обязанности командира расчета.
В чем-то я тайно завидовал Сереге Дубинину. Его способности постоять за себя в любой обстановке, быть всегда на виду у начальства. И даже умению играть на гитаре и прилично петь…
В учебный центр батарея прибыла еще затемно. Не успело брызнуть солнце, а мы уже приступили к оборудованию переднего края. Попросту говоря, рыли длинную, с изломами траншею с орудийными двориками для 57-миллиметровых зениток. То было плановое занятие по тактике. Учебный вопрос именовался длинно и мудрено, но суть была конкретная: на нашу огневую позицию напал неприятельский десант, и мы должны были разгромить его решительно и бесповоротно.
Противник десантировался на песчаную проплешину, сиявшую почти у самой вершины поросшего рыжей колючкой бугра. Держа карабины наперевес, мы выскакивали из траншеи и с яростью кидались наверх. Но голос комбата вновь и вновь «выводил нас из строя». Мы откатывались назад и опять закапывались в землю.
Завтрак старшина Кузнецкий привез нам в поле еще на рассвете   - сухой паёк из банки рыбных консервов, пачки галет на двоих и двух кусков сахара. Само собой, что уже через три часа от сытости остались одни  воспоминания. В предвкушении нормального обеда мы обрушивались на ни в чем неповинную проплешину и крушили условного противника. К часу дня добили его и  умотались вусмерть. В училище возвращались «пеше - по-машинному», так именовался быстрый походный шаг.
Старшина батареи был свой же брат - курсант, только с третьего последнего курса. Вредный был старшина Кузнецкий. Глядел на первокурсников, прищурившись, словно он крокодил, а мы – мелкая живность. Перед обедом он построил батарею повзводно: впереди – выпускники и второкурсники, а мы, салаги, в самом конце. Старшекурсников отправил в столовую, а нас оставил.
- Курсант Дубинин!
- Я! - выкрикнул Серега и отпечатал два четких шага из строя.
-  Пятнадцать минут строевой подготовки! Занимайтесь с взводом!
- Слушаюсь.
Боже, как же не хотелось заниматься шагистикой! Гудели ноги и руки, хотелось жрать, как из пушки, а тут...
- Р-р-ра-йсь! Сыр-р-ра-а!.. Отставить!
Красиво командовал Серега. А строй исполнял его команды некрасиво. Старшина сплюнул и вмешался:
- Вы – что, салаги, из института благородных девиц? Как держите головы? Подбородки - выше! Курсант Бикбаев, опять спите?
- Никак нет, - бодро ответил Данька.
Даня любил поспать. Это все знали. Однажды на классных занятиях по противохимической защите мы долго сидели в противогазах. Потом преподаватель скомандовал снять их. Мы с облегчением стащили маски, и лишь Даня, уперевшись рукой в подбородок, поблескивал противогазовыми очками.
- А вас, Бикбаев, не касается?
В классе повисла тишина, и в ней мы услышали спокойное похрапывание...
Но в этот раз он не спал. Стоял рядом со мной по правую руку и таращился на старшину раскосыми карими глазами.
- Чего уставились, Бикбаев? - голос Кузнецкого всегда отливал металлом. - Я вам не девка с голыми титьками! Курсант Дубинин, спал Бикбаев в строю или нет?
- Так точно, спал! - громко выкрикнул Серега.
Я уставился на него. Он что, спятил?
- Курсанту Бикбаеву за нарушение дисциплины строя…, - с паузой объявил старшина, - два наряда вне очереди!  Чистить гальюн! Что вы жуете губами, Бикбаев? У вас что, во рту мухи сношаются? А вы, Дегтярев, чего мотаете головой, как лошадь на параде? - Это уже я попал в поле зрения старшины. - Что за скотские манеры? Один жует, другой головой мотает!.. Чтобы служба не казалась медом... - раздельно, словно подавая предварительную команду, отчеканил Кузнецкий, - нале-э-ву! Шагом... арш!.. Командуйте, Дубинин!..

Вечером мы сидели в кубрике - так, на матросский лад, называли свой казарменный отсек.  По велению старшины мы с Бикбаевым держали раскрытым устав внутренней службы и делали вид, что читаем его. Дубинин подшивал свежий подворотничок, и время от времени взглядывал на нас. Вдруг Данька встал, подошел к нему. Тот поднял голову:
- Что скажешь?
- Сукыр чебен! - и пошел на место.
- Что ты сказал? - оторопел тот.
- Гнус! - не оборачиваясь, проговорил Данька.
У Дубинина дернулась щека. Отложив гимнастерку, двинулся к Даньке.
- Ты, Колода! Ну-ка повтори!
Прозвище «Колода» Бикбаев заполучил с легкой руки Дубинина еще в «карантине», когда мы проходили курс молодого бойца. Кто-то разгадывал кроссворд и спросил:
- Сборник карт - что?
- Колода, - не задумываясь, ответил Даниял.
- Ты гнус! – повторил Данька.
Я видел, что силы не равны. Бикбаев на полголовы ниже Дубинина. Он стоял бычком в готовности и глядел, как тот надвигается. Не знаю, что меня подняло с табурета, храбрецом я себя не считал. Но что-то толкнуло. Вскочил и с разгона влепил Сереге по красным губам. Он не ожидал нападения, отлетел к кроватям, ударился головой о спинку. Поднялся, двинулся на меня. Я схватил табурет, выставил перед собой и завопил:
- Подойди только!
И тут же услышал:
- Курсант Дегтярев!
На  входе в кубрик стоял старшина Кузнецкий:
- Дубинин, идите в умывальник и приведите себя в порядок. А вы, Дегтярев, через полчаса - в канцелярию батареи!
Во мне все опустилось, и в пустую голову застучала мысль: отчислят!
Даня пробормотал:
- Однако не надо тебе было... Я сам бы…
Дубинин явился из умывальника с мокрыми волосами и распухшими чистенькими губами. Глянул на нас исподлобья и опять принялся пришивать подворотничок.
В канцелярию я шагнул минута в минуту.
- Опоздали на сорок секунд, - объявил старшина и стукнул ногтем по циферблату своих часов.
Я не стал возражать. Стоял, уставившись на картину Сталина с Ворошиловым на стене, на портрет задумчивого Ленина. И явственно ощущал, что старшина Кузнецкий разглядывает меня ровно букашку. Затем он сказал, разделяя каждое слово:
- Офицер, не научившийся подчиняться и соблюдать воинские уставы, армии не нужен. Вывод: будущий лейтенант Дегтярев не нужен тоже.
Секунды продолжали молотить в голову: отчислят, отчислят... Я чувствовал, как обволакивает всего замешанная на злобе паника. На злобе к этому старшекурснику и к красавцу Дубинину. Слабым проблеском в мутном сознании мелькнуло: отслужу срочную и вернусь в училище.
- Вас Дубинин оскорбил? - продолжал пытку Кузнецкий.
- Никак нет.
- Почему же вы кинулись на него с табуретом?
- Бикбаев обозвал Дубинина, а тот...
- Не вижу логики, Дегтярев! Один обзывает образцового курсанта, другой бьет.
Прежде чем отпустить меня, он сделал паузу, вновь поглядел, как на букашку. Наконец, махнул рукой, и лицо его приняло брезгливое выражение.
Даня встретил меня, виноватый и грустный, и от его взгляда мне стало совсем  тошно.
После старшины меня воспитывал командир взвода старший лейтенант Воробьев. Беззлобно, почти равнодушно, словно бы выполнял неприятную обязанность. Скорее всего, так оно и было. Наш взводный стал недавно чемпионом Южно-уральского военного округа по десятиборью и постоянно пропадал на тренировочных сборах.
Вечером меня пригласил на беседу командир батареи капитан Луц. На «беседу» он не вызывал, а «приглашал».
Я переступил порог его кабинета и по уставу доложил о прибытии.
- Садитесь, рассказывайте, - показал он на стул.
Я не мог выдавить из себя ни слова. Уставился на пепельницу, вырезанную из снарядной гильзы, и не отрывал от нее глаз. Комбат тоже молчал. Наконец, я открыл рот:
- Виноват.
В этот момент раздался стук в дверь.
- Разрешите войти? - Дубинин вырос в проеме, лихо вскинул руку к козырьку: - Я по поводу конфликта.
Комбат с любопытством глянул на него.
- Слушаю вас.
- Виноват во всем я, товарищ капитан.
И стал рассказывать, как всё было. Ничего не утаил. Даже о том, что старшина Кузнецкий объявил Бикбаеву два туалетных наряда несправедливо. У меня было такое ощущение, будто не я, а кто-то другой, со стороны, наблюдал всю эту картину. Мне казалось, что в глазах комбата прячется усмешка. Закончил Сергей словами:
- Готов понести любое наказание.
- Хорошо, - сказал капитан Луц. - Свободны. - И когда тот вышел, спросил меня: - Где отец-то ваш погиб?
- В Прибалтике.
- Тоже артиллеристом был?
- Дивизионом командовал.
- И я в Прибалтике воевал. Командиром расчета ЗПУ. Родные для меня места.
Он сделал паузу и неожиданно для меня перешел на «ты».
- В училище пошел по желанию?
- Так точно.
- Я наблюдал за тобой. Но особого рвения и способностей пока не заметил. Вопросы или просьбы есть?
- Не отчисляйте из училища.
- Не отчислим...
Во мне дрогнуло все сразу. Я вдруг увидел на стене картину с неспокойным морем и силуэтом корабля вдалеке. Тикали ходики с гирькой на цепочке и немецкими буквами на циферблате, наверно, еще трофейные. По кабинету плавал табачный дым.
- Иди, Дегтярев. Месяц без увольнения в город...
Я вышел, словно хлебнувший хмельного. Верный Даня топтался поблизости. Увидев меня, спросил шепотом:
- Списывают?
Я тоже ответил шепотом:
- Нет.
- На губу?
- Нет.
- А куда?
- Никуда. Месяц без увольнения. Дубинин все на себя взял...
На вечерней поверке я извинился перед Дубининым, на этом настоял Кузнецкий. Сергей по собственной инициативе извинился перед Бикбаевым. А старшина, скрипя зубами, отменил ему туалетное взыскание.
С Серегой потихоньку все утряслось. Он сам подошел к нам:
- Не казните, земляки!
- Чего там, - буркнул Даня.
Мы трое были земляками. А земляки в армии – почти родня. Да и благодарен я был ему. Не побоялся, выручил…

Месяц без увольнения - тьфу! Я и так не рвался в город. У меня была Дина, и знакомиться с другими девчонками я не собирался. Данька в знак солидарности со мной тоже не записывался в увольнение. Зато мы с ним записались в секцию бокса. Благо, физкультура и спорт были в нашем училище в большом почете. По утрам мы с Данькой вставали за полчаса до подъема и нарезали круги по беговой дорожке на стадионе.
В воскресные дни я сидел в ленкомнате, писал мамане короткие письма-донесения и сочинял Дине длиннющие послания. В ответ же получал от нее тоже что-то вроде донесений: про лекции в институте, про незнакомых мне студентов - и лишь в самом конце – люблю…

По весне, в конце первого курса, мы участвовали в бригадных учениях. Несколько суток наша батарея перепахивала полигонное поле. Наверху писали приказы и придумывали вводные. Выпускники были командирами, а мы все - рядовыми. Куда прикажут, туда и перемещались. Закапывались в землю, отражали налеты авиации «противника», бросали готовые орудийные дворики и опять куда-то ехали, чтобы закапываться снова. Это называлось «производить инженерное оборудование». К исходу четвертых суток мы произвели пятое или шестое такое оборудование. Забрались после несытного походного ужина в палатку и, перебрасываясь словами, слушали, как шуршит о брезент мокрый снег.
Я намаялся, лежал с закрытыми глазами и видел улицу Пушкина в Уфе, мохнатый и медленный снег, покрывавший тротуар белой пуховой шалью. На ней четко выделялись две пары следов: Динины и мои... Еще видел вокзальный перрон и перехлест путей, где мы стояли с ней, покинув маманю.
На грешную землю меня вернул старшина Кузнецкий. Он был дублером нашего взводного старшего лейтенанта Воробьева, который снова воевал на спортивных сборах. Старшина произнес бодреньким голосом:
-  Связистов вывел из строя посредник. Со штабом связи нет. Желающие прогуляться, двое!
«Прогуливаться» по такой погоде никто не желал. Я  ужался, стараясь не шевелиться, чтобы не попасть в поле зрения старшины. И услышал голос Дубинина:
- Я готов, товарищ командир, - Кузнецкому нравилось, когда его называют командиром.
- Кто еще?
С тоской взглянув на Сергея, я поднялся. Собственно, мог и лежать, завернувшись в плащ-накидку, но какая-то сила вытолкала с места, и я ей подчинился.
В поле шел дождь со снегом. Случается весной такая погодная несуразица - ни просвета в небе, ни надежды, что такой просвет появится.
Сергей взвалил на плечо телефонную катушку и споро зашагал в темноту. Мы шли вдоль линии связи по кромке глинистого, с рыхлыми снежными островками оврага. Шли бесконечно долго, пока не наткнулись на обрыв в линии. Это тоже была вводная: метров пять провода были аккуратно вырезаны. Устранили повреждение и зашагали обратно под нудной рассыпчатой моросью.
- Ты Лидуху помнишь? - спросил вдруг Сергей.
Конечно, я помнил Лидуху, обнимавшую Серегу в вокзальной толчее.
- Надоело письма ей сочинять.
Мы вышли на дорогу, перепаханную тягачами. Зашагали по грязному месиву. Невдалеке, нарушая все инструкции по маскировке, вспыхнула фара. Сергей остановился. Я тоже. Его прихваченное светом фары лицо показалось мне грустным или просто задумчивым, что было Сереге совсем несвойственно.
Фара погасла, и ослепила темнота.
- У тебя, Ленька, как в уставе, - сказал он. - Кончишь училище. Твоя краля - институт. Поженитесь... Слушай, а ведь вы не поженитесь. Знаешь, почему? Потому что долгие разлуки нам не по зубам. Естество свое потребует.
- Не потребует.
- Ты баб еще не знаешь.
- А ты знаешь?
- Даже красавица не может дать больше того, что у нее есть.
- Причем здесь красавица?
- К слову пришлась. Дядино выражение.
- Он женат?
- Разведенный. Пока плавал, жена хахаля завела. Он их и застукал. Ну, и отходил ремнем с флотской пряжкой чуть не до смерти. Судили. Условно три года дали. Ордена помогли.
- Не женился больше?
- Нет. У него на эту тему теперь своя философия. Когда выпьет, всегда повторяет: брак – территория с глухим забором. Кто снаружи, интересно зайти внутрь, а те, кто внутри, хотят выбраться наружу. Мне нравится.
- Мне – нет.
- Серега криво усмехнулся и промолчал.
Флотский дядя был братом матери Сергея. Та умерла при родах. Отец куда-то завербовался и сгинул. Малыша забрала бабушка. Распрощавшийся с морем дядька взял его под свою мужскую опеку.
- Ты что-то про Лидуху говорил, - напомнил я Сереге. – Ты ее любишь?
- С Лидухой нас связывало только траханье. Были бы рядом – может, и притерлись. А так - на хрен она мне нужна?
- Ты напиши ей, чтобы не надеялась.
- Зачем? Еще отпуск впереди...
После отпуска Сергей  все же послал Лидухе прощальный привет. К тому времени он уже стал сержантом и командиром нашего расчета.

 Антилопа глазастая
В те времена женихи в погонах были нарасхват. Девчонки напропалую клеили курсантов в надежде стать офицершами. В одно из воскресений мы с Данькой получили законные увольнительные и отправились на Беловку. Так называлась березовая рощица, раскинувшаяся на берегу Урала. Там и засекли нас две смешливые подружки. И, наверно, заранее нас распределили. Глазастая и языкастая окликнула:
- Курсанты, пирожков хотите?
Мы хотели пирожков. И с грибами, и с клубникой. Запасливые подружки даже прихватили из дома термос с чаем. Глазастую звали Ольгой. Пухленькую блондиночку, которая, как я понял, предназначалась мне, Сталиной... Наш роман с ней ограничился пирожками. А Данька влюбился в Ольгу мгновенно и надолго.
Увольнений в город ждал, как манны небесной. Назанимал у курсантов денег. У меня – два рубля, у Сереги – целую десятку. Дубинин был самым богатым из нас, флотский дядя ежемесячно высылал ему 10-15 рублей. Данька не скрывал, что деньги ему нужны, чтобы купить Ольге букет и сводить ее в кафе. Проводил он с ней все свои увольнительные дни.
Так было, пока он  не привел ее в училищный клуб на вечер отдыха.
Вечера отдыха приурочивали к какой-либо дате. Этот вечер пришелся на канун Первомая. У КПП кучковались девчонки. Надеялись, вдруг кто-то из курсантов, не успевших обзавестись подружкой, выйдет и проведет на вечер. У некоторых надежды сбывались.
Как и положено, вечер начался с концерта курсантской художественной самодеятельности. Участвовал в нем и Серега Дубинин. На него девки всегда западали: красавчик! Темноволосый, смуглолицый, с прямым  крупным носом и с грешными губами. Ему долго аплодировали и вызывали на «бис», когда он спел под гитару про ту, что рядом, но «все ж далека, как звезда». На «бис» он исполнил нашу, курсантскую:
Крутится, вертится шарик земной,
Вместе с расчетом и вместе со мной.
В небе крадется шпион-самолет,
Полк наш зенитный шпиона собьет.
Не знаю, кто сочинил слова. Песня перешла к нам по наследству.
После концерта начиналось самое главное – танцы под радиолу. В зале надзирал за порядком лысоватый капитан с медалями на кителе, начальник клуба. В будке с радиолой сидел главный училищный комсомолец. Ему я, как обычно, отдал свою пластинку, чтобы пару раз он прокрутил ее. Мы стояли втроем, Даня с Ольгой и я. Серега о чем-то беседовал с начальником клуба. Наконец, из динамика послышалось легкое постукивание, и хорошо поставленный голос произнес:
- Танго «Не уходи». Приглашают дамы.
Не успели мы с Данькой очухаться, как Ольга сорвалась с места и помчалась к Сереге. Склонилась перед ним, словно балерина. По залу плыла наша с Диной музыка. Петр Лещенко умолял неизвестную даму не уходить, а от Даньки Бикбаева уходила Ольга. Она жалась к Сергею, как кошка, и не отпустила от себя и после танго.
По первости Даня глядел на них скорее удивленно, чем обиженно. Потом рванул из клуба, и я нашел его на стадионе. Видеть Сергея он не хотел. Я предложил:
- Давай вызовем его и набьем морду.
Морду каждый из нас вполне мог ему набить. Мы же занимались боксом. Тренер даже собирался включить нас в сборную команду училища.
- Дубинин не виноват. Она сама, - ответил Данька…
Сергей появился в казарме перед самой поверкой и сам подошел к нам:
- Я сволочь, да?
Он всегда умел найти слова, после которых мужские разборки исключались.
- Данил! Хочешь, я не стану с ней встречаться?.. Но и тебе не обломится, понимаешь! Она уже на мне зациклилась... Чего молчишь?
- Чего там, любитесь, - буркнул Даня.

- А у нас на лугах клевером пахнет, - сказал он однажды.
Мы топтали в тот день полынный косогор, катали руками свою 57-миллиметровую пушку и падали на траву в короткие перерывы.
- А у нас хариус в реке водится, - сказал он в другой раз, когда мы переходили вброд разлившуюся после ливня Узу.
И я отлично представлял бурзянскую деревушку, прилепившуюся к крутому берегу реки Белой, где Даниял прожил свои девятнадцать лет. Сразу за рекой начинался гористый перелесок. Там наверху и водились в быстрой речушке хариусы...
В увольнение он продолжал записываться. Уходил в город, прихватив спортивный костюм, и отправлялся на товарную станцию. Нанимался в грузчики, чтобы расплатиться с долгами.
Ольгу он больше не упоминал…

Отпускные заговорщики
Сентябрь в тот год выдался теплым и солнечным. Все отпускные дни я проводил с Диной. Маманя обиженно вздыхала и укоряла меня:
- Не по себе сук рубишь.
- Мы любим друг друга, - возражал я.
- Любовь проходит. Остается быт. Тебе по гарнизонам мотаться, а она привыкла к комфорту.
- Отвыкнет, мамуля…
Нам с Диной повезло не только с погодой. Занятия в институте у нее начинались с октября, когда студенческие отряды вернутся со своих полей и строек.
Встречал я её в скверике на улице Ленина. Она сама так решила. В укромном месте там стояла скамейка на металлических ножках с деревянной спинкой. На ней я вырезал перочинным ножом «Не уходи».
В одну из первых встреч я позвал ее в гости к мамане.
- Не надо, Лёня, - отказалась она. – Твоей маме не нравится, что мы дружим.
- А твоей?
- Моей – тоже.
Мне стало ясно, что на их дачу, где речка Дёма и ромашки на берегу, мы не попадем. Хотя я и грезил об этом в училище. Впрочем, с Диной мне везде было хорошо.
И все же на речку Дёму мы выбрались. Однажды Дина сказала мне:
- Дамирке на день рождения подарили две удочки и палатку. Теперь у него в голове не уроки, а рыбалка.
- Вот и будет рыбачить возле вашей дачи.
- Папу вчера в Москву вызвали на две недели на какие-то курсы. На дачу без него мама не ездит.
- Дамир в первую смену учится?
- Да.
- У тебя есть знакомая замужняя подруга?
- Есть. Зачем тебе?
- Скажешь матери, что они едут в субботу с ночевкой на рыбалку и приглашают тебя с братишкой. А поедем мы втроем.
- Как ты себе это представляешь?
- В два часа дня к вашему подъезду подъедет машина, чтобы загрузить вещи.
- Мама же узнает тебя!
- В машине будет Сергей Дубинин. Ты видела его, когда провожала меня в училище.
- Ох, Лёнечка… Ну, да ладно.
Серегу я нашел у Лидухи. Подсказал его флотский дядя, который заведовал гаражом поблизости от дома. Я рассказал Сереге про свою задумку. Он охотно и даже с азартом согласился участвовать в нашем  заговоре. И мы потопали к мамане.
За столом с домашней наливкой Серега сказал ей, что умыкает меня на рыбалку с ночевкой.
- Правильно, - поддержала его маманя, - Пусть отдохнет от своей зазнобы.
Дядя выделил в распоряжение любимого племянника старенький газик, и в субботу мы поехали к дому правительства. Серега спросил:
- Деньги-то у тебя есть?
- Семь рублей от отпускных осталось.
- Маловато для кавалера. Возьми вот червонец. Отдашь в училище.
У ворот я вылез из машины, а Серега прошел в будку охранника. Дина должна была сообщить его фамилию. Шлагбаум поднялся, и через минуту газик въехал во двор.
Сквозь решетку мне было видно, как Дина вышла из подъезда и увела с собой Серегу. Вскоре он спустился с рюкзаком, палаткой и объемной сумкой. Минут пять спустя, из подъезда выскочил мальчишка лет тринадцати – четырнадцати с удочками и кошелкой. Я понял, братишка. Следом, в сопровождении матери, появилась Дина с сумкой через плечо. Она и Дамир загрузились в машину. Мать помахала ладонью и скрылась в подъезде.
За оградой я присоединился к заговорщикам. Протянул Дамиру руку.
- Давай знакомиться, Лёня.
Он оглядел меня.
- Это ты Динин ухажер?
- Я.
- Нормально. Я Дамир.
- Червей накопал?
- А как же!
Сергей отвез нас на вокзал, помог загрузиться в электричку. На прощанье сказал:
- После Юматово сходите на первой остановке. Там речку из окошка видно…
На остановке я нагрузился, как мул. Благо, идти было недалеко, метров четыреста. Дема здесь была спокойная и, похоже, глубокая. Ни перекатов, ни отмелей. Крутила небольшие воронки между заросшими подлеском берегами и скрывалась за поворотом. Мы нашли между кустами широкий прогал и остановились.
Дамир сразу же занялся удочками.
- Сумеешь сам удочки настроить? – спросил я его.
-  Сумею. Меня дядя Коля научил.
- Коля – муж моей старшей сестры Нины, - объяснила Дина.
- Ты никогда о ней не вспоминала.
- Они живут отдельно от нас.
Я достал из своего вещмешка куртку, в которой когда-то ходил на каток. Расстелил на земле и усадил на нее Дину. А сам стал разбирать палатку. Она
значилась двухместной. Но в ней вполне могли разместиться трое, а если потесниться, то и четверо.
Дина, заглянув в палатку, восхитилась:
- Номер люкс! Дамир! – позвала. – Иди, посмотри.
- Не могу, у меня клюёт.
Дождей давно не было, сушняка хватало. Но мелочевка прогорит, оглянуться не успеешь. Я шарил по берегу, пока не наткнулся метрах в ста от нашей стоянки на  летний рыбацкий бивак. Оборудован он был весьма добротно. Просторный шалаш укрыт брезентом. У вкопанного столика стояли четыре березовых чурбака для сидений. Видимо, рыбацкая компания проводила здесь свой отпуск. Тут бы нам и затабориться. Но поезд уже ушел.
Я перекатил чурбаки к нашему табору. Уже завечерело. Разжег костер. Когда сушняк прогорел, катнул на уголья два чурбака, сверху набросал хвороста. Он почти сразу запламенел. А с ним огонь охватил и березовые кругляки. Мы с Диной уселись на чурбаках. Мир отодвинулся от нас. Только речка, лес, костер и еще живая тишина. Было слышно, как на середине реки плюхает крупная рыба, как потрескивают в костре дрова. За рекой закуковала кукушка. Прогудела электричка и стихла.
- Дин, а почему твоя сестра с мужем отдельно живут? – спросил я.
- Сложный вопрос, Лёня.
- Объясни.
- Родители не хотели, чтобы Нина выходила замуж за русского. Тогда еще был жив дедушка. Он выступал против, говорил, кровь у детей должна быть чистой. Нина сбежала из дома и поселилась у Коли.
- А сейчас как?
- Смирились родители. Папа пригласил их жить к нам. Они отказались. В гости приезжают. На даче несколько раз с дочкой были. Тогда он и брал Дамира на рыбалку.
- Дина, я ведь тоже русский.
- Ну, и что? Если понадобится, тоже убегу к тебе.
- Через два года?
- Нет, когда институт кончу.
Между тем стемнело. Дамир на реке еле просматривался. Наконец, он, подсвечивая себе фонариком, поднялся к нам.
- Есть хочу, - заявил.
Я достал из своей авоськи буханку хлеба, кругляш чайной колбасы и бутылку лимонада. Дина вытащила из палатки сумку. Достала пеструю скатерть, расстелила ее подле костра, стала собирать ужин.
- А  рыба где? – спросил я Дамира.
- В садке.
- Много поймал?
- Шесть окуней. Утром еще поймаю.
- Садок тоже дядя Коля подарил?
- Ага. И фонарик…
Я подбросил в костер хворосту, чтобы светлее было. Дина разложила на скатерть бутерброды с копченой колбасой, сыром и шоколадным маслом. В сумке у неё оказались три бокала для чая, обо мне, значит, тоже подумала. Чай она наливала из разноцветного термоса. Дамир от чая отказался. Ухватил бутылку с лимонадом и запивал бутерброды прямо из горлышка. Затем поднялся и объявил:
- Наелся. Спать пойду.
- В палатке у входа твой комбинезон, - сказала Дина. – Надевай и ложись.
Он скрылся в палатке. Освободившийся чурбак я катанул в костер. Нам с Диной хватило и одного. Она сидела у меня на коленях и заворожено глядела на языки пламени.
- Лёнь, а где ты собираешься служить после училища? – вдруг спросила Дина.
- На Дальнем востоке.
- Почему так далеко?
- Там тайга и сопки. И синие зайцы в сопках.
- Я видела синих кур. А зайцев твой Сергей выдумал.
- Дин, давай после училища поженимся?
- Мне же надо окончить институт.
- Можно учиться заочно.
- Нет-нет, Леня. Сначала сам посмотри. И сопки, и тайгу. И даже синих зайцев.
Мы еще долго сидели у костра. И лишь когда он стал затухать, Дина сказала: 
- Пойдем в палатку.
Дамир спал, свернувшись калачиком, у самой стенки. Дина укрыла его ватным одеялом. Мы легли с другого края и прижались друг к другу. Нам не было холодно. Уснуть долго не могли, изнемогали от близости. Она шепнула:
- Так нельзя, - и уползла к братишке.
С рассветом я разбудил Дамира. Он спустился к удочкам. Дина безмятежно спала. Мне спать не хотелось. Я сидел на чурбаке и наблюдал за рыбачком. Солнце светило со спины, освещало заводь.
Клева не было. Дамир сначала стоял, пригнувшись, в готовности схватить удилище. Затем встал. Сел на траву. Прошло минут десять. Вдруг он подхватил удилище и вскочил на ноги. Удилищный концевик изогнулся, а у кромки камышей забурлила вода.
Я бросился на помощь. Сиганул в воду в штанах и тапочках. Хорошо, что глубина у берега была чуть выше колен. Дамир тянул рыбину, а я пытался ухватить ее руками. Она ускользала, но все же мне удалось зацепить ее. Выкинул рыбину наверх. И выбрался из воды сам.
- Если бы не ты, сорвалась бы, - сказал Дамир, ухватив добычу. - Крючок-то на удочке. Горбач взял.
- Это же окунь.
- Крупных окуней горбачами называют, - со знанием дела объяснил он. – У них на спине горб, - и опустил добычу в садок.
Мне ничего не оставалось, как разжечь костер и подсушиться. Разулся. Тапочки повесил на растяжные рогули, носки – на палаточные шнуры. Запалил сушняк. Снял свои спортивные штаны, отжал штанины, снова надел. Высохнут у костра и на солнце.
Дина появилась из палатки в одиннадцатом часу. Подошла ко мне.
- Ты чего босиком?
- Прыгал в речку за рыбой, Дамиру помогал.
- Поймали?
- Конечно.
- Не завтракали?
- Тебя ждали.
- Дамир! – позвала она. – Через пять минут кушать.
Завтракать нам пришлось вдвоем. Дамир поднялся наверх, схватил два бутерброда и был таков.
- Я обещала маме быть дома в четыре часа, - вздохнув, сказала она.
- Поедем двухчасовой электричкой. Как раз успеете.
- Ты нас до дома не провожай. Мы с вокзала на такси уедем. Я заплачу водителю пару рублей сверху, он наши вещи занесет.
- Дамир дома не проговорится?
- Нет. Он кремень, хотя и папин любимчик. Да и понравился ты ему…
В час мы начали собираться. Дамир с явной неохотой смотал удочки. Садок с рыбой убирать не стал, так в руках и нес к электричке. А кто бы из мальчишек не выставил напоказ такой солидный улов! Даже пассажиры в поезде расспрашивали его, сам ли он поймал рыбу, на какую наживку и в каком месте Дёмы…
На вокзале я загрузил вещи в такси. Дина сказала:
- Встретимся завтра в четыре.
Я поцеловал её в носик. Дамир с чувством потряс мне руку. Они укатили. Я поехал к мамане на автобусе…

Оставшиеся отпускные дни пролетели для меня, словно снаряд, запущенный в никуда. Мы с Диной бродили по городу. О чем-то разговаривали, даже спорили. Я строил воздушные замки. Она улыбалась и несогласно качала головой.
Первого октября у нее и у мамани начались занятия. Я уезжал в училище третьего числа. Получилось так, что проводить меня они не смогли. Возможно, и к лучшему, встретятся, когда мы станем мужем и женой.
Люди в погонах передвигаются по стране бесплатно. Билет в плацкартный вагон я взял в кассе для военнослужащих по воинскому требованию. И вышел на перрон, куда должны подать поезд Уфа – Чкалов. Там и обнаружил Серегу Дубинина и Даньку Бикбаева.
- Лидуха провожать навяливалась, - сказал Серега. – Еле отбрил ее.
В этот момент я увидел Дамира. Он проталкивался сквозь перронную толпу и явно выискивал меня. Я поспешил ему навстречу.
- Тебе военная форма идет, - сказал он.
- Проводить меня приехал?
- Ага. И вот, записка. Дина передала. Потом прочитаешь.
- Спасибо.
Он достал из кармана блокнот и карандаш.
- Продиктуй мне свой адрес.
Я продиктовал. Спросил:
- Письма писать будешь?
- Нет, на всякий случай.
К перрону подполз пассажирский состав.
- До свидания, Лёня, - попрощался Дамир.
Записку от Дины я прочитал, когда поезд тронулся. «Люблю. Буду ждать»…

Подарок судьбы
В училище нас ждала ошеломляющая новость – мы стали выпускниками, чему возрадовались, как подарку судьбы. Поступали в трехгодичное училище, но кто-то из начальства в высоком штабе решил, что три года слишком жирно для среднего образования, хватит и двух. В общем, как нам виделось, правильно решил. Так что в один год из училища выпускались и бывшие второкурсники, и мы.
Программу обучения уплотнили, выходные дни нередко становились рабочими, даже урезали в распорядке дня личное время. Нововведение отразилось и на увольнениях в город. Их сократили до двух раз в месяц, вместо еженедельных. Мы с Данькой отнеслись к этому с полнейшим равнодушием, а Серега психовал. Его ждала в детском саду Ольга, бегать же к ней ночью в самоволку он теперь не мог. Новая должность не позволяла. Он стал командиром нашего расчета и одновременно заместителем командира взвода. Прежнего взводного старшего лейтенанта Воробьёва перевели в окружную спортивную роту, а вместо него назначили бывшего старшину батареи лейтенанта Кузнецкого.
 Сюрприз, конечно, для нас с Данькой неожиданный, и, понятно, не из приятных. Но и мы уже не салаги, службу усвоили и знали, как постоять за себя.
Однажды Кузнецкий построил взвод в личное время и стал проверять прикроватные тумбочки. Мы переминались с ноги на ногу и ждали результатов. Он закончил осмотр.
      - Бикбаев!
- Я.
- Почему у тебя в тумбочке грязные носки?
- Виноват. Постираю.
- Не видать тебе увольнения, как бомжу маникюра. Понял?
- Прошу обращаться на вы, товарищ лейтенант. Как капитан Луц.
Кузнецкий побагровел, но смолчал. Даньку он больше не доставал…
Что такое год?.. В напряге занятий и полигонных учений он пролетел, как зенитный снаряд, пущенный по конусу-мишени.
Конус - это большой рукав, наполненный воздухом и буксируемый самолетом на длинном тросе. Наблюдатель из полигонной команды засекает в конусном радиусе  разрывы, и зенитчики получают оценки. Исключительным проявлением мастерства было сбить конус.
Один раз нашему расчету это удалось. Это произошло холодным январским утром. Мы с Бикбаевым работали за наводчиков: он - по вертикали, я - по горизонтали. И когда рукав, вдруг усохнув после наших выстрелов, стал падать, все замерли, а, уверовав в такое везение, взорвались упоенным «Ура-а!». Конус, похожий на оторвавшийся кусочек белого облака, медленно кружил в воздухе.
Наводчиков, то есть нас с Данькой, качали всем взводом. Перед моими глазами мелькали тогда небо, пушки и лицо капитана Луца, с улыбкой глядевшего на ликующих подчиненных. Прямое попадание - это не фунт изюма. Это финал стрельб – нет больше мишени! Это пятерка всей батарее и досрочная дорога на зимние квартиры...
Затем комбат торжественно пожал руки всему расчету во главе с Сергеем  Дубининым и велел старшине оставшийся запас тушенки пустить на последний полевой обед.
Старшиной батареи вместо Кузнецкого стал сержант Ли из бывших второкурсников, молчаливый и уважительный кореец. Что до лейтенанта Кузнецкого, то зимой, в полевых условиях, он заметно скисал. Свою шапку-ушанку всегда завязывал под подбородком. И старался держаться ближе к походной кухне, где тепло и сытно. Летом по ходатайству командира батареи, получившего к тому времени майорскую звезду, Кузнецкого перевели в училищную тыловую команду…
Дни и недели бежали по расписанию. И мы жили по расписанию занятий. Но дырки для личной жизни в нем были. Серега бегал в увольнение. Данька наверстывал то, что не додала ему сельская школа. Я писал мамане и Дине письма. И еще сочинял стихи. Много позже понял, что стихи получались слабые, подражательные, но тогда они казались мне почти шедевром. Дина на мои письма отвечала аккуратно. Главное, что я из них выуживал, она меня ждет.
В августе выпускников ждали заключительные экзамены. Те, кто окончат училище по первому разряду, то есть сдадут экзамены на пятерки, имеют право выбрать округ, где начнут свою офицерскую службу. Остальные – куда направят. Нас троих распределение по округам не беспокоило. Еще на первом курсе мы решили отправиться на Дальний восток. Желающие поехать туда вряд ли, кроме нас, найдутся…
Мы с Сергеем сдали экзамены по первому разряду. Даня получил по русскому языку тройку. Как будто грамматические ошибки могут помешать отлично стрелять. Однако до золотых погон было еще далеко. Приказ о производстве в офицеры будет подписан лишь через месяц.
Серега сказал:
- Зато этот месяц мы свободны, как сопля в полете.
В виду он имел увольнения в город, которыми нас теперь не ограничивали.

Внизу дремал маловодный Урал. Луна перебросила через него узкий светящийся мостик, и он пришелся как раз в рыбачью лодку, заякоренную на середине реки. Мы сидели на поваленном дереве: Сергей с Ольгой и я. Пили из общего стакана портвейн и ели Ольгины пирожки.
- Эх, Антилопа, ты даже не знаешь, где живут синие зайцы? – Сергей называл ее Антилопой, и ей, похоже, это нравилось.
- Вот наденем погоны, - продолжил он, - и мы с Ленчиком (со мной, значит) поедем туда. Там тайга и сопки. И синие зайцы.
Ей плевать на зайцев, но поехать с Серегой  она  бы не отказалась. На край света рванула бы. Но он не торопился приглашать ее с собой. Я же  мысленно говорил ей: «Дура глазастая! Не разглядела Даньку! Про синих зайцев он, конечно, не может, зато увез бы тебя туда, где они водятся».
У Сереги увольнение было до утра. Я знал, что ночь они проведут в кустах, из Ольгиной сумки призывно выглядывали одеяло и еще одна бутылка портвейна. Кайф с ночёвкой в детсаду для них внезапно кончился. Садик расширили, добавили ясельную группу. Назначили новую заведующую с высшим образованием, а Ольгу оставили ее заместительшей... Я был третьим лишним. Мне пора было сматываться, что я и сделал.

Долгожданный день наступил в первую пятницу октября. Выпускников собрали в клубном зале. В президиуме на сцене наш начальник училища с золотой звездой и укороченной ногой. В зале уже нет курсантов. Здесь все офицеры. Идет распределение выпускников по военным округам. Фамилии перворазрядников зачитывает майор, начальник отдела кадров.
- Андреев!
- Прикарпатский.
- Алиев!
- Северокавказский...
Мы с Серегой тоже можем выбрать округ, где начнется наша пэвэошная служба.  Данька недотянул до первого разряда. Но все равно мы трое решили ехать на Дальний восток, туда уж точно места останутся.
- Ты слышишь, народ Прикарпатский выбирает, - говорит Сергей и поворачивается ко мне всем корпусом.
Я машинально киваю головой.
- Вот она синяя птица, - шепчет Сергей. - Слышишь, Ленька, где живут синие птицы?
- Зайцы, - поправляю я.
- Зайцев я придумал, чтобы не повторяться. Про синюю птицу даже песня есть... Давай махнем в Прикарпатье, а, Лень?
- Ты что? Ведь мы уже решили в Дальневосточный округ! Нас же трое!
Взгляд у него беспокойный, как тогда, в грязном поле при свете фары.
- Пока молодые и не обабились, хоть страну поглядим, Лень! Больше права выбора никогда не будет.
Я сижу, будто оглушенный. Меня заворожили слова: право выбора. Падает сверху, бьет сбоку, сзади: «Прикарпатский, Московский, Киевский...». Даня, ткни меня, чтобы я очухался! Уже вызывают лейтенантов-перворазрядников на букву «Д». Сейчас выкликнут меня.
- Дегтярев!
- Прикарпатский, - шепчет Серега.
И я, как попка, повторяю:
- Прикарпатский.
Я сижу оглушенный нелепостью, которую совершил сам. В голове цветной калейдоскоп. Речка Дёма, Дамир с удилищем и выброшенная мной на берег рыбина, лишенная речного простора. Я чувствовал себя такой рыбой. Еще можно крикнуть, что ошибся, и переиграть, как договаривались. Пока еще нас трое. Но рыбы немые. И я немой.
... Оглядываюсь сегодня на того лейтенанта и понимаю, что он просто-напросто пацан. Только этого не видно за золотыми погонами. Тот пацан думал, что он мужчина, а был цыпленком. Я не смел даже взглянуть на Даню, чувствовал себя предателем.
- Понимаешь, Даня…, - мямлю я.
- Все правильно, Леня. У тебя же первый разряд.
Ох, эти Данькины глаза! Коричневые и грустные, как у кутёнка!..
Он уехал на Дальний Восток…
Сотни клавиш у памяти. А нажимаешь одни и те же, чтобы вернуться в пункт отправления.
... - Ты помнишь наши марш-броски? - спросил меня Даня  шесть лет спустя.
Он очень изменился за эти годы. То ли вытянулся, то ли современная прическа подправила его облик, но прежняя несимметричность исчезла. Я приехал к нему на Дальний Восток во время отпуска, и мы трое суток прожили в тайге на берегу реки. Один берег у нее был скалистый и весь седой. Словно годы не обошли своей метой даже камень.
- Хорошее было время, - сказал он.
Мы всегда говорим: «Вот раньше...» Всегда торопимся в завтра, упуская, что обычный сегодняшний день станет золотым вчерашним. Вот и тогда сидели у костра и не подозревали, что скоро эти минуты покажутся счастливым сном...
Шарик земной крутится, вертится. Вчерашний день не вернуть, как не вернуть из прошлого самого себя…
Когда наступает вечер, синий, как воды в горном озере, когда звезды становятся похожими на спелые яблоки, я заставляю себя вспоминать далекий город.
Девчонка идет по лужам. Плевать девчонке на дождик! Разметал он у нее прическу. Идет она, спеленатая мокрым платьем, одна посреди улицы, и улыбается сама себе. А на автобусной остановке стою я. И глаз не могу отвести от выросшего из дождя чуда. День скатывается в сумерки. День опять что-то уносит.
Минуты уходят, как уходит все, кроме памяти. Уходит в мокром платье девчонка с наброшенным на руку плащом. А я вижу длинный, как коридор, школьный зал, серьезную старшеклассницу в очках по имени Дина и слышу умоляющий голос Вадима Козина: «Не уходи!»…
Это она пришла в мою жизнь из школьного зала. Пришла за много лет до того, как из весеннего дождя выросла девчонка, спеленатая мокрым платьем…

Год 1956. Украина.
Лейтенанты
Штаб Прикарпатского военного округа находился во Львове, куда мы с Сергеем и прибыли. Город нам показался необычным, особенно островерхие крыши зданий. Люди на улицах одеты модно. А девицы – одна краше другой.
-  Если во Львове служить оставят, - сказал Серега, - выберу кралю с хатой.
Однако свободных должностей в городах Прикарпатья для лейтенантов с Урала не нашлось. В управлении кадров нам выдали предписание убыть до станции Лугины Житомирской области. В общем, загнали, куда добровольцы не едут.
Полк дислоцировался не в Лугинах, а в нескольких километрах от станции, недалеко от деревни Лугинки. Прямо за околицей начиналось поле, затем бугор и опять поле. И уж потом глазу открывалось двухэтажное здание - штаб полка. Поодаль от него параллельными рядами стояли приземистые казармы в стиле барака. Серегины и мои подчиненные располагались в разных казармах.
Меня распределили в батарею управления и назначили начальником станции кругового обзора. Я называл ее ласково «Мостушкой». Было у нее похожее условное наименование: «МОСТ-2». Предназначалась она для ведения воздушной разведки и целеуказания. В кабине станции были установлены индикатор кругового обзора и индикатор для определения угла места цели. Они давали возможность отследить самолет противника на расстоянии 140 километров. Мелочь, конечно, по сравнению с нынешними локаторами. Но ведь и скорости были иными. Мостушки давно устарели, их заменили локационные станции новой и новейшей конструкции. Чужой летательный объект они могли зафиксировать на экранах не за сотни, а за тысячи километров. Но тогда наша Мостушка считалась вполне на уровне.
Расчет станции был подразделением взвода разведки. Раньше взводом командовал старлей из фронтовиков. Месяц назад он уволился в запас, а нового не прислали. Временно исполнять его обязанности приказали мне, потому что по штатному расписанию командовать взводом должен офицер. Впрочем, реальной нужды в этом не было. С взводом успешно справлялся старший сержант Заречный, тоже из фронтовиков. Мне хватало забот и со станцией кругового обзора.
«Мостушка» представляла собой зеленую коробку на колесах с выброшенной вверх ромбовидной антенной. Если на позицию шел самолет противника, на экранах появлялась отметка от цели. Оператор считывал ее дальность и азимут и передавал на станции орудийной наводки. Конечно, цель надо было сначала поймать. А уж это целиком зависело от расчета, то есть от нас.
Так я и сказал при первом знакомстве подчиненными, выстроившимися возле станции. Речь свою я приготовил заранее, и получилось как будто неплохо. Потому, высказавшись, стал всматриваться в лица. Хотел определить, какое впечатление произвело мое ораторство.
Ничего не определил. Лица как лица, глаза как глаза. На правом фланге сержант Марченко, сутуловатый и длинноногий. На левом - щупленький, белобрысый, с морщинками на лбу солдатик. Что-то в нем мне не понравилось. Вроде бы и ремень затянут, как положено, подворотничок чистый, пилотка на месте...
Снова вернулся взглядом к Марченко. Спросил:
- Вопросы есть?
- Так точно, - сразу же откликнулся белобрысый левофланговый.
- Представьтесь, как положено по уставу, - потребовал я.
 - Рядовой Гапоненко, оператор станции кругового обзора. 
- Слушаю вас.
- Разрешите узнать, вы женаты?
Я мог ожидать любого вопроса, только не этого. Вместо того чтобы внушительно ответить: «К службе это не относится», я буркнул:
- Никак нет.
И сразу же понял, чем этот Гапоненко мне не понравился: нахалинкой. Она сквозила во всем его облике: как стоял, как смотрел, как держал руки...
После знакомства мы прошли в кабину станции. Я включил питание, щелкнул тумблером, сделал все, что полагалось по инструкции. Но на экране вместо знакомой развертки закаруселила вьюга.
- Так-с, - сказал я, - посмотрим, в чем тут загвоздка.
Открыл один блок, второй, третий. Пробормотал: «Н-да, дело нешуточное». Достал схемы, разложил на полу станции и вслух стал рассуждать, куда и откуда поступает сигнал от имитатора цели. Гапоненко сочувственно поддакивал. А  незадолго до обеда произнес с ощутимой ехидцей:
- Разрешите, я посмотрю?
- Попытайтесь, - великодушно разрешил я.
Он выдвинул один из блоков, ткнул отверткой туда-сюда.
- Можно включать, товарищ лейтенант.
Скорее механически я защелкал тумблерами, нисколько не веря, что неисправность устранена. Однако по круглому индикатору побежал тонкий лучик. Станция работала нормально. Хорошо, что в кабине было темно, и никто не видел мою растерянность.
Не сразу я узнал, что он заранее подстроил неисправность, чтобы проверить салагу-лейтенанта. В училище нас с этим типом станций лишь ознакомили. Даня Бикбаев  после того, как ветреная Ольга перескочила к Сергею, сам вызубрил всю теорию по «Мостушкам». А мне пришлось доучиваться на месте.
Целыми сутками я торчал в кабине, уткнувшись в схемы и переплетения проводов. Обратиться бы за помощью к тому же Гапоненко - он не просто знал станцию, а был с ней чуть ли не в любовных отношениях. Но я сухо попросил его не вмешиваться, когда он однажды сам попытался что-то мне подсказать. Впрочем, произошло это не только из-за самолюбия. Наши отношения к тому времени успели настолько осложниться, что я просто не мог принять его снисходительную помощь.
Через неделю после нашего первого общения он подошел ко мне, доложился по форме и объявил, что собирается жениться. Как поступать в таких случаях, я понятия не имел. Потому торжественно произнес:
- Желаю вам счастья!
- Мне бы сначала увольнительную, - скромно улыбнулся Гапоненко.
- Да-да, - сказал я и сунул руку в карман.
Командир батареи дал мне два бланка увольнительных записок, которые я мог использовать в особых случаях. Вот и появился особый случай.
- Я еще не в загс, - сказал Гапоненко. - Пока родителям ее представиться. Они специально для этого приехали.
- До отбоя хватит? - спросил я.
- Так точно...
Когда прошла вечерняя поверка, и до отбоя оставалось пятнадцать минут, старшина-сверхсрочник из фронтовиков спросил меня:
- У вас Гапоненко не жениться отпрашивался?
- Жениться. А что?
- Готовьтесь к ОВ, товарищ лейтенант, - сочувственно произнес он, имея в виду  «очередной втык».
- За что ОВ? - спросил я
- Прошлый раз, когда он был в самоволке, тоже говорил, что женится.
У старшины было четыре класса образования, четыре фронтовых ордена и четверо детей. Он любил непонятные умные слова и частенько вставлял их в разговор невпопад. Звали его Терентий Павлович. Офицеры и комбат обращались к нему по отчеству – Палыч. Солдаты между собой тоже называли его Палычем. И частенько цитировали его крылатые выражения: «Грязный подворотничок – это источник заразы и венерических болезней», «Эти тумбочки и кровати, и еще перловую кашу вам придется любить три года». На солдат Палыч никогда не орал. Провинившихся не распекал, а поучал. Да и лейтенантов мог подправить советом. Если бы такие старшины-сверхсрочники сохранились до наших дней, не было бы в армии ни дедовщины, ни плутовской демократии, что расплодились позже.
- Что же делать? - спросил я старшину.
- Ждать. Авось явится вовремя. Из беспризорников Гапоненко - скидку на это надо. Не дай Бог, подполковник Хаченков узнает, тогда и вам, и мне взыскание.
Хаченков был командиром полка. Мы называли его между собой Хач. Я спросил:
- Давно он полком командует?
- Второй год. После академии назначили. Пороха на фронте не нюхал, вот и не знает, как к подчиненным относиться. Не вешай нос, лейтенант! Если твой солдатик не явится, экстро доложи комбату, - все-таки ввернул словечко старшина. – Он мужик тертый, скажет, что делать.
Трубач сыграл «отбой», а моего подчиненного все не было. И я о его отсутствии доложил комбату. Гапоненко опоздал на полчаса и явился навеселе. Командир батареи управления  капитан Шаттар Асадуллин прибыл разбираться самолично. Пожалуй, с комбатом мне повезло. Мало того, что по пустякам не придирался, так еще и земляком оказался: тоже из Башкирии. Он успел захватить войну, получить медаль «За отвагу». Отличившегося в боях сержанта послали на краткосрочные офицерские курсы. Через три месяца сержант стал  лейтенантом. До вывода войск служил в Австрии. Я попал под его начало, когда он был в звании капитана.
По-житейски мудрым был наш комбат. Подчиненных в обиду не давал. Сам казнил и миловал. Втык от него я, понятно, схлопотал. Устный и частный. Докладывать начальству о ЧП он не стал, и нам велел молчать в тряпочку.

Жили мы с Серегой на частной квартире у колхозного конюха тети Маруси.
Сельчане относились к нам прекрасно. Они еще помнили войну, оккупацию. Ухаживали за могилами фронтовиков и поминали погибших.
Разве могли мы тогда предположить (а кто бы мог?), что через тридцать пять лет Украина станет самостийной, и это приведет страну к гражданской войне? Украинцы станут убивать друг друга. Возродится бандеровщина, а бывших карателей, воевавших на стороне Гитлера, киевская власть объявит национальными героями. А москали, то бишь такие, как мы, станут главными врагами Киева…
Со службы мы приходили поздно. Мылись, брились. Тетя Маруся доставала из подпола бутылку вонючего чемергеса из бураков, ставила на стол чугунок с картошкой в мундире и миску с солеными огурцами. Мы принимали на грудь по неполному стакану, заедали хозяйским угощением. Я садился готовиться к завтрашним занятиям. Серега продолжал начемергесиваться. Занятия он ухитрялся проводить и без предварительной подготовки. Прилично выпив, он изрек однажды:
- Дурака мы сваляли, Лёнька. Изменили синим зайцам! Там, понимаешь, хоть тайга и сопки. А тут голый чер-рнозем.
«Чернозем» прозвучало у него как ругательство.

В свой лейтенантский отпуск я тоже сказал Дине, что ошибся, выбрав Прикарпатье. Надо было ехать с Данькой на Дальний восток.
- Вовсе не ошибся, - возразила она. – И близко, и тепло.
Моросил мелкий дождь. Мы сидели, укрывшись моей плащ-накидкой, на скамейке, на спинке которой я вырезал «Не уходи».
- Все равно три года ждать, пока ты институт кончишь, - через паузу произнес я.
- Зато я смогу приезжать к тебе на летние каникулы.
- Приедешь? – обрадовался я.
- Приеду.
Ее родители, все же смирились с тем, что я есть. Даже брали меня на дачу. А куда им деваться? Дочь все равно поступит по-своему. Хорошо хоть, что согласилась отложить замужество до окончания вуза. Маманя тоже согласилась с моей будущей женитьбой. Только вздохнула и сказала: 
- За три года много воды утечет…
За трое суток до конца отпуска мы с Диной оказались в дачной комнате совсем одни. Как она сумела уговорить мать, мне неведомо. Наверно, Дамир помог. Он рвался туда, чтобы покидать в речку блесну.
Факт остается фактом, субботним вечером мы автобусом прикатили на дачу. Дождя в тот день не было. За горизонт уползало тусклое солнце. Дамир затопил печь, хотя термометр в столовой показывал плюс пятнадцать. Каминов на дачах тогда не заводили. Они вошли в моду позже, когда началось расслоение общества на богатых и бедных…
       После ужина Дамир попросил меня разбудить его с рассветом и скрылся в своей комнате, чтобы подготовиться к рыбалке. Мы с Диной вышли на крыльцо. На улице уже стемнело. И впервые после дождей на небе появились крохотные звездочки и размытая кособокая луна. Затем вспыхнул фонарь на столбе.
Свет в ее спаленке мы включать не стали. Сквозь тюлевые занавеси на окнах просачивался отсвет горевшего во дворе фонаря. Разделись до белья и улеглись на простыни. На белой подушке ее лицо в обрамлении темных волос выглядело загадочным, как у Моны Лизы.
- Ты ведь можешь потерпеть? – шепотом спросила она.
- А ты? – тоже шепотом произнес я.
- Побереги меня, Лёня. Для себя побереги.
Мы не спали всю ночь. Лежали, тесно прижавшись друг к дружке. Мучились и истязали себя, испытывая желание полной близости. Ну, не глупцы ли?..
Ранним утром я разбудил Дамира. Он убежал на речку. Через пару часов мы тоже вылезли на свет божий. Скоро должны были приехать родители, и нельзя, чтобы они застали нас в постели. Когда мы брели вдоль речки в поисках Дамира, Дина задумчиво произнесла:
- Глупые мы оба.
- Да.
- Можно ведь предохраняться, чтобы не забеременеть.
Я остановил ее, повернул к себе.
- Ты точно приедешь ко мне следующим летом? 
- Приеду.
Я уехал из отпуска с надеждой на ее будущие каникулы…

Жизнь в полку катилась своим чередом.
Была суббота, когда в полночь за мной примчался посыльный. Я вернулся со службы всего-то час назад, все старался подружиться с «Мостушкой». А тут - нате! - посыльный. Меня вызывают, а Сергея - нет! Он успокоил:
- ОВ тебе светит, Ленька.
Едва я проскочил КПП, как наткнулся на старшину.
- Хаченков в штабе, - сообщил он.
Командир полка сидел за столом в своем кабинете. Низенький, плотно спрессованный, он держал фуражку в руках. Это был сигнал опасности. Фуражку он снимал лишь в минуту крайнего раздражения, так что мне представилась возможность разглядеть аккуратный зачёс, прикрывающий раннюю лысину и округлые уши - локаторы.
- Рассказывайте, Дегтярев, как вы воспитываете своих подчиненных! - рыкнул Хач.
Азы службы я уже усвоил. Пялясь ему в глаза, громко выпалил:
- Виноват, товарищ подполковник!
Это смягчило его. Но фуражку он еще не надел.
- Распустили личный состав! К девкам со службы торопитесь!
- Так точно! - выкрикнул я.
Хач надел фуражку, и мне полегчало.
 - Садитесь в мою машину и за Гапоненко! Найти и привезти! Сорок минут сроку!
Я вспомнил, что утром Гапоненко подходил ко мне и просился в увольнение. «Не жениться ли?» - ехидно спросил я. И, конечно же, отказал.
- Спасибо, товарищ лейтенант, - проговорил он с кривой усмешкой…
Искать Гапоненко я отправился в Лугинки. Там, на ферме, как сообщил старшина, работала его симпатия. Подъехал сначала к клубу, но на дверях висел амбарный замок. Какая-то пара шарахнулась от автомобильных фар. Мы остановились, и я крикнул в их сторону:
- Гапоненко!
- Вали отсюда, пока в глаз не получил! - совсем даже невежливо откликнулся чей-то бас.
И я «повалил» на ферму. Но и там застал лишь пожилую тетку..
- Знаю Лёшку, - сказала она. – Однако нынче не видала.
Отпущенный командиром срок истекал, и я вернулся в полк. Гапоненко уже стоял перед подполковником. Сам объявился через дыру в заборе и, похоже, виноватым себя не чувствовал.
- Десять суток ареста! – объявил Хач. – А вам, лейтенант, выговор в приказе «за слабую воспитательную работу с подчиненными».
Старшина посочувствовал мне:
- Не переживай, лейтенант. Если бы Гапоненко не привел себя в нетрезвое состояние, может, и обошлось бы. А выговор, как репей на штанах. Снял – и нету!

Выговоры у меня копились, как копейки у скряги. Серега ухитрялся обходиться без выговоров. Иногда в субботу вечером он вытаскивал меня на танцы в деревенский клуб. Это было сборно-щитовое одноэтажное здание, выделявшееся среди мазанок, словно изба богатея. Тетя Маруся объяснила, что его построили в оккупацию немцы и использовали под склад. Так и бросили его, когда драпали.
- Бабы поживились, оголодали при немцах, - сказала наша хозяйка. – Я тэж притягла ящик тушенки. После войны дом под клуб отошел.
Клуб находился рядом со старенькой церквушкой. Подросшие после войны местные барышни устраивали в нём танцы. В клубе я познакомился с батюшкой. Он тоже пришел на танцы. Это был худой и долговязый парень лет двадцати восьми по имени Андрей. Сергей сразу же подгреб к нему:
- Ты зачем в попы подался, Андрей?
Тот отмахнулся. А Серега продолжал допытываться:
- Из-за денег, да?
Судя по всему, он не первый раз приставал к батюшке. Тот скалил зубы, и, в конце концов, Серега прозвал его Скалозубом. Может быть, Андрею дали нагоняй за не поповское поведение, или по какой другой причине, но вскоре он обзавелся матушкой, привез со станции широкозадую Таньку-буфетчицу  и остепенился.
Я тоже собирался «остепениться», но то было упрятано за бесчисленными дождями и метелями, когда Дина получит институтский диплом. Надеялся я лишь на свидания и с нетерпением ждал ее летних каникул…
Бывали дни, особенно после командирского втыка, когда наваливалась хандра.
Мне даже приснилась однажды горная река, схваченная голубыми скалами. На самой вершине прижался к камням синий заяц. Сергей целил в него из карабина и никак не мог выстрелить. Потом заяц вдруг взвился в воздух и медленно полетел вдоль русла.
Я описал Сергею свой сон.
- Хреновый сон, - объявил он. – Дурную кровь согнать тебе надо.
- В смысле?
- Бабу завести. Тут бабья - хоть каждую ночь меняй.
- Ко мне Дина летом приедет.
- Уверен?
- Обещала.
- Ну, ну.
-  Может, и ты пригласишь Ольгу?
- Ее только здесь хватало…
Что бы ни было накануне, Серега вскакивал в пять утра, скидывал с меня одеяло и оглушительно орал:
- Подъё-ом!
Мы бежали к пруду, два километра в один конец. Впереди - Сергей, за ним – я. Такие побежки мне нравились. Еще с той поры, когда мы с Данькой нарезали круги вокруг училищного стадиона. Возвратившись, обтирались во дворе до пояса подтаявшим снегом. Тетя Маруся, глядя на нас, лишь улыбалась…

 «Зеленая мыльница!»
Однажды Хач появился в полку еще до подъема, когда в казармах были только старшины. Приказал офицеров не вызывать, а личному составу сыграл тревогу. Солдаты с полной выкладкой выстроились на плацу. Хач дал сержантам команду на пятикилометровый марш-бросок, а сам вернулся, чтобы проверить в казармах уставной порядок.
Это были последние часы Серегиной безвестности. Еще не зная о проверке, мы прибыли в полк и сразу же попали на разбор полетов.
- Лейтенант Дубинин! - вызвал подполковник.
Сергей вскочил с места и замер.
- Посмотрите на него! - сказал Хач, и мы уставились на Сергея, ожидая ОВ. - Молод? Да! Проходит период командирского становления? Да!
Командир полка сделал паузу и объявил:
- Мал золотник, но дорог!.. Обобщить опыт с зеленой мыльницей!
Сергей облегченно выдохнул воздух и отчеканил:
- Слушаюсь!..
Все объяснялось просто. Дня за четыре до этого бойцам выдали положенные им три рубля, таким было в ту пору солдатское жалованье. Сергей дал команду сержанту изъять половину и приобрести одинаковые зубные щетки, мыло и зеленые мыльницы.
- Почему зеленые? - спросил я его вечером, когда мы топали по темному полю к своему жилью.
- Солдатский цвет, - ответил он.
- Вот и догадайся, где найдешь, а где потеряешь.
- Помнишь, Ленька, как Хач встретил нас?.. «Солдат все должен делать по стандарту, и в единообразии видеть смысл красоты!» - передразнил он очень похоже подполковника. - Вот я и устроил единообразие.
- Химик ты.
- Ага, - согласился он. – А то ли еще будет!
Все-таки нахалом был Серега. Всегда хотел быть на виду. И не скрывал этого. Говорил, что надо иметь задел на будущее. Но ведь и по-другому было! Я всегда помнил тот случай в училище, когда он выступил против старшины Кузнецкого. А ведь тоже напоказ: глядите, какой я честный.
- А ты карьерист, Серега, - сказал я ему уже дома.
- Ага, - с готовностью согласился он. - Служба обязывает. Ты же не против стать когда-нибудь генералом?
Я промолчал, хотя и был не против.
- Чудно вы балакаете, - вмешалась тетя Маруся, вязавшая у печки носки. – Вроде, как ругаетесь.
- Не ругаемся, мамаша, - Сергей с первого дня нашего квартирантства стал ее так называть. – Ругань для нас – роскошь.
- Роскоши у вас кот наплакал, - отозвалась она. И тут же спохватилась: - Ой, Лёнчик! Письмо тебе. Нет, не от нее, мужское. Почтальонша еще утром принесла.

... «Здравствуй, дорогой друг Леня! Узнал у твоей матери адрес и шлю тебе таежный привет. Как ты там, в теплых краях? Может, уже женился? Тебе бы невесту попроще, все-таки по гарнизонам придется мотаться. Я тебе и раньше хотел об этом сказать, да всё не решался. Ну, да не мне судить...
У меня все нормально. Собираюсь менять специальность, догадываешься, что к чему?.. Да и у вас, наверно, то же самое... Посылаю тебе посылку с кедровыми шишками... Твой друг Даниял Бикбаев».
Ах, Данечка! Разыскал все же, отозвался из своего дальнего далека!..
Намек твой насчет специальности я понял. У нас тоже поговаривают о переучивании на ракетные комплексы. А когда и где - никто толком не знает: секрет!.. Так что считай, завидую тебе белой завистью... Нет, Даня, у нас ни кедров, ни синих зайцев. Есть недалеко лес, куда я так ни разу и не выбрался. Всё мое время уходит на Мостушку.  И еще есть у меня рядовой Гапоненко - вот уж послал черт подчиненного!.. И есть рядом Серега Дубинин, о котором ты в письме даже не упомянул. Что касается невесты - нет, Даня, не женился я. На три года отложила это дело моя Дина, пока не окончит свой институт... 

Зима на Житомирщине совсем не походила на уральскую. Она была малоснежной и зачастую слякотной. Мы не успевали мыть, сушить и начищать ваксой сапоги. Гапоненко приутих, исчезла из его глаз нахалинка. Мне даже иногда казалось, что вместо нахалинки в них поселилась тоска. Сержант Марченко сказал:
- Как бы не учудил чего Гапоненко!
Я попытался как-то вечером поговорить с ним, но он глянул с непонятной для меня укоризной:
- Индивидуальную беседу, значит, решили со мной провести. Беседуйте!
И на все вопросы отвечал:
- Никак нет...
Да я и сам понял, что не получается разговора, и вряд ли вообще получится. Между нами стояла стена, которую ни свалить, ни даже пощупать. Настроение от этого сделалось хуже некуда, и я показался себе беспомощным, как кутенок, которого кинули во взрослую собачью стаю. Наверное, Гапоненко почувствовал мое состояние, я уловил даже какое-то сопереживание в его глазах. После чего он вдруг спросил:
- Что вас, товарищ лейтенант, с Зеленой Мыльницей связывает?
-  С какой еще «мыльницей»?
- Разве вы не знаете, что у вашего дружка такое прозвище красивое?
- У лейтенанта Дубинина, что ли? — уточнил я.
Значит, прилепилась-таки зеленая мыльница к его имени. Наверное, любой, даже самый маленький поступок оставляет след: в памяти ли, в жизни ли, в психологии человека.
- Гнилой у вас друг, товарищ лейтенант, - сказал Гапоненко.
- Вы же его совсем не знаете.
- У меня чуйка на ушлых людей. Детдом обучил.
- Чуять, конечно, неплохо. Надо еще и анализировать.
- Это ваше офицерское дело.
- А ваше, солдатское?
- Не знаешь – молчи! Знаешь – помалкивай!
- В общем, моя хата с краю?
- Считайте, что так.
- А про меня что тебе чуйка нашептала?
- Честно?
- Честно.
- Хребет у вас слаб. Характера не хватает…

Интересно, знает Дубинин о своем прозвище или нет? Впрочем, вряд ли его такая мелочь беспокоит.
Мыльницы к этому времени ушли для него в прошлое, а сам он летал на крыльях почина. Случилось это так. Мы с ним в числе нашей полковой делегации ездили на армейскую комсомольскую конференцию. Еще до отъезда он стал задерживаться на службе. О чем-то шептался с комсомольским секретарем Лёвой Пакусой. Вместе они бегали в штаб к замполиту. Даже дома он что-то писал.
На конференции речи с трибуны катились гладкие и круглые, будто резиновые мячики. Почти каждый из ораторов заверял в чем-то настолько неконкретном, что слова не затрагивали сознание. Наконец, слово предоставили лейтенанту Дубинину.
- Я уполномочен комсомольской организацией нашего полка доложить следующее, — так начал Сергей. И, очень четко выговаривая слова, не заглянув ни разу в бумажку, произнес речь.
Все его подчиненные брали обязательства стать отличниками боевой и политической подготовки, спортсменами-разрядниками. Все обязались овладеть  смежными специальностями в расчетах. И больше того, получить классность по совсем уж посторонней (впрочем, нужной!) специальности химика-дозиметриста. Еще они обещали разбить на территории городка комсомольскую аллею.
Красиво говорил Сергей! Но замахнулся, подумалось, явно не по силенкам. Я вспомнил наш разговор после зеленых мыльниц, его фразу: «То ли еще будет!» Вот, оказывается, что он имел в виду. Значит, сказал не для красного словца. Значит, уже приготовил свой сюрприз конференции.
В перерыве его в чем-то горячо убеждал корреспондент окружной газеты. Сергей с улыбкой слушал и не соглашался. Но я знал его очень хорошо и видел, что не соглашался он нарочно: не купишь, мол, за рупь двадцать! Наконец, он утвердительно кивнул и солидно пожал руку корреспонденту...
- Ведь липа, Серега, а? — спросил я его по возвращении домой.
Мы сидели друг против друга. На столе ядреные соленые огурчики. Тетя Маруся, хозяйка, примостилась на табуретке возле печки. Смотрела на нас, подперев ладонью щеку, и слушала внимательно и непонимающе. Он похохатывал, с хрустом закусывал огурцом. Что-то появилось в нем новое. Этакая снисходительность ко мне.
- Зачем трепаться-то? — повторил я.
Он снова хохотнул и, наконец, снизошел. Именно снизошел, я почувствовал это кожей.
- Пусть даже только половина моих людей станет отличниками, дозиметристами — разве плохо?
У него потрясающее умение не отвечать на вопрос конкретно. Я всегда ловил себя на том, что вроде бы он все говорит правильно, а я не соглашаюсь с ним.
- Ты слухай, Ленчик, Сергея. Бачь, який вин справный, — вмешалась тетя Маруся.
Сергей, точно, был справный. Все на нем ладно: и гимнастерка, и портупея, и сапоги сидят как влитые. Словно и родился в форме. Хаченков про него сказал: военная косточка. Я замолчал, обиженный его снисходительностью. Ковырял вилкой жареную картошку, думая о том, что все было бы не так, сиди рядом с нами Данька. Сергей не выдержал моего молчания, отодвинул от себя тарелку, произнес:
- А насчет «трепаться» — поговори с замполитом. Он объяснит тебе все про соцобязательства. И еще спроси его: как совместить эти самые обязательства и уставы, где все расписано, кому и что положено и в каком количестве. Ну что, слабо?
- Показуха из тебя так и прет, Серёга.
- Я же не отделяю себя от всех, Ленька! – в его голосе появились оправдательные нотки. - Я же для людей! Ведь то, что мы обещали, планка для всех! Пусть все лезут вверх! Пусть хоть до половины! Значит, польза, так?
- Кому польза?
- На меня намекаешь?
- На тебя.
- Не только мне польза. Всем...

В воскресенье в полку был укороченный рабочий день, и домой мы явились еще засветло. В гостях у тети Маруси была пожилая соседка. На столе стояла ополовиненная бутылка казенной «Горилки». Они уже приняли на грудь. Сидели, обнявшись, и на два голоса пели «Мысяць на нэби, зироньки сяють…». Нас тут же пригласили за стол. Тетя Маруся поставила два стакана, плеснула в них горилки.
- Дусину дочку поминаем. Девять годков, как ее нет.
- Умерла? – спросил я.
- Повесили ее бандеровцы, партизанкой была.
Помянули. Соседка всплакнула. Проговорила сквозь слезы:
- Мало я их пожгла.
- Она хату подпалила, где бандеровцы остановились, - объяснила тетя Маруся.
Вот она, война! Прошло одиннадцать лет после Победы, а она всё дышит, обжигает потерями. И вряд ли раны скоро зарубцуются.
Тетя Маруся слазила в подпол, достала бутылку чемергеса.
- Только на буряках и картохе выжили в оккупацию, - сказала она, ставя бутылку на стол. – Корову и поросенка немцы забрали. Курей полицаи переловили…
Утром, шагая по полю в полк, я сказал Сергею:
- Бессовестные мы с тобой.
- Чего вдруг?
- Тетя Маруся нас кормит, поит, а мы ей – ничего.
- За квартиру платим. А за еду она отказалась от денег. Я предлагал.
- Давай ей корову купим? Съездим на скотный базар в Коростень и купим.
Сергей с некоторым недоумением посмотрел на меня. Затем оживился и воскликнул:
- Хорошая идея, Лёнька! Не возражаю. Только как мы ее покупать станем? Ни ты, ни я в коровах не разбираемся.
- Я нашего Пал Палыча, старшину, попрошу с нами съездить. Он до войны в колхозе работал.
- А я у командира полка грузовик выпрошу. Надеюсь, мне он не откажет…

Пал Палыч предупредил нас:
- На базаре не спешите и не суетитесь. Цыганок гоните в шею, не вздумайте им ручку золотить даже копейкой. Когда буду торговаться, не вмешивайтесь.
Три цыганки еще на входе углядели нас с Серегой. Уцепили за шинели и затараторили:
- Ай, молодые красивые, погадаем, судьбу отгадаем, не пожалейте денежку!
Я попытался оторваться от рук юной смуглянки, но она вцепилась в рукав, как кошка.
- Смирно! – вдруг заорал Серега. Цыганки оторопели. – Марш отсюда, голошмыги пипеточные!
- Сам ты пипеточный! – огрызнулась одна из цыганок, и все три исчезли в базарной толчее…
Старшина дело знал. Обошел весь коровий ряд. Заглядывал буренкам в зубы, ощупывал вымя и соски. Наконец, выбрал и стал торговаться с продавцом – молодым кудрявым мужиком. Мы не вмешивались. Торг закончился, мы отдали деньги.
- Почти четверть цены сбил, - сказал Палыч. – А куда ему деваться? Завербовался на рыбные промыслы. Не тащить же с собой корову.
Воскресным полуднем у мазанки тети Маруси остановился грузовик. Самой хозяйки дома не было, колхозные заботы призвали ее на конюшню. Старшина аккуратно свел купленную буренку по сходням на землю. Собравшаяся вокруг ребятня с любопытством взирала на происходящее. Самый шустрый из них спросил:
- Чья скотина?
- Тети Марусина, - ответил я.
Старшина достал из кармана кусок хлеба:
- Пожуй, Феня, - и погладил голову буренки.
Затем завел ее во двор, занес сходни.
- Сколотите потом загончик для Феньки. - Попрощался с нами и укатил в полк.
Наверно, тете Марусе кто-то из ребятни сообщил про корову. Она прибежала, запыхавшись. Бухнулась перед нами на колени и запричитала:
- Сыночки вы мои миленькие! Спасибо вам, родненькие!
В матери она нам не годилась. Разница в годах была лет шестнадцать, не больше. Просто усохла и сморщилась без мужика. Выбила война мужиков, и некому было приголубить баб. Муж ее пропал в войну без вести, осталась бобылкой.
Мы подняли ее, усадили на кровать. Серега достал платок, вытер ей слезы.
- И отблагодарить-то вас нечем! – всхлипнула она.
- Чемергесом, мать, - сказал Сергей. – Обмоем покупку, и мы с Лёней начнем делать загон для буренки по имени Фенька…

Серега купался в лучах славы. Еще в первом номере окружной газеты с его портретом журналист вознес его до небес. Даже про синюю птицу не забыл: мечтает, мол, лейтенант Дубинин ухватить ее за хвост. И пошло. Почин лейтенанта Дубинина подхватывали молодые офицеры со всего округа. Я старался быть от этой шумихи в стороне, пока не прочитал в субботнем номере заметку, напечатанную под рубрикой «У инициаторов». В ней сообщалось, что лейтенант Дубинин и его сослуживец лейтенант Дегтярев купили на свои сбережения корову для местной жительницы, пережившей оккупацию.
- Ты с ума сошел! – сказал я Сергею. – Зачем ты это в газету тиснул?
- Разве не правда? Пусть люди знают, что советские офицеры всегда готовы помочь местным жителям. Может, кто-нибудь последует нашему примеру.
- Еще один почин?
- Понимай, как хочешь.
Все правильно говорил Сергей. А я испытывал раздражение. Словно я примазался к чужой славе и тоже выставил себя напоказ. Это ощущение не покидало меня до субботы. Каждую вторую субботу месяца личный состав полка отправлялся в баню.  Офицеры тоже. Банный день именовался санитарным. И был почти нерабочим.
Сергей уже был дома. Их батарея отбанилась перед нашей. Тетя Маруся быстро накрыла стол. Помимо привычных чемергеса, соленых огурчиков и картошки, она пожарила курицу. Села с нами за стол, выцедила, не поморщившись, свои обычные полстакашка и, подперев щеку ладонью, слушала, о чем мы говорили.
- Ты же не выполнишь свои обязательства! – сказал я.
- А никто никогда и не выполняет. Это игра.
Сергей хохотнул. Плесканул еще в стаканы. Хозяйка прикрыла свой ладонью: будя! Я с отвращением глотнул шибающий в нос чемергес, запил огуречным рассолом. Вонь исчезла, а в грудях захорошело. Почувствовал себя уверенным, решительным и бескомпромиссным.
- Брехать-то зачем, Серега?
- Не будь Христосиком, Ленька. И кончай занудствовать.      
Он разлил остатки и намекающе глянул на тетю Марусю.
- А не лишку буде? - спросила она.
Мы оба замотали головой: не лишку!
Она слазила в подпол, достала еще бутылку, заткнутую тряпицей. Сказала:
- И мне капелюшечку.
Она выпила свой глоток, мы приняли по полстакана. В голове моей стали плавать рыбки. Но я все равно чувствовал, что соображаю нормально. А значит, абсолютно трезвый. И должен сказать Сергею что-то веское, чтобы он понял, что неправ, и его обязательства вместе с почином – обман. Наконец, я изрёк:
- В разведку бы я с тобой не пошел!
- Ха-ха, - опять хохотнул он. - Такие, как ты, в разведку не годятся.
- Это я не гожусь?
- Ты.
Я начал заводиться. Возникло желание плюнуть в его породистую физиономию. Или врезать по губам, как когда-то в курсантском кубрике. В то же время я соображал, что надо оставаться в равновесии. Кричать – значит, показать свою слабость.
- Знаешь, кто ты есть? – почти спокойно спросил я.
- Ну?
- Гнус!
- А ты – болван, - хохотнул он.
- Вы чого, хлопцы? - вмешалась тетя Маруся. - Драку затеваете? Ленчик, тебя же Сергей задавит!
Меня в тот момент никто не мог задавить. Я ощущал себя могучим и сильным.
- Сережа, - жалобно произнесла хозяйка. - Це не вин балакае, а вино. - И мне: - Иди спать, Леонид!
Но я уперся: не хочу спать. Сергей тем временем опростал бутылку, налил себе больше, чем мне.
- Поровну! - категорически возразил я.
Он не возражал. Я проглотил свою порцию. И отключился.
Утром Серега чуть растолкал меня. От пробежки к пруду я отказался, и он убежал один. Во рту у меня будто ночевал поросенок. Я блукал по хате, как сонная муха, пока тетя Маруся не налила мне кружку холодного рассола. Я слегка пришел в себя, но в сравнении с Сергеем выглядел мочалкой. Служба в тот день мне медом не казалась. Даже Дину вспомнил лишь мельком, и вылетел из головы Гапоненко…
               
Лихо отплясали в сельской чайной Новый год. С вечера Серегу увела костлявая и сексуально озабоченная фельдшерица. Нашу пьяную размолвку мы с ним, словно уговорившись, не вспоминали.
До нового года Дина писала регулярно. А после - как отрезало. Мои конверты летели лишь в одну сторону – в Уфу. А в Лугинки – только Сергею от Ольги. После службы я бегом спешил домой, и первое, что слышал от тети Маруси:
- Нету письма, Леонид.
Я не знал, что подумать. Заболела? Попала под машину? А может, дома случилась беда? И ворошил свою память, словно подгнившее сено.

...Под ногами сухие и хрусткие листья в скверике. Мы с Диной бредем по безлюдной аллейке. В моей голове крутятся стихотворные строчки: «И, как много лет назад, уведу вас в листопад, в тихо осыпающийся сад». Она остановилась, повернулась ко мне. Потрогала курсантский погон.
- Я буду ждать тебя, Лёнь…
Мы медленно идем по берегу Дёмы к Дамиру. Из-за  дальнего леса выползло утреннее нежаркое солнце. Ромашки на полянах скукожились и полегли, готовые уснуть под снежным покрывалом, чтобы весной полыхнуть белым цветом.
- Глупые мы оба, - задумчиво произносит Дина.
- Да, - соглашаюсь я.
- Можно ведь предохраняться, чтобы не забеременеть.
Я останавливаю ее, притягиваю к себе.
- Ты точно приедешь ко мне следующим летом? 
- Приеду…

Почему я не могу вспомнить ее глаза? Вижу лоб, завиток возле уха. А глаз не вижу... И еще вижу дачную комнату, лицо в обрамлении рассыпанных на белой подушке черных локонов. Зачем было воздерживаться в ту ночь? Я же чувствовал, что ей тоже невмоготу. Глупый, глупый смешной дуралей! Вот и беги теперь за паровозом, унесшим с собой вчерашний день!
Стой, планета, кончай крутиться! А она все крутится. Я вижу, как Дина уходит. Куда? Чуть приподняты плечи. Опущены руки. «Я не знаю, куда девать руки. Мне обязательно надо что-нибудь нести...».
- Нету письма, Ленчик! – виновато говорила тетя Маруся и утешала: - Здалась вона тебе така-сяка? Вон дивчата яки без хлопцев страдают!..
В феврале я все же получил конверт, в каких обычно присылала письма Дина. Почерк был незнакомый и корявый. Сердце дрогнуло. Вскрыл. В конверте была записка от Дамира. «Приезжай, Лёня. Дина закачалась». 
Что означало «закачалась»? Может, она от меня к другому качнулась? Ничего не объяснил братишка.  Приезжай – и точка. А приехать-то я и не мог. График отпусков составили еще осенью. Мне определили середину ноября. Лейтенантам, как объяснил комбат капитан Асадуллин, отпуска всегда планируют в конце года. Да я и сам знал, что выбирать себе отпускной месяц может только начальство. И то не всегда. Поломать график могли лишь особые служебные либо семейные обстоятельства. У меня же не было семьи, а значит, и семейных обстоятельств.
Чтобы отвлечься от грустных дум, я старался весь погрузиться в службу. Получалось неважно. Взыскания продолжали копиться. Причиной их чаще всего становился рядовой Гапоненко.

Кто ты есть, Гапоненко? И как мне тебя воспитывать?..
- Вы верите, что справедливость всегда торжествует? - спросил он.
Верю ли я?.. Бывает, что торжествует. Если за нее хорошо подраться. Себе я могу признаться, что не всегда лез за справедливость в драку. А что сказать подчиненному?
- Нет, не всегда торжествует.
- Я думал, вы побоитесь признать это.
- Вы - что, считаете себя несправедливо обиженным?
- Считаю.
- В чем, если не секрет?
- Секрет...
Не хочешь говорить, Гапоненко, не говори. Но, между прочим, если всем обиженным ковырять свои болячки, толку мало будет. Меня вон тоже обижают, а не ковыряю свои обиды. Некогда ковырять, выматываюсь.
- Все-таки ты не прав, Гапоненко.
- Так даже приятнее.
- Что приятнее?
- Что вы меня на «ты».
- Скажи, Гапоненко, что тебя ест? Почему ты всегда один?
- Неправда ваша, товарищ лейтенант.
- Ну да! «Неправда ваша, дяденька»!
По его неулыбчивым губам пробежала смутная улыбка.
- Товарищ лейтенант, а слабо поговорить без погон?
- Давай без погон.
- Вы капаете мне на мозги, потому что я вчера попался. Так?
- Так.
- И раззвонили о моей самоволке на весь полк. Так?
Я счел за лучшее обойтись без второго «так».
- Самоволили мы, товарищ лейтенант, на пару с Зарифьяновым. А Зарифьянов - подчиненный вашего дружка Дубинина. И Дубинину тоже известно про самоволку. Но тот не стал звонить. Завел Зарифьянова в каптерку и врезал пару раз по морде.
- Ты хочешь, чтобы и тебя тоже по морде?
- Честнее было бы. И всем легче. Вы тоже втык из-за меня получили.
- Получил, Гапоненко. Но бить подчиненного - не по-мужски. Он же не может дать сдачи.
- Зато на психику никто не давит.
- А на тебя кто давит?
- Вы. Да и сами маетесь. Пожалели бы себя. Ваш дружок-инициатор не Зарифьянова пожалел, а себя.
- Почему вы все  о Дубинине, Гапоненко?
- Все к тому же, о справедливости. Его хвалят, а  вас ругают, хотя вы вкалываете больше, чем он.
- Хвалят и ругают за результаты.
- Одни и те же результаты по-разному могут выглядеть...
Да, по-разному. Тут уж мне нечего было возразить. Уложил меня подчиненный на обе лопатки.
Он вздохнул и сказал:
- Хорошо побазарили, товарищ лейтенант. Разрешите идти спать?
- Идите…

Танька-попадья
Серега на все лады костерил Дину и по-своему проявлял обо мне заботу:
- Давай уведем у попа Таньку! Она же давно глаз на тебя положила!
Бывшая буфетчица совсем не годилась на роль матушки. Та же бойкая бабенка, тот же игривый взгляд, каким она окидывала покупателей алкоголя в станционном буфете. А в Лугинках кавалеров – целый гарнизон.
- Не дрейфь, - не унимался Сергей. – Матушкиным любовником станешь. У меня фельдшерица, а у тебя, ха-ха, матушка.
Я отмахивался, но от его шуток становилось легче.
Однажды, в выходной, когда тетя Маруся повезла в район одноногого агронома, Серега исхитрился привести Таньку в гости. Выставил на стол банку тушёнки и бутылку казенной, не угощать же гостью чемергесом.
Бывшая буфетчица не чинилась. После первой зарумянилась, расстегнула ворот кофточки, в которой явно тесно было ее роскошным грудям.
Бутылку мы опростали без спешки, после чего Серега быстренько собрался и сказал:
- Я отвалил. Ты, Танюха, смелее с ним, а то он шибко скромный.
У меня тоже мелькнула мысль отвалить. Но я остался. Наверное, Гапоненко был прав, сказав, что мне характера не хватает. Едва Серега захлопнул дверь, как она подошла ко мне, прижалась. Голова моя пошла кругом, и намерение сбежать улетучилось. Я не отшатнулся от нее. Она впилась в мои губы, и мы свалились на кровать. Опыта в этом деле у меня не было. Но ее умения хватило, чтобы я не промахнулся. Однако уплыл со скоростью снаряда и стыдливо сполз с нее. Она погладила меня, как ребенка, и успокоила шепотом:
- Отдохни. И разденься. На втором заходе не торопись.
Встала. Сбросила с себя все одежки. Тело ее так и дышало спелостью. В нем всего было с избытком: могучая грудь с темными сосками, зад шириной с комод и курчавые рыжеватые волосы чуть ли не до пупка. Наклонилась, стянула с меня брюки и все остальное. Легла, притиснувшись ко мне горячим телом. Стала оглаживать пальцами всего. Через малое время я снова был в боевой готовности. И по ее совету не торопился. Она извивалась, постанывала, шарила руками по моей спине и по ягодицам, втягивала в рот мои губы и язык. Вдруг лицо ее исказилось, и в тот момент, когда я снова поплыл, она испустила долгий утробный вопль...
А минут через пять деловито сказала:
- Мне домой пора, Ленчик. Через час батюшка на обед явится, кормить надо.
И я вернулся с грешного неба на землю. Она, не торопясь и повиливая могучей кормой, оделась. Махнула по волосам гребенкой. Сказала:
- Будет желание, дай знак, - и ушла...
Желание у меня было. Но знака ей не подавал: совесть терзала. Трудно сказать, перед кем терзала. Во всяком случае, не перед ее мужем. Серега говорил, что она и до меня привечала гарнизонных ходоков.
Дине в своем грехе я признаваться не собирался. Может, и она с кем-то оказалась в постели? Такая мыслишка нет-нет, да и возникала. Но я трусливо гнал ее.
Изнутри выползло и грызло понимание, что не будет обещанного Диной следующего лета. И вообще ничего не будет. Напрасно Вадим Козин умолял возлюбленную не уходить. Она все равно ушла. Прошлое остается только в памяти, которую не выбросить и не сдать в камеру хранения. Оставшись наедине с собой, человек вглядывается в туманную даль и пытается определить, что готовит ему завтрашний день.
В завтрашний день я не заглядывал. А в дне сегодняшнем у меня были полевые учения и подготовка к весенней проверке полка комиссией из штаба округа.

Заплутавший арестант
Еще затемно мы выехали в поле. Свой учебный район я уже успел изучить. «Мостушку» мог привести на место даже с закрытыми глазами. Но что-то случилось в тот раз. То ли застил глаза мелкий мартовский буранчик, то ли черт закружил. Приотстав от колонны и желая спрямить путь, мы поехали прямо по полю. И  заблудились. Путлякали без единого ориентира, втыкались в каждый поворот. Наткнулись на санную дорогу и поползли по ней. Она забирала все левей, а нам надо было как будто вправо. Попался заснеженный стог, раньше я его никогда не видел.  Уже и рассвет выползал со стороны нашего городка. В растерянности я велел водителю затормозить и спрыгнул на землю. Стоял, разглядывая незнакомое место. Вылезли из кабины станции и мои подчиненные. Они уже поняли, что мы блуданули.
- Давайте назад по своему следу, - предложил сержант Марченко.
Я достал топокарту и попытался при свете фары сориентироваться. Санной дороги, конечно, на ней не было. Гапоненко тоже сунул нос в карту. Спросил:
- Сарай нигде поблизости не нарисован?
- Какое-то строение есть.
- Туда, наверно, и ездят на санях. Давайте и мы туда?
Деваться было некуда: поехали. Минут через десяток оказались у глинобитного строения. На крыльце я заметил тетку в телогрейке. Намылился к ней выспросить дорогу. Но Гапоненко уже выскочил наружу и, опередив меня,  рысцой подбежал к ней. Я лишь услышал, как она воскликнула басом:
- Лешка! Откуда ты взялся?
- Здорово, тётя Поля. Катюха не тут?
- Что ей тут делать? На дойку пойдет.
- Нам на стрельбище надо, тетя Поль. Вроде бы отсюда налево, так?
- Куда ж еще? Ваши завсегда там воюют. Прямо по-над сараем, и держитесь края. Там своих и увидите.
- Спасибо, - сказал я тетке и направился к тягачу.
Гапоненко нагнал меня.
- Знакомая? - спросил его.
- Фермой заведует. У них тут зимние корма...
В конце концов, на место мы попали, но опоздали на целый час. Батареи уже  заняли огневые позиции. Расчеты занимались оборудованием орудийных двориков. Было слышно, как в скрытой от глаз балке фыркали двигатели тягачей. Офицеры на огневых позициях отсутствовали. Значит, на совещании у командира полка.
В большой палатке был развернут полевой командный пункт.
Оставив «Мостушку» на попечение сержанта Марченко, я поспешил в палатку. Вошел, доложил тусклым голосом о прибытии и застыл у входа.
Два длинных самодельных стола были вкопаны прямо в землю. Скамейки возле них - тоже. На них сидели офицеры. На передней пристроился Серега Дубинин. Он кивнул мне, выказывая сочувствие: терпи, мол. Подполковник Хаченков стоял в торце стола без шапки, что само по себе уже не предвещало ничего хорошего.
- Явился, голубчик! - Изрек, наконец, он, и его «голубчик» прозвучало, как «сволочь». - Полюбуйтесь на него!
«Любовались» мной довольно долго, так, во всяком случае, мне показалось.
- Два офицера закончили одно училище и оба по первому разряду, - продолжил Хач. - А разница между ними - небо и земля. Я говорю о Дубинине и Дегтяреве... Объясните свое поведение, Дегтярев!
Что я мог объяснить? Ну, заплутался. Присыпало снегом поворот, не заметил его. А напрямик поехал - хотел, как лучше.
- Виноват; - выговорил я.
- Прошу высказываться! - буркнул Хач.
Все высказались примерно одинаково, в том смысле, что я несобранный, что у меня затянулся процесс командирского становления. Я и сам клял себя за свою оплошность. Понимал, что заслуживаю наказания. Слушал без обиды и не залупался даже мысленно. Ждал, что скажет комбат капитан Асадуллин. Ему по должности положено было пригвоздить прямого подчиненного к позорному столбу. Но он отмолчался. Зато вдруг вылез Серега, хотя за язык его никто не тянул. И заявил, что я зазнался и ничьих советов не признаю.
В голове моей пронеслись зеленые мыльницы, самовольщик Зарифьянов, газетные синие птицы. И я неожиданно для себя вызверился:
- Заткнись, Зеленая мыльница!
Тот обиженно заткнулся, зато заговорили все сразу. Всем стало ясно, что я завидую его славе и авторитету. А комсомольский цицерон Лева Пакуса с пафосом объявил, что инициатор почина - это маяк, в том числе и для меня. И пообещал, что моим делом займется комсомольский комитет.
Я стоял со звоном в голове и обреченно ждал конца экзекуции.
- У молодого офицера вышла осечка, - сказал замполит. – Надеюсь, комсомол даст правильную оценку его проступку.
Хач покривился, но промолчал.
Потом, до начала боевой работы, мы сидели с замполитом вдвоем в нашей «Мостушке». Я выложил ему все, что думаю о Серегином почине, о зеленых мыльницах и о рядовом Гапоненко. Хотел рассказать о  самоволке Зарифьянова, но во время удержался. Не стал стучать на однокашника…

Трое суток ареста от командира полка я схлопотал. На гарнизонной гауптвахте из офицеров оказался я один, и меня назначали старшим команды по очистке строевого плаца. Командовать мне пришлось тремя старослужащими, угодившими на губу за коллективную пьянку. Снега на плацу уже не было. Вооружившись мётлами, арестанты лениво очищали асфальт от мусора. Чтобы показать им пример, я тоже взял в руки метлу. Все бы ничего, но когда мимо проходила строем моя батарея, чувствовал себя, как нашкодивший пес. В остальном же было терпимо. Чистое постельное белье, солдатский харч и даже сортир в помещении, а не на улице. И зеленая тоска от зубрежки уставов внутренней и караульной службы. В восемнадцать ноль-ноль на гауптвахту являлся комендант и принимал у меня зачеты по главам уставов. И не по смыслу, а назубок.
Через трое суток прямо с губы я заявился в казарму. Никакого осуждения подчиненных не уловил. Они как будто даже сочувствовали мне. Был поздний вечер. Идти ночевать к тете Марусе не хотелось. Да и Дубинина не было желания видеть.
Сидел в канцелярии батареи и глядел, как тычется в окошко снег. Скрипучий фонарь у входа в казарму очертил нечеткий круг. В нем белые змеи сворачивались в клубки и уползали в темноту. Заглянул сержант Марченко, сказал по-свойски:
- Постель на нижнем ярусе, товарищ лейтенант. Старшина вам чистые простыни выделил. - Постоял. Потоптался. - Особо-то не переживайте, товарищ лейтенант, зараз перемелется, - и вышел.
А я и не переживал. Был спокоен, как столб в поле. В сон меня не тянуло. Сел было за письмо Дине. Но слова никак не хотели ложиться на бумагу. Даньку Бикбаева бы сюда, с его добрыми глазами. Пусть бы пожевал немного, прежде чем сказать что-нибудь хорошее. Я бы поплакался ему в жилетку. Так, мол, и так. Осталось в Уфе только одно окно. Оно из другого мира. В нем живет лупоглазый парень. Ночами он сочиняет стихи девчонке, что явилась ему из длинного, похожего на коридор, школьного зала... Парень покинул тот мир. Теперь там висит фотография, с которой смотрит на мать лупоглазый лейтенант. Мать думает, что сын вырос и стал мужчиной. А он все такой же розовый...
Где же ты, Данечка?..

Наша вторая с ним встреча произошла в родных местах. Отпуска совпали, и мы неделю провели вместе на скалистом берегу реки Белой. Даниял погрузнел и поседел. Разомлев от водки и харьюзовой ухи, мы развалились в тот вечер у костра. И он спросил вдруг о совсем забытом, чего я никак не ожидал:
- Ты знаешь, где живут синие зайцы?
Слова были Серегины, а смысл... Все мы куда-то стремимся, чего-то ищем. В устах Даньки синие зайцы – все равно, что перо жар-птицы. Сказка, символ того, что не достижимо.  Но ведь пытаемся. Мелькнул вдали неясный силуэт: чей, откуда? Догнать бы, ухватить бы! Но нет, растаял в дымке силуэт, а может, его и не было вовсе.
За неделю мы обо всем переговорили. Он рассказывал о себе рывками, безо всякой последовательности, точно так, как когда-то в курсантскую бытность:
- А у нас сын. Ленькой назвали.
И я представлял скуластого мальчишку и русокосую женщину, что подарила Даниялу сына...
... - Поставлю рядом таз с холодной водой. Как только голова превратится в булыжник, я ее - в таз.  Ты же знаешь, что наука мне всегда тяжело давалась.
Даниял окончил заочно академию.
... - Ну, думаю, прозевали залёт. Сам сажусь за офицера наведения. Цель обнаружили уже в зоне пуска. Первую ракету пустили, вторую не успеваем. А на КП докладываю, что уверен  в первом пуске. А я и был уверен... Мне - досрочную звезду, солдатам - отпуска...
Данька обогнал нас с Сергеем в звании и командовал  дивизионом.
           Сыпались в костре уголья. Внизу билась о скалы река. Мы лежали у костра и молчали.  Я представлял длинную и неровную, как жизнь, тропу. Где-то там, в конце пути, за самым дальним поворотом - белая хижина на зеленой лужайке. Приду и брошу усталое тело в траву. И скажу: хватит, дошел! Любая дорога приходит к концу. И завалы позади, и волки не съели. И белая хижина на зеленой лужайке. Синь опрокинулась на землю, обняла траву, деревья и меня, раскинувшего руки в август... Откуда же беспокойство? Почему мысли возвращаются к той неровной дороге и к тем камням, на которых еще остались наши следы?..
Перед самым рассветом, когда начали притухать звезды, я поинтересовался:
- А про Ольгу ничего не хочешь спросить?
- Нет...

С Сергеем мы почти не разговаривали. Разве что перебросимся одной-другой фразой, когда деваться некуда. Врозь уходили по утрам в полк, я — на час раньше, чтобы успеть на подъем. И возвращались порознь. А долго ли можно так выдержать, если живешь в одной комнате? Наверное, Сергей эту неловкость ощущал больше. Однажды я шел, не торопясь, со службы домой. Но он, видно, поджидал меня. Поравнялись и молча зашагали по темному полю рядом. Он заговорил первым:
- Если я на чем-то погорел, то ты встань на собрании и говори, как положено. Такой закон жизни. И я не обижусь. А ты сразу: «Зеленая Мыльница».
Я зло спросил:
- А Зарифьянов?
- Что Зарифьянов? — смешался он.
- Забыл, когда ты по полку дежурил? Гапоненко вместе с твоим Зарифьяновым был в самоволке!
Все-таки долгое замешательство было не в его характере. И чем уже тропка, тем увереннее он себя чувствовал.
- Погоди, Лень. Тогда я, каюсь, маху дал. Но то уже ушло. Пусть ушло, а?..
Я промолчал. Все уходит. Только все равно следы остаются. Можно, конечно, и их стереть, но тогда сотрется весь опыт, который люди накапливают, получая синяки и царапины.
- Ты идеалист, Ленька. Есть нормальная человеческая хитрость. Она оправдана, потому что служит большой цели... Голодный человек украл буханку хлеба - непорядочно! Нехорошо воровать! Так что, обязательно его в тюрьму?
- Вор здесь не причем, Сергей.
- Но ты клеймишь меня за то, что я играю по правилам.
Я замолчал. Хотя так и тянуло объясниться. Мы бы и начали, может быть, такой нужный нам разговор, не упомяни он этой буханки хлеба. Опять все уплывало в относительность, без конкретных вещей, которые можно щупать, толкать, кидать. А у меня нервы и так были на пределе.
Каждый день я ждал от Дины письма. Должна же она объяснить свое молчание.
Ну, закачалась, как написал Дамир, и нашла другого. Так напиши! Или духу не хватает? Я предчувствовал, что никаких объяснений не дождусь. А мне нужна была жирная точка, чтобы осознать, убедиться. Так уж человек устроен, что без этой точки обойтись не может. Потому что неопределенность всегда давит на психику.
Предстоящее персональное дело меня абсолютно не беспокоило. Из комсомола, понятно, не выгонят. Подумаешь, влепят строгача. К выговорам я уже притерпелся. И относился к ним, как советовал Пал Палыч: выговор – что репей, смахнешь, и нету.
И Дубинин, и мой помощник сержант Марченко тоже были членами комитета. Я представлял, как они задают мне вопросы, на которые обязан отвечать. Оправдываться не собирался, признавать ошибки было стыдно, отмалчиваться, как школьнику, не хотелось. Спасался от такого состояния службой. Каждое утро делал подъем, и не только своим подчиненным, но и во взводе разведки. Старшина одобрительно ухмылялся, глядя, как я строю людей, чтобы вместе с ними бежать вокруг ограждения городка. Вместо физзарядки я устраивал кросс, зная, что кроссовую подготовку будут обязательно проверять на итоговых занятиях. Поначалу солдаты бурчали из-за «беготни». Гапоненко тоже «эти кроссы в гробу видел». Но не отставал, держался все время рядом со мной. А на финише всегда поддавал, и, когда я пересекал черту, он уже закуривал самокрутку с казенной махоркой.
- Может, курить начнете, товарищ лейтенант? — спрашивал.
- Никогда, — твердо отвечал я, хотя спустя годы закурил и дымлю до сих пор.
Трудно ли, не трудно ли давались первые километры, но уже недели через две мы втянулись в пробежки, чувствовали после них приятную легкость. После них мы вместе со старшиной шли в полковую столовую на завтрак, умно рассуждали по дороге о разных житейских делах. И как-то раз он уважительно и значимо произнес:
- Сила человека — в земле и в людях, лейтенант. Древний герой Антен тоже черпал силы у земли и у народа.
-  Антей, — поправил я.
- Сущность та же, — и поощрительно, с высоты возраста и жизненного опыта похлопал меня по плечу….

После ужина в казарму явился комсомольский цицерон Лева Пакуса.
- Напиши объяснительную, — сказал он. — И кайся побольше. Сам понимаешь, повинную голову...
- Покаюсь, в чем виноват, — ответил я. — Но и добавлю кое-что. Насчет сокрытия случаев нарушения дисциплины.
Лева рассмеялся:
- Ты не того? Каких таких «случаев»?
- Зарифьянов, например, во взводе Дубинина...
- Ну, даешь, Дегтярев! «Сам тону и за собой тяну» — так, что ли? — придвинулся ко мне вплотную. — Спрашивают с тех, кто попадается, сам понимаешь. Ты давай пиши так, как положено, а мне бежать надо.
Ему все время надо было куда-то бежать. Поглядишь на человека — самый занятый во всем полку. И от нарядов его почему-то освободили, как будто он не такой же, как все другие офицеры. Он все время что-то организовывал, договаривался на выходные дни о всяких встречах, приводил знатных, никому не известных людей, которые долго читали по бумажкам с трибуны об успехах и достижениях. Такие мероприятия назывались укреплением дружбы с местным населением. Потом Лева вел гостей в офицерскую столовую на ужин.
- Ты очень-то не переживай, — сказал он мне в тот вечер уже от дверей. — Мы уже с Дубининым обговорили сценарий. Все будет в порядке.
Я вспомнил об этом, шагая рядом с Сергеем по грязной тропе в хату тети Маруси. Снег в поле уже сошел, тропу кое-где пересекали чумазые ручейки. Впереди замелькали тусклые огоньки нашего поселка. Нехотя и беззлобно потявкала в той стороне собачонка. Поле перешло в огороды, разделенные межой. Тропа сузилась, и я приотстал от Сергея. В начале улицы он подождал меня, спросил все с той же извинительной интонацией:
- Может, тебя заседание комитета беспокоит? Плюнь? Поставим на вид, и все…

Заседание комсомольского комитета состоялось примерно через неделю. Я рассказал, как заплутались. Признал, что виноват в этом только сам. Сделал паузу, собираясь с мыслями, чтобы перейти к самому сложному: почему глупо вел себя в командирской палатке. Но не успел. Лева Цицерон спросил членов комитета:
-  Какие будут вопросы к Дегтяреву?
Вопросов некоторое время не было. Потом вдруг, вот уж никак не ожидал, встал Марченко:
- Скажите, с какой целью вы каждое утро проводите с подчиненными кроссы?
Я даже растерялся: при чем здесь кроссы? Потом уловил смысл вопроса своего подчиненного, понял, что он кидает мне веревочку. Его, конечно, не посвятили в то, о чем «договорено», и он переживает за меня, боясь, как бы не влепили строгача.
- Готовимся к весенней проверке, — ответил я.
- Какие обязательства взял расчет станции кругового обзора? — спросил сам Лева.
- Повышенные, — автоматически доложил я.
- У кого еще есть вопросы?
Сергей молчал, поглядывая в окошко. Там было пусто и голо, только чернели столбы для будущего дощатого забора, который отгородит наш городок от колхозного поля. Досок не было, и Лева Цицерон выбивал их на каком-то предприятии, крепя с его активистами дружбу. Мне показалось, что у столба мелькнул Гапоненко. Но я  решил, что почудилось, потому что нечего ему было делать возле штаба.
- Вопросов нет? — словно подводя черту, уточнил Лева. — Какие будут предложения?
- Поставить на вид, - поднялся Сергей.
Его дружно поддержали. Все, как и планировалось. О Зарифьянове ли вести теперь речь? Мне что, больше всех надо? «На вид» — это, конечно, мало, я понимал. Пожалели Лева с Сергеем? А может, не пожалели, а купили? Чтобы не вякал лишнего, не принес ненужных хлопот.
Странная вещь: сказать, о чем думаешь, всё равно, что «настучать». Ведь так и воспринимается. Да и сам воспримешь близко к тому... Только через много лет я понял, что все не так просто, что каждый факт — составная часть явления, а явление — производное общественного мышления. Чтобы его повернуть, нужна глобальная психологическая перестройка. Мысли вслух — это сродни геройству. Во всяком случае, они требуют мужества, которое приходит, когда человек поставит самого себя на самое последнее место, а на первое выдвинет, дело.
Я вышел из штаба, удовлетворенный тем, что все позади. Свернул за угол и сразу же увидел невдалеке Гапоненко. Значит, не показалось — он и впрямь мелькнул в окошке.
- Ты что тут делаешь? — спросил я.
- Ничего. Вас жду.
- Зачем?
- Узнать, как у вас.
- Нормально. Обошлось легче, чем думал…

Я  -  «Гроб»
Предстоящая проверка значилась по документам, как внезапная. По идее, о времени прибытия проверочной комиссии в часть знать никто не должен. Это секрет. Но кто служил в армии, тот знает, что сие секрет полишинеля. Мы узнали о приезде окружной комиссии, чуть ли не за неделю. Где и как происходит утечка секретов, можно только догадываться. Возможно, кто-то из академических приятелей нашего Хаченкова служил в штабе округа и шепнул по телефону по-дружески. А может, секреты разлетаются через уши жён…
И завертелось. Дорожки - песочком! («Где его взять в эту пору?» - «Достать!»). Полы - мастикой! Прически - два сантиметра и не больше! Офицеры с тревожными чемоданами - на казарменное положение, чтобы по сигналу - как штыки!..
Наш взвод кинули на побелку тополей. Но не успели мы развести известку, как поступила команда «Отставить!», и нас перебросили на забор. Незаменимый комсомолец Пакуса-Цицерон сумел уболтать шефов и привез от них целую машину досок. Едва мы их разгрузили, Цицерон объявил, что ему дохнуть некогда, и умотал поднимать боевой дух зенитчиков. А мы вооружились пилой и молотками.
Забор видно был одним из самых важных участков боеготовности. И в первый, и во второй день к нам наведывался сам Хач. Насуплено глядел на нашу плотницкую команду. Снимал и надевал фуражку - не понять было, доволен или нет нашим суетливым усердием. Потом вдруг сдвинул фуражку на затылок и вымолвил:
- Дегтярев! Мчитесь на склад, скажите, чтобы приготовили цементную краску.
Я вспомнил: «Смысл красоты - в единообразии». Наши казармы были серого цвета, значит, и забор должен быть серым.
Приказы не обсуждают. Мы выкрасили забор цементной краской.
- Сосновый дух загубили, - пробурчал Гапоненко.
- Загубили, - согласился я, но особо из-за того не расстроился.
Меня больше обеспокоило то, что теперь напрямую в поселок ход закрыт. А через КПП - минут на пятнадцать дольше. Впрочем, заборов без дыр не бывает...
К приезду комиссии наш городок был прилизанным, серым  и чутко настороженным.

Сирена рванула во второй половине ночи. Проверяющих не обманули наши ночевки в казарме. На огневые позиции они отправили расчеты без офицеров, а нас задержали на полчаса для инспекторского опроса: стучите, мол, на свое начальство - раз в году дозволяется. Стучать, вообще, стыдно. Даже дети презирают ябедников. Так что жалобщиков не нашлось, да и особых поводов для стукачества не было.
Когда я подбежал к «Мостушке», антенна уже крутилась. Поднялся по приступке в кабину станции и мгновенно окунулся в мерцающий сумрак, где гуд аппаратуры не воспринимается ухом, а все посторонние звуки остаются за захлопнувшейся дверью. Сержант Марченко сидел на связи, как и положено старшему. Гапоненко колдовал у главного индикатора.  Увидев меня, поднялся, уступая место. Но я показал жестом: работай. Сам вышел на связь с КП и доложил о готовности. Минут через шесть-семь поступила команда на поиск цели. В этот момент дверь в станцию отворилась, и появился посредник - тучный майор из штаба армии. Представился, пристроился в углу на раскладном стульчике и объявил:
- Считайте, что меня нет здесь.
Он почти вывел меня из строя. Что бы я ни делал, все время чувствовал его взгляд.
- «Бамбук»! Я - «Гроб». Как слышите - прием!
Накануне я прихватил насморк, и «гром» у меня звучало, как «гроб».
- Есть цель! Азимут... - Гапоненко обнаружил самолет «противника».
Развертка бежала по экрану, вспыхивала, натыкаясь на местные предметы, и совсем слабо высвечивала цель. Щупальца локатора зацепились за нее. От нас координаты цели уходили на станции орудийной наводки. Пока их операторы еще не видели противника - далеко. Но планшетисты уже прокладывали курс, и параболоиды антенн нацелились в его сторону.
Вдруг цель раздвоилась. Все ясно: противник применил помехи.
- Цель два, - доложил Гапоненко.
Может, на самом деле вторая?.. Я забыл о посреднике. Где же первая? Вон она, чуть высвечивается.
- Отставить «цель два», Гапоненко! Передавать: цель один применила помехи!
Аппаратура гудела знакомо и ровно. Как сотни тысяч комаров. Гапоненко понял, что это были помехи. А вот теперь вторая.
- Цель два...
Они навалились с разных сторон, пытаясь прорваться к охраняемому объекту. И вдруг экран ослеп.
- Цели потеряны.
Я метнулся к блоку питания. Рванул его на себя. Стронулся с места посредник - майор и тоже уткнулся в скопление проводов и ламп.
Все, точка. Не точка, а гроб. «Гробовщик вы, товарищ лейтенант Дегтярев! – скажет Хач. - Вы подвели полк!». Секунды стучали в сердце. Сколько раз они уже стукнули?
- Марченко, схему!
Зачем тебе схема, Ленька? Пока будешь копаться, пока устранишь неисправность, противник забросает тебя бомбами. Схема не нужна, потому что я знаю ее наизусть. А станция не работает. Может, в приемнике?.. Куда это лезет Гапоненко? Зачем ему ЗИП?..
А тот уже выхватил лампу, открыл приемный блок и  движением фокусника заменил одну из ламп. Сколько у тебя чувств, Гапоненко? Если ты найдешь сейчас неисправность, я скажу, что ты колдун. Потому что одних знаний здесь недостаточно. Сколько у человека чувств вообще? Пять?.. Значит, у тебя, Гапоненко, на одно больше...
Ровный гуд аппаратуры, гуд сотен тысяч комаров. Развертка высвечивает цели. Прошло всего тринадцать секунд.
- «Бамбук»! я - «Гроб». Цель...
Все, что было потом, происходило уже в рамках привычного. Ослепший на тринадцать секунд экран жил во мне, когда мы перемещались на запасную позицию и когда ловили цели в противогазах. Я даже не обеспокоился, когда тучный майор-посредник неожиданной вводной «вывел меня из строя». Даже не усомнился, что расчет и без меня сработает, как надо.
Команда «отбой» прозвучала с восходом солнца. За посредником на позицию прислали газик. Я сопроводил его до машины и даже распахнул перед ним дверцу. Не из подхалимажа, а от довольства тем, что удачно сработали, и он был тому свидетелем.
Перед тем, как отбыть, посредник сказал:
- Я удовлетворен.
- Спасибо, товарищ майор, - не по уставу ответил я и поймал себя на том, что прозвучало не «байор», и, значит, нос мой пришел в норму.
Проводив его, я открыл кабину станции:
- Вылазь, гробовщики!
Мы уселись, кто на что. Гапоненко потянулся к брустверу, скатал из земли колобок, понюхал, бросил под ноги. Затем закурил. Я мог бы в то утро сказать ему много хороших слов. Они были лишними. Голубоватые рассветные сумерки спокойно уплывали в сторону недалекого леса. Голубизна задерживалась у горизонта, но и там тихо и безмятежно таяла. Даже мысли были дремотно-безмятежными.
- Товарищ лейтенант!
- Что, Алексей? - Я первый раз назвал Гапоненко по имени.
- Помните наш разговор? - В лице его тоже была безмятежность.
- Помню.
- Знаете, за что меня в детдоме из комсомола исключили?
Я даже не знал, что он раньше был комсомольцем.
- За то, что на собрании не так выступил. Рассказал, что директор и завхоз детдомовских свиней налево пустили. И купили себе моторку для охоты. А свиней списали на падёж... За клевету меня исключили.
- Ты можешь снова вступить.
- Ну, уж нет. Не терплю словоблудия... Я просто хотел сказать, товарищ лейтенант, что вы тогда правы были: не надо ковырять болячки…

Два шага до дисбата
Каждую пятницу офицеров собирали для читки приказов. Министром обороны был тогда маршал Жуков. И приказы, подписанные им, вызывали у нас особый интерес.
Жуков был народным героем и кумиром для нас. Особенно восхищался им наш старшина.
- Маршал лично вручил мне Красную звездочку, - сказал он мне однажды.
- За что он вам звездочку вручил?  - поинтересовался я.
- Фрицевский десант отбили. Навел он шороху в тот раз. Командира полка разжаловал до капитана, а на его место комбата поставил.
- А разжаловал за что?
- За дурость…
Разве могли мы предположить, что пройдет каких-то полтора года, и полководца Победы снимут со всех постов и отправят на незаслуженный «отдых». Это сделает генсек партии Никита Хрущев, который и взошел-то на партийный престол с помощью Жукова. Всего этого я, конечно, в те поры не знал. С лейтенантской колокольни мало что можно разглядеть. А что касается дворцовой кухни, глазок в нее открывают, спустя годы, историки, и простому смертному остается только ахать и удивляться…
Начальник штаба зачитывал нам приказ министра обороны, посвященный наведению порядка в войсках и укреплению воинской дисциплины. В инструкции, приложенной к приказу, излагались конкретные меры. Одна из них требовала от командиров отдавать под суд военного трибунала солдат срочной службы, если те в течение трех месяцев совершат две самовольные отлучки.
И я сразу подумал об Алексее Гапоненко. Появись такой приказ раньше, Хач бы точно определил моего чудо-оператора в дисциплинарный батальон. А это та же колония для зэков, только в военной форме. Надо предупредить его, чтобы не бегал без увольнительных к своей Катерине. Теперь, думалось, он прислушается к моим словам. Там, в поле у бруствера, между нами проскочила искра доверия, и мы словно приблизились друг к другу…

Комиссия три дня назад убыла во Львов. На подведении итогов председатель дважды упомянул мою фамилию и похвалил весь расчет. Сергею, правда, комплиментов досталось больше. Его взвод отчитывался за полк по кроссовой подготовке, и все каким-то макаром уложились в разрядные нормы. Ничего не скажешь - молодцы, а я не верил, что они выполнят это свое обязательство.
Была суббота. Замполит объявил ее выходным днем для личного состава. Я сидел в канцелярии батареи. Домой не торопился. Собирался поговорить с Гапоненко, когда батарея вернется из бани. Да и с Сергеем общаться особого желания не было.
В эту минуту он и ввалился.
- Ну как, гробовщик? Азимут - сорок, цель - чемергес?
Я промолчал, глядя ему в лоб.
- Да и потолковать надо бы, - проговорил он. - Я же соображаю, что ты на меня ножик точишь.
Я видел, что ему неловко, и был этим подло доволен. Мне не хотелось спорить. Смотрел в окно, ждал батарею. В городке тихо – даже не по себе. 
- Серега, - сказал я, - а ведь мы не поймем друг друга.
- Почему, Лень? - Он весь подался ко мне, и в лице его появилось что-то просительное. - Почему? Мы же с тобой два старых стариканчика! - Это мое слово «стариканчик», так я Сергея иногда называл. - Помнишь, Лень, как мы волокли на себе пушку? Тягач заглох, и мы волокли ее по песку.
- Помню.
И сразу после этих слов заползло в комнату щемящее чувство утраты. Да разве ж это конец? Ведь мы, точно, стариканчики из одного кубрика, и Сергей, и Даниял, и я.
- Ладно, Серега, ты иди до хаты, - сказал я, - мне батарею надо дождаться. Решу одну проблему, и тоже домой к столу.
- Жду…
Свою батарею управления я признал по голосу запевалы из взвода разведки ефрейтора Безголосова. Она, как обычно, возвращалась из бани с песней про армию - «Несокрушимая и легендарная…». Старшина приучил. Я выждал минут десять после появления солдат в казарме. Собрался позвать Гапоненко. Но не успел.
В дверь стукнули и, не дожидаясь разрешения, распахнули. Вошел мрачный сержант Марченко.
- Гапоненко ушел.
- Когда ушел?
- В городке он точно в строю стоял. Значит, сразу после того, как старшина  строй распустил.
Я выскочил из канцелярии. Схватил стоявший в тамбуре велосипед капитана Асадуллина, дежурившего по части. Повихлял по весенней колее в сторону Лугинок.
Дорога взбиралась на бугор. Педали прокручивались. Колеса разъезжались.
Мальчишечью фигуру Гапоненко заметил сразу за бугром и прибавил ходу. Он оглянулся, шатнулся было к обочине. Вокруг ни кустика, одно ровное поле.
Я остановился. Ждал, когда он подойдет.
Гапоненко приблизился и уставился в землю. Шапка сползла на затылок. Две темных морщинки прорезали лоб. Весь он был неприкаянный и неухоженный. Вроде бы и не он, мой ровесник, а совсем мальчишка.
- Пошли! - сказал я.
Он, молча, двинулся за мной…

Потом мы долго сидели в ленинской комнате вдвоем.
- О чем ты думаешь, Алексей? Две самоволки за три месяца - это трибунал! – и объяснил ему суть нового приказа.
- Чему быть, того не миновать.
- Но ведь засудят!
- А кому жалко?
- Мне жалко.
- Жалелок на всех не хватит, товарищ лейтенант.
- Твою девушку Катериной зовут?
- Катериной.
- Любишь ее?
Он глянул на меня исподлобья.
- Люблю, и что?
- Она же переживать будет, если в дисбат загремишь.
В глазах его я прочитал: «Много ты понимаешь!». И услышал:
- Не будет переживать. Вы, товарищ лейтенант, баб не знаете. Они себя любят.
Я внутренне чертыхнулся и запоздало подумал о том, что девушке той всего скорее наплевать на какого-то Гапоненко. Не он, так другой найдется, мало ли солдат в гарнизоне! Осторожно спросил:
- У нее – что, другой парень есть?
- Нет вроде.
- Чего же переживаешь?
- Насмехается она надо мной. К себе на шаг не подпускает. Мне год служить осталось. Замуж ее позвал. Она только хохотнула.
- Где она живет, в Лугинках?
- А вам зачем? 
- Узнать про нее хочу. Ты же мне не чужой.
- Нет у нее здесь жилья. В общаге живет на ферме. Раньше жила у тетки в Овруче. Та хотела выдать ее замуж за старого вдовца. Она и сбежала сюда.
- Не отступай, Алексей. Ты же не старый вдовец. Уговоришь. Только в самоволки не бегай. Я увольнительные тебе выхлопочу…
В том, что он уговорит Катерину, уверенности у меня не было. Однако, не откладывая визита в долгий ящик, сегодня же решил повидать ее. В светлое время скотницы, наверняка, заняты, а ближе к вечеру – в самый раз.

Я неуверенно крутился вокруг фермы, не решаясь заглянуть вовнутрь. Было прохладно. К ночи еще слегка подмораживало. Я постукивал для согрева сапогами и ждал, чтобы кто-нибудь вышел из помещения.
- Или замерз, лейтенант?
Черноглазая, чернобровая, с губами сердечком, стояла передо мной красавица. Подошла, верно, со стороны и глядела, улыбаясь.
- Здравствуйте, - произнес я.
- Здрав-ствуй-те, - она явно передразнила меня.
- Я к вам по делу.
- Ко мне или ко всем?
- Понимаете... И не к вам, и не ко всем... Вы здесь работаете?
Она рассмеялась.
- Проходи, чего уж.
Толкнула скрипучую дверь, запустив меня в темный и тесный тамбур. Предупредила певучим грудным голосом:
- Головку пригни, лейтенант, а то стукнешься.
В комнате было натоплено до одури. Полная пожилая женщина в майке кочегарила у раскрасневшейся буржуйки. На ближней к печке кровати сидели три молодайки. Доярки уставились на меня, как на привидение.
- Мне что ли привела, Пальма? - басом спросила истопница, и все  захохотали.
- Себе, тетя Поля, - отозвалась моя спутница. - Хочу офицершей стать.
Опять все захохотали. Я озирался по сторонам, забыв о цели прихода, и думал лишь о том, как бы унести ноги.
- Кыш! - цыкнула на доярок толстуха. - Совсем человека засмущали... Проходите вон в мою камору.
Что-то знакомое мелькнуло в ее облике. Вроде бы видел ее где-то, хотя вряд ли.
Пальма толкнула неприметную дверь, и мы оказались в чистеньком чуланчике. Сбоку притулилась железная койка с шишечками, заправленная лоскутным одеялом. В углу солдатская тумбочка и покрашенная половой краской табуретка.
- Садись, - показала на табурет красавица. Сама осталась стоять.
- Помогите мне. Вы, видимо, знаете, - сказал я. - Мне надо побеседовать с женщиной, к которой ходит мой подчиненный Алексей Гапоненко.
Она нахмурилась и резко произнесла:
- Беседуйте. Ко мне ходит.
Наверное, мое лицо стало растерянным, потому что она повторила:
- Да, ко мне ходит. Все сватает. А я все не иду.
- Вас Пальмой зовут? – неуверенно спросил я.
- Нет, кличут. Зовут Катериной.
Я никак не мог собраться с мыслями, и потому она заговорила сама:
- Уж больно он маленький да хлипкий. Да еще нервный. Я его гоню, а он буянит. Разве с таким можно жить?
Я объяснил ей, что есть закон: две самовольные отлучки за три месяца - и трибунал.
- Да что вы! - она заволновалась. – Я-то что могу?
- Только вы и можете. Скажите ему, чтобы приходил только в увольненье.
- Скажу.
В каморку заглянула толстуха. Узнав, в чем дело, напустилась на Катерину:
- Я тебя упреждала! Что парню голову морочишь? И работящий, и добрый, и сирота... У, краля малахольная!..
И тут я вспомнил. Это ее мы встретили зимой, когда блуданули по дороге в учебный центр. И Гапоненко тогда спрашивал у нее про Катюху.
- Не дай загинуть парнишке, командир, - сказала она на прощанье. - Да и мы с Пальмой с ним потолкуем...

Хомут от Антилопы
Уже выткались звезды, и вылез на небо месяц, когда я возвращался с фермы. Дорогу пересекали тени от столбов, хотелось через них перешагивать. Шел и ощущал странную близость с рядовым Гапоненко. И у него тоже любовь. И он тоже получил отказ... А я разве получил отказ? Я вообще ничего не получил. Даже крохотной записки... Уговорю комбата и старшину дать Гапоненко увольнительную на сутки. Пускай разбирается со своей Пальмой...
Мне никто не даст увольнительную.
Если смотреть только под ноги и не видеть ни столбов, ни маячивших впереди слабых огоньков, можно очутиться за тысячу верст отсюда. И дорога эта поведет не в поселок, а на берег дачной Дёмы. Там, у последнего поворота большая поляна с пожухшими после лета ромашками.
Вот он, поворот: стоп! Нет ни реки, ни поляны. Впереди лишь тусклые от керосиновых ламп окна. Третий дом с краю - тети Марусин, значит, и наш с Сергеем. Приду, открою дверь, Сергей спросит: «Ты чего так поздно?» «Давай начемергесимся», - отвечу я.
Мутный квадрат от окна сонно просачивался сквозь голые яблони палисадника. Мне захотелось заглянуть в окно, постучать в стекло. Я перешагнул через плетневую загородку, приблизился к окну. И замер. На занавеске четко обозначилась тень. Это была не Серегина тень. Я узнал ее. Так же коротко пострижены волосы, тот же профиль.
Я метнулся к калитке, ворвался во двор, толкнул дверь и барабанил, пока не услышал хозяйкино: иду, иду!
- Приехала? - шепотом спросил я.
- Приехала. Второй час с Сережей балакают. Вино не открывают, тебя ждут.
Я шагнул в горницу и растерянно остановился у порога. Мне навстречу поднялась ... Ольга.
- Здравствуй, Антилопа, - машинально произнес я  и опустился на табурет у двери.
Потом мы пили чемергес, сдобренный привезенным Ольгой сладким и тягучим ликером. Она весело щебетала, лопотала и облизывала Сергея, не стесняясь тети Маруси. Я смотрел на нее и не мог поверить глазам. Где та девчонка, что следила за Серегой робким взглядом? Что ловила каждое его слово и не решалась даже мало-мальски возразить ему?.. Вот и Сергей убедился, что терпение не может быть бесконечным. Потому что оно не есть природное состояние. Он же сам говорил, что жизнь течет, как того требует естество. А «естество» захотело к нему. И прикатило. И сидит, притиснувшись к нему, на кровати, терпеливо ждет, когда можно будет нырнуть под простыню... Ох, не уедет она отсюда так просто.
Чтобы не слышать их ночного пыхтения, ночевать я уволокся в казарму. Убедил старшину отправиться домой, заверив, что вечернюю проверку и отбой проконтролирую сам. После отбоя сидел в канцелярии батареи и сочинял стихи.
А вчера во время тревоги
Разбудили вьюгу косматую.
До рассвета старая дрогла,
Всё пытаясь успеть за солдатами.
Утром медленно падал снег.
Я увидел тебя во сне...
Имел я в мыслях, конечно, Дину, хотя во сне ее давно не видел. И вьюги за окном не было. Ночь выдалась светлая и тихая. Прошла смена часовых, и она вписалась в тишину. Потом со стороны автопарка донесся шум мотора: дежурный поехал проверять дальний караул. И это не нарушило тишины. Она была такой уверенной и прочной, что поглотила все земные шорохи…

Я ночевал в казарме уже трое суток. Ощущал себя неприкаянным бродягой. Хватит, решил и собрался переселиться на квартиру к соседке тете Дусе, у которой бандеровцы повесили дочку. Сообщил об этом Сергею.
- Не торопись, - сказал он. – Ольге, думаю, пора уезжать. Пойдем домой. Там вместе и обсудим, что к чему.
Тетя Маруся собрала нам ужин с чемергесом. Вышла во двор задать Феньке сена с вареной картохой. И позже – подоить.
После ужина Сергей спросил Ольгу:
- Ты когда уезжаешь?
- Никогда. Я совсем к тебе приехала. И с работы уволилась.
Пожалуй, я еще не видел Сергея таким растерянным.
- Но мне еще рано жениться, - проговорил он.
- И не женись. Вместе и без загса можно жить. Я на работу устроюсь. Хозяйка сказала, что в правлении колхоза счетовод нужен.
- Потрибен счетовод, - поддержала ее вошедшая тетя Маруся.
Ай, да Антилопа! И нашу хозяйку перетянула на свою сторону. Серега виновато глянул на меня.
- Я – к тете Дусе, - объявил я. – Насчет квартиры.
- Зачем, Лёнчик? – тормознула меня тетя Маруся. – Ночуй в моей опочивальне. А я – у Дуси. Вдвоем нам веселее будет…
Не знаю, как Сергея, но меня такой расклад устраивал. А ему видно из Ольгиного хомута уже не выбраться.
Жизнь и служба покатились по привычной колее: занятия, дежурства, подготовка к выезду в летние лагеря.
Пал Палыч не возражал против того, чтобы дать Гапоненко в воскресенье увольнительную. Но на сутки требовалось разрешение командира батареи. Уговаривать капитана Асадуллина не пришлось. Он знал от посредника, что оператор станции кругового обзора на проверке практически спас батарею. Так что в субботу вечером Гапоненко отправился в увольнение на сутки.
Вернулся он раньше срока, к полудню в воскресенье. Я находился в полку, дежурил по автопарку. Сменившись, поспешил в казарму. Нашел Гапоненко. Тоска из его глаз испарилась.
- Ну, как? – спросил я.
- Нормально, - серьезно ответил он. – Раскладушку мне поставили в каморке. Катерина заняла тети Полину кровать. До полночи разговаривали. Тетя Поля даже освободила Катю до двенадцати от работы…
Может, и сладится у них, подумал я, шагая в Лугинки. Там, в хате тети Маруси, Ольга наслаждалась тайным медовым месяцем с Сергеем. Не знаю, наслаждался ли Сергей. По-моему, она уже тяготила его.
Недели полторы спустя, когда мы возвращались после службы в хату тёти Маруси, он хмуро сказал:
- Замполит вызывал.
- Насчет твоего почина?
- Насчет Ольги. Узнал откуда-то про нее. Велел упорядочить отношения. Иначе моральное разложение.
- И что ты решил?
- Она все равно не уедет. Жениться придется…

Закольцевали
Свадебное торжество назначили на майские праздники. Обручальные кольца Сергей с Ольгой купили в Коростене. Ездили туда на командирском виллисе. Загса в Лугинках не было. Брачевала молодых председатель сельсовета дородная русская женщина. Свидетелями со стороны жениха и невесты были я и тетя Маруся. Чтобы не вводить в искушение солдат, Хаченков распорядился гарнизонную столовую под свадьбу не задействовать. Офицеры скинулись и арендовали сельскую чайную. Костюмов у нас - ни черных, ни других не было. Сергей сидел в парадном мундире с петухами. Так мы называли золотистую окантовку мундира. А предусмотрительная Антилопа привезла с собой даже фату. Жалась к жениху с блаженно-счастливым и гордым видом.
Свадьбу назвали комсомольской, хотя комсомольцев на ней было -  жених с невестой, я да Лева-Цицерон. Справа и слева от молодых восседали Хаченков и замполит подполковник Соседов. Цицерон был тамадой. Первому произнести тост предложил командиру. Хач долго и нудно говорил о крепкой советской семье – гарантии хорошей службы офицера. Зато замполит сказал коротко:
 - Счастья вам, молодые! Горько!
            Наверно, Ольга этого и ждала. Смачно поцеловала Серегу в губы и не выпускала,  пока гости не досчитали до десяти.
Хач покинул застолье задолго до его окончания, наказав замполиту надзирать за порядком. Соседов был из фронтовиков, понимал, что свадьба – это не читка приказов. И на оживившихся после убытия командира гостей глядел с улыбкой. А те явно решили расслабиться. Лева цицерон в темпе предлагал наливать и сам произносил тосты – с прибаутками, с интимными намеками в адрес молодых. Я тоже активно расслаблялся. Сидевший рядом со мной Пал Палыч сказал:
 - Не нажогайся, лейтенант.
 Я мотнул головой, соображаю, мол, не нажогуюсь.
Заметив, что казенная горилка близится к концу, тетя Маруся водрузила на стол две двухлитровые банки чемергеса. По такому случаю она, не жалеючи, опустошила свой домашний погреб. То выбегала на кухню за огурцами и холодцами, то с подозрительностью оглядывала официантку: не заначила ли та свадебную горилку. Я уже был хорош, когда заметил, что тетя Маруся усиленно машет мне от дверей, вызывая за какой-то надобностью.
- Выдь-ка на улку, - шепнула она, когда я подошел. - Нинка там приперлась.
- Какая еще Нинка?
- Фельдшерица Сережина.
Ее только на свадьбе не хватало! Я храбро нырнул в темноту. Поскользнулся на крыльце, но удержался.
Нинка-фельдшерица стояла, прижавшись к стене. Увидев меня, подалась вперед, но сразу же отпрянула.
- Ты чего выполз? Я хочу с Сергеем поговорить!
- Ни-на! - протянул я укоризненно. - Он же не на тебе женится!
- А обещал - на мне.
- Поезд ушел, мать его по паровозу! - вспомнил я услышанную от старшины присказку. - Уже заштамповали.
- Я ей покажу «заштамповали»! Все космы повыдергаю! Всю вашу свадьбу разукрашу! Отвали!
Она ринулась было к крыльцу, но я загородил путь и обхватил ее руками. Она попыталась вырваться, но враз обмякла и уткнулась мне в грудь. Мне стало жалко ее.
- Уста-ала я, - простонала она. - Устала, хоть удавись!
- Что ты, что ты, Нин?
- Ничего вы, кобели, не понимаете!.. Может, я самой расхорошей женой бы стала! Кобели поганые!.. Опять в райцентр на аборт ехать…
Я мигом отрезвел и даже отшатнулся от нее. Лицо ее белело в полутьме, лишь полыхали круглые черные глаза.
- Ты тоже кобелёк, поиграл с Танькой, и в кусты! – сказала она со злобой. – А красавцу передай, что не будет ему счастья! - и торопливо зашагала к калитке.
Танька и кусты сразили меня. В голове застучали барабанные палочки, и в их стуке слышалось: Ди-на, Ди-на. Я вернулся к застолью. Набулькал себе полный стакан и, не дожидаясь команды комсомольского Цицерона, хватанул до дна и не поморщился.
Упился я, конечно, до свинства. Помню только, что выполз из чайной и долго стоял у столба, выворачиваемый наизнанку. Затем перебрался к другому столбу. Подперев его, я изо всех сил жалел себя, неженатого и невезучего. К Сергею вот Ольга приехала, а ко мне Дина не приехала. Даже письма не прислала. Сергею комнату выделили в семейном бараке на территории военного городка. А мне по-прежнему жить на квартире и переться каждое утро через поле в полк.
От одиночества и жизненной неустроенности захотелось заплакать. Таким меня и увидел капитан Асадуллин. Они с женой нагулялись и собрались домой. 
- Чего сопли развесил? - спросил комбат.
- Тетю Марусю жду, - промямлил я. - На коняке домой поедем.
- С  нами поедешь, на Карапузе! - повелел комбат.
У капитана Асадуллина был автомобильчик. Он привез его из Австрии и называл Карапузом, настолько он был маленьким. Но вместительным. Впереди – водитель и пассажир. В небольшом багажнике откидное сиденье – еще для одного человека.
Откинув свое кресло, комбат втолкнул меня в багажник, и мы поехали в городок.
Жили они в блочном одноэтажном доме с печным отоплением. Шесть таких двухквартирных домишек стояли сразу же за КПП.  Так оказался я у своего командира незваным гостем.
- Адиба, - сказал комбат жене, - приведи нашего земляка в нормальное состояние.
Его супруга отпаивала меня чем-то кислым и приятным. И голова моя слегка прояснилась. Я выложил капитану Асадуллину все, что накопилось на сердце. И про инициатора Дубинина, и про самовольщика Зарифьянова, и про сироту Гапоненко, и, конечно же, про Дину.
Уснул у них на раскладушке. А пробудившись, долго не мог понять, где нахожусь. Пока не услышал голос комбата:
- Ну что? Оклемался?
Я согласно мотнул головой.
- Пить не умеешь, интеллигент! - сказал он. - Помнишь, о чем вчера болтал?
- Помню.
- Значит, так. Про Дубинина и Зарифьянова - тебя не касается. Они в своей батарее сами разберутся. К тебе у меня претензий по службе нет... Ну, а что касается твоей невесты... Хочешь поехать в отпуск?
Я даже дар речи потерял. Пробормотал про график отпусков, но он осек меня:
- Знаю, сам составлял. Хочешь? 
- Хочу.
- Буду ходатайствовать перед командиром, чтобы дал десять дней. Полк через полмесяца выходит под Ровно в лагеря. Догуливать отпуск будешь в ноябре…

  Д и н а
Я шел и шел, не зная куда, и не разбирая луж. Шел и видел: она держала его под руку, как держат привычно-близкого человека. Потом они свернули в ограду. Там, в окружении деревьев, стоял их белый дом, в котором жили республиканские начальники... Постой, может, это не она? Ты помнишь, была у нее серая каракулевая шуба? А серая шапка?.. Ты же не видел лица этой женщины! Может быть, тот, с кем она шла, старик?.. Почему ты решил, что они муж и жена?..
Я шел и думал. Потом остановился. И снова пошел к их дому по улице, которая в те давние времена носила имя Сталина. И все ускорял шаги, будто боялся опоздать на свидание... Время застыло, как холодец. Стрелки часов крутились вхолостую. И не понятно было, много или мало минут или часов я стоял, прижавшись к витой ограде, напротив их подъезда.
Дважды мимо  прошел седоусый милиционер.
- Спичек не найдется? - спросил.
- Не курю, - буркнул я, хотя в кармане была подаренная Пал Палычем бензиновая зажигалка, которую он смастерил из гильзы.
Милиционер не отходил.
- Недавно кончили училище?
- Давно.
- А вы не стесняйтесь, пройдите прямо домой. Может, ее и дома-то нет.
Догадливый дяденька, но мне его догадки до лампочки. Я демонстративно отвернулся от него. Он отошел. Его обидел салага-лейтенант, которому он посочувствовал. И мне стало не по себе. Я догнал его, протянул зажигалку. Он закурил. Вернул зажигалку.
- Вы ждете кого-то?
- Да.
- Телефон знаете?
- Знаю.
- Вот вам две копейки. Позвоните.
- Спасибо, - и я зашагал к знакомой телефонной будке, бормоча в такт шагам ее номер телефона.
Будка стояла на месте, и даже трубка, прикованная цепью, висела на рычаге. Набрал номер. Щелкнул рычаг на том конце провода.
- Да-а.
Это ее «да-а». Она дома. Я молчу. Я еще не сказал ни слова. Но вижу, как меняется ее лицо. Сейчас она спросит: «Это ты?»
- Кто это? - И еще раз уже шепотом: - Кто это?
- Ты замужем?
- Ты где?
- Почему ты замужем?
- Я иду к тебе. Ты где?
В трубку проник чей-то мужской голос. Он, верно, о чем-то спрашивал, она неясно отвечала. Затем очень четко: «Да, он приехал». И мне:
- Жди меня. Там.
Короткие гудки. Гляжу на трубку. «Жди меня Там»...
Иду Туда, в наш скверик, где мне знакома каждая тропинка. Где наша скамья с выцарапанным словом «Не уходи».
В сквере пусто и голо. Скамейка наша почернела. И две первые буквы надписи, что когда-то я вырезал ножом, стали почти незаметными.  Снег уже стаял. Земля на клумбах темнела влажными оспинами среди пробивающейся молодой травы. От скамейки хорошо видно школу, где я учился. На первом этаже была аптека, от аршинных букв сохранились лишь темные полосы. На втором этаже - наша мужская школа №11. В самом торце здания - зал с малюсенькой сценой. В нем мы и познакомились, когда девчонки из третьей женской пришли к нам на вечер. И она тоже, худенький очкарик с белым бантом... 
Я не сводил глаз с аллеи и ждал, что с минуты на минуту на ней появится Дина.  Но никого, кроме суетливой бабушки с внуком, видно не было.
- Здравствуй.
Она неслышно подошла с тыльной стороны. На ней были знакомое мне светло-серое пальто и незнакомая меховая шапочка. И вся она почудилась мне незнакомой дамой.
- Почему ты замужем?
- Пойдем. - Она взяла меня под руку.
Было светло, но мы, то и дело наступали в лужи. И говорили о чепухе, отодвигая главное. И оба знали, что никуда от этого главного не деться. Когда стало совсем невмоготу, она остановилась. Повернулась ко мне, взялась за шинельную пуговицу.
- Я виновата перед тобой, Лень.
Я хотел что-то ответить, но она остановила меня. И заговорила быстро, будто торопясь сбросить тяжелую ношу. Я воспринимал ее слова, словно бы они не касались меня - без обиды и без боли, с одной лишь мыслью, что она рядом.
- Он пришел в ресторан на папин юбилей, - говорила она. - Был веселый, остроумный... И все покатилось, как с горы. Хочу остановиться, а не могу. Знаю, что надо остановиться, и нет сил. Очнулась - муж, квартира. И твои письма. Братишка через день приносил их мне. Читай, говорил. Дамир всегда был за тебя... Я хотела уйти. Даже уехать. Муж понимал меня. Однажды сказал, что мы допустили ошибку. И что все равно у нас с тобой уже ничего не склеится...
«Почему не склеится? - зацепился я за последнюю фразу. - Еще как склеится!» И машинально произнес вслух:
- Склеится.
Как бы в подтверждение моих слов, в сквере вспыхнули фонари.
- Я замерзла, - сказала она.
- Хочешь, пойдем к нам, - предложил я.
- Я боюсь твоей мамы.
- Она знает, что я за тобой приехал.
- И как отнеслась? 
- Сказала, сам решай…
Маманя  даже вида не подала, что недовольна нашим появлением. Хотя я ощутил, что и удивлена, и недовольна. Изображая приветливость, стала собирать ужин. Поставила на стол бутылку домашней настойки. Когда разлила по рюмкам, спросила:
- За что выпьем? - и поглядела на нас.
- За любовь, мама.
- За любовь так за любовь, - вздохнула маманя.
Дина порозовела и даже стала улыбаться. С любопытством разглядывала фото - тарелку на стене. Маманя заказала ее с моей первой лейтенантской карточки, и снимок на тарелке был раскрашен самыми несусветными красками.
После ужина Дина вызвалась перемыть посуду, но маманя не позволила. Долго не возвращалась с кухни, оставив нас вдвоем. А пройдя в комнату, присела на краешек кровати. Дина почувствовала себя неловко, сказала:
- Мне пора.
Мы вышли в прихожую - узенький коридорчик, где двоим не разминуться. Она сняла с вешалки пальто. Я попросил шепотом:
- Останься.
Она согласно кивнула и снова повесила пальто. Мы встали на кухне у окна.
- А что ему скажешь? - спросил я.
- Теперь уже все равно.
Я даже представить не мог, какая могла получиться нелепица, если бы мы сейчас не встретились. Вспоминал ее слова там, в нашем сквере:
- Мама говорила: «Зачем ты учишься? Офицерши все равно не работают. Им негде работать»... Потом был папин юбилей... Боже мой! Все не то, Леня...
Я повернул ее лицо к себе и увидел, что она плачет. Лицо улыбалось, а слезы катились.
- Ты помнишь, Лень? Мы вот так же стояли у окна, а перед окном - папина рябина. За ней, на воротах, горели два фонаря. И ты сказал: «Дерево с глазами». А когда фонари погасли, ты сказал, что дерево уснуло. Помнишь?
- Нет.
- Это было у нас на даче.
Дачу я помнил и вспоминал часто. Не рябину с глазами, а ночь на даче. В предыдущий мой отпуск мы были одни в огромном пустом доме. Дамир не в счет. И спали на одной кровати. Утром она сказала, что всю жизнь будет любить только меня...
- Леня! - позвала маманя.
Я заглянул к ней в комнату. Она зашептала:
- Может, вам вместе постелить? Я ведь ничего не знаю про вас.
- Вместе, - ответил я и вернулся на кухню.
- Дина!
- Что, Лень?
- Ты уедешь со мной?
- Уеду.
- Через четыре дня?
- Когда скажешь.
Она сообщила об этом, как о чем-то само собой разумеющемся. И я воспринял ее согласие, как должное. Другой ответ был бы для меня неожиданным. Да его и не могло быть, другого ответа.
- А где мы жить будем? – спросила она.
- На квартире у тети Маруси. Комната большая. Хозяйка заботливая. Когда я уеду, тебе одиноко не будет.
- Куда уедешь?
- В летние лагеря.
- Надолго?
- На два-три месяца.
- Нет, Лёня. Я тоже с тобой в лагеря. Где ты будешь жить, там и я…
Город гасил огни. Постепенно темнели и окна напротив. Только в одном все металась и металась по комнате женщина...
- Будем ложиться спать? - шепотом спросил я.
- Где? - она тоже перешла на шепот.
- На диване, в комнате.
- А мама?
- Она уже постелила нам. Сама спит за ширмой…
Беречь ее теперь не имело смысла. И предохраняться было не обязательно. Впрочем, женщины лучше знают, когда можно, а когда нельзя.
Мы не спали почти до утра. Уснули незадолго до рассвета. Маманя подняла нас с постели в одиннадцатом часу. После завтрака я отвез  ее домой, чтобы она могла подготовиться к отъезду. Вместе с ней вошел в их квартиру. Встали в холле у порога. Ее красивая мама настороженно оглядела нас и сказала, что Роберт только что ушел. Я понял: муж.
- Мы с Диной решили пожениться! - объявил я. - Через четыре дня уезжаем.
- О-ох! - выдохнула мать. И тут же в холле появился отец:
- Прежде, чем жениться, Леонид, ей еще нужно развестись. За четыре дня это невозможно.
- Позвони мне к вечеру, - сказала Дина.

Я шел пешком к вокзалу. Весеннее солнце отражалось в витринах. Пестрели афиши, приглашая в кино и на концерты. Плакаты призывали страховать имущество. А мне нечего было страховать! Разве что свой новый желтый чемодан! Даже стало весело от того, что я так свободен от шкафов и диванов. Правда, когда нам дадут, как Сереге с Ольгой, комнатушку в общаге, придется купить кровать...
На вокзале мне повезло. В такой день не могло не повезти. Вдохновленная лишней десяткой, кассирша пошарилась в своих сусеках и выдала мне два билета в купейный вагон. В те годы, чтобы купить билеты на поезд, паспорта не требовались.
 Маманя встретила меня вопрошающим взглядом.
- Женюсь! - объявил я.
- Ты хорошо подумал, сын?
- А чего думать?
- Думать всегда надо. А ты сначала делаешь, потом думаешь.
- Ты против, мама?
- Против. Но жить тебе. И расхлебывать кашу тоже тебе.
- Расхлебаю, - беззаботно ответил я...
Вечера я не дождался и позвонил Дине сразу после обеда.
- Она здесь не живет, - сухо ответила ее мать.
- Как не живет!? Вчера же она была у вас! - Но на том конце уже повесили трубку.
 Все правильно: её вещи, наверное, в квартире мужа. Заберет  и вернется. Я выждал пару часов. Звонил  еще трижды, но каждый раз натыкался на короткие гудки.
Какой сегодня день?.. Вторник, среда?.. Может, она поехала в институт забирать документы?.. Побежал туда. Игривая секретарша сказала,  что в этом году Валиева взяла академический отпуск... Опять помчался к белому дому за ажурной оградой. Позвонил в дверь без раздумий и в готовности, если не пустят, прорваться силой. Но открыла она сама.
- Я знала, что это ты, - произнесла одними губами.
У нее были покрасневшие глаза - плакала, наверное. Покрасневшие и неживые. И голос, как с того света:
- Я не поеду с тобой, Леня. Ну, не смотри так, пожалуйста. Ты ничего не понимаешь! Уходи, Леня.
Я, действительно, ничего не понимал.
А прошедшая ночь? А наша договоренность?.. Ясно было одно: она уходит от меня навсегда... Я достал из кармана билеты на поезд. Отделил один и протянул ей.
- Тебе на память…

Я уговорил маманю не ездить на вокзал. Не люблю, когда стоят у вагона и ждут отправления поезда. Странное все-таки существо - человек. Какая бы горечь ни давила, все равно, нет-нет, да и влезет в голову самая отвлеченная мыслишка, будто кто напустил ее. Без этого человек, наверное, стал бы совсем беззащитным.
К своему вагону я подошел перед самым отправлением поезда. Проводница заговорщицки улыбнулась. Сказала:
- Уж постараюсь к вам никого не подселять.
Я невесело пошутил в ответ. Прошел в купе.
Из-за столика поднялась Дина.
- Я пришла, - и уткнулась в мою шинель.

Где живут синие зайцы
На станцию Лугины поезд прибыл далеко за полдень. Я вынес на площадь ее чемодан и свой рюкзачок.
Остановились у торгового ряда, где можно было поймать попутку.
- Надо бы продуктов купить, - сказала Дина.
- У меня денег, только домой доехать, - смущенно ответил я.
Если бы я знал, что в купе меня ждет Дина, попросил бы сто рублей у мамани. А одному зачем? Тем более что перед лагерями нам должны были выдать денежное содержание за месяц и полевые.
- Не беспокойся, - тронула меня за пальцы Дина. – Мне мама дала целую тысячу.
Тысяча в те годы – большая сумма. Я получал в месяц девяносто два рубля. Корову старшина сторговал за сто восемьдесят рублей. Вот и считайте.
- Не надо никаких продуктов. У тети Маруси есть еда, - проговорил я.
Но Дина все равно пошла по торговому ряду. Вернулась она со свёртком в газете и бородатым дядькой.
- Вам до Лугинок? – спросил тот.
Я согласно кивнул.
- Враз на тарантасе домчу. Петушок.
Я не стал торговаться, хотя он и запросил лишку. Достал оставшуюся у меня пятерку, сунул ему…
Тетя Маруся была дома. Увидев нас, всплеснула руками, усадила Дину на мою кровать, выбежала на кухню, принесла кринку молока.
- Попей, дочка. А я ужин сгоношу. Ухаживай, Леонид, за жинкой.
- Подождите, тетя Маруся, - сказала Дина. Развернула сверток. В нем оказалась серая пуховая шаль. – Это вам подарок от нас.
Хозяйка ахнула. Обняла Дину, готовая всхлипнуть. Однако удержалась, произнесла:
- Тратились-то зачем? Не надо было…
Отошел я для тети Маруси на второй план. Все ее внимание досталось Дине.

Утром я отправился в полк. Комбат капитан Асадуллин спросил меня:
- Привез?
- Привез.
- Свадьбу не зажмешь?
Я замялся.
- От мужа увел?
- Так точно.
Он крякнул и покрутил головой. Сказал:
- Значит, вдвойне отвечаешь.
- Так точно.
- Прям, как оловянный солдатик... А с лагерями как? Утряс это дело?
Конечно же, я ничего не утряс. Просто старался не думать о том, что через несколько дней придется расстаться почти на целых три месяца.
- Вот что, Дегтярев, - сказал комбат. - Можешь забрать невесту с собой. Как ты это организуешь – сам думай. До выезда на стрельбы снимете комнату в деревне. Пара километров от лагеря. На ночь будешь уходить. Но учти: официального разрешения отлучаться из лагеря тебе никто не давал. По тревоге через двадцать минут на месте. Как ты это сумеешь обеспечить, меня не касается. Усек?
- Усек.
- И еще. Пока о приезде твоей подруги никто в полку не знает. Шила в мешке не утаишь. Форсируйте дело с загсом. Иначе политотдел припишет тебе аморалку. И не забудь про двадцать минут по тревоге!
Загс и аморалка не скоро. Сначала лагеря. Легко сказать, сам думай. В лагеря мы должны ехать своим ходом. Не ближний свет, сутки, не меньше. И то, если учебных вводных по пути не будет. В кабине нашей Мостушки Дина дорогу не выдержит. Может, лучше ей позже выехать поездом? А кто ее встретит в Ровно, если в полку вдруг объявят тревогу? Меня же не отпустят.
Придавленный этими мыслями, я пошел в кассу за получкой. И там столкнулся со старшиной.
- Чего, лейтенант, нос повесил? – спросил Пал Палыч.
- Проблема у меня.
- Зайди в каптерку, обсудим твою проблему.
Я ничего не скрыл от старшины. Выложил ему всё, как на духу.
- Назад не повернешь? – спросил он.
- Нет.
- Найду я место твоей подруге. Выезжаю я раньше на двух грузовиках. В будке выгорожу для нее спальное место. Днем может ехать в кабине. Деньги получил?
- Получил.
- Давай мне 65 рублей. Сниму вам в деревне Шубково комнату и куплю два велосипеда. Велосипеды на случай тревоги…
Всё это я подробно изложил Дине.
- Еду, - без колебаний согласилась она.
- Оставайся, дочка, - просительно сказала тетя Маруся. – Здесь будем ждать твоего Лёню. Постреляет и к тебе вернется.
- Нет, поеду…

Летние лагеря
Запорошило белым и розовым цветом село. Цвели яблони и вишни. В каждом доме сад. И даже у шлагбаума, отделявшего наш учебный лагерь от колхозных угодий, цвели пять ничейных яблонь. Возле них и встречала меня каждый вечер Дина. Случалось, что я приезжал со службы не в восемь, а в десять и в одиннадцать вечера. Она все равно ждала.
Гречишное поле волновалось, словно море. И мне казалось, что по гречихе бегают прилетевшие от Даньки синие зайцы... Бред, конечно. Но мне нравилось бредить. И вообще дни летели, как в бреду. Я даже не ощущал хронического недосыпа. В начале шестого утра уже катил на велосипеде  на службу, и подъем встречал у батарейных палаток. Алексей Гапоненко в любой момент мог подстраховать меня. В его распоряжении был второй велосипед, хранившийся у старшины.
Дел в лагере было по горло: оборудование палаточного городка, полевого парка, огневых позиций и всего прочего. И тренировки, тренировки, тренировки. Никогда ни до, ни после не было в воздухе так много целей, как в ту весну. Мы их ловили, сопровождали и передавали координаты на станции орудийной наводки. И все получалось. Ни одного самого маленького прокола. Наша старенькая «Мостушка» была безотказна, как собственные глаза.
В перерывах между боевой работой мы вываливались из кабины станции и сидели на траве, ошалевшие от гуда аппаратуры и довольные от сознания своей незаменимости. Мы и впрямь были в ту пору незаменимыми в смысле мастерства. Работали, как один человек с множеством рук. И все это замечали. Даже Хач поглядывал на меня уважительно, хотя и с некоторым удивлением.
К яблонькам я прикатывал после службы усталый, но не измотанный. Наверно, это от счастья. Я рядом с любимой, сплю с ней, и никому нас не разлучить. А если вдруг возникнет партком из-за того, что она не разведена, брошу армию, чего бы мне это не стоило. На гражданке тоже люди живут. И мы не пропадем. Преподавателем физкультуры всегда устроюсь.
До окраинной хаты, где старшина снял нам комнату, я вел велосипед в поводу, а Дина вела под руку меня.
Пару раз мы чаевничали с хозяином. Он брал в руки старенькую трехрядку и наигрывал одну и ту же мелодию - «Синенький скромный платочек». Что-то видно у него было завязано на эту песню. С мягкой улыбкой он уплывал к одному ему известному дальнему причалу, а, отыграв, глядел на нас снисходительно и сочувственно. Даже пошутил в последнее чаепитие:
- Со своей ли женой ты живешь, милок? Уж больно шибко любитесь.
Я обратил внимание, что после его слов Дина покраснела, затем мгновенно посерьезнела. На ее лицо набежала тень, да так и не покинула его.
- Ступайте спать, молодня! - выпроводил нас хозяин.
Мы убрались в свою комнату - чулан. Через оконный верх, не закрытый ситцевыми занавесками, на скрипучую деревянную кровать пялился любопытный месяц. Пахло садом, землей, сараем.
Обычно мы, не теряя времени, сразу же ныряли в постель. Но в тот вечер Дина не торопилась, я еле дождался ее. Да и обнимала меня не так, как прежде, а словно по обязанности. Потом, когда ее голова уже покоилась на моем плече, спросила:
- Если случится что-нибудь, ты меня не бросишь?
- Что может случиться?
- Мало ли.
- Ничего не случится, я люблю тебя.
Я  проваливался в сон, из которого меня мог вытащить лишь звонок будильника.
Что-то происходило с ней. Это я лишь позже понял, когда стал оглядываться назад и вспоминать, как часто по ночам она не спала. Иногда я даже пробуждался от ее взгляда. Пару раз она пыталась начать какой-то разговор, но мне не хотелось никаких разговоров. Я уматывался, как лошадь после скачки.
В один из дней меня отправили на машине на зимние квартиры. Надо было забрать кое-какое полковое имущество.
Поездка всего на пару дней, но с нее-то все и началось. Сначала испортила настроение Танька-попадья. Перехватила меня, когда я шел проведать тетю Марусю:
- Вроде ты жену привез из отпуска?
- И что из того?
- Видала я ее. Ни титек, ни задницы. Не мог пофигуристей найти?..
Тетя Маруся явно обрадовалась моему появлению. Полезла было в погреб за чемергесом. Но я тормознул ее: некогда, грузиться надо.
- Как вы с Диной, устроились? – спросила она.
- Комнату сняли в деревне рядом с лагерем.
- Хозява добрые?
- Хозяин. Очень добрый. На гармошке играет.
Перед самым моим уходом тетя Маруся всплеснула руками:
- Ой, совсем забыла! Письмо твоей кралечке пришло, возьми вот.
Я крутил конверт и так и сяк. Адрес был написан явно мужским почерком. Внизу вместо фамилии - закорючка. Так и подмывало вскрыть конверт. Но поборол искушение. Ей адресовано, пусть она и читает. Но, оказывается, искушение побороло. Оно глодало меня, как ржа железяку, и доглодало поздним вечером в канцелярии батареи. Легонько отклеил конверт и достал письмо. Оно было от законного мужа. Он писал, что любит, и просил вернуться. Письмо кончалось словами: «Жду тебя, Льдинка-Холодинка!»
Но это я называл ее на катке Льдинкой-Холодинкой! Как она могла позволить другому мужчине так называть себя? Черт знает, что я перечувствовал в тот поздний вечер. Душили и обида, и жалость. К ней и к себе. Письмо вложил обратно в конверт и аккуратно заклеил...
В лагерь мы приехали ночью. Доложил дежурному о прибытии. Выгрузили имущество. Будить никого не стал - быстрее домой.
Она будто знала, что я приеду. Сразу отозвалась на стук и выскочила на крыльцо в одной ночной рубашке. Когда читала письмо, я думал: даст мне его или нет?
- Прочесть хочешь? - спросила она. - От него.
- Как скажешь.
- Тогда лучше не надо.
«Конечно, не надо! Иначе объясняться придется!»... В голову настырно лезла мелодия: «Не уходи, тебя я умоляю...». В ту ночь я впервые улегся в постель, отвернувшись к стене. Не спал.  Ждал, что она окликнет, и готов был отозваться. Но она долго и тихо сидела на стуле. Потом аккуратно прилегла, и мне показалось, что беззвучно заплакала.

Первый, кого я встретил спозаранок на палаточной линейке, был старшина. Он и обрадовал:
- Гапоненко на гауптвахте.
- Что случилось?
- Арестован подполковником Хаченковым на пять суток.
- За что?
- Отнесся к лейтенанту Дубинину с репрессией.
- Какой еще репрессией?
- Пререкание с угрозами.
Ох, Гапоненко, Гапоненко, дурень белобрысый! Ведь наладилось все, даже с Пальмой, - и на тебе!
Я тут же растолкал спавшего в палатке Сергея и попросил объяснить, в чем дело. Он, похоже, не врубился со сна, потому что спросил:
- Ольга ничего не передавала?
- Я не видел ее, Сергей... Так что с Гапоненко?
- Зарвался твой оператор. Не выполнил приказ.
- Чей?
- Какая разница? Не выполнил да еще нахамил.
- Что же все-таки произошло?
- Он  забрал у моих ребят три доски-сороковки для орудийных щитков. Я велел ему вернуть их. Вот и все.
- Сергей, что за ерунда? Может, еще что-нибудь?
- Да, еще. Стал кричать, что выведет меня на чистую воду... Лучше бы, конечно, нам с тобой самим разобраться. Но узнал Хач.
Я подался к своим подчиненным. Они готовились к утреннему осмотру. Сел у них в палатке. На душе было муторно. Сержант Марченко вздыхал сочувственно и виновато. После осмотра он рассказал, все как было. Эти доски Гапоненко приготовил для огневой позиции нашей станции. Вез их с зимних квартир. А какой-то расторопник, которому Дубинин велел проявить инициативу, спер их. Гапоненко по приметным затескам разыскал свои доски и, ни слова не говоря, унес к себе. Дубинин приказал вернуть их. А зачем возвращать свое?
Марченко замолчал. Взглянул на меня исподлобья.
- Оно конечно, лейтенант Дубинин - ваш друг. Но человек он… - сержант замялся, подыскивая слово.
Я ждал. Он ковырял каблуком сапога бурую землю.
- Я, товарищ лейтенант, точно так бы сделал, как Гапоненко. Потому как нервы что у солдата, что у офицера. И приказания, между прочим, бывают разные. Есть еще и справедливость.
Сергей тоже когда-то говорил о справедливости. Три года назад, в училище. Тогда старшина несправедливо наказал Бикбаева...
- Марченко, ты веришь в справедливость?
- Как сказать.
- После тренировки пойду к командиру полка. Только объясни, что там еще нес Гапоненко.
Сержант поскреб в затылке:
- Про кросс.
- Про какой кросс?
- На проверке, в марте.
- А что произошло на проверке?
- Я думал, вы знаете.
- Ничего не знаю, Марченко. Объясни толком.
Оказывается, дело было так. На проверку по кроссовой подготовке штаб представил взвод Дубинина. Лева-Цицерон разметил трассу - три километра по оврагам. И организовал подставу: дублеры из соседнего взвода и два комплекта нагрудных знаков. Стартовали Серегины. За первым поворотом на трассу выходили дублеры, комиссия же в лицо никого не знает! А подчиненные Дубинина - через перелесок, к финишной прямой. Сам он дистанцию прошел полностью, разрядник. И все его подчиненные стали разрядниками... Вот и весь фокус.
- Хаченков, наверно, знает про кросс, - проговорил Марченко, явно не одобряя мое намерение пойти к командиру полка.

Хач встретил меня дружелюбно. Расспросил о поездке, терпеливо выслушал.
- Идите к людям, Дегтярев. А солдатику придется отсидеть. Чтобы знал, где распускать язык.
Показалось, что я ослышался. Или командир не так меня понял?
- Гапоненко же не виноват!
- Вы что? Хотите, чтобы полк ославили на весь округ? Мы же инициаторы соревнования. Даже из «Красной звезды» приехал корреспондент.
- А как же справедливость, товарищ подполковник?
Хаченков снял с головы фуражку, что само по себе было сигналом опасности.
- Идите! - не сказал, а процедил сквозь зубы.
- Но...
- Кру-гом!
Я повернулся и, печатая по уставу шаг, покинул командирскую палатку.

Семь слоников – символ утраты
Все валилось в тот день из рук. А вечером меня впервые не встретила у яблонь Дина. Молчал я, молчала она. Ужинать не хотелось, и спать было невмоготу. Я не мог больше играть в молчанку, мне хотелось сочувствия. Поковыряв вилкой жареную картошку, рассказал ей про Гапоненко, Дубинина и про свой визит к командиру полка. Наверное, она слушала в пол-уха, потому что сказала:
- Леня, а вдруг ты не прав? Может, в интересах дела так и надо поступить?
Сначала я изумился. Затем озлился.
- Как надо поступить? - спросил почти шепотом и почувствовал, что сейчас взорвусь, что надо промолчать, иначе беда. - Как надо поступить?.. Посадить невиновного, да? Лес рубят, щепки летят, да? - Я уже не мог сдерживать себя. - Что ты в нашем деле понимаешь? Что, Льдинка-холодинка?.. Для мужа ты тоже льдинка-холодинка? Забыла ночь на даче?
Она закрыла лицо руками, и я опомнился. Оцепенел, как бегун, наткнувшийся на сук. Оцепенение прорвалось мыслью: «Что я делаю?»
- Прости! - Я схватил ее за руки. - Прости!
Она не плакала. Лицо у нее было спокойное и усталое. Провела рукой по моим волосам. Произнесла отстраненным голосом:
- У меня будет ребенок, Леня.
Я не сразу понял. А когда до меня дошло, ощутил облегчение и мгновенную отторженность от лагерных неурядиц. Даже успокоено улыбнулся и потянулся к ней.
Она качнула головой:
- Подожди, Леня. Это не твой ребенок. Его. Я догадывалась об этом в Уфе, но сомневалась. Потому и не хотела ехать. Потом не выдержала.
Я плохо слышал, о чем она говорит. В ушах стоял звон, а вокруг - звенящая пустота. Наша комнатка вдруг показалась мне совсем незнакомой. Бессмысленно оглядел комнату. На старом комоде - статуэтка балерины с отколотой рукой и семь слоников – символ семейного счастья. Неужели они всегда стояли тут?..
Перед глазами колыхалось дальнее море ромашек. Темнела в весеннем сквере влажная скамейка с вырезанным словом «Не уходи». Маячило в дымке серьезное и печальное лицо Даньки Бикбаева. Синий заяц, отделившись от скалы, летел вдоль речного русла к белой хижине на зеленой лужайке...
Дина сидела на кровати, опустив голову. Ее ночная рубашка висела на спинке стула. И остывал на столе чайник.
- Дина! - произнес я, лишь бы только не молчать.
- Выслушай меня, Лень. Я уеду завтра, билет уже купила.
- Где купила? – машинально пробормотал я.
- Ездила на автобусе на станцию Тучин.
Я тупо молчал, и она продолжила:
- Я должна уехать, Лёня. Рожу. Разведусь. И приеду к тебе, если ты примешь моего ребенка. Будет  так, как ты скажешь... Я не забыла ту ночь на даче. И помню, что сказала тем утром...
Проводить ее на поезд сам я не смог. Попросил это сделать Пал Палыча…

Год 1956.  Мятеж в Венгрии
Дорога без возврата
После отъезда Дины время для меня спрессовалось в один холодный ком. Из съемной комнатушки я перебрался в законную лагерную палатку. Делал все, что положено по службе. Но внутри было пусто. Словно плыл по волнам на резиновой лодке, и вдруг из нее кто-то украдкой выдернул затычку.
А шарик земной крутился, наматывал дни на катушку времени. В конце сентября пришел приказ отправить молодых офицеров нашего полка в Житомир на курсы переподготовки. Мы с Дубининым попали в эту группу. Ствольная зенитная артиллерия уступала дорогу ракетной технике, и нам пришла пора переучиваться.
Но переучиться мы не успели. Второго ноября нас собрал в актовом зале начальник курсов и объявил:
- Занятия прекращаются. Всем слушателям по тревоге убыть к местам дислокации своих частей.
Никто не понимал, что стряслось. Ясно было одно: причина настолько веская, что стало не до учебы.
Полк уже вернулся из лагерей и грузился в эшелон. Замполит объяснил нам, что полку выпала честь участвовать в подавлении контрреволюционного мятежа в Венгрии.
Командир батареи капитан Асадуллин коротко проинструктировал меня:
- Проверь еще раз крепеж техники на платформах. Сержант у тебя толковый, но все равно проверь – через Карпаты пойдем. Теплушка взвода разведки номер шесть. Я в штабном вагоне.
Я обежал глазами эшелон. На открытых платформах стояла зачехленная техника. В середине теплушки – обычные товарные вагоны с печками-буржуйками. Штабной вагон среди них смотрелся, как городской щёголь в компании деревенских пахарей. Он был послевоенным трофеем. Раньше стоял в ангаре без движения, и вот его поставили на рельсы. Как он выглядит внутри, я понятия не имел.
Мой помощник сержант Марченко доложил:
- С техникой порядок. Крепление проверяли и комбат, и сам Хаченков. В теплушке сколотили двухъярусные нары, матрасы получили. Сухпаек на трое суток.
Помолчав, он спросил:
- Значит, на войну едем, товарищ лейтенант?
- Нет, Марченко. Мятеж – не война. До стрельбы вряд ли дойдет.
- Дойдет, - поправил меня старший сержант Заречный.
- Почему вы так думаете?
- Война научила…
С наступлением темноты эшелон тронулся в путь. Старшина батареи тоже ехал в нашем вагоне. Я спросил его:
- Как думаешь, Палыч, мы скоро вернемся?
- Не загадывай, Леонид.  Война – не поезд, идет не по расписанию.
- Там же только мятеж.
- Молод ты еще. Мятеж – та же война. Много крови прольется.
Мое место на нарах было рядом с Алексеем Гапоненко. В головах шинельные скатки. Улеглись, сняв лишь сапоги. Гапоненко сказал:
- Давайте на всякий случай адресами поменяемся.
- Ты что, Алексей, помирать собрался?
- Нет, но мало ли что. Возьмите вот Катюхин адресок.
Я затолкал в карман бумажку с адресом Катюхи-Пальмы. И сам написал уфимский адрес мамани и Дины. Но заснуть долго не мог. Колеса стучали на стыках точно так же, как в поезде, увозившем нас с Диной из Уфы. Я никак не мог разобраться в себе. Карябала заноза: ребенок не мой. Перед глазами маячило ее лицо, и шевелились губы: Будет так, как ты решишь…
Утро застало нас в предгорье. Заречный откатил дверь теплушки. Солдаты, усевшись на пол, свесили вниз ноги. Старшина встал сбоку, поставив локоть на перекладину. Я пристроился рядом с ним. Эшелон шел среди лесистых гор. В лесную зелень небольшими вкраплениями вплеталась желтизна. Марченко сказал:
- Березы желтеют. А буки и грабы всегда зеленые. Я из Ужгорода, места мне знакомые.
- И мне знакомые, - вздохнул старшина.
- Воевали тут, Палыч?
- Воевал. Друг мой в бою за твой город погиб. В стороне останется Ужгород. На Мукачево идем.
- До границы далеко, товарищ старшина? - спросил Гапоненко.
- На войну, Лёшка, торопишься?
- Никуда не тороплюсь. Спросил просто.
- Скоро  Мукачево. Оттуда до Чопа километров сорок. Там и граница.
Красоты проплывали мимо меня. Мысленно я снова был в родном городе, стоял с Диной у окна маманиной кухни. Где Дина сейчас? У родителей или у мужа? Когда ей рожать? Смогу ли я принять ее ребенка?.. И в мыслях, и в душе был полный раздрай. Он казался мне важнее, чем путч в соседней, чужой для меня стране…
Горы расступились после полудня. Эшелон вполз в долину и через пару часов остановился непонятно зачем в чистом поле. Ни зданий, ни людей. Только часовые с двух сторон.
Неподалеку стояли пять взводных палаток и одна большая. В ней мог разместиться не один, а два взвода. Сбоку командирский вагон на колесах. Чуть поодаль - несколько армейских машин и два черных лимузина. Нам было видно, как из штабного вагона спустились на гравий  наши комполка и замполит. К ним направился высокий полковник, в фуражке с синим околышем. Цвет  обозначал принадлежность к органам государственной безопасности. Полковник что-то сказал. Со ступенек спрыгнули наш комбат и командир четвертой батареи. Выслушали указания, и через пару минут капитан Асадуллин появился в нашей теплушке.
- Полк уходит в Венгрию. Наша и четвертая батареи остаются. Дегтярев! Станция кругового обзора отправляется вместе с расчетом с эшелоном. Вы остаетесь с взводом разведки. Выгружайтесь!
Мы скатили с платформы два бортовых грузовика  Газ-51. Эшелон двинулся дальше. Нам же предстояло обустраиваться в поле, непонятно, с какой целью.  Поставили две палатки в трехстах метрах от лагеря службы безопасности. Одну  - для взвода охраны, вторую для взвода разведки и комбата. Четвертая батарея заняла позицию в полукилометре. Расчеты расчехлили орудия и привели их в готовность номер один.
Я спросил капитана Асадуллина:
- Для чего мы здесь?
- Ждем какой-то спецпоезд. Больше ничего не знаю. Приказано к шести утра  подготовить караул. Начальник караула ты. Сейчас шагай на инструктаж к полковнику-особисту. Он находится в полевом вагоне у места разгрузки. И смотри, Дегтярев, язык не распускай. «Так точно» и «никак нет», понял?
- Так точно…
Работников особого отдела в частях побаивались. Упаси Господь, ляпнуть при них что-нибудь лишнего. В каземат не отправят, но нервы потреплют. Могут и продвижение по службе заморозить.
Полковник, к которому я явился, вглядывался в меня, словно изучал под микроскопом. Затем пододвинул отпечатанный лист бумаги:
- Впишите свои фамилию и инициалы и распишитесь. Это ваше обязательство хранить государственную тайну до конца жизни. Нарушение жестоко карается. Ясно?
- Так точно.
- Завтра сюда прибывает спецпоезд. Вам, как начальнику караула с 8.00 обеспечить охрану по периметру в двести пятьдесят метров. Не ближе! Отрыть одиночные окопы на полтора метра. По прибытии спецпоезда из окопов не высовываться. Оптики у бойцов не должно быть. Только карабины.
Тогда знаменитых автоматов Калашникова еще не было. Табельное оружие у бойцов – карабин СКС. Аббревиатура означала – самозарядный карабин Симонова.
- Вопросы?
- Нет вопросов.

Спецпоезда не было ни в восемь, ни в десять, ни в одиннадцать часов.
В бинокль мне хорошо было видно часовых из команды полковника. Они застыли метрах в пяти друг от друга вдоль железнодорожного пути. За их спинами прохаживались два офицера. Полковник не просматривался. Он появился только в первом часу, и тут же из палаток высыпали вооруженные автоматчики и рассыпались по округе в готовности к стрельбе. Я понял, поезд с важными гостями на подходе.
Всё личное улетучилось  из моей головы. Растаял даже образ Дины, постоянно сопровождавший меня. Я вытащил из кобуры пистолет ТТ, снял с предохранителя и положил перед собой на траву.
Состав из четырех вагонов мягко затормозил и остановился. Из двух пассажирских вагонов высыпали бравые мужики в цивильных черных куртках, быстро и четко построились, чуть ли не вплотную к составу. Со ступенек спального вагона спрыгнули еще четверо, оттеснили полковника-особиста, замерли. Через минуту на землю спустились шесть человек в шляпах.
В бинокль мне отчетливо были видны их лица. Одно лицо я узнал. Оно нередко мелькало на газетных страницах вместе с генсеком Никитой Хрущевым. Это был Анастас Иванович Микоян. Он подозвал особиста, что-то сказал ему. Полковник двинулся к большой палатке. Гости, в окружении телохранителей, за ним. Встречал их пожилой капитан, в такой же фуражке, как у полковника.
Пробыли они в палатке не больше часа. В том же порядке двинулись к вагону. Загрузились и мужики в цивильном обмундировании. Полковник отдал команду, и его автоматчики во главе с двумя офицерами попрыгали в четвертый вагон.
Через некоторое время спецсостав тронулся к границе.

Капитан Асадуллин собрал офицеров и сверхсрочников.
- У особистов за палатками полевая кухня. Еды на целый полк. Личному составу взять котелки и туда. Часовым горячую пищу принести на позицию. Мы обедаем у них.    
- А в полк когда? – спросил старший сержант Заречный.
- Выходим в 17.00. Пункт назначения – венгерский город Дебрецен. На территории Венгрии усилить бдительность, на провокации не отвечать...
Угоститься генеральским обедом набралось с двух батарей девять человек. Пожилой капитан пригласил нас в палатку, в которой недавно побывали гости. Справа и слева от входа стояли две вешалки. На  тумбочке красовался немецкий радиоприемник «Телефункен». На большом круглом столе суповые пиалы.
Капитан повесил фуражку, и я смог его рассмотреть. На кителе в три ряда наградные планки. Половины уха у него не было, только рваный шрам тянулся до шеи. В годы войны особисты тоже сражались с врагом. Погибали, залечивали раны в госпиталях. На фронте, наверно, и срезал осколок у капитана пол уха…
Солдат в белоснежной куртке наполнял пиалы ароматным борщом. В нашей офицерской столовой таким борщом с кусками мяса не баловали.
После обеда наш комбат сказал капитану, указывая на радиоприемник:
- Хорошая штука. В сорок пятом в Германии такой трофей был в каждой роте.
Капитан почесал затылок и вдруг произнес:
- Бери в подарок, зенитчик. У нас таких пять штук. И нигде не числятся. Все радиостанции ловит. Даже вражьи голоса.
- Знаю, - ответил комбат…

Дебрецен
До пограничного города Чоп наша колонна дошла без остановок. Задержки начались на территории Венгрии. Шоссе было забито военным и гражданским транспортом, так что двигались мы со скоростью километров двадцать в час. У населенных пунктов на обочины выходили ребятишки. Некоторые что-то кричали и бросали в машины камнями.
 Дважды пришлось  останавливаться. Первый раз, когда пропускали танковую дивизию и стрелковый полк. Второй – после пулеметной очереди со стороны какого-то маленького городка. Лейтенант из четвертой батареи был ранен в плечо. Пули попали в мотор одного из грузовиков. Колонна остановилась.
 Командир четвертой батареи капитан Филясов, тоже из фронтовиков, приказал развернуть один огневой взвод в направлении городка. Расчеты установили стволы на прямую наводку.
 - Огонь! – скомандовал Филясов.
 Три орудия поливали шрапнелью городок. Что там творилось – один Бог ведает. В общем-то, я сочувствовал жителям, попавшим под раздачу из-за ненормального пулеметчика.
 -  Конец воякам, шомпол им в грызло! - сказал старший сержант Заречный. – Правильно Филясов сделал.
 Ремонтники движок починили, и колонна двинулась дальше.

В Дебрецен мы прибыли под утро. Наш эшелон стоял на запасном пути. За эшелоном, на пустыре, просматривалась боевая позиция. Зенитные орудия были расчехлены и находились в боевом положении. Крутились антенны радиолокационных станций. Среди них я разглядел и свою Мостушку.
Комбаты отправились к командиру. А мы – в теплушки. Ощущение, словно в дом родной вернулись. На нарах сидели сержант Марченко и незнакомый солдат в очках и в одном сапоге. Голая ступня была забинтована.
При нашем появлении оба поднялись. Очкарик опирался на палку.
- Рядовой Антонов, - представился он. – Образование – техникум связи. Был оператором станции орудийной наводки.
- Теперь к нам назначен, - доложил Марченко. – Нога ему не мешает цели ловить.
- Гапоненко на станции?
- На боевом дежурстве. Через час я его сменю.
- Вы садитесь, ребята, - предложил Палыч. – Что с ногой, Антонов?
- Осколком зацепило, когда из Будапешта выбирались.
Солдаты, уже разместившиеся на нарах, разом повернулись к нему.
- Расскажи, что в Будапеште творится.
Оно и понятно. Человек всегда стремится узнать то, что касается его лично. События в Венгрии напрямую касались нас. И не только потому, что можно поймать пулю. На Родине остались любимые и близкие, и неизвестно, насколько долго затянется разлука.
- Ты человек грамотный, - сказал Палыч Антонову. - Подробно давай, как политинформацию. С кем бои, кто стреляет? Когда тебя  ранили?
Наверно, тому не впервой было выступать прилюдно, потому что он  попросил:
- Дайте сосредоточиться, товарищ старшина.
Сосредоточился и начал:
- Мятеж возглавляет Имре Надь, бывший коммунист, бывший член правительства в Венгрии, бывший друг СССР.
- Сволочь, - отозвался кто-то.
- Стрелять начали после 20 октября, когда на улицах появились баррикады. Кто – трудно понять. Может, сам венгры. Или хортисты. Это штурмовики бывшего венгерского диктатора Хорти. Он был союзником Гитлера и после поражения сбежал с уцелевшими сторонниками.  Когда начался мятеж, хортисты вернулись в страну. Они расстреляли в Будапеште всех сотрудников госбезопасности и их семьи. Повесили на площади за ноги большую группу людей, облили бензином и сожгли заживо.
- Откуда ты все это знаешь?
- Замполит рассказывал.
- А чего вы из Будапешта удрали? – раздраженно спросил старший сержант Заречный.
- По приказу. А когда выходили, в засаду попали. Четверо погибли, трое ранены, стация наша сгорела…
Он еще минут десять отвечал на вопросы сослуживцев, пока старшина не объявил:
- Конец политинформации. До обеда всем отбой!..
Марченко, уже собравшийся на дежурство, сказал:
- К инженерному оборудованию еще не приступали, товарищ лейтенант.
- Приступим после обеда.

На оборудование позиции нам хватило остатка светового дня. Капитан Асадуллин сам пришел проверить готовность. Я сопровождал его. Он заглянул в кабину станции. Марченко и Антонов сидели у светящихся экранов. Комбат не стал отвлекать их. Спрыгнул в траншею. Примерился к стрелковой ячейке. В укрытии курили бойцы.
- Как настроение? - спросил Асадуллин.
- Нормальное, - за всех ответил старший сержант Заречный. – Только не знаем, что творится в стране, в Будапеште, в Дебрецене. Вам что-нибудь известно, товарищ капитан?
- Известно. В Дебрецене относительно тихо. Пока. Иногда постреливают. В Будапеште идут бои. Обстановка сложная. Двенадцать тысяч солдат венгерской армии переметнулись к мятежникам. Через австрийскую границу в Венгрию прибыли отряды хортистов. Захватили радиостанции, мосты, арсенал с оружием и два оружейных завода.
- Почему же им наши позволили? – спросил Заречный.
- Был приказ не вмешиваться.
- Чей приказ?
Комбат ответил не сразу.
- Я не должен был вам этого говорить. Но скажу. Наш посол предлагал нанести удар по хортистам и мятежникам. Москва была против.
- Кто наш посол в Венгрии? – спросил я.
- Андропов.
- Почему к нему не прислушались?
- Не знаю. Шли дипломатические переговоры с Имре Надем.
- И как?
- Тот обратился к западным державам с просьбой ввести в Венгрию войска НАТО.
- А дальше что? Война?
- Поживем – увидим.
Я понял, комбат включал трофейный телефункен и слушал вражьи голоса.
- Завтра в девять утра, - сказал комбат, - офицеры и  сверхсрочники в штабной вагон на совещание…

В трофейный штабной вагон я попал впервые. В нем было четыре купе. Остальное пространство напоминало начальнический кабинет: два классных стола в длину, один поперек – для командира
Там мы и встретились с Сергеем Дубининым. Уселись на скамейки по обеим сторонам стола. Подполковник Хаченков предоставил слово замполиту. Тот рассказал об обстановке, сложившейся в Венгрии. Назвал Имре Надя предателем, который рвется к единоличной власти. Сообщил, что в Дебрецене бастуют рабочие и студенты. Венгерская полиция и начальник местного гарнизона мер не принимают.
Закончил замполит напутствием:
- Доведите до подчиненных, что контактировать с военнослужащими гарнизона и местными жителями запрещается. Бдительность и еще раз бдительность!
Затем Хаченков объявил:
- Завтра из России прибывает состав с провиантом. На местное население надежды мало, разгружать придется нам. По вагону на батарею. Капитанам Асадуллину и Филясову выделить трех солдат с сержантом для патрулирования  в городе. Инструктаж в 18.00 у коменданта…

Когда мы вышли из вагона, Сергей спросил:
- Зачем вашу батарею оставили в поле?
Что я мог ему ответить, если дал подписку о неразглашении?
- Траншею копали, мишенные щиты ставили, - придумал я.
- Зачем?
- Нам не объяснили. Может, для полевых занятий. А у вас что?
- Венгры считают нас оккупантами. Так и пишут русскими буквами. Весь вокзал забит студентами.
- Хорошо, хоть не стреляют.
- Вчера в полку связи радиста подстрелили. А перед этим гранату в патрульных из подворотни кинули. Три трупа. Не дай Бог, третья мировая война начнется.
- Не будет никакой мировой войны, Серега. Мир не сошел с ума.
- А может, и сошел, - проговорил он…
В патруль я назначил сержанта Марченко. Гапоненко вызвался сам. Еще одного  добавил старший сержант Заречный. Дежурить на станции поручил Антонову.

Эшелон с продовольствием прибыл рано утром. Полк вышел на разгрузку еще до завтрака. Солдаты, перешагивая  через тела студентов, таскали ящики и коробки. Я тоже таскал. В какой-то момент разгрузка застопорилась. У вагона собрались несколько солдат. Заречный поднялся на ступеньку, принял коробку и передал ее подчиненному. Затем с ящиком хотел спуститься на перрон. Ящик выскользнул из рук, ударился об асфальт и развалился. Из него покатились банки с тушенкой. Солдат кинулся поддержать командира, зацепил коробку так, что она лопнула. На перрон вывалились два больших брикета сливочного масла.
Я сообразил: спектакль. Тем более что один из солдат вытащил из-под гимнастерки вещмешок, и все торопливо стали складывать в него добычу. Не поместившуюся тушенку рассовали по карманам. Я не осуждал их. Мы сами питались, в основном, кашей. А забастовщикам прислали мясо и масло. Разве это справедливо?..
Из полевой кухни старшина распорядился взять на завтрак только солдатский термос с чаем и четыре буханки хлеба. Остальное достали из вещмешка. Обедали мы в теплушке, скрывшись от глаз полкового начальства. Тушенки и бутербродов с маслом, сколько в брюхо влезет. Пал Палыч сказал:
- Отвоюю – и на пенсию в Лугинки. Четыре сына и жена ждут. Хозяйствовать буду и рыбалить.
- И я с вами в Лугинки, - проговорил с набитым ртом Гапоненко. – Катерина ждать обещала.
Мне до пенсии было, как до горизонта. В Лугинках меня никто не ждал. В отпуск только в Уфу.
А там что? К Дине? Маманю можно обмануть, сказать, что ребенок мой. А дальше?..
- Кому в наряд – отдыхать! – распорядился старшина.
Это касалось Марченко и Гапоненко, которым в 18 часов надо быть на инструктаже у коменданта…

Поздно вечером  на позиции появился капитан Асадуллин. После недолгого молчания вздохнул и сообщил:
- ЧП у нас.
Я весь напрягся.
- Погиб сержант Марченко. Рядовой Гапоненко ранен.
Известие ударило меня, как обухом, и выбило из колеи. Это же я отправил их патрулировать. Выходит, что-то предчувствовал Алексей, предлагая обменяться адресами.
- Война, Дегтярев, без потерь не бывает, - сказал комбат.
- Как это произошло? – выговорил я.
- Из подъездного окна на третьем этаже кинули примус, начиненный взрывчаткой. Марченко наповал. Гапоненко даже не задело. Он бросился в дом. Навстречу ему венгерский солдат. Твой оператор хотел его остановить, но тот вытащил пистолет. Гапоненко успел двинуть его прикладом, но и сам словил пулю.
- Вы не видели его?
- Видел и разговаривал.
- Он тяжело ранен?
 - Врач сказал, много крови потерял. Может, и выкарабкается. Обоих отправили на вертолете в Мукачево. Гапоненко – в госпиталь, а тело сержанта отвезут в Ужгород.
Из расчета станции мы остались вдвоем с Колей Антоновым. Дежурили с ним по очереди. Все, что положено, я делал автоматически. В голове постоянно билась мысль:  жив ли Алексей Гапоненко.
Комбат приносил новости. Блок НАТО так и не решился двинуть свои войска в Венгрию. Мятежники повсюду терпят поражение, и хортисты бегут из страны. В Дебрецене разоружен венгерский гарнизон, а его начальник арестован. Я воспринимал эту информацию краем сознания. Уцепился лишь за Дебрецен. Правильно, что разоружили и арестовали. Немного, но отомстили за моих подчиненных…
10-го ноября комбат появился в теплушке и положил на нары газету.
- Читай, - сказал мне.
В газете сообщалось, что контрреволюция в Венгрии подавлена. Лидер мятежников Имре Надь скрылся в югославском посольстве. Новое правительство возглавил вышедший из подполья Янош Кадар.
- На снимок погляди. Может, кого из знакомых узнаешь.
Заметку венчала фотография. На ней был изображены Микоян и новый глава правительства. Словно  тумблер щелкнул в моей голове. Я видел это подполье в специальном поезде из четырех вагонов, прибывшем из Москвы. Один из важных гостей, сопровождаемых Анастасом Микояном, и был Янош Кадар…
Через много лет я узнал, что он все-таки свел счеты с Имре Надем. Тот намеревался эмигрировать из страны. В сопровождении двух сотрудников югославского посольства он выехал на автобусе из резиденции. Через пару километров дорогу перегородил танк. Югославы были высажены из автобуса, а Надь арестован. Не знаю, давал ли на это согласие югославский лидер Иосип Броз Тито. Возможно, что в посольстве произошла утечка. Но факт налицо. По приговору трибунала, а вернее по указу Яноша Кадара, Надь и шестеро его сподвижников были повешены.

Мы продолжали оставаться в Дебрецене. Вокзал был очищен от лежачих забастовщиков. Улицы патрулировали местные полицейские. Никто не стрелял. Я с тоской вспоминал сержанта Марченко и Алексея Гапоненко. И с какой-то виноватостью возвращался мыслями к Дине.
На пятые сутки безделья подполковник Хаченков собрал офицеров и сверхсрочников.
- Сегодня в ночь полк уходит из Дебрецена. Номера машин замаскировать. Старшинам получить сухой паек на двое суток. Наполнить термоса чаем.
Когда стемнело, колонна тронулась в путь. Мы надеялись, что возвращаемся домой. Но двигались на запад. Куда – непонятно. Миновали Будапешт и продолжали движение.
Ненадолго колонну тормознули чехословацкие пограничники. Уже рассвело, и наша молчаливая колонна шла по ухоженным дорогам Чехословакии, не таясь и не торопясь. Завтракали мы на ходу. Объехали Прагу. И ближе к вечеру, наконец, остановились. Я выглянул из кабины станции. Вдоль дороги стыли в осенней прохладе голые деревья. Невдалеке просматривались строения.
Подошел капитан Асадуллин.
- Мы в двух километрах от границы Германии. Нас  перебрасывают туда. Место дислокации полка – город Ютербог. Как стемнеет, двинемся.
В Ютербог мы прибыли под утро. Заехали в военный городок. Не дожидаясь разгрузки техники и имущества, офицеров и сверхсрочников собрали в клубе.
Хаченков объявил:
- В Венгрии наш полк никогда не был. Забудьте Дебрецен! В Ютербоге  мы уже второй год. Проведите работу с подчиненными, чтобы они знали это.
Не были в Венгрии и не надо! Нам,  в общем-то, без разницы.
Замполит тоже внес свою лепту:
- С немецкими гражданами никаких личных контактов. Возможны провокации.
Когда мы вышли из клуба, старший сержант Заречный сказал:
- Ничего разъяснять подчиненным я не стану. Все равно они расскажут дома про Венгрию.
Я был с ним согласен…

Сытая Германия
В  военном городке, для нас были приготовлены казармы, офицерское общежитие, парк боевой техники, дом офицеров и солдатский клуб. И даже универмаг и продуктовый магазин.
В полк прибыла комиссия из штаба армии ПВО, находившегося в Вюнсдорфе. Выходить в город офицерам запретили. Вызывать жён – по разрешению руководства и в строго и индивидуальном порядке. По личным вопросам обращаться к председателю комиссии с 17.00 до 18.00.
Пал Палыч тут же отправился на прием с рапортом об увольнении в запас. Проблем у него не возникло. Уже дней через десять он получил на руки проездные документы, подъемные и выходное пособие. Купил в универмаге огромный фибровый чемодан, который назвал Великая Германия. Загрузил его подарками. И устроил в каптерке тихие проводы. Пригласил он комбата, Заречного и меня.
- Где же ты коньяк раздобыл? – спросил капитан Асадуллин.
- Секрет.
- Поделись.
- В Германию гражданские вербуются, чтобы деньжат скопить. У продавщицы продуктового магазина обязательно должно быть спиртное. Я и шепнул ей, что за две бутылки коньяка плачу пятнадцать марок сверху.
Проводили Палыча на заслуженный отдых не на сухую, а как положено. Я попросил передать привет тете Марусе и буренке Феньке. Хаченков выделил четырежды орденоносному фронтовику виллис до Вюнсдорфа, откуда поезда отправлялись в Союз…
Председатель комиссии, между тем, закончил личное знакомство с полковыми офицерами и стал вызывать офицеров из подразделений. Начал с нашей батареи. Вернувшись от него, капитан Асадуллин сказал:
- Темнит что-то полковник.
Следующим оказался я. У полковника было два ромба на кителе и невозмутимое лицо. Перед ним лежало мое личное дело.
- У вас пять выговоров и две последних благодарности.
- Так точно.
- Как относитесь к зеленому змею?
- Отрицательно.
- Не женаты?
- Нет.
- И не торопитесь. Вопросы, просьбы имеете?
- Никак нет.
- Свободны.
Зачем вызывал? – подумал я. – Мог бы и личным делом ограничиться.
Серегу Дубинина он вызвал на следующий день. Тот возвратился и позвал меня пошептаться.
- Полковник предложил мне должность инструктора по комсомольской работе в политотделе армии.
- А ты что?
- Конечно, согласился. Должность капитанская, сразу квартира. И разрешил вызвать Ольгу. Командиру батареи тоже разрешил жену вызвать.
- А нашему Асадуллину ничего про жену не сказал.
- Еще он намекнул, что после реорганизации в полку кое-кому придется отправиться на родину.
- Какой реорганизации?    
- Не знаю. Он не объяснил…
Комиссия, закончив инвентаризацию полкового хозяйства, убыла восвояси. И забрала с собой Серегу. Офицерам разрешили увольнение в город. Получившие подъемные в немецких марках, они атаковали магазины. Покупали гобеленовые покрывала и коврики, которые в Союзе считались чуть ли не предметами роскоши. Набивали сумки пивом в бутылочках с отщелкивающимися и защелкивающимися пробками.
Шмотки и пиво меня не интересовали. Мне нужен был музыкальный магазин.
Сразу за КПП я обнаружил небольшой магазинчик. На входе – надпись на русском: Зайди, не пожалеешь. Я зашел. Меня встретил пожилой улыбающийся немец.
- Что вам угодно? – спросил по-русски с акцентом.   
- Вы хорошо говорите по-русски.
- Война. Семь лет плен. Что вы хотел купить? Могу давать в долг. Вы платить, когда будет ваш зарплата.
- Обещаю стать вашим покупателем. Но сегодня мне нужен музыкальный магазин. Вы не подскажете, как его найти.
- Буду подсказать.
Он оторвал от календаря листок и быстро начертил маршрут. Протянул мне.
- Это близко. Хозяин – мой камрад. Звать Питер. Русский. Дед – эмигрант. Вы передать Питер привет от Ганс. Я Ганс…
Музыкальный магазин я нашел быстро. Над входом была нарисована лира. Я толкнул дверь, прозвенел колокольчик. В торговый зал спустился со второго этажа полноватый человек лет пятидесяти в шортах и голубой тенниске.
- Что интересует подпоручика Советской армии?
Я передал привет от Ганса и сказал, что хочу купить портативный магнитофон и кассеты к нему с русскими романсами.
- У меня очень богатый выбор. Какие романсы вы предпочитаете?
- Если есть – Козина, Лещенко. Покажите всё, что есть в наличии.
- Боже мой! – воскликнул он. – Неужели в России знают этих великих шансонье? 
- Знают и любят.
Он выложил на прилавок магнитофон и десятка два кассет. Я стал просматривать их. Отобрал кассеты с записью любимого танго в исполнении Вадима Козина, Петра Лещенко, Нины Марченко и румынки по имени Яна. Стал их укладывать вместе с магнитофоном в сумку. Он спросил:
- Ваши родители, наверное, музыканты?
- Нет.
- Где же вы научились любить романсы?
- На катке, когда в школе учился.
- Невероятно!
Я загрузился, закрыл сумку.
- Посчитайте, сколько с меня.
- Я вам делаю хорошую скидку. Во-первых, как оптовому покупателю. Во-вторых, как любителю романсов. Я наблюдал за вами. Вы отобрали исполнителей и музыку, как это сделали бы мы с женой.
Я расплатился и собрался уходить.
- Нет- нет, - запротестовал хозяин. – Так просто я вас не отпущу.
Решительно закрыл входную дверь, перевернул на стекле табличку. Затем  потянул  меня за рукав по лестнице на второй этаж.
Я поднимался и думал о том, что сознательно нарушаю запреты начальства избегать личных контактов с местным населением из-за возможных провокаций. И был уверен, что никаких провокаций не будет, хотя музыкальный продавец - внук царского офицера-эмигранта.
- Лизонька! – вскричал хозяин. – У нас гость – подпоручик из страны Советов.
В гостиной появилась моложавая курносая шатенка. Я представился.
- Леонид.
Хозяин представил Лизоньку.
- Баронесса Елизавета Ивановна Дикова. Я – Пётр Николаевич Стрельцов. Всё, к столу. Будем пить шампанское.
За столом Петр Николаевич поведал мне кое-что о жизни знаменитого певца Петра Лещенко. Я думал, что он тоже из эмигрантов. Оказывается, по паспорту он был румынский подданный, хотя и родился в Херсонской губернии. Первая жена – латышка, певица и музыкантша. Вторая – русская, Вера Белоусова, тоже певица. Румыны арестовали певца за то, что гастролировал с концертами по частям Красной Армии. Умер он в тюремной больнице в 1954 году.
- Артист вне политики, - сказал Петр Николаевич. – Румынским войскам, когда они воевали на стороне Гитлера, он тоже давал концерты. Русские же не арестовали его… О Козине же мы знаем только то, что ваш палач Берия упёк его в Магадан.
Я пересказал слухи, которые из Колымы катились по всей России. Тяжелой работой певца не напрягали. Лагерное начальство позволило ему создать концертную бригаду из заключенных артистов. Прекрасный эстрадный коллектив радовал работников Колымага в официальные торжественные даты, ублажал начальнические уши в дни рождений и юбилеи и на пикниках для московских визитеров…
Просветительская часть плавно перетекла в музыкальную концовку.
Петр Николаевич достал из футляра гитару, тронул струны, и они с баронессой Лизонькой запели: «Не уходи! Тебя я умоляю…». Я не заметил, как стал подпевать. Перед глазами возник костер на берегу речки, и Дина у меня на коленях. Костер горел, пока не закончился романс.
На прощанье они исполнили  еще романс Глинки «Не искушай меня…» и проводили до выхода.
В полк я вернулся вечером. Капитан Асадуллин встретил меня новостью.
- Полк развертывают по фронтовым штатам. Формируют бригаду. Вместо батарей будут дивизионы. Офицерские звания – на ступеньку выше.
- Ну, и хорошо.
- Думаю, в Союз нас вытурят. Техника у нас устаревшая. А тут передний край. Венгрия должна чему-то научить.
Он как в воду смотрел, наш мудрый Асадуллин. Спустя месяц, он стал командиром дивизиона, и нас отправили эшелоном в Тюменскую область. Дивизион влился в полк. Штаб его находился в Перми, а огневые точки были разбросаны по северному Уралу. Мы прикрывали какой-то рудник.
Карьера меня особо не волновала. Курсантские мысли о генеральском звании давно испарились. По служебной лестнице поднимался, как получится. Пять с лишним лет командовал батареей управления, после чего занял должность начальника штаба дивизиона. Получил первую большую звездочку на погоны. Жизнь катилась неспешно, без особых ЧП, без взысканий, без самоволок подчиненных, некуда бегать в тайге.
Прошло еще полтора года. Однажды вечером подполковник Асадуллин сказал мне:
- Отслужил я свое, Леонид. Велели на пенсию собираться по выслуге лет. Тебе, думаю, дивизион принимать предложат.
Так и произошло.
Наступил 1979 год. В январе мне позвонил командир полка.
- Вылетайте в Свердловск. Вас вызывают в кадры.
В Свердловске располагался штаб армии ПВО. Начальник отдела кадров в звании генерал-майора рассусоливать не стал.
 - Во-первых, поздравляю со званием подполковника. Во-вторых, вот вам предписание убыть с дивизионом в Туркестанский военный округ. Остальные документы получите в ХОЗО и финотделе.
  - Кому передать схему прикрытия рудника?
  - Рудник закрывается…

Шарик земной всё крутится. Мелькают столбы, полустанки. Остаются в прошлом жизненные перекрестки, повлиявшие на судьбу человека. Но прошлое всё равно находится в нем. Иногда выползает из закоулков памяти и колотит в голову чувством вины: не так поступил, не то сделал – стыдись! Годы лишь притупляют вину и боль. Не может их излечить даже война…

Афган
Прифронтовой округ 
В Узбекистане дивизион разместили в военном городке с названием Чирчик под Ташкентом. В нем до этого стояли десантники. Их перебросили на границу с Афганистаном, и казармы пустовали. Так что мы разместились с комфортом. Но о службе я не забывал. Командиры взводов и батарей ежедневно проводили занятия. Дважды я даже объявлял тревогу. Однако ощущение было таким, что о нас позабыли.
 Нежданно-негаданно в один из дней в полк прибыл пожилой полковник из штаба Туркестанского округа. Походил везде, словно что-то вынюхивал, задержался в парке боевой техники. И вдруг объявил тревогу. Что для нас учебная тревога без выезда на полигон? Мы жили в городке, офицеры и сверхсрочники - без жен, почти на чемоданах. Собрались и выстроились, опередив вдвое нормативы.
  Полковник сказал:
 - Жалко тебя, подполковник, отдавать. Но твой поезд ушел.
- Не понял, товарищ полковник.
- Сейчас поймешь. Поставлю тебе не пять, а четыре с плюсом. Не обижайся. Все равно вы от нас отходите.
- Куда отходим?
- В Среднеазиатский округ. В Алма-Ате теперь будет ваше начальство.
- Так мы же на территории Туркестанского округа.
- Наверху  виднее. Наш округ теперь боевой. А ваш – резервный. Сечешь?
Слухи всегда опережают события. В офицерской среде поговаривали, что, не ровен час, начнется заварушка в Афганистане. Вроде бы в Кремле уже находится проект приказа о вводе войск, но Брежнев пока его не подписал. Может, и болтовня. А может, и правда. Утечки бывают в самых секретных  делах.
Через сутки самолеты со спецназовцами и штурмовыми бригадами пересекли афганскую границу. Отпуска военнослужащим запретили. Некоторые  полки и дивизии  потихоньку начали сниматься с места и отправляться на Кушку и Термез. Офицеры знали, что это советские пограничные пункты. Части минуют их, и дальше – воевать.
Политработники агитировали солдат-мусульман отправиться в Афганистан добровольно в мусульманский батальон. Желающие находились, привлекали денежные и прочие льготы.
Из Алма-Аты в Чирчик прилетели два полковника – из управления боевой подготовки и из политуправления. Они принимали мой дивизион у туркестанцев. Политработник обложился личными делами, его коллега дотошно и со знанием дела проверял технику.
Перед их убытием я вручил им рапорт с просьбой направить меня в Афганистан.
- Будем иметь в виду, Дегтярев, - сказал политработник… 
Советская пресса писала об учениях в Туркестанском военном округе. Но с учений в Ташкент вертолеты доставляли «груз – 200», чтобы затем отправить гробы в адрес родителей. Вражьи голоса кричали на весь мир о вторжении советских войск в Афганистан. И так в течение трех лет. До политбюро, наконец, дошло, что скрывать войну от своего народа бессмысленно. Было объявлено, что ограниченный армейский контингент вошел в дружественную страну по просьбе правительства для исполнения интернационального долга.
 
Ход моему рапорту дали только в середине 1982 года. В Кабул я прилетел с предписанием на должность заместителя командира зенитного полка. В кадрах 40-й армии мне сказали, что меня приглашает на инструктаж командарм.
Армией тогда командовал генерал-лейтенант Ермаков. Я вошел в его кабинет, доложил о прибытии. Он кивком показал на стул.
- Вчера утром БТР командира полка подорвался на фугасе, - после паузы сказал он. - Его зам погиб, командир ранен, отправлен в Союз. Принимайте полк, пока временно. Знакомы с боевой работой в условиях горной местности?
- Теоретически.
- Постигайте на практике. Ни одна мотострелковая колонна не должна выдвигаться в ущелье без зенитного прикрытия.
Я уже был наслышан об этом. Дело в том, что продвигаться вперед на технике наши части могли лишь по дорогам на дне ущелий. А душманы караулили колонны, укрывшись наверху в скальных обломах. Стрелковое оружие им не помеха. Орудия вверх не развернуть, угол наклона не позволяет, даже у новых зенитных пушек. Тут бы пригодились фронтовые зенитные пулеметы ДШК и 37-миллиметровые пушки. Но их, как устаревшие, списали и законсервировали на складах. Пришлось срочно расконсервировать и самолетами отправлять в Афганистан.
- Разрешите вопрос? – обратился я к командующему.
- Разрешаю.
- В каком месте подорвался БТР?
- Хороший вопрос. В зоне блокпоста первого дивизиона. Прошляпили дежурные минеров. Разберитесь на месте. Сообщите рапортом…

В полку, который я принял, расконсервированного оружия было в достатке. Полк дислоцировался в провинции Пактия, граничившей с Пакистаном. Состоял он из трех дивизионов, контролирующих основные дороги. Блокпосты были разбросаны по всей провинции.
Штаб располагался в административном центре – городе Гардез. Для знакомства я собрал полковых офицеров, что были в наличии. Попросил каждого и з офицеров представиться и доложить о состоянии дел по своему направлению. Самый краткий и толковый доклад прозвучал из уст начальника штаба, тощего и беловолосого майора Марьина.
- Свободны, - объявил я.
  Все разошлись. Однако замполит подполковник Слипко Лев Борисович покидать кабинет не спешил.
- Считаю необходимым сообщить вам конфиденциальную информацию, - объяснил он.
- Слушаю.
- Командир первого дивизиона майор Гречихин пытается увести от ответственности офицера, виновного в чрезвычайном происшествии.
- Откуда вам это известно?
- Не дал работнику особого отдела арестовать виновного. Сам, кстати, замечен в присвоении товара, отобранного у контрабандистов.
- У вас всё?
- Майор Марьин злоупотребляет спиртными напитками. Пьет даже с подчиненными. Этим же грешит командир третьего дивизиона.
- Спасибо за информацию, - сказал я и подумал: гнусный человек, опасаться надо…
И отправился в первый дивизион разбираться с ЧП. Меня встретил высокий и прямой, как шест, майор со следами ожогов на лице. Представился:
- Командир дивизиона Иван Гречихин.
- Я назначен командиром полка. Дегтярев Леонид Дмитриевич.
Жил Гречихин в сложенной из камней сакле, обвалованной бруствером с пулеметными гнёздами и нишей для часового. Здесь же был его командный пункт. Мы уселись за стол.
- ЧП вешайте на меня, - сказал он. – Не доглядел. Начальник блокпоста – лейтенант Халтурин, года нет, как из училища.
- Что конкретно произошло?
- Сволочь одна затесалась в дивизион – рядовой Ноиль Муртазин. Из крымских татар. Дежурил ночью с напарником на участке. Пырнул напарника шилом, а сам – к духам. Наверно, раньше с ними связался. Те и заложили фугас.
- А что начальник блокпоста?
- Пока ничего. Особист его трибуналом напугал. Пост в семи километрах. Можем подскочить…
Курносый лейтенант глянул на меня исподлобья и пробормотал:
- Готов рядовым в пехоту. Я докажу.
- Какое училище закончил?
- Высшее зенитно-ракетное.
- А ты – в пехоту собрался. Где учился?
- В Оренбурге.
На меня сразу же накатил валок прошлого, когда Оренбург еще именовался Чкаловым, и я был таким же лейтенантом, только менее обученным, знавшим лишь ствольную артиллерию.
- Как закончил училище?
- С красным дипломом.
- А здесь как оказался? 
- Рапорт написал.
Значит, доброволец. Добровольческое стремление в крови у российского человека. А тут – долг, интернациональная помощь. И героизм. Лейтенант Халтурин тоже мечтал о героических поступках, на лице написано.
Большой вины за ним я не видел. Тянула она на выговор в приказе, не больше. Виноват был особист, который не выявил перебежчика. Его обязанность ковыряться в биографиях личного состава и отправлять, если надо, запросы в любые инстанции. А вину хотел повесить на лейтенанта.
- Продолжай служить на прежнем месте, Халтурин, если, конечно, командир дивизиона не возражает.
- Не возражаю, - поддержал меня Гречихин.
- Понял, Халтурин?
- Так точно! – звонко откликнулся воспрявший духом лейтенант.
- И не халтурь больше, - добавил я…
Командир дивизиона показался мне надежным мужиком. Я сообщил ему об инструктаже командующего и велел довести его до всех офицеров. Каждую мотострелковую колонну сопровождают две группы прикрытия с зенитными пулеметами и пушками. Впереди колонны обязательно Краб. Такое название придумали в частях минному тралу.
На прощанье я спросил Гречихина:
- Контрабанду прикарманивал?
- Было дело.
- Конкретнее?
- Приемники и магнитофоны я экспроприировал для поощрения отличившихся солдат и офицеров. Тряпки, ишака и двух контрабандистов отконвоировали в Гардез в местную администрацию…
Инструкцию он, конечно, нарушил, но по-командирски распорядился правильно. За что его наказывать?
Прибыв в штаб полка, я написал рапорт командующему. Изложил всё, как было, упомянул и про особиста. Засургучил конверт. Решил отправить его с начальником штаба почтовым вертолетом. Этим же рейсом велел вылететь особисту. Понимал, что командарм обязательно покажет мой рапорт начальнику особого отдела. Тому придется искать крайнего. А он сам прилетел.
Судить, конечно, его не станут. Отправят в Союз с понижением. В полк пришлют другого представителя особого отдела…

Декабрь перешагнул на вторую половину. В России уже зима. В Гардезе зимы не было. Я продолжил знакомство с полковым хозяйством. Побывал во втором и третьем дивизионах. Проверил, как работают группы прикрытия колонны в боевой обстановке. В тот раз духи устроили засаду на выходе из ущелья. Краб выковырнул и взорвал мину. Обе группы тут же открыли по скальным укрытиям огонь. Колонна продолжала движение. В ответ прозвучали лишь несколько автоматных очередей. Гранатометчик, видимо, был уничтожен.
Вернулся в полк начальник штаба майор Марьин.
- Пакет передал порученцу, - доложил он. – Командующего не видел.
- Разговор есть, - сказал я. – Часто пьёте?
- Понятно, замполит накапал. Ну, и гнида! Стукач он, товарищ подполковник. И хапуга. Подношения любит. Кто подносит, на того не стучит.
- Вы не ответили на вопрос, Марьин.
- Потребляю. В пределах нормы. Здесь все потребляют. Врачи советуют. От гепатита защищает.
- На самом деле?
- Я верю врачу.
- Замполит часто на точках бывает?
- Вообще не бывает. Боится пулю словить. Если не духи, так свои могут шлепнуть...
Спустя три дня в полк прибыл уполномоченный особого отдела могучий детина с бычьей шеей. Представился:
- Майор Басов. Договоримся так, товарищ подполковник. Людей по пустякам дергать не стану. Но негласно проверять буду. Ежели кого подозрительного обнаружу, не мешайте.
- Согласен…

Новый 1983-й год я встречал в одиночестве. Покрутил японский приемник, оставшийся от прежнего командира полка. Он ловил голоса со всего мира. Недавно умер Брежнев, и генеральным секретарем был избран Андропов. Мировые радиостанции взахлеб комментировали давнюю распрю между новым генсеком и министром внутренних дел Щёлоковым и предрекали последнему скорую отставку. Я был за то, чтобы этого милицейского генерала-взяточника изгнали с позором с должности. Но даже представить не мог, чем закончится это дело о коррупции. Не пройдет и полгода, как жена министра Светлана застрелится из именного пистолета мужа. Через год, обрядившись в парадный мундир и надев ордена, пустит пулю в висок и сам генерал. Возможно, выстрел, как ему думалось, снимет позор с его седой головы.
Я выключил приемник. И всю новогоднюю ночь слушал кассеты с романсами и музыкой, звучавшими на катке зимой пятьдесят третьего года…
         
Кроме дорог, были в нашей провинции еще горные тропы, известные и тайные. По ним из Пакистана моджахедам доставляли на ишаках оружие и деньги. Караваны выслеживали вертолеты и альпинисты-спецназовцы из отряда «Каскад». По их наводке я высылал приданную полку специально подготовленную группу разведки.
Однажды разведчики захватили  караван из трех повозок. Потерь не было, один сержант ранен в руку. Притащили кучу трофеев и пленного. Остальные охранники каравана были уничтожены. Пленный оказался русским парнем. Он и ранил разведчика. Сообщил, что груз везли Кериму. Это была самая большая банда в регионе. Где ее база, пленный не знал. Сказал, что к Кериму вёл проводник, но его убили. В плен парень попал у перевала Саланг, уснул на посту. Почему не бежал из плена? Жить хотел…
Майор Марьин подсказал мне:
- Если трофеи будем половинить, избавьтесь на это время от замполита.
Я пригласил Слипко в кабинет и предложил ему съездить в первый дивизион проверить, как проходят политзанятия.
- Я запланировал проконтролировать распределение трофеев.
- Не беспокойтесь. Трофеями займутся начальник тыла и начальник штаба. Политзанятия важнее. Это моральный дух солдата. Вооружитесь автоматом на случай нападения. Желаю удачи!
Позвонил Гречихину и предупредил, чтобы его замполит навел порядок в журналах учета проведения политзанятий. Я был уверен, что Слипко глубоко копать не станет, проверит только бумаги…
Руки я себе развязал. Самый нелегкий вопрос, что делать с пленником? Отправлять предателя в Кабул, чтобы его судили?  Осудят, отконвоируют в Союз в колонию. Будут его кормить, водить на прогулку. Зачем?  Я приказал расстрелять его при попытке к бегству.
Трофеи поделили. Гранатометы со снарядами и пулеметы с патронами распределили по дивизионам. Американские снайперские винтовки, английские мины и гранаты достались разведчикам. Несколько парабеллумов прикарманили штабные офицеры. Зенитно-ракетные переносные комплексы и прочее оружие упаковали для отправки в Кабул.
Из четырех мешков с афганями три оставили себе, по мешку на дивизион. Я распорядился разделить деньги по-братски, включая солдат. Четвертый мешок передали по акту местной администрации.
Прибывший из командировки подполковник Слипко доложил:
- Недостатки в проведении политучебы есть. Отсутствует журнал в проведении занятий по марксистско-ленинской подготовке с офицерами. Хотя меня уверяли, что занятия проводятся, в чем я очень сомневаюсь. Журнал политзанятий с личным составом в относительном порядке. Меры я принял. Недостатки устранены.
- Прекрасно, Лев Борисович. Я убываю в третий дивизион. Там обстановка накалилась. Приглашаю вас поехать вместе.
- Не могу. У меня плановые занятия с полковыми офицерами.
- Жаль. Настаивать не вправе.

Пленник с вертолета
Мы сидели с командиром дивизиона капитаном Чагиным за дощатым столом, и пили контрабандную советскую водку. Отгоняли гепатит, как рекомендовали военные врачи. Водка попахивала керосином, потому что везли ее из Союза в емкостях с горючим. Было тихо. Жужжали какие-то букашки. Даже не верилось, что война тут, рядом, затаилась в каком-либо скальном массиве или в зарослях зелёнки обочь единственной грунтовой дороги.
Под вечер в небе вдруг появился краснозвездный вертолет. Он шел на малой высоте точнехонько вдоль  границы. Впрочем, границы в обычном понимании, в горах не было. Так, визуальная линия.
- Опытный пилот, - сказал Чагин. – Ракетой не собьют. Разве что пулеметом, но не факт, что попадут.
Накаркал Чагин. Вертолет клюнул носом, завилял, но выровнялся и пошел на снижение. Только бы не врезался в гору! Только бы нашлась ровная площадка!
- Взвод разведки на поиск! – распорядился я. – Сам с ними пойду. Ты, капитан,  здесь, на связи…
На бронетранспортерах нашу группу доставили на передовой блокпост у подножия гор. Дальше пошли пешком. В район поиска вышли, когда уже стемнело. Всего 26 человек с двумя офицерами. Разбились по двое, и пошли веером, включив фонари. Карабкаться по горам – не по полю шагать. Мне в напарники достался коренастый сержант-таджик по имени Мавлюд. Наверно, он вырос в горах, потому что легко находил лазейки и проходы.
Мы блуждали уже часа четыре. Ни вертолета, ни экипажа. Не было и связи с другими группами, экранировали горы. Судя по всему, мы с Мавлюдом забрались на территорию Пакистана. Уже перед рассветом Мавлюд поднял руку и затаился.
- Дымом пахнет, - шепнул.
Пригнувшись, мы проделали еще несколько метров и увидели костерок. Вокруг него сидели пятеро молчаливых бородачей и ели тушенку, выгребая ее из банок ножами. Чуть в стороне лежал связанный веревками человек в камуфляже.
До костра было метров сорок.
- Валим! – шепнул я. -  Ты левых, я правых.
Две автоматных очереди раздались одновременно. Я успел заметить, как один из бородачей метнулся в сторону и скрылся за скалой. Остальные не шевелились. Но все равно мы подходили осторожно, готовые открыть огонь на любое движение. Мавлюд сделал четыре контрольных выстрела. Затем вытащил из-за голенищ нож и разрезал веревки пленника.
Тот сел. Лицо его было в кровоподтеках, камуфляж изодран.
- Вы кто? – спросил я.
- Я с вертолета.
- Где остальные?
- Пилота подстрелили в воздухе. За штурвал сел штурман. Машина оказалась повреждена. Пошли на посадку.
- Вы – что, один были в вертолете?
- Один. Сели на каком-то пятачке. Нас ждали моджахеды.
- Что со штурманом?
- Он отстреливался, его убили.
- А вы? Почему вы не отстреливались? - неприязненно спросил я.
- Отстреливался. Кончились патроны.
Бывший пленник встал, шагнул к скале, к которой были прислонены автоматы душманов. Выбрал один, закинул через плечо. Я тоже прихватил один трофейный автомат, не помешает, путь длинный. Мавлюд, между тем, почистил карманы убитых духов, снял с них кинжалы, осмотрел их американские желто-пятнистые рюкзаки. Удобные рюкзаки и вместительные. Вытряхнул из них все. Освободил свой видавший виды вещмешок. И по-хозяйски начал укладывать в один из рюкзаков все, что могло пригодиться в его походной жизни. Взвалил рюкзак на спину. Забрал оставшиеся три автомата. Сказал:
- Пойдемте на шестой пост, ближе.
На засаду мы напоролись почти на выходе к дороге. Наверно, духи устроили засаду с расчетом на движение военного транспорта по трассе. Потому появление трех шурави с тыла застало их врасплох, и они не сразу открыли огонь. Это и спасло. Укрытие духов было надежнее: два огромных валуна. Мы с Мавлюдом оказались почти на открытом пространстве. Стреляли очередями, лишь головы прикрывая камнями от давних осыпей. Бывшему пленнику повезло больше. Он укрылся за обломком скалы и стрелял одиночными, едва кто-либо из духов высовывался из-за укрытия. Его выстрелы даром не пропадали.
Первая пуля ужалила меня в ногу. Еще через какое-то время я почувствовал острый укол в  ключицу. И  понял, сегодня не мой день. Уйти – шансов нет. Воспринял сей скорбный факт спокойно. Лимонка уже лежала справа, прикрытая камнем. Осталось сорвать чеку. Знал, что Мавлюд тоже так сделает. Пожалел, что не поделились гранатами с освобожденным пленником.
И тут слева, с той стороны, где неприятель был открыт, знакомо застрекотали два пулемета Дегтярева. Я заметил, как, извиваясь и прикрываясь камнями, уползали душманы. Стрелять уже не мог. Вдогон уползавшим стреляли Мавлюд и бывший пленник. А из-за скалы показались свои, в панамах с красными звездами.
Это были бойцы с шестого блокпоста. Молоденький лейтенант распорядился:
- Несите подполковника в БТР. Аккуратно!
Увидев незнакомого человека в изодранном камуфляже и с автоматом, лейтенант подрастерялся, не зная, как к нему обращаться. Но тот сам обратился к нему:
- Кроме вас, какое-нибудь начальство поблизости есть?
- Командир дивизиона на пост выехал.
- Хорошо. Помогите вон сержанту, он тоже ранен.
Мавлюд сидел на земле и сам бинтовал себе руку.
- Не надо мне помогать. Дойду. Пусть только донесут рюкзак и три автомата. И духов проверьте, лейтенант. Раненых добейте…
На блокпосту уже находились капитан Чагин и командир взвода разведки. Бывший пленник подошел к Чагину, протянул ему автомат:
- Возьмите. Он мне больше не нужен.
Тот недоуменно взял автомат.
- У вас, капитан, есть связь с командующим сороковой армией?
- Нет, - слегка растерявшись, ответил тот.
- А вертолет вы можете сюда вызвать? Ваш командир тяжело ранен. Его надо срочно доставить в Кабульский госпиталь.
- Постараюсь.
Чагин вышел. Медсестра заковала меня в бинты и занялась Мавлюдом.
- В госпиталь не хочу, – заявил сержант. - Если надо, в лазарете отлежусь.
Вошел командир дивизиона. Доложил гостю:
- Обещали прислать вертолет.
- Где у вас можно умыться? – спросил тот.
- Лейтенант, проводите, И найдите чистое полотенце.
Когда они вышли, Чагин подсел ко мне и шепотом спросил:
- Кто он?
- Генерал-полковник из Москвы, - наугад придумал я.
- Ни хрена себе!
- Мы с Мавлюдом отбили его у духов.
- Вот это номер! Может, вам и ордена дадут за это.
- Не дадут. Он просил его нигде не упоминать. Но ты все равно представь сержанта к Красной звезде. Напиши, что спас командира полка. Придумай что-нибудь геройское.
- Ладно, сделаю. А вы, как подлечитесь, возвращайтесь. Ждать будем.
Через сорок минут приземлился вертолет. И пять минут спустя взял курс на Кабул…

В Кабульском госпитале я лежал уже пятые сутки. Пулю, застрявшую в ключице, хирург вытащил. Тело перебинтовали крест-накрест. Ногу вытянули на растяжке вверх. Руку запаковали в лубок. Ни повернуться, ни поесть нормально.
После обеда ко мне пожаловал посетитель. Это оказался бывший пленник, с которым я и не надеялся больше свидеться. Кровоподтеки сошли  с его лица, оно было чисто выбрито. Темные волосы тронуты сединой.
- Оклемался, подполковник? – присел посетитель на стул.
- Оклемался. Извините, я даже не знаю, как вас зовут.
- Виктор. Перейдем на «ты», Леонид. Спасибо, тебе, жизнь мне спас.
- Не за что. Тут все спасают друг друга. А ты кто, Виктор?
- Командированный из Москвы.
- Из какого ведомства? Из нашего?
- Нет.
- Звание имеешь?
- Имею.
- Свой, значит.
Он усмехнулся.
- А без погон – чужой?
- Не чужой. Посторонний.
- Политикой интересуешься?
- Не особо.
- Знаешь, кто в стране сейчас генсек?
- Андропов.
- Как ты к нему относишься?
- Положительно. Прижал хапуг и тунеядцев. Свалил Щелокова. Умный мужик.
- Правильно ориентируешься, Леонид. Не любопытный – тоже плюс. Даже не спросил, что я делал в вертолете.
- Зачем мне чужие секреты?
- И это правильно. Женат?
- Женат.
- В Афганистан по приказу или добровольно?
- Добровольно.
- За орденами?
- Скорее, от однообразия жизни.
- Оригинал. Спросить ни о чем не хочешь?
- Хочу.
- Спрашивай, только не о моей должности.
- Почему, Виктор, тебя духи в живых оставили?
- Так решил их главный, который сбежал. Грузин из Панкиси, бывший чемпион республики по вольной борьбе. Он подозревал, что я что-то значу, иначе бы мне вертолет не выделили. Хотел доставить меня на американскую базу в Пакистане и получить хорошие деньги.
- Жалко, что сбежал.
- А теперь слушай меня и запоминай. Я начмеда проинструктировал. Как на ноги встанешь, тебя отправят долечиваться не в Ташкент, а в Москву. После госпиталя явишься в главкомат сухопутных войск за назначением.
- Зачем? Я в свой полк хочу вернуться.
- Не навоевался?
- Обещал.
- Там разберешься. Мне пора, Леонид. До свидания.
- Думаешь, свидание когда-нибудь состоится?
- Все твои координаты я узнал. Надеюсь, что состоится…

Почти два месяца я провалялся в Кабульском госпитале. Врачи сделали еще одну операцию на ключице. И лишь после этого отправили в Москву. В  госпитале Бурденко меня разместили в палате, где уже находились три ходячих офицера. Я тоже мог передвигаться, но осторожно. На другой день утром начальник отделения распорядился перевести меня в генеральский отсек. Неплохо жилось генералам. Даже на лечении. В палате были буфет с фужерами и тарелочками, стол, три кресла, диван, телевизор. Полный набор для приема друзей.
Медсестра заговорщицки шепнула:
- Могу принести коньяк или водку. За ваши деньги.
- То и другое, - согласился я.
Ни друзей, ни родственников у меня в Москве не было. Рюмку перед обедом я и в одиночестве мог принять. Если кто и мог меня навестить, то это Виктор. Но ему, наверняка, не до меня. Я еще в Кабуле просёк, что он из аппарата Андропова. Может, не из близкого круга, но вес имеет. И занят, конечно, по самые уши.
И все же посетитель ко мне явился. Вполне официально. Это был полковник из наградного отдела министерства обороны.
Он остановился посреди палаты и торжественно объявил: 
- Подполковник Дегтярев, я уполномочен вручить вам орден Красного Знамени, которым вы награждены за спасение вышестоящего начальника.
Понятно, Виктор постарался. Впрочем, награда заслуженная, подумал я. За такие ранения в бою и солдат, и офицеров награждают.
- Обмоем орден? – спросил я полковника.
- Положено, - охотно согласился тот.
- Водку, коньяк? 
- Начнем с водки.
- Кого ты спас? – поинтересовался он после второй рюмки.
Мне было все равно, кем назвать спасенного. Потому я скромно ответил:
- Зама министра.
- Теперь понятно, почему тебе подобрали должность в главкомате сухопутных войск.
А вот тут Виктор напрасно старался. Я не хотел быть военным чиновником. Но деваться было некуда. Наградной полковник был явно иного мнения.
- Шанс тебе выпал, Дегтярев. Выпьем за шанс!..
Нагрузились мы хорошо. Но полковник держался стойко. И ушел на твердых ногах.
Раны мои быстро затягивались. Я окреп и вскоре выписался.

Кадровик, пожилой генерал, глянул на меня с подозрительной вежливостью. Задержался взглядом на восьми наградных планках на кителе. Семь означали юбилейные медали и за выслугу лет. Восьмая – орден Красного Знамени. Кадровик повел меня к непосредственному начальнику. Это был тоже генерал, но молодой. И тоже поглядел на меня с любопытством, сквозь которое сквозила некая настороженность.
Я не выдержал:
- Почему вы смотрите на меня с подозрением?
- Вам показалось, - вежливо ответил тот.
Начальник показал мой кабинет. Ничего особенного. Стол с приставным столиком, кресло, сейф, небольшой книжный шкаф. Такой же кабинет, как у начальника, только размером меньше и без посадочных мест для совещаний.
- Пока ХОЗО подыщет вам квартиру, поживете в общежитии, - сказал мой непосредственный начальник. - Направление вам выдадут в ХОЗО.
 Мои обязанности заключались в приеме и оформлении заявок из войск, сборе подписей начальников управлений и визировании у своего непосредственного начальника. Справиться с этим мог любой грамотный ефрейтор. В 18.00 рабочий день заканчивался, и я отправлялся в общежитие.
Служба была необременительной, скучной и даже казалась временами ненужной. Новые коллеги сторонились меня, на междусобойчики не приглашали. Я понимал их. Прислали черт-те, откуда, ищут для него квартиру, минуя очередь. Всего скорее, агент КГБ, лучше держаться от него подальше. С ностальгией я вспоминал Афганистан, где боевая обстановка сглаживала разницу в должностях и званиях. И подумывал о возвращении туда.
На исходе месяца позвонил начальник ХОЗО и пригласил получить ордер на квартиру. Генерал дал мне двое суток для того, чтобы я мог обставить жилье к приезду жены, которая жила у матери.
Двухкомнатная квартира располагалась на улице Красногвардейской в Сталинском доме. Так, в отличие от хрущевок назывались дома, построенные в первые годы после Отечественной войны. В квартирах были высокие потолки и большие кухни. В моей квартире был еще и телефон, редкая роскошь в те времена. Я купил диван, постельный комплект, стол, два стула, раскладушку, чайник и шесть граненых стаканов.
Поздним вечером я сидел в гордом одиночестве в пустой квартире, пил водку и слушал любимые кассеты.

Год 1985. Москва
«Лебединое озеро»
В государстве пишутся законы и указы, по которым должны жить граждане. Понятно, что есть граждане особого сорта. Для них закон – что дышло: куда повернешь, туда и вышло. Народ не обманешь. Он всё чувствует и ориентируется по приметам. Если по телевизору крутят балет «Лебединое озеро», значит, умер очередной генеральный секретарь.
В феврале прошлого года балет не сходил с экрана особенно долго. Я сразу понял, что Андропова больше нет. О его смерти сообщат, когда в Политбюро договорятся о новой кандидатуре. Выбирать нового генсека из членов политбюро было непросто. Занять пост генсека мог бы выходец из Ленинграда энергичный Григорий Романов. Но московские старички, подзуживаемые недавно ставшим членом политбюро Горбачевым, проголосовали за Черненко, который был даже старше Андропова.
Спустя год с небольшим телевизионные экраны вновь заполнил траурный балет. Лебеди танцевали в ожидании нового генерального секретаря. Романов в эти дни был в отпуске в Сочи. Два его сторонника – Щербицкий и Кунаев не прибыли на заседание Пленума ЦК партии. Первый находился в командировке в США. Второго просто не оповестили ни о смерти Черненко, ни о пленуме. Рассматривалась лишь одна кандидатура – Горбачева. За него пленум и проголосовал. Романов прилетел, когда его политический поезд уже ушел. Прошло немного времени, и Горбачев предложил бывшему сопернику уйти на пенсию по состоянию здоровья. Было на ту пору Романову шестьдесят два года, и на здоровье он не жаловался.
Себя нельзя отделить от того, что происходит вокруг. От власти и политики, от войны и убийств, от непонимания происходящего либо запоздавшего понимания. Прозрение чаще всего наступает с годами, когда изменить жизнь уже нет ни сил, ни возможностей. Остается лишь оценивать поступки, свои и чужие…

Хищница с ямочками на щеках
 Было воскресенье. Мы сидели вдвоем с женой в квартире с высокими потолками. Да, я женился на том самом, появившемся после весеннего ливня в мокром платье чуде по имени Полина. Только чудо испарилось вслед за лужами на асфальте. Мы были просто не соединимы. Так случается. Детали на вид годятся. А разобрались – они от разных агрегатов. Либо еще хуже: в одном флаконе по недоразумению оказались духи с керосином.
  Речь у нас шла о разводе.
 - Не возражаю, - сказала она. – Разведемся, и выписывайся из квартиры.
 - Так не пойдет.
 - Пойдет. Ты меня плохо знаешь. Развод я тебе не дам. И напишу твоему партийному начальству жалобу, что ты хочешь разрушить советскую семью. Министру обороны тоже напишу. Что, съел?
  Ай, да Полина! Я, действительно, до конца ее не знал. Думал, шмуточница, любительница развлечений. А, оказывается, и пакостница. Я сидел и грустно размышлял о жизненных коллизиях, о человеческих слабостях. О личной слабости и глупости. О том, что не разглядел за нежным личиком и ямочками на щеках хищницу. И женился на ней, чтобы в ее объятиях приглушить накатывающую на меня временами вину перед Диной.
  - Оставляй мне квартиру, и мирно разойдемся, - сказала она. – Иначе тебя из армии выпрут.
  - Не пугай. Я готов уйти на пенсию хоть сегодня. Предлагаю тебе вариант.
  - Предлагай. Все равно не обманешь.
   - Я найду маклера. Он устроит продажу нашей квартиры. Тебе две трети суммы, мне – одна треть и твое согласие на развод.
  - Не подходит.
  - Тогда размен квартиры. Тебе – двухкомнатную. Мне – что в остатке.
  - Я хочу нашу квартиру.
  - Значит, будем судиться. Суд разделит квартиру поровну. Свою половину я без проблем поменяю на отдельную квартиру у метро. А тебе придется жить с семьей какого-нибудь торгаша, который, в конце концов, выживет тебя с твоей половины.
  Она насупилась. Сняла с тумбочки телефон, унесла в свою комнату. Наверное, кому-то звонила. Вышла минут через десять. Поставила телефон на место. Сказала:
 - Согласна на две трети суммы. На развод можешь подавать.
 - Больше не возникай.
 - Не буду…
В этот момент зазвонил телефон. Она подняла трубку.
- Тебя.
Это был звонок из прошлого. На проводе был возникший вдруг Виктор, с которым судьба свела в Афганистане в восемьдесят третьем году.
- В гости напрашиваюсь, - сказал он, – Буду через пару часов. Жена в наличии?
- В наличии. Подгребай, жду.
- Кто придет? – спросила Полина.
- Афганский друг.
- А что в наличии?
- Ты.
- Не говори ему, что мы разводимся. Твоего друга я встречу, как положено, - и принялась сервировать стол.
Она умела подать себя перед гостями, которые последние годы появляться у нас совсем перестали. К приходу Виктора стол украшали салаты из свежих овощей, колбасы и сыры разных сортов. В центре красовалась бутылка «Столичной». На кухне ждала своего часа упаковка пельменей.
Виктор явился с бутылкой армянского коньяка и букетом роз. Вручил букет Полине, поцеловал ей ручку. Мы обнялись с ним и уселись за стол. Выпили за встречу. Затем он предложил тост за хозяйку дома.
После третьей, как это часто бывает среди мужиков, разговор зашел о политике.
- Юрий Владимирович Андропов предчувствовал свою кончину, - задумчиво произнес Виктор. – Он сильно болел. У него отказывали почки. Надеялся, что его сменит Романов. Не рассчитал. Болезнь раньше времени скосила. Как ты, Лёня, относишься к Горбачеву?
- Никак.
- А мне он нравится, - вмешалась Полина.
Я собрался тормознуть ее, но Виктор опередил меня.
- Обоснуйте, пожалуйста, свое «нравится».
- Выступает без шпаргалки. Красиво. Женщинам комплименты говорит.
- Этого у него не отнимешь. Краснобай.
- Но разве плохо, что он говорит без бумажки?
Полина была за столом явно лишней. Я отослал ее на кухню варить пельмени. Спросил:
- Как ты сам относишься к Горбачеву? 
- Слабак. Хочет нравиться всем. Западу тоже. Они его объегорят. Станут петь ему дифирамбы и потихоньку крошить фундамент нашей державы.
Я налил еще по одной. Выпили. В голове стало светло и ясно.
- Понимаешь, - помолчав, произнес Виктор, - чую, большие перемены грядут. Правозащитники оживились, с западных голосов поют. Горбачев тоже все про общечеловеческие ценности да про консенсус талдычит. А живого человека не замечает. Для него живой – один Ельцин. На дух его не переносит.
- Народ-то вроде неплохо к Ельцину относится, - заметил я.
- Хрен редьки не слаще, Леонид. Чтобы угодить западу, Горбачев примет решение вывести из Афганистана войска. Не уверен, что это будет правильно.
Полина принесла блюдо с пельменями. Коньяк мы уже прикончили, и под горячее я наполнил стопки водкой.
- За нашего гостя и его семью! – поднялась с места Полина.
- Спасибо, - поклонился ей Виктор.
Мы опростали стопки, и я снова наполнил их.
- Не гони лошадей, - остановил меня Виктор.
- Штабная служба – рутина, - заявил я.
- Давно известно.
- Пойду, отдохну, - сказала осоловевшая Полина и скрылась в своей комнате.
             - А я, Виктор, хочу в Афганистан.
- Не советую.
- Там и солдаты, и офицеры братья. А здесь чиновники в погонах только и делают, что подсиживают друг друга.
- Армию ждут тяжелые времена. Демобилизуйся, Лёня…
Многое предвидел Виктор, но далеко не все. Да и  кто мог предугадать падение Берлинской стены, развал Советского Союза и массовое обнищание народа? Кто мог представить, что те, кто славил партию ежечасно, первыми станут бросать в костер свои партийные билеты?..
 Мы выпили на посошок. Обнялись на прощанье. И разошлись.

Год с гаком нам понадобилось, чтобы решить бракоразводные и квартирные дела. Пока длилась эта канитель, подошел мой очередной отпуск. Я поехал к мамане в Уфу. Она постарела и давно уже вышла на пенсию. За ней приглядывала моя двоюродная сестра Татьяна.
- Всё еще живешь со своей попрыгуньей? – спросила меня маманя в день приезда.
- Разводимся.
- Давно пора.
Я всегда удивлялся, как моя родительница распознавала людей. Полину она видела всего раз, в первый год после моей женитьбы. Тогда она сказала:
- Себе на уме твоя молодая жена. Зацепилась за тебя, как утопающий за плот. Смотри, как бы квартиру у тебя не оттяпала…
Я проводил отпускные дни с маманей. Как-то вечером она поинтересовалась:
- Почему ты к Дине охладел?
- Не знаю, - уклонился я от конкретного ответа.
- По-моему, она любила тебя по-настоящему. Повидался бы с ней. Может, она не замужем.
Повидаться – эта мысль пульсировала в моей голове до утра. В десять часов я стал собираться.
- К Дине? – спросила маманя.
- К ней.
Я долго крутился возле их дома за ажурной оградой. Глядел на подъезд, на окна, с надеждой ее увидеть. Потом решился и пошел к ним домой. Открыла молодая женщина.
- Вы кто? – тупо спросил я.
- А вы кто?
- Леонид Дегтярев. Дину я могу увидеть?
- Я ее сестра Нина. Родители наши умерли. Теперь мы в этой квартире живем.
- Дина тоже?
- Нет. Она ждала вас три года. Затем переехала к мужу, хотя уже развелась с ним. У них общий сын, очень похож на отца.
- Вы не дадите адрес, где она живет?
- Нет. Хватит ей переживаний. Прощайте.
За ошибки молодости, глупую житейскую трусость приходится расплачиваться. Жила бы она с сыном без мужа, может быть, и простила бы меня. И уехали бы мы втроем в Москву…
Дома маманя спросила меня:
- Видел?
- Нет. Она замужем.
- Профукал ты, Лёня, свою любовь.
Подходила дата разбирательства, которую нам с Полиной определил суд, чтобы мы окончательно решили, стоит ли разводиться. Мне пришла пора уезжать.
Маманя сказала:
- На похороны мои обязательно прилетай. Танька тебе телеграмму даст.
- Не торопись, мам, помирать…

Развели нас за пять минут. Маклер продолжал манипуляции с квартирными многоходовками. Принес нам оговоренную сумму. Получив свою долю и выцыганив у меня неплохую добавку, моя бывшая жена приобрела двухкомнатную квартиру у метро Третьяковская. Я купил однушку в хрущевском доме на улице Скрябина. После недолгого раздумья принял решение бежать из армии. Бежать, пока ретивые перестройщики  в погонах не выплюнули из ее рядов без пенсии.
Позвонила Татьяна.
- Нету больше твоей мамани, во сне померла.
- Таня, - тоскливо произнес я, - продам свою квартиру и приеду в Уфу. Не хочу жить в Москве.
Я написал рапорт об увольнении в запас. Позвонил знакомому маклеру. Телефон его не отвечал. В Москве таких пройдох было пруд пруди. Выписал с доски объявлений несколько телефонов. Позвонил. Молодой длинноволосый человек явился быстро. Шустро осмотрел квартиру. Назвал сумму сделки. Сказал:
- Пятнадцать процентов от суммы мои.
- Ищи другого лоха, мелкий вымогатель, - не согласился я. – Таксу знаю. Гудбай!.. Что стоишь? Вышвырну.
Тот расплылся в улыбке.
- Крутой вы, папаша. Ладно, десять процентов. Только договор регистрировать не будем, чтобы налоги не платить.
- Как хочешь…
Приказ об увольнении в запас был подписан быстрее, чем продана моя однушка. Чтобы угодить западу, Горбачев выпустил указ сократить вооруженные силы в одностороннем порядке на полмиллиона человек. И офицеров увольняли не индивидуально, а списком.
Неделю спустя маклер сообщил, что квартиру продал, и завтра приведет покупателя. Тот осторожничает, сам передаст деньги.
Вот и всё. Прощай, негостеприимная Москва!
Однако это было не всё. Вечером – вот уж чего не ждал! – ко мне пожаловала гостья.  То была Полина. Не похожая на себя, растерянная, растрепанная.
- Что стряслось? – спросил я.
- Маклер меня обманул. Два раза квартиру продал. Мне и азербайджанской семье. Они поселились в большой комнате. Я – в маленькой.
- Продолжай.
- Маклер пропал, а мы судимся.
- Чего ты от меня хочешь?
- Помоги.
- Чем?
- Ну, хотя бы выступи на суде свидетелем с моей стороны.
- Не могу. Завтра я уезжаю в Уфу.
- Может, ты оставишь мне ключи на время твоего отъезда? Хоть отдохну от крика детей.
- Квартиру я продал. Сегодня последний день в ней.
- Тогда дай, пожалуйста, денег на адвоката.
- Не дам, они тебе не помогут. Надеюсь, суд оставит тебе комнату.
Она всхлипнула. Некоторое время ёрзала на стуле. Затем, сгорбившись, пошла к выходу. У двери остановилась, повернулась.
- Ты мерзкий и жестокий солдафон, - открыла дверь и исчезла.
На следующий день я получил за квартиру деньги и убыл на родину.

Год  2004. Уфа
Пора собирать камни
Время необратимо. В молодости кажется, что всё ещё впереди. И вдруг осознаёшь, что годы ушли, и пришла пора собирать камни, разбросанные на долгой дороге.
Я во время свалил из армии, которая разваливалась на глазах. Что творилось в стране, мы с Татьяной узнавали из телевидения. Своего телевизора у нее не было, жила она в частном доме и вечерами приходила ко мне.
Москва передавала страшилки. Постоянно кого-то отстреливали, грабили, насиловали. Шахтёры стучали касками и требовали зарплаты. Зарплат и пенсий никому не платили. Колонна автобусов с поддатыми патриотами направлялась к телецентру, чтобы захватить его. Выпивший Ельцин стоял на танке и призывал своих сторонников штурмовать Белый дом, в котором засели гэкачеписты. Полный разгул демократии…
В Уфе разгула не было. Однако жизнь круто изменилась. Она разделила людей на богатых  и  нищих. Появились бары и казино. Город наводнили рэкетиры и проститутки. Инфляция зашкаливала все мыслимые пределы. Хорошо, что я успел купить подержанную «Оку». После дефолта деньги за проданную в Москве квартиру превратились в пшик. Буханка хлеба стоила 80 тысяч рублей. А счёт на товары шёл на миллионы. Я пошёл на оптовый рынок грузчиком. За три дня зарабатывал столько же, сколько весила моя полковничья пенсия. Татьяна развела у себя небольшой огород.  Выращивала картошку и прочие овощи. Мы были уверены, что переживём лихолетье и дождёмся лучших времен.
Ельцин своим указом объявил компартию Советского Союза вне закона. Меня поразил главный армейский идеолог генерал-полковник Волкогонов, отрёкшийся от КПСС, а прежде призывавший солдат и офицеров быть верными учению Маркса и Ленина. Перекрасился и стал советником Ельцина. Пользуясь служебным положением, он подобрался к партийным и государственным архивам. Ему копировали документы из сверхсекретных папок для личного архива. Используя его, он в своих книжках вываливал государственные тайны и личные секреты руководителей страны. Понятно, что их охотно публиковали на западе, а на счета Волкогонова поступали приличные гонорары. Позже, когда к власти пришёл Путин, я узнал, что личный архив генерала предателя оказался в библиотеке американского конгресса…
Путин простому люду был почти не известен. Однако мнение было единым: кто бы он ни был – хуже не будет. Татьяна сказала:
- Его же Ельцин поставил. Наверно, такой же баламут.
- Вряд ли, - возразил я. – Он выходец из внешней разведки. Значит, умный и хитрый. Что у него на уме – никто не знает.
Из Уфы было не видно, что происходит в столице. Телевидение сообщило: исполняющий обязанности президента Владимир Путин избран президентом. Из скупых московских новостей можно было понять, что страну покинули приближенные к трону Ельцина олигархи. Татьяне вдруг выплатили за последний год пенсию, и она, как и другие пенсионеры, стала ярой сторонницей нового президента…

Нежданная встреча
Август подходил к концу.  Дверной звонок затренькал поздним вечером. Я открыл дверь. Человек в куртке с капюшоном спросил:
- Не узнаёшь?
Я ахнул: Виктор!
- Примешь бродягу?
Мы обнялись, прошли в комнату. Я быстренько опустошил холодильник. Выставил на стол пузырь Столичной. Он тоже достал из котомки Столичную.
- За встречу!
Выпили, закусили груздочками.
- Как ты меня нашел? – спросил я.
- Я же у Андропова работал.
- Понятно.
- В Уфу по делу?
      - Нет, к тебе. Душой отмякнуть.
 Я подумал: видно и ему досталось лиха. Посочувствовал:
 - С грузом в душе тяжко, в психушку угодить можно.
 - Я и угодил.
  - За что?
  - Я же год сидел при Ельцине, Лёня. Прикинулся психом. Меня на обследование. Из дурдома бежал. Добрался почти до Иркутска. Примкнул к охотникам.
 Он замолчал. Я раскупорил вторую бутылку. Выпили.
             - А посадили тебя за что? – спросил я.
 - За глупость. Ельцин, хоть и алкаш, а в природном уме ему не откажешь. Покойного Андропова  не критиковал, сообразил, что люди его не поймут. Зато работников из его аппарата гнобил.
 - Где ты прокололся?
 - У телецентра. Многие тогда шарахались из стороны в сторону. Я тоже.            
 Он смолк. Я не торопил его. Понимал, что жизнь его хорошо прокрутила.
 - Поехал с патриотами штурмовать Останкино, - продолжил он. – Зачем поехал  - сам не понял. Нас встретила толпа защитников. Завязалась драка. Зеваки собрались. Ельцин подогнал технику с солдатами. А дальше ты всё по телику видел.
 - Телевидение в Уфе в те дни не работало.
- Подстраховались… Солдаты стали косить толпу из пулеметов. Я успел укрыться за бетонным блоком. Потом прокрался домой.
 - Как же тебя вычислили?
 - Оказывается, Би-би-си арендовало накануне в высотке квартиру и вело прямой репортаж. Понял?
 - Выходит, заранее о штурме знали.
 - Знали! Моя физиономия мелькнула пару раз в кадре. В полночь за мной пришли…         
       Выпили еще по стопарику. Виктор задумался, затем сказал:
- Между прочим, я всю твою биографию изучил.
- Зачем?               
- Должен же был я знать, чем дышит мой спаситель.
- Накопал чего-нибудь?
- Помотала тебя служба, Лёня. Даже Венгрию прихватил. Знаешь, кто был там нашим послом в то время?
- Андропов.
- Не прислушалось к нему политбюро, и мятеж набрал силу. Имре Надь просил Хрущёва вывести войска из Будапешта, чтобы успокоить бастующих студентов. Андропов был против вывода войск. Никита наплевал на его мнение. Надь расценил вывод войск как слабость. Начали зверски убивать коммунистов.
Я вспомнил своего комбата Шаттара Асадуллина. Наслушавшись новостей по трофейному телефункену, он рассказывал нам о резне, устроенной хортистами в Будапеште. Дорого обошлись людям шатания Хрущева.
Водку мы допили. Укладываясь спать, я спросил:
- Ты и сейчас в бегах?
- Нет. Путин амнистировал…
Утром пришла Татьяна. Накормила нас пирожками с капустой. Сказала:
- Чего дома сидите? Вон какая погода! Смотались бы за карасями.
А что? На природе душа скорее отмякнет. Сходили в магазин, затоварились, загрузились в мою видавшую виды «Оку» и укатили с ночевкой на озеро…

Костёр вспарывал темноту ночи. После сладковатой ухи из карасей и Таниной самогонки мы разомлели. Сидели на раскладных стульчиках и глядели, как взлетают вверх искры и гаснут.
- Татьяна боготворит Путина, - сказал я. – Да и тебя он амнистировал.
- Сложный человек  Путин. В чём-то он хорош. А в чём-то слаб.
- В чём слаб?
- Кадрами. Подбирает по принципу «свои». Правительство бестолковое, особливо премьер.
 - Почему? Медведев юрист по образованию, законы знает.
 - Ему нянька нужна. Эта должность для человека жесткого, чтобы министров мог по стойке  «смирно» поставить.
- А не круто ли?
- Иначе они начнут воровать, и не тысячами, а миллионами.
- Не все же министры воры.
- Воров формирует среда. Слабая власть рождает коррупцию.  Согласен?
- Согласен.
- Честному человеку в этой среде не ужиться. Слышал о первом советском миллионере Артеме Тарасове?
- Слышал.
- Умный мужик. Причем работал в рамках тогдашнего законодательства. А вынужден был бежать. Сейчас в Лондоне, помогает соотечественникам. Но человек он доверчивый, нередко ошибается, не тем помогает.
- Мошенникам помогает? 
- Всем, с кем встречается. С  людьми искусства тоже. С артистами Большого театра, с  Кобзоном… Чаще, конечно, с бизнесменами. Андропов, кстати, допускал появление малого и среднего бизнеса при соблюдении законов государства. Впрочем, как и Ленин.
- Путин тоже за бизнес.
- То бизнес олигархический. Ему надо было подбирать  команду из армейцев, таких, как ты, негнущихся…
            Разговор о политике всегда требует допинга. Я достал из рюкзака фляжку, наплескал в кружки.
- За негнущихся! – произнес Виктор.
Допинг подействовал. Во всяком случае, на меня.
- Каждый новый правитель охаивает прежнего, - заявил я. - А народ в ладоши хлопает. Разве не так, Виктор? Может, и Путина потом обгадят?
- Это от него зависит.  Андропова не обгадили, побоялись этого самого народа, который в ладоши хлопает. Потому что он прижал чиновников, а трудовому люду и старикам старался облегчить жизнь. А что касается Путина – как себя людям покажет.
- Объясни.
- Самое уязвимое место - бюджет и налоги. Налоги от государственной монополии на энергоносители, алкоголь и табак наполняли годовой бюджет страны больше, чем наполовину. Потому и бензин дешевый был.
- Разве нельзя сейчас монополизировать эти отрасли?
- Не думаю, что Путин решится. Он с олигархами дружит…
Мы проговорили до рассвета. Едва заалела заря, спустились с удочками к воде. В полдень вернулись домой. Привезли Татьяне полведра карасей…
Виктор прожил у меня неделю. Уехал в Москву дождливым сентябрьским утром.

Через год я увидел его в телевизоре. Он выступал как кандидат в депутаты на выборах в Госдуму. И я впервые узнал фамилию Виктора – Смыслов. Многое из его программы он озвучил во время наших откровенных бесед. Я с интересом наблюдал за его предвыборными выступлениями. Он был немногословен, но говорил конкретно и жестко, опираясь на факты. Его конёк – как бороться с коррупцией, террористами и как изъять часть доходов у олигархов, обложив их прогрессивным  налогом. Потому нисколько не удивился, что мандат законодателя Виктор получил в первом раунде…
Став депутатом, он сразу же отправился в свой избирательный округ в Иркутской области.  Некоторое время о нем ничего не было слышно. Через две недели он появился за трибуной в зале заседаний Госдумы.
Записать его выступление я, понятно, не мог, но суть хорошо запомнил. Мэр Братска, член партии Жириновского, погряз в коррупции. Его начальник уголовного розыска крышует контрабанду соснового и кедрового кругляка в Китай. Он же заставляет местных бизнесменов платить ему дань. Кто отказывается – исчезает, а бизнес отходит родственникам мэра. Областные власти и милиция на преступления в Братске не реагируют.
По выступлению депутата Смыслова Госдума приняла постановление – начальнику следственного комитета России генералу Бастрыкину взять дело под личный контроль.
С этого дня Виктор довольно часто стал появляться на телевизионных экранах и страницах газет. Ведущие программ приглашали его на свои передачи, а газетчики брали интервью. Он выступал, будто вызывал огонь на себя. Обрушивался на частные кампании, регулярно повышающие цены на бензин, табак и прочие товары. Ратовал за возвращение смертной казни для террористов, мораторий на которую установил еще Ельцин. Мы с Татьяной, как и все наши знакомые, считали это правильным. После уличенного в крупной взятке заместителя одного из министров по его предложению на заседание Госдумы пригласили председателя правительства Медведева. Виктор с язвительной вежливостью попросил его сообщить о результатах расследования этого ЧП в министерстве, зам министра не мог воровать в одиночку. Медведев сослался на тайну следствия. Виктор в ответ произнес:
- Это была первая ласточка. Взяточничество среди ваших подопечных будет продолжаться.
И оказался прав.
Публичные выступления депутата Смыслова вызывали шквал критики. Его обвиняли в популизме, в незнании законов экономики. Он получал записки с угрозами и даже зачитывал их в прямом эфире. И однажды его подкараулили. Это произошло в Вологде, куда он приехал разбираться с жалобой мелкого предпринимателя. Виктор был ранен. Выписавшись из больницы, он снова посетил свой избирательный округ. Мэр и начальник уголовного розыска Братска находились под следствием. Начальник областного УВД всего лишь снят с должности. Об этом Виктор и доложил своим избирателям. Встреча эта была показана в прямом эфире, телевизионщики старались не выпускать из поля зрения скандального депутата.
На заседаниях в Госдуме он выступал лишь при необходимости. При голосовании чаще воздерживался. Был  «за», когда коммунисты или единороссы предлагали что-то, на его взгляд, дельное.
Виктор в охотку работал с жалобами жителей, поступавшими в Думу и лично ему. В Свердловской области он выбил в районной администрации для старушки-фронтовички ремонт обветшавшей избы. В Кургане навел шороху с долгостроем школы-интерната для детей-инвалидов. А после своих визитов всегда добивался оргвыводов. Он везде успевал, словно торопился сделать задел на будущее. И как результат – его избрали депутатом на второй срок…

Эпилог
... Синь опрокинулась на землю. Синь обняла и деревья, и траву, и меня,  раскинувшего руки в август... Почему же так беспокойно?
Я свыкся со своей исповедью, мне жаль с ней расставаться. И рано прощаться с вами, читатель. Вам же не ведомо, как сложились судьбы людей, с которыми вы познакомились на этих страницах. Так уж случилось, что судьбы наши тесно переплелись с историей государства, хотя мы рядовые его граждане. По ним, судьбам, можно изучать историю страны…
…Виктор погиб в марте 2009 года. Его служебную машину взорвали, когда он ехал разбираться с очередной жалобой. Следствие так и не нашло виновных. Либо не хотело найти. Мы с Татьяной помянули его. Он хотел и мог сделать много, как и его шеф Андропов. Но увы…
…Судьба Даньки Бикбаева тоже вписалась в историю страны. Во время Карибского кризиса ракетный полк, в котором он командовал дивизионом, отправили на Кубу. Позже, уже по возвращении на родину, он рассказал мне, как это было. Они прибыли на остров Свободы на гражданском судне в качестве специалистов по выращиванию сахарного тростника. Все в коричневых  штанах, рубашках и шляпах. Та же униформа, только без погон. Тростник выращивали кубинцы, а они охраняли кубинское небо с приказом сбивать любой вторгнувшийся в воздушное пространство страны чужой самолет. И однажды дивизион майора Бикбаева подбил американский самолет-разведчик. Мир стоял на пороге ядерной катастрофы. Данька упоминал какую-то черную субботу, в которую должна была начаться война. Слава Богу, Хрущев и Кеннеди договорились о выводе ракет. Хрущев – с Кубы, Кеннеди  - из Италии и Турции. На прощанье Фидель Кастро вручил Бикбаеву орден и подарил автомобиль «Победа». Позже полковник Бикбаев командовал полком, а затем дивизией в Приморье. В годы перестройки дивизию  расформировали, ракеты – в утиль, а командира – на пенсию…
… Сергей Дубинин дослужился в Германии до заместителя начальника политотдела армии. Получил полковника и надеялся стать генералом, когда займет кресло начальника. Но помешал вывод войск из Германии. В Союзе он быстро сообразил, что офицеры в условиях демократии не в авторитете, и уволился в запас. Капитальчик он поднакопил. Открыл видеосалон. Стал превращать капитальчик в капитал. В годы ельцинской смуты потихоньку скупал ваучеры, и вскоре объявился в Москве, как владелец ресторана и двух магазинов. Обзавёлся лимузинами и охранниками.  С Ольгой развелся. Нашел себе подружку из топ-моделей. Больше я ничего о Дубинине не знаю…
…А Гапоненко? В Венгрии его ранили и отправили в госпиталь. Примерно через полгода маманя переслала мне его письмо. Алексей сообщил, что врачи капитально его отремонтировали,  после чего он отправился в Лугинки,  окрутил свою Пальму и увез ее в Тюмень. Там ему, как получившему боевое ранение, выделили однокомнатную  квартиру. Его Катерина устроилась кастеляншей в гостинице. А сам он работает вахтовиком на нефтепромыслах. Молодец, правда?..
…С Диной я так и не виделся больше. Но знаю, она живет с мужем, у них сын. Она, как вечная заноза - моя первая любовь. Часто думаю, почему же я все-таки не поехал за ней сразу и сдуру женился? Закрутила служба? Или новые впечатления затянули раны первой любви? Пытаюсь найти себе оправдание:  боялся потерять первую любовь. И понимаю, что вру сам себе. Слабак я был! Представлял, как она кормит грудью ребенка, и ревность разъедала меня, как ржа. И тут же вспоминал яблони в цвету, возле которых она дожидалась меня со службы…
Вечерами я включаю свой любимый романс. Чаще теперь – в исполнении Нины Марченко. Ее «Не уходи-и…» я воспринимаю, как укор себе. Меня Дина ждала, а я ушел…

   


СОДЕРЖАНИЕ
1953 – 1955 гг. Не отслужил – жених с браком
На перехлесте путей
Салаги-первокурсники
Антилопа глазастая
Отпускные заговорщики
Подарок судьбы
Годы 1955-1956. Украина
Лейтенанты
Зеленая мыльница
Танька – попадья
Заплутавший арестант
Я – Гроб
Два шага до дисбата
Хомут от Антилопы
Закольцевали
Дина
Где живут синие зайцы
Летние лагеря
Семь слоников – символ утраты.
Год 1956. Мятеж в Венгрии
Дорога без возврата
Дебрецен
Сытая Германия
Афган
Прифронтовой округ
Пленник с вертолета
Год 1985. Москва
Лебединое озеро
Хищница с ямочками на щеках
Год  2004. Уфа
Пора собирать камни
Нежданная встреча
Эпилог