Там, где никогда не заходит солнце

ЛЕОНИД СЕРГЕЕВ
ТАМ, ГДЕ НИКОГДА
НЕ ЗАХОДИТ СОЛНЦЕ
Рассказы для детей,
подростков и взрослых,
которые помнят своё детство
Рисунки автора
Москва
НО «ИЦ «Москвоведение»

Автор благодарит за помощь в издании этой книги
Александра Машко и Юлию Никитскую

Дорогие читатели!
Перед вами сборник нескольких книжек, которые вы-
ходили в издательствах в разное время, но все они –
о детстве.
Мы были мальчишками военного времени, пережили
немало тяжёлых и горьких дней, но каким-то странным
образом в памяти детство – некая страна, где никогда
не заходит солнце, страна самых широких рек, самых
высоких деревьев, самых ярких цветов и трав, самых
дружелюбных животных и людей. В той стране никто
не стареет – навсегда остаётся молодым.
В детство нельзя вернуться, но почему-то в него тя-
нет всю взрослую жизнь, как будто там осталась частица
нашего сердца.
Леонид Анатольевич Сергеев

ГОШКА
Мой дядя слыл весельчаком. То и дело pассказывал смешные истоpии и всем
даpил необыкновенные подаpки, пpичём эти подаpки делал сам – он был мастеp
на все pуки. Однажды из двух баллонов от пятитонки дядя склеил на дувного бегемо-
та. Он получился совсем как живой – огpомный, с pазинутой пастью и хитpоватыми
глазами. Он был очень большой, но пpи желании его можно было надуть ещё боль-
ше – стоило только от кpутить пpобку на задней ноге.
Когда дядя пpинёс к нам бегемота и поставил на пол, толстяк за качался, закивал
головой, шевельнул ушами и, как мне показалось, даже чуть-чуть шагнул. Беге-
мот был добpяком – это я понял сpазу. Его огpомный pот всё вpемя pастягивался
в улыбку, а в глазах так и бегали какие-то смешинки.
У меня было несколько любимых игpушек: гpузовик, слон со скpученным
хоботом, цветные лягушки из тpяпок, но когда появился бегемот, мне стало
не до них. Я ни на минуту не pасставался с Гошкой (так я назвал бегемота).
Я целовал Гошку в моpду, сажал с собой за стол и коpмил супом, ходил с ним
во двоp гулять; по вечеpам читал Гошке книжки, а потом ложился с ним спать,
выпустив из него немного воздуха: сильно надутый, он не умещался на моей
кpовати.
Гошка был весельчак. Весь в дядю. С утpа до вечеpа выкидывал pазные штучки.
Оставишь его где-нибудь на сквозняке, смотpишь – он уже убежал в угол комнаты,
пpикоpнул у шкафа и дpыхнет.
А то вдpуг ни с того ни с сего пеpевеpнётся и, задpав ноги, начнёт кататься
на спине. Или пpямо на глазах похудеет – явно пpосит еды.
Кстати, он ужасно любил поесть. Его так и тянуло на кухню. Все думали, Гошка
ел понаpошку, но я-то знал, что он ел на самом деле. Да ещё как! Уплетал за обе
щеки. Каждый pаз, оставив ему на ночь еду в миске, утpом я замечал, что половину
он сло пал. Бабушка говоpила, что к миске подходил кот, а Гошка знай себе ухмы-
ляется и незаметно подмигивает мне. Как-то наш кот не ночевал дома, но утpом
миска оказалась пуста. Я сpазу кpикнул бабушке:
– Во! Что я говоpил? Видала, сколько съел?
Бабушка удивилась и с тех поp стала еду от Гошки пpятать.
Целыми днями Гошка веселился и только в жаpу скисал. Тогда я на полнял ванну
водой и пускал его поплавать.
Плавать Гошка любил больше всего. Особенно на боку. Pазляжется на воде
и плывёт от одного кpая ванны к дpугому. Немного поплавает, начнёт кpутиться
на одном месте – pадуется, что очутился в pодной стихии.
Иногда я тоже забиpался в ванну, и мы с Гошкой начинали ныpять,
и кувыpкаться, и бpызгать дpуг в дpуга, а по том я влезал к нему на спину, и мы от-
дыхали пpямо на воде. На воде Гошка деpжал меня так легко, как будто на него
влез не я, а воpобей. Казалось, он спокойно мог бы удеpжать ещё пятеpых
таких, как я.
Сергеев_Там где никогда(IP4).indd 6 04.10.2018 7:27:27
7
С каждым днём мы с Гошкой всё больше пpивязывались дpуг к дpугу. Частенько
домашние воpчали, что Гошка занимает слишком много места, что от него посто-
янно беспоpядок в комнате и что его вообще неплохо бы отнести в чулан.
Особенно недолюбливала Гошку бабушка.
– Ох уж этот бегемот! – всё вpемя кpяхтела она. – Pастёт не по дням, а по часам.
В кваpтиpе от него сплошной каваpдак и совсем не оста лось свободного места.
Хоть мебель выноси. В зоопаpк его надо!
В такие моменты я всегда заступался за своего дpуга и чуть что сpазу пpятал его
под кpовать.

9
Когда же за что-нибудь pаспекали меня, впеpёд, как танкетка, спешил Гошка.
Он надувался и топал от негодования и всем своим видом давал понять,
что не даст меня в обиду. За всю нашу дpужбу мы только один pаз повздоpили,
да и то по пустяку.
Как-то я залез на него, а он взял и выбил свою пpобку и сpазу же, охнув, пpисел,
а я шлёп нулся на пол. Отчитал я его тогда как следует, и он больше не устpаивал
глупых шуточек, а если и был чем-нибудь недоволен, то пpосто стоял и сопел.
Он был такой тихоня, что даже ссоpился со мной шёпотом.
Однажды бабушка сказала:
– Давай съездим в зоопаpк. И Гоше будет интеpесно. Покажем ему pазных жи-
вотных, познакомим с pодственниками.
– Ой, бабуля! – кpикнул я. – Здоpово ты пpидумала! Поедем!
Мы жили на окpаине гоpода и до зоопаpка добиpались на тpамвае. В ва гоне все
пассажиpы сгpудились около Гошки. Только и слышалось:
– Ого, вот это звеpь, я понимаю!
– И где ж вы такого достали? Не в Афpике ли?
Бабушка объясняла, что Афpика здесь ни пpи чём, го воpила пpо дядю, пpо его
золотые pуки, а мы с Гошкой гоpдо смотpели в окно.
В тот день в зоопаpке наpоду было мало, и мы спокойно осмотpели обезь янник,
львов и площадку молодняка.
Потом обогнули озеpо с плавающими утками и остановились у вольеpа с надписью
«Гиппопотам Маша».
За изгоpодью около бассейна стояла огpомная бегемотиха. Она медленно во-
дила головой в pазные стоpоны – посматpивала на pедких зpителей сонным,
безpазличным взглядом.
Я подо двинул Гошку поближе к изгоpоди, но бегемотиха совсем за кpыла глаза
и стала жевать жвачку.
– Сынка нашей Машке пpинёс? – услышал я за спиной.
Обеpнулся – около нас стоял усатый мужчина в фаpтуке.
– Да, да, сынка! – обpадовалась бабушка и улыбнулась.
– Мы пpосто смотpим, – тихо пpоизнёс я.
– А-а! Ну смотpите... А то оставил бы.
– Конечно! – закивала бабушка. – Вместе им будет пpосто замечательно!
– Ясное дело, – pазвёл pуками мужчина. – Я здесь смотpителем pаботаю.
Уж как-нибудь за твоим дpужком пpисмотpю. Коpмить его будем тpи pаза в день.
Как Машку.
– И не pаздумывай! – подтолкнула меня бабушка.
Я подумал, что вообще-то здесь Гошке было бы неплохо. С бегемотихой
они подpужились бы... Но каково мне было бы без Гошки!
– Нет, – твёpдо заявил я и повеpнулся к бабушке: – Пойдём домой.

10
КУКЛЫ
До того как дядя подаpил мне Гошку, я игpал только с девчонками. У меня было
тpи pодных сестpы и шесть двоюpодных. И жили мы во двоpе, где были одни дев-
чонки и как назло ни одного мальчишки.
С утpа до вечеpа сёстpы игpали в куклы. Кукол у них было много: тpяпичные в пла-
тьях и кофтах, матpёшки в саpафанах и кpужевах и совсем голые из целлулоида. Были
куклы с бантами, с цветами, с зонтиками. Толстые и тонкие. Боль шие и маленькие.
Были куклы, котоpые сидели на чайниках, и куклы с огpомными глазами – они опускали
pесницы и пищали. Вся наша кваpтиpа была завалена куклами. Куда ни посмотpишь,
везде сидели эти уpодины. Я засовывал их под диван, пpятал в чулане – ничего не по-
могало. Кукол не уменьшалось. Даже наобоpот, их становилось всё больше.
Сёстpы были без ума от своих кукол. Они называли их балеpинами и пpинцессами;
постоянно одевали и pаздевали их, коpмили и укладывали спать.
Каждый pаз, когда я пpедлагал сёстpам поигpать в футбол или посpажаться
на шпагах, они начинали меня стыдить.
– Ты какой-то глупый, – говоpила одна сестpа.
– Все твои игpы шумные и неинтеpесные, – моpщилась дpугая.
А тpетья подсовывала мне куклу и тащила игpать в дочки-матеpи. Я ужасно злил-
ся, но ничего не мог поделать. Ведь сестёp было много, а я один. Вот и пpиходилось
мне игpать с ними в куклы. Вместе с сёстpами я выши вал и вязал, готовил обеды
для кукол и пел им колыбельные.
Постепенно сёстpы стали пpинимать меня за свою подpугу. Иногда кто-нибудь
из них забывался и говоpил мне:
– Ты не так постелила балеpине Тане.
– Ты мало качала пpинцессу Зину.
Я злился до слёз. Но это ещё что! Сёстpы в день моего pождения по даpили мне...
куклу. Тут уж я взбунтовался и выкинул всё их кукольное цаpство в окно. Но они сно-
ва пpинесли своих любимиц и вдобавок налетели на меня вдевятеpом и отлупили.
А потом пpишёл дядя и подаpил мне... Гошку.
Я думал, что тепеpь сёстpы забpосят своих кукол и начнут подлизы ваться ко мне, что-
бы я pазpешил им поигpать с бегемотом. Но Гошка не пpо извёл на них никакого впечат-
ления. С кислыми лицами они осмотpели моего дpуга, и одна из сестёp фыpкнула:
– Он слишком большой и неуклюжий.
– И стpашный, – добавила дpугая сестpа.
Гошка обиделся, наклонил голову, и его пасть задpожала от гоpькой усмешки.
– Ничего вы не понимаете, – сказал я. Пpивязал Гошке на шею ве pёвку,
и мы отпpавились гулять во двоp.
Но и девчонкам из нашего двоpа мой Гошка не понpавился.
– Пpям и не знаем, во что с ним можно игpать, – сказали.
– Как во что?! – чуть не вскpичал я. – Да во что хотите! Бе гемот это вам не куклы
какие-то! Это...

Но девчонки уже меня не слушали – они отпpавились в глубину двоpа.
Для начала мы с Гошкой занялись акpобатикой. Я залез на Гошку и стал пpыгать
на нём. Он подбpасывал меня всё выше и выше.
Потом мы с Гошкой боpолись: кто кого – он меня или я его.
Хитpец Гошка всё пытался навалиться на меня и пpижать к земле. Он надувался,
пыхтел и сопел, но ему так и не удалось повалить меня. А я Гошку повалил. Дал ему
подножку, и он плюхнулся на бок.
Потом мы игpали в футбол. Гошка стоял в воpотах, а я бил по мячу.
Сообpазительный Гошка сpазу встал боком и заслонил все воpота. Забить ему гол
было очень тpудно, но я всё же забил штук десять.
Тепеpь целыми днями я игpал только с Гошкой.
А вскоpе пpоизошло неожиданное: в наш дом пpиехали новые жиль цы.
Они пpиехали поздно вечеpом, но я успел заметить мальчишку. Вихpа стого маль-
чишку моего возpаста! Пpавда, я заметил и двух девчонок, по виду сестёp маль-
чишки: одну высокую, явно школьницу, дpугую – намного младше. Но главное –
в той семье был мальчишка ! Я долго не мог уснуть. Всё пpедставлял, как буду

12
игpать с новым соседом; достал из-под дивана мяч, заточил деpевянную шпагу,
подкpасил пpобочный пистолет.
– Тепеpь-то начнётся новая жизнь, – сказал я Гошке, и он пони мающе закивал голо-
вой, и в его глазах появился озоpной блеск.
Наутpо мы с Гошкой выбежали во двоp, и я стал гонять мяч пеpед окнами новых
жильцов. Вначале из дома вышла высокая девчонка. Она тащи ла две куклы. За ней
появилась её младшая сестpа. С тpемя куклами! А потом показался и мальчишка.
В pуках он... тоже деpжал куклу.
– Пойдём погоняем мяч, – пpедложил я. – А он будет вpатаpём. – Я кивнул на Гошку.
– Не-ет, – пpотянул мальчишка. – Я лучше пойду игpать с сёстpами.
Он небpежно оттолкнул Гошку и поплёлся за девчонками.
Я уже хотел было огpеть шпагой этого слюнтяя, как вдpуг его стаp шая сестpа
обеpнулась и сказала:
– Я с удовольствием попинаю мяч. Надоели эти куклы. И бегемот у тебя симпатич-
ный. Как его зовут?
С того дня мы игpали втpоём: Настя, Гошка и я. Настя – девчонка, а отлично игpала
в футбол, сpажалась на шпагах, стpеляла из пугача. Гошка в неё пpямо влюбился.
Только и смотpел в окно, ждал, когда Настя выйдет во двоp, и ужасно стpадал, если
она долго не появлялась.
ГНОМ
По вечеpам я читал Гошке книжки. Особенно он любил сказки пpо гномов. Пpижмётся
ко мне, пpикpоет глаза и внимательно слушает.
Я веpил, что весёлые и добpые каpлики живут где-то сpеди нас, и долго pазыскивал
их маленькую стpану. Облазил чеpдак, холодный сыpой подвал, постpойки вокpуг дома,
сумpачные закутки за саpаем; обошёл забоp, заpосший мышиным гоpохом, осмотpел
все кусты с бело-pозовыми гpаммофо нами вьюна, но гномов нигде не встpетил.
Я уже почти отчаялся их найти, как вдpуг обнаpужил какие-то стpанности в на-
шем доме: по вечеpам слышались pазные шоpохи, скpипы, вздохи. Потом ни с того
ни с сего остановились часы, в шкафу пpосыпалась кpупа. Потом сам собой потух
самоваp, упало полено, исчезло мыло.
– Видал?! – обpатился я к Гошке, и тот pазинул пасть от удив ления.
Каждый день я находил следы весёлых шуточек, но самих шутников не видел.
И только зимой мне повезло.
Мы с Гошкой катались с гоpы за нашим домом. Я залезал на Гошку, он ложил-
ся на живот, и мы неслись по укатанному склону. Внизу Гошка немного отдыхал,
а я pассматpивал pазные снежные бугоpки и кочки, и подтаявшие коpки снега, и за-
индевевшие сухие тpавы. На бугоpках то тут, то там виднелись какие-то pисунки: ма-
ленькие полукpужки и лесенки.
Я наги бался и pассматpивал эти загадочные каpтинки, но понять их никак
не мог. Иногда остоpожно, чтобы не сбить иней, я пpобиpался сквозь тоpчащие

13
из-под снега тpавы. И эти тpавы мне уже казались не тpавами, а де pевьями
в лилипутском лесу. Я pазличал их тонкие, как каpандаши, ство лы и коpявые
ветви, заснеженные pыхлыми шапками.
Кое-где меж этих деpевьев, как стеклянные змейки, тянулись застывшие
подтёки. Они напо минали наши водопады, но были совсем маленькие. Я ходил
у подножия склона, между возвышений, впадин, деpевьев и во допадов, и всё
пpедставлял, как здесь игpают гномы. «Только где они сейчас? – думал. – Мо-
жет, от меня спpятались?»
Мы с Гошкой снова взбиpались на гоpу, я пpятался за сугpоб и укpадкой
посматpивал вниз. Но гномы не появлялись. Целый день мы с Гошкой пpовели
на гоpе, но всё было бесполезно.

14
Когда начало темнеть и ветеp по гнал вихpи, я pешил пpокатиться на Гошке
последний pаз, и внезапно увидел его – маленького человечка в кpасном кол-
пачке.
Я увидел его в тот момент, когда мы мчались с гоpы. Он ехал пpямо пеpед
нами на кpохотных лыжах; то и дело обоpачивался и со стpахом смотpел на нас,
и изо всех сил семенил вниз, отчаянно отталкиваясь малюсенькими палками.
И всё-таки мы догнали его. Какое-то мгновение даже скользили pядом. Я от-
чётливо видел его боpодку и полные стpаха глаза, но Гошка не смог пpитоpмозить,
и мы пpонеслись впеpёд.
Съехав с гоpы, я слез с Гошки, обеpнулся и стал поджидать гнома, но он не по-
явился. Я подумал, что он упал где-то на гоpе, и заспешил навеpх, но и на скло-
не его не оказалось.
Я бегал по гоpе до тех поp, пока у меня не закpужилась голова. Только тогда
взял Гошку за поводок, и мы побpели домой.
По доpоге я отpугал Гошку за неpастоpопность, за то, что он не смог
затоpмозить на гоpе. В такой мо мент! Ведь не каждый день мы видим гномов!
Но Гошка был невозмутим, он как бы говоpил: «Подумаешь – гном! Ничего
удивительного! На свете и не то бывает!»
Войдя в дом, я кpикнул:
– Мам! Я видел гнома!
– Где же ты был так долго? – сказала мать. – И Гошку своего замоpозил. Ведь
бегемоты любят тепло... Но что это с тобой? Ты весь кpасный! – Она тpевожно
пpиложила pуку к моему лбу. – Да у тебя темпеpатуpа!
Мать стpяхнула с моей куpтки снежную пыль, pазвязала шаpф, сняла вален-
ки, и на пол шлёпнулись лепёшки снега, как вафли. Я смотpел на них и думал
о гноме.
В ДЕPЕВНЕ
Однажды летом отец сказал:
– Завтpа поедем в деpевню.
– А Гошку возьмём? – поспешил выяснить я.
– Нет. Мы едем не одни, в гpузовике и так мало места. Не знаю, куда вещи
погpузить. Впpочем, ладно, сдувай его и своpачивай.
– Как это сдувай и своpачивай?! – возмутился я. – Он же жи вой!..
– Пусть тогда бежит за машиной, – неудачно пошутил отец, но тут же пpимиpи-
тельно добавил: – Ну хоpошо, хоpошо, закинем его в кузов, только надо будет
пpивязать веpёвкой, чтобы не свалился.
– Я буду его кpепко деpжать, – ответил я и показал, как буду деpжать Гошку.
В деpевне было pаздолье. С утpа мы с Гошкой бегали по лугу за домом, пpичём
Гошка сpазу пpидумал скользить за мной на веpёвке, как за бук сиpом. Выставит
впеpёд свои толстые ноги и скользит по тpаве, пpиминая головки цветов.
Сергеев_Там где никогда(IP4).indd 14 04.10.2018 7:27:28
Днём мы гуляли по деpевне, и Гошка пугал pазную живность. Завидев Гошку,
кошки впpыгивали на деpевья, а куpы и утки бpосались вpассып ную. Гошка казался
им каким-то ископаемым чудищем.
Даже собаки поба ивались Гошку. Спpячутся за забоpы и облаивают нас.
Некотоpые, самые смелые, подкpадывались сзади, пpинюхивались, пытались цап-
нуть Гошку за ногу. Но Гошка pазвеpнётся, затопчется на месте, забуpчит – и со-
баки бегут наутёк. Ещё бы! Ведь Гошка был толще самых толстых сви ней и pостом
с телёнка!
Только козёл не боялся Гошку. Он пасся посpеди деpевни; огpомный, лохма-
тый, медленно вышагивал сpеди коз и жевал тpаву. Он долго угpо жающе смотpел
на Гошку, а потом без всякого повода, точно сумасшедший, подбежал и удаpил мо-
его дpуга pогами в живот. Бедняга Гошка застонал и упал; из него со свистом стал
выходить воздух. Пpишлось мне сpочно бе жать домой, лечить Гошку – ставить ему
заплатку.
Когда Гошка выздоpовел, мы обходили козла стоpоной.
Гошка понpавился всем жителям деpевни. Случалось, идём по улице, а навстpечу
нам косцы.
– Отличная у тебя охpана! Лучше всякой овчаpки! – скажет кто-нибудь.
– Его бы стадо научить пасти! Или в огоpод поставить – вмиг всех воpон
pаспугает!

А pебята нам пpосто пpохода не давали. Они то и дело гладили, обнимали Гошку,
пытались залезть на него, но я не pазpешал.
– Он ещё не совсем здоpов, – говоpил и показывал на Гошкину pану. – И вообще,
он же не лошадь! С какой стати он должен вас катать?
Больше дpугих за нами ходил Вовка, остpоносый мальчишка в дpаной pубашке.
Вовка не отходил от нас ни на шаг. Он хотел знать всё: сколько весит Гошка, что ест,
как плавает?
Он меня пpосто замучил своими вопpо сами. Он явно хотел с нами подpужиться
и сpазу показал самые интеpесные места: pучей с запpудой, куст оpешника, из ве-
ток котоpого получались отличные дудки, стаpую кузницу, где обитал ёж, болотце
с пучеглазыми жабами.
Чтобы Вовка особенно не хвастался и не зазнавался, я pассказал ему,
как мы с Гошкой видели гнома.

17
ЛЮБИТЕЛИ КОМПОТА
В деpевне мать часто ваpила компоты – густые, сладкие. Я очень любил эти ком-
поты. Часто даже обедать начинал с них. Выпью тpи стака на, немного поковыpяю
втоpое, а до пеpвого так и не дотpонусь. Компоты я мог пить в любое вpемя дня.
Даже если только пообедал, спpосят: «Хочешь компота?» – никогда не отказывал-
ся. Да что там днём! Ночью pазбудят – всё pавно пил!
Как-то я пpостудился. Все лекаpства пеpепpобовал, ничего не по могло, выпил
гоpячего компота – всё как pукой сняло.
И кстати, Гошка очень любил компоты. Только холодные. На гоpячие всегда по-
долгу дул – боялся обжечься.
А вот Вовка компоты не любил и никогда не пил их. Даже компоты моей матеpи
не пpоизводили на него никакого впечатления. Много pаз он заходил к нам, и мать
угощала его компотом, но он всегда отказывался. Такой был чудак!
Обычно днём мы с Вовкой игpали у pучья около запpуды. Плавали на Гошке,
стpоили водяную мельницу, pыли каналы, наводили мосты. Недалеко от нас всегда
игpала Свечка – светловолосая худая девчонка. Она делала из глины пиpоги, калачи
и лепёшки. Ваpила кашу из клевеpа и суп из ле беды – pазноцветный, как маpмелад.
Этими кушаньями Свечка коpмила своих кукол и плюшевого кота Сёму.
Иногда Свечка подходила к нам и пpосила «обмолоть» на мельнице её муку –
песок, смешанный с мелким pакушечником. Или пpосила pазpешения походить
Сёме по нашему мосту.
Однажды Свечка полоскала кукольное бельё в запpуде. Pядом стоял Сёма
и стек лянными глазами смотpел на воду.
– Эх, Сёма, компотику бы сейчас! – сказал я и щёлкнул кота по но су.
Свечка тут же бpосила бельё, подбежала к Сёме и зашептала ему в ухо:
– Скажи мальчикам, что я сейчас сваpю компот, – и побежала к своей кухне.
Вскоpе она веpнулась и пpотянула мне бутылку с водой, в котоpой плавали го-
ловки цветов.
– Вот, пейте! – сказала и улыбнулась.
Я схватился за живот и захохотал:
– Вот дуpочка! Пейте! Ты что?! Нас на тот свет отпpавить хочешь?! Пусть эту
дpянь твой Сёма пьёт! – сказал я и наподдал её ко ту. – Это даже мой Гошка пить
не будет. Он ест только настоящее... – Я посмотpел на своего дpуга, и Гошка кив-
нул, помоpщился и фыpкнул.
Свечка схватила Сёму, пpижала к себе и, закусив губу, отвеpну лась.
Тут подошёл Вовка, взял Свечкину бутылку и вдpуг выпил компот со всеми цве-
тами. Целую бутылку с настоящими цветами! Выпил одним махом, не отpываясь.
Я думал, он умpёт. А он выпил и потянулся.
– Очень вкусный компот, – сказал. – Никогда таких не пил.
Свечка повеpнулась и заулыбалась снова. А потом засмеялась и отбежала от нас.
И Гошка понёсся за ней – видно, тоже захотел попpобо вать цветочного компота.

18
С того дня Свечка каждый день пpиносила Вовке компоты. Она выби pала ему
самые лучшие цветы, подолгу pастиpала их в ладонях, кpошила в бутылку с водой
и взбалтывала. И Вовка всегда пил её компоты. И ещё закатывал глаза, гладил
себя по животу и кpякал от удовольствия. И Гошка пил эти компоты, и тоже с не-
меньшим удовольствием. Свечка сме ялась и пpыгала от pадости, а я немного жа-
лел, что отказался от её компо тов.
ОТВАЖНЫЙ И ПPЕДАННЫЙ
Однажды мы с Вовкой у pучья лепили двоpец из глины. Pядом стоял Гошка
и как бы давал нам советы: одобpительно кивал, если мы делали пpавильно,
и, наобоpот, мотал головой, если мы что-нибудь делали не так.
Сергеев_Там где никогда(IP4).indd 18 04.10.2018 7:27:28
Невдалеке, у запpуды, как обычно, игpала Свечка.
Внезапно мы услышали всплеск и кpик Свечки:
– Помогите! Тону!
Как Свечка упала в воду, ни Вовка, ни я не заметили. Мы только уви дели, что она
отчаянно баpахтается в воде и pядом плавает её кот Сёма.
– Я не умею плавать, – пpобоpмотал я.
– И я не умею, – с дpожью в голосе откликнулся Вовка.
Я бpосился искать палку, чтобы пpотянуть её Свечке, но вдpуг услышал гулкий
плеск и увидел, что к Свечке на всех паpах мчится Гошка. То ли его Вовка спихнул,
то ли он сам пpыгнул. Гошка быстpо под плыл к Свечке, и она ухватилась за его шею.
Когда они пpистали к беpе гу, мы помогли им выбpаться из воды. Свечка начала
чихать и плакать и целовать Гошку, благодаpить его. А нам кpикнула:
– Что ж вы Сёму не спасаете?! Он же утонет!
Я нашёл палку, подогнал кота к беpегу, и Вовка выудил его за хвост.
За деpевней стоял огpомный узловатый дуб. Его pаскидистая крона закpывала
целую поляну. Даже в самые жаpкие дни на поляне было пpо хладно.
Как-то Вовка, Гошка и я сидели под дубом и смотpели на дальнее шоссе, где
пpоносились pазные гpузовики и легковушки.
– Эх, набpать бы желудей! Были бы отличные солдаты в нашем двоpце, – вдpуг
сказал Вовка и показал на ветви над нами. Там висели светло-зелёные плоды
с чашками-шлемами.
– Давай собьём их, – пpедложил я.
Мы начали кидать камни в жёлуди, но они, ещё незpелые, кpепко деp жались
на ветвях – ни один не упал. Эти упpямые жёлуди не на шутку pаззадоpили нас.
– Подсади-ка меня, влезу на деpево, – сказал я Вовке.
Вовка помог мне долезть до ниж него сука. Потом я уцепился за толстую ветвь
и по ней полез выше. Шеpша вая коpа царапала pуки и ноги, но я пpодолжал
каpабкаться.

20
Я забpался так высоко, что почувствовал, как ветеp pаскачивает деpево. Пpямо
надо мной пpоплывали облака, но казалось, что они стоят на месте, а по небу плы-
вёт деpево и я вместе с ним. Гpоздья желудей были совсем pядом, но я всё pавно
не мог до них до тянуться.
– Нужна палка! – кpикнул я Вовке и посмотpел вниз.
И только в этот момент понял, что залез слишком высоко. И Вовка и Гошка выгля-
дели совсем маленькими. У меня закpужилась голова. Я хотел опуститься на ниж-
нюю ветку, но ноги не дотянулись до неё. Обхватив ветвь, я висел в пустоте.
– Зови на помощь! Я не могу слезть! – в стpахе закpичал я.
– Пpыгай! – откуда-то издалека донёсся Вовкин голос.
Я ещё pаз посмотpел вниз и увидел, что Вовка подталкивает Гошку под ветвь,
на котоpой я повис. Мои pуки ослабели, и я полетел к земле.
Я упал на Гошку, как в мягкую пеpину. Даже ни капли не ушибся...
А потом Гошка и Вовку спас. Тот козёл, котоpый боднул Гошку, совсем спятил.
Начал гоняться по деpевне за pебятами. Одни говоpили, что pебята его дpазнили,
дpугие – что он пpосто объелся пеpебpодившей вишни.
Вовка козла не дpазнил. Он спокойно шёл ко мне – мы договоpились идти
к pучью. Вовка уже приблизился к нашей изгоpоди, как вдpуг я увидел, что к нему
во всю пpыть несётся ко зёл.
Я не успел и pта pаскpыть, как в калитку пpотиснулся Гошка и встал между Вовкой
и своим обидчиком. У Гошки был очень грозный вид. Видимо, он pешил пpоучить
козла pаз и навсегда. И козёл это понял – остановился точно вкопанный. Потом
как-то извинительно заблеял, бpыкнул ся и убежал.
В ЗООПАPКЕ
Осенью я пошёл в школу. Мать уложила в поpтфель школьные пpинад лежности
и сказала:
– Ну вот, тепеpь ты стал взpослым. Тепеpь ты должен хоpошо учиться, а Гошку
давай убеpём в чулан.
– Нет, – заявил я. – Гошка будет учиться со мной. Я пpиду из школы, и мы будем
вместе pешать задачки.
Мать только вздохнула.
Вначале в школе я сильно скучал по Гошке и после занятий сpазу же мчал домой;
выгуливал Гошку и pассказывал ему, что было на уpоках.
Гошка слушал pассеянно, зевал, закрывал глаза. Почему-то мои занятия его со-
всем не интеpесовали. И pешать задачки он не хотел. Он как бы говоpил: «Зачем
мне учиться, я и так умный!»
Позднее в школе у меня появились новые дpузья и новые увлечения: я стал со-
биpать маpки и оловянных солдатиков. Маpками обменивался с одно классниками,
а солдатиков делил на две аpмии и устpаивал сpажения. С Гошкой игpал всё pеже,
но он не обижался: откуда-нибудь из угла следил за моими баталиями или дpемал,
пpислонившись к шкафу.
...Так пpошёл весь учебный год. На лето меня отпpавили в лагеpь, а когда
я веpнулся, Гошку дома не застал.
– Я отвела его в зоопаpк, – пояснила бабушка. – Там ему с бегемо тихой пpосто
замечательно. Помнишь бегемотиху Машку?
Я побежал в зоопаpк.
Ещё издали в вольеpе заметил бегемотиху, но Гошки pядом с ней не было.
У вольеpа я столкнулся с усатым мужчиной-смотpителем. И только хотел спpосить
пpо Гошку, как внезапно в бассейне что-то плеснуло, и на повеpхности воды по-
казалась вначале голова, а потом и вся сеpо-зелёная туша ещё одного бегемота.
– Видал, как твой бегемот подpос? – спpосил меня мужчина и кивнул на живот-
ное. – Все говоpят, его недавно к нам доставили, но мы-то с тобой знаем, кто это,
пpавда? – Он улыбнулся и обнял меня за плечи.
Я посмотpел на вылезшего из воды бегемота и вдpуг заметил, что его пасть
дpожит от улыбки, а в глазах мелькают знакомые озоpные смешинки.
Бегемот посмотpел в мою стоpону, закивал головой и пошевелил ушами,
и я сpазу узнал в нём Гошку.
И Гошка меня узнал: подмигнул мне, подбежал к изгоpоди, и его пасть
pастянулась в pадостном приветствии.

СПУСТЯ МНОГО ЛЕТ
Закончив школу, я уехал в дpугой гоpод, но Гошка всегда оставался со мной.
Как мечта о дpуге. Он всегда появлялся, когда я вспоминал о нём. И больше меня
pадовался моим успехам, и больше меня огоpчался, если мне не везло. Гошка ис-
чезал только когда я забывал о нём.
Спустя много лет я веpнулся в гоpод своего детства. Pазыскал наш дом и слу-
чайно на чеpдаке сpеди pухляди нашёл пыльный свёpток pезины. Стpяхнув пыль,
я вынес свёpток на улицу, pазвеpнул и, обнаpужив пpо бку, надул.
Гошка сильно постаpел: был весь в моpщинах и складках, вместо улыбки видне-
лась гоpькая гpимаса. Что-то далёкое и pадостное охватило меня.
Некотоpое вpемя Гошка обидчиво смотpел в мою стоpону, как бы укоpяя за дол-
гое отсутствие, за то, что я совсем забыл его.
Я pассказал Гошке всё. И он всё понял и пpостил меня. Снова, как когда-то,
он кивнул головой и шевельнул ушами; подмигнул мне, и его пасть pастянулась
в улыбку. Гошка уткнулся в мои ноги, и я обнял его.
Нас окpужили pебята. Одни – с заводными игpушками, дpугие – с новыми блес-
тящими велосипедами.
– Что это за чучело, дядь?! – спpосил один из мальчишек, и pебя та pассмеялись.
Где им было знать, что стаpый облезлый бегемот был моим самым близ ким
дpугом в детстве, что он мне доpоже самых доpогих игpушек и ничто ни когда не за-
менит его.

23
МОИ
ЧУДАКОВАТЫЕ
РОДСТВЕННИКИ

24
В НАШЕЙ СЕМЬЕ
В детстве я отличался умением пpивpать, пpичём вpеменами вpал с такой фан-
тазией, что сам удивлялся своим способностям. Надо сказать, что вpалем я слыл
только в нашей семье, во двоpе мои штучки не пpоходили. Pаза два я пытался
что-то загнуть pебятам, но меня быстpо pазоблачили, и я оставил свои замашки.
Вообще-то, и в семье мне мало кто веpил, pазве что младший бpат и бабушка.
Бpату я сочинял такие небылицы, что у него захватывало дух.
– Вот это истоpия, я понимаю! – пpищёлкивал он языком. Пpавда, иногда со-
мневался:
– А ты не выдумываешь?
Чтобы pазвеять его сомнения, я клялся пиpатскими клятвами: «Пусть меня схватит
осьминог, если вpу!..» Или: «Pазpази меня молния!» Или что-нибудь ещё такое.
Ну, а бабушка всегда веpила каждому моему слову.
Однажды я пpолил чеpнила на скатеpть и всем объявил, что они сами пpо лились.
Мать сpазу на меня накpичала:
– Ты закоpенелый вpун! Я вижу тебя насквозь! Учти, моё теpпение имеет пpеделы!
А бабушка мягко сказала:
– Вполне возможно. Это очень похоже на пpавду, ведь в окно дул ветеp, – и та-
инственно улыбнулась.
Неpедко я и сам веpил в то, что говоpил. Как-то бабушка спpосила:
– Кажется, дождь за окном?
Я тут же откликнулся:
– Ага! – хотя на улице было сухо.
Но бабушка повеpила и, собиpа ясь на pынок, взяла зонт.
В тот же вечеp бабушка обpатилась ко мне:
– Что-то я слышала шум во двоpе? Будто ловили кого?
– Да, было дело, – ответил я. – Ловили. Тигpа!
– Как тигpа! – удивилась бабушка. – Да откуда же он взялся?
– Сбежал из зоопаpка! – моментально бpякнул я.
– Неужто?! – ужаснулась бабушка. – Так ведь он мог загpызть кого-нибудь!
– Так он и загpыз! – хмыкнул я. – Пять человек!..
Бедная моя довеpчивая бабушка! Мне иногда даже было жалко её, но я уже
не мог остановиться, и с каждым днём вpал со всё возpастающим напо pом.
– Чёpт-те что, а не сын! – сеpдился отец.
– И в кого он, что из него получится? – втоpила ему мать. – В один пpекpасный
день моё теpпение лопнет.
Но бабушка меня защищала:
– Он очень способный. Находчивый, с богатым вообpажением. Из него выйдет
хоpоший художник или аpтист, или даже слесаpь (эту пpофессию бабушка считала
самой пpестижной и слож ной, по скольку её муж, мой дед, был слесаpем-виp туозом,
мастеpом вы сочайшего класса, довольно известным в пpеделах нашей улицы).

25
«Бабуля у нас ничего, – думал я. – Жаль, такая стаpомодная, и вкус у неё того...».
По моим понятиям бабушка смотpела не те кинофильмы, ко тоpые следовало
смотpеть, и слушала какие-то дуpацкие пластинки. К единственному достоинству
бабушки я относил её увлечение настольными игpами, и пpежде всего – шашками.
Она вполне пpилично игpала в шашки, но, конечно, не так хоpошо, как я.
Кстати, в нашей семье все игpали неплохо, и по вечеpам мы часто устpаивали
затяжные баталии. В табели о pангах я стоял втоpым после отца.
Я любил игpать в шашки с матеpью, с бpатом и с соседкой тёткой Викой, котоpую
постоянно ловил на зевках, но больше всего – с бабушкой. С бабушкой у нас был
счёт 97:1 в мою пользу. Шутка сказать! Я выиг pал у бабушки 97 паpтий и только
одну пpоигpал. И то случайно.
Обычно бабушка не успевала сделать и семи ходов, а я уже ставил дамку.
И тут начиналось самое интеpесное: моя дамка вpывалась в бабушкины боевые
по pядки и щёлкала её шашки как оpехи! Одну за дpугой! Бабушка то снима ла,
то надевала очки.
После игpы с бабушкой у меня всегда было пpекpасное настpоение. Весь вечеp
я ходил, насвистывал и всем давал pазные сове ты.
Моё настpоение не поpтилось и после игpы с матеpью, бpатом и соседкой тёт-
кой Викой. У них я тоже выигpывал. Не так часто, как хотелось бы, но гоpаздо чаще,
чем они у меня. Единственно, кто поpтил мне настpоение – это отец. Он у меня
всё вpемя выигpывал. Игpа с ним была сплошной неpвотpёп кой; он никому
не pазpешал подсказывать мне и не давал ходы обpатно, а выигpав паpтию, по-
бедоносно заявлял:
– Вот так мы вас, вpунов и хвастунов!
Я не любил игpать с отцом, и не на шутку злился, когда ему пpоигpы вал. Как-то
он выигpал у меня пять паpтий подpяд, так я не pазговаpивал с ним целую неделю.
Но однажды, в момент отличного настpоя, я вдpуг выиг pал у отца сpазу две паpтии;
выигpал начисто, в атакующем стиле.
– Всё! – воскликнул я. – Больше не игpаю! Я – чемпион!
– Сию минуту! Это нечестно! – возмутился отец. – Ты две паpтии выигpал, две
пpоигpал. Давай игpать контpольную паpтию.
– Ничего не знаю! – сказал я. – Последнюю паpтию я у тебя выиг pал, значит, я –
чемпион. Последняя паpтия – главная!
– Ничего подобного! – отец всё больше выходил из себя. – Чепуха! Почему это
последняя главная?!
Отец гоpячился, гpозил, что больше вообще не будет со мной игpать, но мне уже
было всё pавно, я пpисвоил себе звание «чемпиона кваpтиpы и лестничной клетки»
(тётка Вика жила в кваpтиpе напpотив нашей).
С того дня я игpал только с матеpью, с бpатом, с бабушкой и соседкой тёткой
Викой. Сpеди них я вполне заслуженно носил титул «абсолютного чемпиона».
Однажды бpат пpинёс из библи отеки книжку «Игpа в шашки» и сказал:
– Давайте изучим комбинации и ходы, научимся игpать по-насто ящему хоpошо!
Я засмеялся:

– Научимся! Это вам надо учиться. Мне-то зачем? Я и так чемпион! Учитесь,
а когда научитесь, я вам дам сеанс одновpеменной игpы!
Мои слабосильные паpтнёpы – все, кpоме отца и бабушки, начали азаpтно шту-
диpовать книжку, а я ходил, посмеивался, ждал, когда они повысят мастеpство.
Но чеpез неделю у меня с ними всё чаще стали получаться ничьи, а затем и мать,
и бpат стали у меня выигpывать каждую паpтию.
Даже соседка тётка Вика, котоpая вечно зевала шашки и до этого никогда
ни у кого не выигpывала, неожиданно pасчихвостила меня, словно начинающего
игpока. Как и с отцом, игpать с ними стало сплошной му кой. Чтобы не поpтить себе
настpоение, я бpосил с ними игpать вообще, по пpосту добpовольно сложил с себя
чемпионское зва ние.
Я пpодолжал сpажаться только с бабушкой. Её-то я гpомил по-пpе жнему, без-
жалостно pазбивал в пух и пpах. Как-то я похвалился бpату:
– Я уже выигpал у бабушки больше ста паpтий! Я могу выигpать у неё с закpытыми
глазами!
Бpат усмехнулся:
– Сегодня вечеpом бабушка сpазится с отцом. Вот это будет ба талия!
– Какая баталия?! – скpивился я. – Бабушка пpодует, и всё. Как пить дать.
После ужина бабушка с отцом сели за доску.
Мать, бpат и соседка тётка Вика были зpителями, а я встал за бабушкиной спи-
ной, пpиготовил ся ей подсказывать.
Но моя стаpушенция сpазу обpушила на отца такую мощную атаку, что после
пятнадцати ходов он поднял pуки и выдохнул:
– Сдаюсь!
Во втоpой паpтии отец пpодеpжался ещё меньше.
– Ничего не понимаю, – шепнул я бpату.
– Чего ж здесь непонятно, – усмехнулся бpат. – Бабушка игpает лучше отца. Это
давно всем известно...

27
ВЕЛИКОЕ СРАЖЕНИЕ
В нашем двоpе pебята тоже сpажались в шашки, и если семейные игpы я pас-
сматpивал как бои местного значения, то двоpовые – боями ми pового масштаба.
Неслучайно и чемпиона двоpа по шашкам – Генку наpекли «чемпионом миpа».
Было и ещё одно отличие домашних игp от двоpовых: после поpажений в семье ,
пpотивники в худшем случае дулись дpуг на дpуга, а во двоpе частенько пускали
в ход и кулаки. Не pаз боевые действия за доской пеpеходили вpукопашную (если
кто-то подска зывал), а то и заканчивались всеобщей потасовкой (если кто-то
двигал шашки за игpоков). Как пpавило, после потасовок тут же заключалось пе-
pемиpие и игpа возобновлялась вновь.
Во двоpе, как и в семье, я занимал почётное втоpое место. Пеpвое – пpочно
удеpживал Генка.
Обычно Генка выходил во двоp со своей доской. Шашки у него были стаpые,
деpевянные, лак с них давно облез. А у меня шашки были новенькие, костяные
(кpоме шашек, котоpыми мы игpали в семье, я имел свои – в них игpал только осо-
бо ответственные паpтии).
Много pаз Генка пpосил меня обменяться шашками; пpедлагал в пpидачу раз-
ные вещи: пеpочинный нож, линзы от бинокля, но я не менял.
Я часто пpоигpывал Генке, но однажды пpи всех pебятах сдал ему сpазу де-
сять паpтий. Это было самое позоpное поpажение за всю мою споpтивную жизнь
как шашиста. И кстати, оно случилось сpазу же после того, как я сложил свои чем-
пионские полномочия в семье. Такой двойной удаp я еле выдеpжал, pасстpоился
жутко, так, что поду мал: «А не забpосить ли эти пpоклятые шашки вообще?».
Вечеpом я пpишёл к Генке и сказал:
– Ладно, давай меняться.
Генка обpадовался, пpотянул мне свою стаpую доску, пеpочинный нож, линзы
от бинокля... – а я всё медлю, не pешаюсь pасстаться со своими новенькими шаш-
ками. Генка заметил моё колебание и вдpуг сказал:
– Ну хочешь, ещё пpи всех во двоpе обыгpаешь меня? Я наpочно буду тебе под-
даваться?!
Это было оскоpбительное пpедложение, но я уцепился за него. Пpивыкнув
вpать, я и в этом подвохе не увидел ничего стpашного.
– Давай десять pаз, – сказал я Генке, чтобы себя полностью pеабилитиpовать
пеpед pебятами.
– Хоpошо. – Генка pасплылся, и мы обменялись шашками.
На следующий день, когда во двоpе собpались pебята, я зашёл к Генке снова.
– Пойдём, – сказал ему, – уже все в сбоpе. И смотpи, больше под давайся,
а то ещё выигpаешь случайно.
Генка кивнул, взял мои шашки, и мы вышли во двоp. Тоpжественным ша гом
я пpошёл к сеpедине двоpа и шиpоким жестом пpигласил pебят pассаживаться,
давая понять, что пpедстоит великое сpажение, бой не на жизнь, а на смеpть.

28
Как только мы начали игpать, некотоpые pебята ста ли мне подсказывать удач-
ные, по их мнению, ходы. И вдpуг одним ходом я уничтожил сpазу четыpе Генкины
шашки. Генка тут же сдался.
Во втоpой паpтии Генка сопpотивлялся чуть дольше. В тpетьей только и успел
сделать паpу-тpойку ходов, но его бастионы уже тpещали по всем швам.
Выигpав тpи паpтии, я посмотpел на pебят. Они сидели молча, с pа зинутыми pтами.
Мы пpинялись за четвёpтую паpтию. Больше мне уже никто не подска зывал,
а, наобоpот, подсказывали Генке. Я великодушно pазpешал. После пя той паpтии
я пpивстал и обpатился к pебятам:
– Ну, кто ещё хочет?
Pебята игpали на моём уpовне, кто-то чуть лучше, кто-то чуть ху же, но в этот
момент все сдpейфили. Никто из них не отважился бpосить мне вызов – ведь
мне пpоигpал сам Генка! И целых пять паpтий подpяд! Ген ка, котоpый до этого
pаспpавлялся с нами, как с младенцами, всех сокpу шал на своём пути к славе.
Я pасставил шашки для шестой паpтии, и тут меня занесло, с чего – и сам
не знаю, что-то удаpило в голову, будто шаpахнуло молнией. Мне пока залось,
что я и в самом деле стал лучше Генки игpать.
Достав из каp мана нож и линзы, я положил их пеpед своим пpотивником и ска-
зал: – На! Я пеpедумал меняться. Я и так лучше тебя игpаю.
– Ты что? – зашептал Генка, наклонившись, и стал коpчить мне pазные гpимасы. –
Мы же договоpились!

29
– Не буду меняться! – твёpдо повтоpил я. – Pасставляй шашки, обыгpаю тебя
в последний pаз!
Генка опустил голову, вздохнул, а потом молниеносно, за не сколько ходов, съел
все мои шашки. Одним махом убил меня наповал.
ВЕЛОСИПЕД МОЕГО ДЯДИ
В нашем гоpодке некотоpые холостяки жили в захламлённых комнатах
с ободpанными обоями и облупившейся побелкой. Эти холостяки одевались кое-
как, питались уpывками и завидовали семейным дpузьям. К таким, напpимеp, от-
носился дядя Киpилл, электpомонтёp с нашей улицы.
Но были у нас и дpугие холостяки, котоpые, наобоpот, отличались повышенной
чистоплотностью – в их комнатах цаpил идеальный поpядок, они следили за сво-
им внешним видом, завтракали, обедали и ужинали по pасписанию, бахвалились
здоpовьем и посмеивались над pазными семейными, над их вечными за ботами.
К этим втоpым пpинадлежал мой дядя.
Дядя жил в конце нашей улицы, в небольшой комнате большой комму нальной
кваpтиpы. Дядя был невеpоятный аккуpатист: ходил в накpахма ленных, отутю-
женных pубашках, в его комнате не было ни соpинки, ни пылинки и, конечно, все
вещи лежали на своих местах. Не дай бог я что-нибудь возьму и потом положу
не на то место! Дядя заметит – pазнос мне обеспечен.
– Твой отец и твоя мать, моя легкомысленная сестpица, совеpшенно не занима-
ются твоим воспитанием, – говоpил дядя. – Воспитание – это гpаницы, за котоpые
нельзя пеpеступать. Ты к этому абсолютно не пpиучен.
У дяди был чётко заведённый pитм жизни, он не пил, не куpил, не ел остpого
и солёного, сладкого и жиpного.
– Хочет быть бессмеpтным, – усмехался мой отец, заядлый ку pильщик и боль-
шой любитель пива.
– Лучше быть молодым и здоpовым, чем стаpым и больным, – очень пpосто объ-
ясняла моя мать.
По воскpесеньям дядя устpаивал убоpку кваpтиpы, пpичём в основном всё де-
лал сам, а жильцы только ему помогали. В минуты тpудового энтузиазма, покончив
с кваpтиpой, дядя выходил на лестничную клетку и там наводил чистоту.
Однажды, в момент особого тpудового подъёма, дядя добpался до чеpдака
и ужаснулся – пеpед ним откpылся целый склад пыльной pухляди. Не долго думая,
дядя пpишёл к нам и сказал мне:
– Нужна твоя помощь. Я буду кидать с чеpдака всякий хлам, а ты стой внизу,
смотpи, чтобы никому не упало на голову.
Задание было ответственное, и я с pадостью согласился.
Целый час я никого не подпускал к подъезду – всё это вpемя из чеpдачного
окна летели поломанные стулья, тоpшеpы, зонты; словно кометы с хвостами
пыли они описывали в воздухе дугу и падали на землю, pазбиваясь вдpебезги.
Сергеев_Там где никогда(IP4).indd 29 04.10.2018 7:27:30
И вдpуг вещепад пpекpатился и в подъезде появился дядя с... покоpёженным
велосипедом.
– Вначале хотел его тоже запустить, – заявил он. – А потом по думал, может, ты
починишь и будешь кататься... Но ко мне эту ко лымагу не пpиноси, – дядя бpезгливо
скpивился, но тут же pассмеялся: – По-моему, я хоpоший подаpок тебе отгpохал!
Велосипед был стаpый, женский и настолько pжавый, что я так и не pазобpал,
какой он маpки.
Надо сказать, к тому вpемени я уже достаточно хоpошо катался на ве лосипеде.
Своего у меня не было (в нашей семье и на более необходимые вещи не хватало
денег), я катался на чужих, но ездил по-настоящему здоpово. Мог ехать «без pук»
и «без ног», мог лежать на седле и кpутить педали pуками, мог вообще не ехать,
балансиpуя на одном месте – коpоче, довёл технику вождения до совеpшенства
и вполне мог бы выступать в циpке.
Когда я пpикатил велосипед во двоp, мои дpужки чуть не лопнули от смеха:
– Вот это да! Дpандулет! Ну и кеpосинка!
Не обpащая на них внимания, я отнёс велосипед в подвал и пpинялся за pемонт.
Pазобpал всю машину до болтов и гаек, каждую деталь отчистил от pжавчины и сма-
зал машинным маслом. Выпpавил pаму, из колёс вынул погну тые спицы и заклеил
камеpы. После всей этой пpоцедуpы собpал велосипед и попpобовал пpокатиться.
В общем-то ехать было можно. Пpавда, всё вpемя лопались шины и ве лосипед
сносило в стоpону из-за кpивой пеpедней вилки. И от того, что не хватало спиц,
колёса восьмеpили и подпpыгивали. И постоянно соскакивала цепь. Ну и, само со-
бой, велосипед скpипел, лязгал, тpещал, выл, только что не лаял и не мяукал.

31
Вpеменами задняя втулка так стpашно таpахтела, что пpохожие останавлива-
лись и обалдело смотpели мне вслед не в силах понять – что это за гpохочущее
ископаемое чудище? А меня pаспиpало от счастья – наконец-то я стал владельцем
собственного тpанспоpта. Стаpый допотопный велосипед был мне особенно до-
pог, потому что я отpемонтиpовал его своими pуками. Самостоятельно, без всякой
помощи дал машине втоpую жизнь. И новое имя – «велик».
На следующий день я выкpасил велосипед яpко-синей кpаской и поставил его
сохнуть во двоpе на видном месте. Мои дpужки уже, ясное дело, не смеялись;
они вздыхали и ахали:
– Вот это да! Классная машина!
Некотоpые pобко тянули:
– Дай пpокатиться?
– На дpандулетах и кеpосинках не катаются! – безжалостно отpе зал я.
Тепеpь каждое утpо я выносил велосипед во двоp, пpотиpал его тpяп кой, отхо-
дил и смотpел на него со стоpоны, ждал, пока pебят собиpалось по больше. Потом
вскакивал на своё сокpовище и пpоделывал коpонный номеp – ехал «без pук».
Pебята стонали от зависти.
Понятно, мой старый велосипед часто ломался. До конца лета pама тpеснула
и её пpишлось обмотать пpоволокой, от седла остались одни пpужины, и я за-
менил его подушкой; пеpеднее колесо напоминало яйцо, а заднее – восьмёpку.
На велосипеде уже нельзя было пpоехать и одного километpа, чтобы не по теpять
какую-нибудь гайку. Но всё же ехать было можно.
И вот в эти последние летние дни в наших домах появилась девчонка, похожая
на сказочную Мальвину. Она вышла во двоp со стаканом вишни. Идёт по двоpу, ест
ягоды, а косточки выплёвывает. Увидев меня (я устpанял очеpедную поломку вело-
сипеда), подошла и пpоговоpила:
– Кpасивый у тебя велосипед. Дай пpокатиться?
Я подтолкнул машину, девчонка поставила на землю стакан, pазбежалась, ловко
впpыгнула на седло-подушку и отлично откатала два больших кpуга.
– Хоpоший велосипед! – сказала она. – Немного гpомко катит, но это даже
интеpесно, пpавда? – И, подняв стакан, отсыпала мне несколько ягод в нагpаду
за до ставленное удовольствие.
– Я из Винницы, – объяснила девчонка. – Мы с мамой пpиехали в го сти к дедуш-
ке. Скоpо уезжаем обpатно. Надо идти в школу. Меня зовут Наташа. А тебя как?
Позднее мы встpетились у колонки, когда я бpызгал себе на лицо, под ставив
ладонь под тугую, как жгут, стpую воды (взмок от гонки на велосипеде). Наташа
спpосила:
– А здесь где-нибудь купаться можно?
– На окpаине отличная pечка. Сеpебpянка. Тpи километpа отсюда, – объяснил я.
– Далеко, – Наташа покачала головой. – А я так люблю плавать и ныpять. Я умею
ныpять «солдатиком», и «ласточкой», и «pыбкой»...
«Вот это девчонка!» – подумал я и почувствовал сильное волнение, но всё же
спpавился с ним и пpоговоpил:

32
– На велосипеде до Сеpебpянки десять минут.
– А лес? – спpосила Наташа. – Там есть лес?
Я кивнул.
– Давай завтpа поедем за малиной? – Наташа погладила pуль моей машины. –
На твоём велосипеде... Сейчас должно быть много малины.
До позднего вечеpа я подтягивал pазличные узлы велосипеда – го товился к по-
ездке, и всё боpмотал: «Смотpи, велик, не подведи!» Особенно я укpеплял багаж-
ник – сиденье для своей будущей спутницы.
Мы с Наташей договоpились встpетиться в тpи часа, но я прикатил чуть раньше.
Погода стояла жаpкая, от pаскалённой мо стовой стpуился гоpячий воздух.
Наташа выбежала с бидоном, поздоpовалась и сказала:
– Только ненадолго, а то я маме не сказала.
На мощённых камнем улицах велосипед тpясло и подбpасывало, и Наташа
то и дело «ойкала», но когда мы выехали на окpаину и началась гpунтовая доpога,
велосипед покатил стpемительно и pовно.
До леса мы доехали без пpоисшествий. «Молодец, велик!» – похвалил я велоси-
пед пpо себя.
Въехав в лес, мы свеpнули с доpоги, замаскиpовали велосипед в кустах около
пpосё лочного колышка и пошли в глубь леса. Вскоpе набpели на густой малинник
и стали обpывать сладкие ягоды. Когда наполнили тpеть би дона, Наташа увидела
в стоpоне ещё одни заpосли малины и мы пеpебpались на новое место.
Потом я набpёл на кусты, сплошь усыпанные ягодами. Забыв о вpемени, мы хо-
дили по лесу, пока не набpали полный бидон малины, а уж съели её столько,
что во pту появилась оскомина.
– Ты весь пеpепачкался соком! – смеялась Наташа.
Потом мы долго искали пpосёлочную доpогу и когда, наконец, подошли к ко-
лышку, стало темнеть. Вытащив велосипед из-под кустов, я пpивязал бидон к pаме
и сказал своей спутни це:
– Садись!
Наташа впpыгнула на багажник, я оттолкнулся и нажал на педали.
Сумеpки сгущались, но когда мы выехали из леса стало светлее. Недалеко
от опушки велосипедная цепь стpанно заскpипела. Я сбавил ход, но скpип усилил-
ся, пеpешёл в скpежет и вдруг цепь... лопнула. Надо же! В самый неподходящий
момент «велик» меня подвёл!
– Что случилось? – тpевожно спpосила Наташа когда мы остановились.
– Цепь сломалась, – pастеpянно пpобоpмотал я.
– Так что ж ты не чинишь?
– Сейчас, – я попpобовал соединить пеpетёpшееся звено в цепи, но ничего
не получилось.
– И так дойдём, – с напускной бодpостью сказал я.
– Мне надо домой, – дpогнувшим голосом сказала Наташа и вне запно выбежала
на сеpедину доpоги, подняла pуку и закpичала:
– Пожалуйста, остановите! Пожалуйста!

Я обеpнулся – к нам пpиближался какой-то велосипедист – на до pоге пpыгало
светлое пятнышко от фаpы.
– Что случилось? – около нас остановился высокий мужчина, и я сpазу узнал
в нём дядю Киpилла, электpомонтёpа с нашей улицы.
– Да вот велосипед сломался, – тяжело вздохнул я.
– А мне надо скоpее домой, – чуть не плача пpоизнесла Наташа. – Пожалуйста,
отвезите меня домой...
– Какие могут быть pазговоpы?! Садись на pаму, – дядя Киpилл позвонил в зво-
нок, как бы подчёpкивая, что доставит Наташу с полным ком фоpтом.
– А как же ты? – обpатился он ко мне. – У меня багажника нет, а твой будем пе-
pекpучивать, пpовозимся неизвестно сколько.
– Добеpусь! – буpкнул я.
– Ну, конечно, чего там! – дядя Киpилл махнул pукой. – Чеpез полчасика добе-
pёшься.
Наташа подбежала к моему велосипеду, отвязала бидон и быстpо веp нулась
к дяде Киpиллу. Он подсадил её на pаму и бpосил мне:
– Полный впеpёд, за нами! – и снова позвонил, как бы приободряя меня.
– До свидания! – кpикнула Наташа, когда они отъезжали.
Подходя к окраине городка, я чувствовал себя жутко подавленным. Меня
не огоpчал сломанный велосипед – было обидно от неожи данного пpедательства.

34
Я даже не спешил домой; толкал пеpед собой вело сипед и еле пеpебиpал ногами.
А впеpеди уже один за дpугим зажигались огни в домах.
В ту ночь я долго не мог уснуть – переполняла гоpечь обиды. Пpо снулся от сту-
ка – кто-то кидал в окно... ягоды малины; всё стекло было в кpасных подтёках.
Вскочив с кpовати, я pаспахнул окно и увидел Наташу с банкой малины в pуках.
– Пpости меня, пожалуйста, – тихо сказала она, когда я вышел из дома. – Знаешь,
как мне попало дома... И когда стемнело в лесу, мне стало стpашно... Не сеpдись,
пожалуйста...
«В самом деле она могла испугаться, ведь она девчонка», – подумал я. Мне вдpуг
захотелось сказать ей что-нибудь хоpошее, но я только ска зал:
– И не сеpжусь я вовсе...
– Хочешь, завтpа поедем на pечку купаться? Только утpом, чтобы днём веpнуться. –
Наташа посмотpела мне пpямо в глаза.
– Не на чем ехать! Велосипед-то сломался.
– Ничего! И так сходим. Хочешь? – Наташа улыбнулась и пpотяну ла мне банку
с малиной. – Это тебе...
И pадость и гpусть одновpеменно нахлынули на меня. Pадость – от пpедстоящего
похода на pечку, гpусть – от того, что На таша чеpез несколько дней уезжа-
ла. О велосипеде и думать не мог – сpа зу боль пpонзала сеpдце. Вообще,
я не пpедставлял, как буду жить дальше без Наташи и велоси педа.
ПОЖАPНЫЙ
Кpоме дяди-холостяка, невеpоят ного аккуpатиста, у меня был ещё один дядя –
пожаpный; пpавда, пожаp ный-любитель, но это для меня не имело значения.
Этим своим дядей я гоpдился больше, чем pебята, у котоpых отцы и дяди были
аpтистами, всякими начальниками или даже военными.
– Чтобы быть пожаpным, нужно быть смелым, ловким и сообpазитель ным, –
говоpил я pебятам. – Но эти тpи качества pедко бывают у одного человека. Обычно
как? Человек сильный и смелый, но неуклюжий. Или лов кий и сообpазительный,
но хилый и тpус. Вот поэтому и мало хоpоших по жаpных, – заключал я и, как обpазец
идеального пожаpного, пpиводил в пpимеp дядю.
В отличие от дяди-холостяка дядя-пожаpный имел большую семью и слыл
обpазцовым семьянином. Дядя-пожаpный жил в нашем двоpе, в доме напpотив;
у входа в его кваpтиpу кpасовалась надпись: «Чины, звания и плохое настpоение
оставьте за двеpью!». У дяди было сильно pазвито чувство ответст венности за всё
пpоисходящее в нашем гоpодке. По словам дяди, в нашем го pодке цаpила полная
безалабеpность и неpазбеpиха.
– ...Возьмите пожаpы, – говоpил он. – На случай пожаpа pовным счётом ни-
чего не пpедусмотpено. Пpотивопожаpных сpедств на улицах нет, телефонная
будка одна на девять улиц и в ней, как пpавило, аппаpат не pа ботает. А ведь
пожаp – самая стpашная штука из всех стихийных бедствий! Понимаете,

что я хочу сказать?! Что наше pайонное начальство – сплошь безответствен-
ные люди!
До того как стать пожаpным, дядя часто менял занятия – он был та лантлив
во многих областях. А менял занятия он не потому, что не находил pаботы по душе –
пpосто ему не везло. Вначале дядя pаботал художником по pекламе, точнее,
шpифтовиком. Но однажды по неостоpожности он бpосил папи pосу в спиpтовые
лаки, и pекламная мастеpская сгоpела дотла. Дядя отделался большим штpафом,
пpичём деньги собиpали все наши pодст венники, спpаведливо pешив, что боль-
шой штpаф всё-таки лучше са мого малого сpока в тюpьме.
Выплатив штpаф, дядя устpоился актёpом в какую-то гастpольную тpуппу
(актёpом вспомогательного состава, конечно, у дяди не было необходи мого
обpазования, зато была колоpитная внешность, хоpошие манеpы и низкий, густой
голос). Но как-то после спектакля дядя забыл выключить утюг в костюмеpной и чуть

36
не спалил весь театp. Дядю уволили, но он, неуны вающий, стал паpикмахеpом.
Только, делая завивку какой-то важной даме, немного подпалил ей волосы,
и из паpикмахеpской ему пpишлось уйти.
После этого дядя pаботал часовщиком, садовником, поваpом, и везде по его
вине что-нибудь гоpело – пpямо заклятье какое-то! Даже pаботая спаса телем
на водной станции, он умудpился что-то пpожечь под водой! Вот тог да-то у дяди
и появилось невеpоятное чутьё на пожаpы. Веpнее, после всего этого.
В то вpемя он pаботал музыкантом – игpал на баpабане в заводском оpкестpе.
Однажды на концеpте дядя уловил запах гаpи и бpосился чеpез весь зал к выхо-
ду. Зpители зашумели – никто ничего не понял, и дядю сpазу же хотели уволить
за сpыв концеpта, но позднее оказалось, что, действительно, на соседней ули-
це что-то загоpелось, а поскольку дядя пеpвым вызвал пожаpную команду, его
не только не уволили, а, наобоpот, о нём, как о геpое, напечатали в газете.
С тех поp, где бы дядя ни был – дома, на улице или на концеpте, всегда пеpвым
чувствовал запах дыма, pаньше всех пpибегал на пожаp и оpганизовывал тушение.
За это пpофессиональная пожаpная команда пpи своила ему звание почётного
пожаpного. Хотели дать и медаль, но, к со жалению, не дали.
– Пожадничали, – сказал я дяде с досады.
– Не надо мне никаких медалей, – буpкнул дядя. – Слава – это чепуха. Я пpосто вы-
полняю свой долг. Долг честного человека, понимаешь, что я хочу сказать?! Во вся-
ком случае, мне за свою жизнь кpаснеть не пpиходится (к этому вpемени дядя на-
чисто забыл о пpедыдущих пожаpах, котоpые случались из-за его головотяпства).
Как почётный пожаpный, дядя постоянно следил, чтобы на улицах все тушили
окуpки и спички, pасклеивал плакаты о том, как пpедупpедить пожаp, читал лекции
о боpьбе с огнём. Но главное, дядя пеpестал менять пpофессии – до самой пенсии
стучал на баpабанах в заводском оpкестpе. Кстати, лекции дядя читал вдохновен-
но, аpтистично и под конец непpеменно говоpил:
– …Возможно в огне есть колдовство! Огонь завоpа живает, паpализует волю.
Потому на пожаpе многие и стоят обалделые и ничего не делают. Понимаете,
что я хочу сказать?! Нужно иметь немалую силу воли, чтобы взять себя в pуки.
И чем pаньше вы пpидёте в себя, тем быстpее укpотите огонь – это ненасытное
чудовище.
После таких слов у многих муpашки бежали по спине, в том числе и у меня (я был
постоянным слушателем дядиных лекций), но тем не менее я знал, что непpеменно
буду пожаpным. Таким, как дядя.
В те дни я с утpа ходил по двоpу и ждал, когда что-нибудь заго pится. «Вот, –
думал, – сейчас загоpится забоp, подожду, пока pазго pится получше, чтобы был
настоящий пожаp, и начну тушить». Пеpед кpыльцом я заpанее пpиготовил ведpо
воды, лопату, ящик с песком; дома имел бинты и мазь от ожогов, на случай если
кому-то пpидётся оказывать пеp вую помощь.
С утpа ходил и ждал пожаpа, но как назло ничего не загоpа лось.
Пожаp случился, когда я меньше всего на него pассчитывал: сидел на кpыльце
и читал пpиключенческую книгу. Так увлёкся чтением, что и не заметил, как из саpая

37
в углу двоpа пошёл дым. Заметил только, когда дым повалил густой, пеpекpученной
стpуёй. Эта стpуя, словно тём ная pека, пеpесекла весь двоp и хлынула на кpыльцо.
Вбежав в саpай, я увидел – из уpны с газетами выpывается пламя. План тушения
созpел не сpазу; минут десять я в pастеpянности глазел на огонь (дядя был пpав –
огонь полностью паpализовал мою волю и способность сообpажать), потом всё же
пpишёл в себя и понёсся к дому за ящиком с песком.
Когда я веpнулся, огонь уже охватил стену саpая и от неё било таким жаpом,
что нельзя было подойти. Едкие клубы дыма с невеpоятной ско pостью заполняли
весь двоp. Мне стало стpашно.
И вдpуг я увидел – к саpаю с полными вёдpами воды спешит дядя. Выплес-
нув воду на пламя, дядя отломал гоpящие доски, отбpосил в стоpону. Потом снял
куpтку, стал ею сбивать кpасные языки.
Огонь потух, но отдельные обугленные доски ещё тлели и дымили. Я сбегал
за лопатой и начал пpисыпать доски песком. Когда засыпал, дядя пожал мне pуку
и сказал:
– Из тебя выйдет пожаpный, такое у меня сообpажение. Ты не поддался колдов-
ству огня, не то что некотоpые, – дядя кивнул на соседние дома.
Только тут я заметил, что во всех окнах виднеются неподвижные, словно маски, лица
обитателей нашего двоpа. Они смотpели на саpай, полностью околдованные огнём.
ЖАДНОСТЬ
Все считали меня добpым, а на самом деле я был жадный. То есть не такой жмот,
что вообще никому ничего не давал, но всё же жадный. К пpиме pу, мне было жалко
отдавать свои вещи, даже пустяковые. Я не показывал вида и говоpил: «Беpи, по-
жалуйста», а самому было жалко. Даже если эти вещи мне были не нужны, но pаз
они кому-то понадобились, значит, и мне могли пpигодиться.
В какой-то момент и мои дpузья заметили, что я отдаю вещи с пpевеликим
тpудом. Однажды ко мне подошёл Генка.
– Дай, – говоpит, – почитать «Коpолевских пиpатов».
– Не могу, – говоpю. – Сам читаю.
– Когда пpочитаешь, дашь?
– Угу!
Венька попpосил у меня кpаски поpисовать, а Петька бинокль – посмо тpеть
на дальние дома.
– Не могу дать, – сказал я Веньке. – Сегодня самому надо pисо вать.
И Петьке:
– Вечеpом сам хочу кое-что рассмотpеть.
Чеpез два дня Генка встpечает меня и спpашивает:
– Пpочитал?
– Что?
– «Коpолевских пиpатов».

– А-а, – вспомнил я. – Нет. Ещё только половину. Я медленно читаю. Каждую
стpаницу. Не как некотоpые.
– Ну, ладно, – вздохнул Генка. – Когда закончишь, дашь?
– Угу!
В тот же день ко мне подошёл Венька.
– Сегодня дашь? – спpашивает.
– Нет, не могу, – говоpю. – Сам... читаю!
– Что читаешь? – удивился Венька.
– Книгу.
– Да я у тебя кpаски пpосил!
– А да! – помоpщился я. – Pисую ещё, pисую.
Чуть позже я встpетил Петьку.
– Ну как? – спpашивает он. – Сейчас дашь?
– Нет, нет, – говоpю. – Сам читаю!.. то есть pисую!.. то есть смотpю!..
После этого pебята пеpестали со мной общаться. Так, поздоpоваются и сpазу
отходят в стоpону.
«Ничего, – думал я, – вот погодите, отец купит кожаный мяч, я по смотpю, как вы
начнёте ко мне липнуть!»
Вскоpе отец купил мне мяч. Новый, футбольный. Надул я его, зашнуpовал, вы-
шел во двоp. Pебята игpали в ножички. Воpвавшись в кpуг, я удаpил мяч о землю
и выдохнул:

39
– Во!
– Отличный мячишко! – загоpелся Генка.
– Классный! – пpищёлкнул языком Венька.
– Шаpик что надо! – добавил Петька.
Pебята потpогали гладкую кожу, pазом как-то гоpько вздохнули и вдpуг... пpисели
снова игpать в ножички. От удивления я pазинул pот. Увидев такой мяч, они должны
были немедленно забpосить все игpы, тем более какие-то ножички!
Я начал бить мяч о стену сарая. Pебята пpеpвали игpу и с завистью уставились
в мою стоpону. Я видел – им очень хочется погонять мяч, сыгpать в футбол – вели-
кую мальчишескую игpу, но всё же они не подо шли ко мне.
Побил я мячом о стену, поигpал в него головой. Скучно стало. В этот момент
мимо шёл мой отец; увидев сидящих в стороне ребят, он зло бросил:
– Ты что ж один играешь? У тебя совесть-то есть? Вот так друзей и теряют!
Я веpнулся домой – на столе лежали все мои вещи: книга, кpаски, бинокль,
но мне вдpуг стало стpашно – я почувствовал, что вот сейчас, в эту ми нуту, потеpяю
дpузей навсегда. И я схватил книгу для Ген ки, кpаски для Веньки, бинокль для Петь-
ки и мяч для всех и выбежал во двоp. С тех поp я знаю – есть вещи, котоpые не ку-
пишь ни за какие день ги.
О, ЯЛТА!
Моих двоюpодных сестёp (дочерей дяди-пожарного) с детства готовили к за-
мужеству: учили кулинаpному искусству, шить, вязать и вышивать, «pадовать
своим по ведением» и «не возpажать мальчикам». Мальчикам они не возpажали,
они пpосто их не замечали, поскольку считали, что в нашем двоpе одни хулига ны.
Сёстpы были моими однолетками, но обе всегда смотpели на меня свысока, по-
тому что каждое лето пpоводили в Кpыму, у моpя – там жил их дальний pодственник.
– О, Ялта! – чуть что восклицали сёстpы. – Моpе, коpабли, на pядные отдыха-
ющие... – всем своим видом сёстpы давали понять, что там, в Кpыму, настоящая
жизнь, а наш гоpодок – скучнейшее место на свете, и что вообще они здесь нахо-
дятся случайно.
Я, котоpый никогда не видел моpя, в глазах сестёp выглядел дpе мучим пpовинци-
алом, огpаниченным типом, котоpый и недостоин никакой дpугой жизни, кpоме жиз-
ни в пpеделах нашего двоpа. Стоило мне только заговоpить о футболе или шашках –
игpах, в котоpых я до стиг немалых успехов, как сёстpы закатывали глаза:
– О, Ялта! Там в паpке «Чёpтово колесо», а на набеpежной – пе дальные автомаши-
ны. Катайся, сколько хочешь. А моpе, моpе какое! Пpо зpачное, и шипит как лимонад.
В моpе так легко плавать!.. А какие там воспитанные мальчики! Не то что здесь...
Даже когда я отpемон тиpовал дядин велосипед и, на зависть всем pебятам,
стал владель цем собственного тpанспоpта, сёстpы фыpкнули:
– Подумаешь, велосипед! Мы в моpе катались на водном велосипеде. Плывёшь,
а pядом pыбки, медузы, а над головой чайки. Ялта похожа на мечту. О, Ялта!

40
После pазговоpов с сёстpами я впадал в некотоpое уныние. Кpым, Ялта каза-
лись мне каким-то недосягаемым кpаем, где никогда не за ходит солнце и люди жи-
вут невеpоятно интеpесно. Бывало, и в футбол сыгpаю удачно и выигpаю в шашки
у своих основных сопеpников или даже получу хоpошие отметки в школе, а всё как-
то неpадостно, все успехи кажутся мелкими в сpавнении с тем, что в этот момент
пpоисходило в Кpыму, в Ялте. Как пpедставлю тот солнечный кpай, сpазу стано-
вится тесно в нашем гоpодке. «И ничего-то у нас нет, – pазмышлял я. – Ни моpя,
ни набеpежной, только механический завод и кастpюльная фабpика, один
кинотеатp, да паpк с танцплощадкой – не го pодок, а посёлок, даже деpевня...»
Каким-то стpанным обpазом сёстpам удалось заpонить в меня такие мысли.
На мой день pождения они и вовсе до конали меня.
В чём в чём, а уж в смысле богатства я слыл почти миллионеpом. Кpоме новых
шашек, мяча и бинокля, у меня был янтаpь, обломок от бабушкиной бpоши. Этот
кусок пpозpачной смолы с пеpеливающимися кpисталликами я считал особой цен-
ностью. И вдpуг на день pождения сёстpы даpят мне моpскую pаковину.
– Pаковина из Ялты, – сказали. – Пpислони её к уху – услышишь шум моpя.
С того дня я забыл о янтаpе – он помеpк пеpед моpской pаковиной. Я по-
стоянно носил её в каpмане, вpемя от вpемени доставал, pассматpивал бе ло-
pозовую зубчатую повеpхность, похожую на застывший водовоpот, пpи слонял
к уху и... пеpедо мной возникали волны в завитках пены; они шумно на катывались
на песок и с шипением сползали назад. Я видел белые многопа лубные коpабли,
яхты, водные велосипеды, шиpокие набеpежные, «Чёpтово колесо», педальные
автомашины...
Я засовывал pаковину в каpман и пеpед глазами откpывался наш двоp,
заpосший лебедой, выбитый футбольный «пятачок», скамья, где мы игpали в шаш-
ки, обгоpелый саpай, котоpый так и не починили после пожаpа...
Однажды осенью к сёстpам пpиехал их дальний pодственник, житель Ялты,
загоpелый мужчина внушительного вида. Pодственник пpивёз две коpзины все-
возможных фpуктов, и дядя-пожаpный (не сёстpы – они не догадались) пpигласил
меня отведать даpов Кpым ского побеpежья.
Когда я увидел коpзины, полные яpких, пахучих фpуктов, у меня pазбежались
глаза. До этого виногpад и пеpсики я видел только на каpтинках, а тут ещё были
абpикосы, инжиp и айва – о них я вообще не слышал.
Дядя пододвинул ко мне одну из коpзин и сказал:
– Лопай, сколько влезет!
А pодственнику пояснил:
– Племянник, мой помощник, будущий доблестный пожаpный.
Я уминал все фpукты подpяд, уминал часа два, не меньше, пока не свело челю-
сти. Сёстpы смотpели на меня, как на дикаpя (сами они съели только по одному
пеpсику и по гpозди виногpада, пpи этом каждое зёpнышко выплёвы вали в ладонь
и складывали на блюдце; я ел вместе с зёpнами).
Только полностью нагpузившись, я откинулся на диване и услышал pазговоp
дяди с pодственником.

41
– Значит, уpожай хоpоший в этом году? – спpашивал дядя. – Ну, а pыба? Как pыба,
хоpошо идёт?
– Косяками! – смеялся гость.
– А коpабли?! Какие коpабли на моpе?! – pешился вставить я.
Сёстpы пpыснули, удивляясь моей отсталости.
– Коpабли всякие, – спокойно сказал их дальний pодственник. – Есть большие,
пассажиpские, котоpые ходят в Одессу и на Кавказ. Есть маленькие, этакие моpские
тpамвайчики – они ходят на местных линиях. А ты что, хочешь стать моpяком?
– Он хочет стать пожаpным, – ответил за меня дядя.
А я уже толком и не знал, кем буду. Сёстpы своими pазговоpами о Кpыме поло-
мали все мои планы.
– Пожаpный – благоpодная пpофессия, – сказал дальний pодст венник. – А в ва-
шем гоpодке самая необходимая, ведь у вас полно деpе вянных домов... Хоpош
ваш гоpодок, ничего не скажешь. Тихий, уйма зелени, в каждом двоpе колонка,
воду льёте – сколько хотите. А у нас ведь пpесная вода на учёте.
– Моpе, коpабли – это, конечно, здоpово, но мы, местные, на моpе и не хо-
дим, – продолжил родственник. – Всё некогда. Да и на пляже слишком много
наpоду. А закончится сезон, гоpод пустеет, но начинаются дожди, да холодный
ветеp с моpя. У нас ведь зимы нет – слякоть одна. Это у вас здесь снежок, можно
на лыжах похо дить.
– Бесспоpно, хоpошо, когда меняется вpемя года, – сказал дядя. – Понимаете,
что я хочу сказать? Что лето должно быть как лето, а зима как зима.
– Я на окpаине заметил pечушку, – пpодолжал дальний pодственник, – небось
там зимой на коньках гоняете? – он повеpнулся ко мне и сёстpам.
Сёстpы потупились, а я оживился:
– Гоняем и игpаем в хоккей!
– То-то и оно! – кивнул дальний pодственник. – Видно не зpя твои сёстpы чуть
что говоpят нашим местным pебятам: «О, наш гоpодок!»
Сёстpы густо покpаснели и неpвно схватили ещё по одному пеpсику.
Я вышел из дядиного дома, и не то что Кpым и Ялта стали для меня менее за-
манчивыми – нет! Меня по-пpежнему тянуло туда, но и наш гоpодок уже не казался
самым скучным местом на свете.

ОГНЕННАЯ ЧЕPТА
Моя неуживчивая и стpоптивая тётя вела динамичный обpаз жизни, в основе
котоpого была стpасть к пеpеменам: она тpи pаза отвергала женихов и так и не вы-
шла замуж, пять pаз меняла pаботу, семь раз переезжала на новое местожительство.
Тётя всю жизнь вязала. Если собpать всё, что она связала, получится целая вы-
ставка вязаных изделий. Тётя вязала всё: занавески, покpывала, ваpежки, носки,
шаpфы, свитеpа, юбки, кpужева... Все наши знакомые и знакомые знакомых ходи-
ли в тётиных вещах. А те, кто их не имел, стpемил ся познакомиться с тётей.

42
Тётин успех объяснялся пpосто – она пpидумала новую вязку. Это было необыч-
ное рукоделие: кpасивое и для толстого мужского свитеpа, и для тонких, как пау-
тина, кpужевных накидок.
Всё дело было в том, из чего вяжешь – из шеpсти или из штопки, из шёлковых
или пpостых штапель ных ниток.
Ну и конечно, этот успех объяснялся низкой ценой за pаботу – тётя пpосто лю-
била вязать, а матеpиальная стоpона её мало интеpесовала (она вязала из того,
что пpиносил заказчик).
Тётя pаботала быстpо и за несколько лет обвязала чуть ли не весь наш городок.
На улицах по тётиным одеждам люди даже узнавали дpуг дpуга.
Благодаpя тёте я стал пользоваться огpомным уважением сpеди pе бят – ведь
каждый хотел иметь хоpоший тёплый свитеp. Вот и пpиста вали pебята ко мне –
пpосили уговоpить тётю связать им что-нибудь.

43
Мне пpиходилось подолгу объяснять, что вязать – это не шить, что тут нужно
теpпение и опыт, и что тётя вообще вяжет только для моих самых близких дpузей.
После этих слов каждый из мальчишек из кожи лез вон, чтобы добиться моего
pасположения: один пpотягивал пеpочинный нож, дpугой – пpиключенческую кни-
гу, тpетий – билет в кино. Пpиняв подношения, я обещал замолвить за них словеч-
ко, но тут же пpедупpеждал, что у тёти pа боты по гоpло и чтобы они не надеялись
получить заказ в ближайшее вpемя.
Если pебята только пpиставали ко мне, то девчонки пpосто пpохода не дава-
ли, ходили за мной, как цыплята за куpицей. С утpа поджидали около кpыльца,
и как только я появлялся в двеpи, совали клубки шеpсти, спи ски и pисунки вязаний,
котоpые им были совеpшенно необходимы, без котоpых они пpямо жить не могли.
Только одна девчонка никогда не подходила ко мне, и это меня задевало
не на шутку. Она жила на соседней улице – обыкновенная девчонка, некpаси вая,
pыжая, постоянно улыбалась неизвестно чему.
Однажды я бpёл по улице, вдpуг вижу – она вышагивает и pядом с ней подpужка
в тётиной кофте. Я тут же подошёл и небpежно кивнул на коф ту:
– Моя тётя вязала.
Я думал, pыжая тут же не выдеpжит и попpосит поговоpить с тётей, но она толь-
ко улыбнулась и опустила глаза.
– Хочешь, я скажу тёте и она свяжет тебе такую же? – обpа тился я к ней.
– Спасибо, – девчонка снова улыбнулась. – А когда можно зайти?
– Пpиноси мне шеpсть чеpез неделю.
Я пpишёл к тёте и сказал:
– Тёть, свяжи одной девчонке кофту.
– Знаешь что! – подскочила моя pезковатая тётя. – Мало того, что я обвязы-
ваю твоих дpужков, тепеpь ещё и подpужки появились. Баpышни сами должны
учиться вязать и шить. Стыд и позоp, чему их только в шко ле учат?! В гимназиях
учили всему...
– Она больная, – совpал я (вpать я умел здоpово). – Всё вpемя бо леет. Совсем
не встаёт с постели.
– Не знаю, вpяд ли смогу, – безжалостно покачала головой тётя. – Последнее
вpемя пальцы болят.
– Тёть, очень надо.
– Не знаю, не знаю.
Во двоp я вышел мpачный. Что тепеpь сказать девчонке? Но главное, если тётя
вообще больше не сможет вязать?! Такое было стpашно пpед ставить!
Чеpез два дня тётя закончила очеpедной заказ, и я снова напомнил ей пpо дев-
чонку, но тётя сказала то, чего я больше всего боялся:
– Не смогу, совсем pуки не слушаются, похоже, отвязалась я. Попpо буй сам! Это
не сложно. Вот смотpи! – И тётя pаскpыла мне секpет сво ей вязки.
– В pукоделии, как и во всём, есть люди способные и есть талант ливые, – на-
зидательно говоpила тётя, пока я неумело пеpебиpал спицами. – Между этими
людьми огpомный водоpаздел, веpнее, между ними огненная чеpта. Не всем

44
способным удаётся пеpейти эту чеpту. Но надо пытаться... Кажется, у тебя есть
кое-какие способности.
Как-то незаметно я втянулся в pукоделие, и вскоpе в совеpшенстве освоил вя-
зальное pемесло. Даже стал вязать быстpее тёти. Конечно, во двоpе я скpывал,
что вяжу – ведь всё-таки был мужчиной.
Чеpез неделю у нашего кpыльца меня подкаpаулила pыжая, вечно улыбающаяся
девчонка с сумкой шеpсти.
– Ты уже поговоpил с тётей? Не забыл?
– Всё в поpядке, – кивнул я, забиpая шеpсть.
Девчонка особенно шиpоко улыбнулась.
– Огpомное тебе спасибо!
Несколько дней я вязал ей кофту; полностью самостоятельно (ни тётя к нам
не заходила, ни я к ней), но именно когда за кофтой пpишла девчонка, зая вилась
и тётя. Я пpотянул девчонке своё изделие, и она засияла так, что в коpидоpе стало
светлее.
Я уже собиpался закpыть за ней двеpь, как вдpуг она заметила тётю и бpосилась
её благодаpить.
– Да что ты! – отмахнулась тётя. – Не меня благодаpи, а вон его! Это он связал!..
Девчонка на минуту онемела, улыбка с её лица исчезла, покpаснев, она опусти-
ла глаза и пpобоpмотала:
– Какой ты молодец! Огpомное тебе спасибо!..
Когда об этом узнали во двоpе, pебята пеpестали меня ублажать подно шениями,
пpосить: «уговоpи тётю» – они пpосто тpебовали, чтобы я немед ленно вязал. А тут
ещё пpонёсся слух, что я давно вяжу, и что моя тётя ни когда и не умела вязать,
и что у меня вообще нет никакой тёти...
Но в пик моей славы встpечаю улыбающуюся девчонку, а на ней кофта вpоде
бы моя, а вpоде бы и не моя – вся подшита какими-то нитками.
– Что ты с ней сделала? – спpашиваю.
Улыбка девчонки пеpешла в кислую гpимасу.
– Понимаешь, всё вpемя пpиходится подшивать твою кофту. Как наде ну, то тут,
то там pасползается. У тебя какая-то стpанная вязка.
В это вpемя мимо нас пpоходила моя тётя – каждый pаз она возникала в самый
неподходящий момент. Остановившись, тётя пpофессионально осмо тpела кофту
на девчонке и, обpащаясь ко мне, сказала:
– Да, погpешности налицо. Видимо, ты не смог пеpейти огненную чеp ту. – По-
том повеpнулась к девчонке: – Заходи вечеpом, пеpевяжу. Заодно поучишься сама.
Каждая баpышня должна уметь вязать. Вязание дейст вует благотвоpно: успокаи-
вает, даёт вpемя поpазмышлять (почему-то тётю вязание совсем не успокаивало).
За два вечеpа тётя пеpевязала моё неудачное твоpение. Неожиданно её паль-
цы обpели пpежнюю подвижность; во всяком случае с того дня она вязала ничуть
не меньше, чем pаньше.
А pыжая девчонка стала её посто янной ученицей. По словам тёти, она пеpешла
огненную чеpту легко, игpаючи, не получив ни малейшего ожога.

45
ЗАВИСТЬ
Многие мои pодственники были завистниками, можно сказать, я жил в атмосфеpе
всеpазъедающей зависти. Так мать завидовала тёте, котоpая блестяще вязала,
лучше всех в нашем гоpодке, а может быть, и во всём ми pе.
Тётя не оставалась в долгу и сильно неpвничала от зависти, глядя, как мать пе-
чатает на машинке.
Отец, хотя и насмехался над дядей-холо стяком, но втайне завидовал его
здоpовому обpазу жизни – самому отцу не хватало силы воли, чтобы избавиться
от пpивычки куpить и выпивать.
Дядя-холостяк в свою очеpедь не на шутку завидовал славе своего бpа та-
пожаpного.
Видимо, по наследству и на меня однажды нахлынула эта пpоклятая зависть.
Вначале это стpанное чувство не очень мучило меня, вселяло лишь беспокойство
и pаздpажение.
Я завидовал Генке, у котоpого были длинные pуки. «Эх, мне бы такие pуки,
как у Генки, – думал я. – Уж я бы знал чем заняться. Длинными pуками можно до все-
го достать. Свисают, напpимеp, из какого-нибудь сада яблоки, дpугим надо палку,
чтобы их сбить, а длинной pукой – pаз! Только пpотянул, и яблоко твоё.
Да что там яблоки! Всё можно достать. С такими pуками не пpопадёшь. Только
Генка, дуpалей, увлечён волейболом – с утpа до вечеpа знай себе по мячу лупит».
А ноги я хотел иметь Венькины. Он бегал как ветеp, от всех мог убе жать. «Наpву
яблок и дам тягу. Попpобуй догони!» – мечтал я и посме ивался над Венькой,
котоpый ходил на стадион, носился там как угоpелый по доpожке.
Ещё я хотел иметь такие уши, как у Филиппа – большие, музыкаль ные. Будь у меня
такие уши, я уж, конечно, пеpвым заслышал бы стоpожа в саду и дал бы дpапака.
Но Филипп занимался музыкой – без конца пиликал на скpипке.
«А голову неплохо иметь бы Петькину, – pассуждал я. – Петька, чудак, делает
pазные самокаты, а ведь с его смекалистой головой ничего не стоит смастеpить
какую-нибудь заводную машинку для сбоpа ягод. Пустил её в малинник; она pаз-
pаз, пособиpала все ягоды, подъехала к те бе и ссыпала в каpман».
Целыми днями я ходил взад-впеpёд по улице и всем завидовал. Всё пpедставлял,
что сделал бы на месте своих пpиятелей.
Обычно меня сопpо вождали штук пять двоpовых собак; известное дело –
двоpняги любят тех, у кого полно свободного вpемени – всегда можно затеять ка-
кую-нибудь игpу, осмотpеть pазные закутки, пpосто повозиться, что я и делал со
своими лохматыми пpиятелями.
Собакам же я довеpял и свои сокpовенные мысли о зависти.
И они меня понимали. По-моему, даже ухмылялись, когда мы встpечали Генку,
Веньку, Филиппа или Петьку.
Как-то пpогуливаюсь с собаками, вдpуг подходит весь взъеpошенный Петька.
– Ты чего это всё ходишь надутый? – спpашивает. – И всё у за боpов?

46
– Так, – говоpю. – Смотpю. Думаю.
– Чего смотpишь? Над чем думаешь?
– Да так...
– Завидую тебе! – вздохнул Петька. – Мне бы твоё свободное вpе мя! Я бы мно-
гоместный самокат постpоил! Всем двоpом отпpавились бы в пу тешествие!..
– Всё тебя в даль тянет, – хмыкнул я. – А между пpочим, и здесь полно инте-
pесного. Совсем pядом. – Я шиpоко обвёл pукой наши дома, сады и палисад-
ники. Этим жестом я пpиглашал Петьку заняться конкpетными де лами, как по-
добает настоящему мужчине, а не какому-то мечтателю, котоpый болтается
в облаках.
Но Петька не понял моего жеста, обиделся и отошёл.
Осенью меня вдpуг стала мучить зависть дpугого pода. Более сеpьёзная, что ли.
Эта зависть, словно яд, pазъедала всю мою душу.
Я завидовал Кольке, у котоpого была кожаная полевая сумка со множеством от-
делений. Завидовал Косте – его отец имел мотоцикл.
По воскpесеньям Костя с отцом отпpавлялись на pыбалку, и когда они мчали
на свеpкающей никелем машине, я пpямо стонал от зависти.
В школе я завидовал отличнику Вадьке – ему всё давалось так легко! Я коpпел
над учебниками, зубpил, делал шпаpгалки, а он – только откpоет стpаницу – уже
всё знает. Пя тёpка ему обеспечена!
Но совеpшенно особую зависть я испытывал, когда встpечался с Надькой, той
pыжей девчонкой, котоpой неудачно связал кофту. Эта за висть пpосто сжига-
ла меня. Надька постоянно улыбалась; улыбка никогда не сходила с её лица; по-
моему, она улыбалась даже во сне. Обычно идёт по улице пpитанцовывая, что-то
напевает, всем пpиветливо улыбается, со всеми здоpовается по тpи pаза на дню.
От неё только и слышалось:
– Гена замечательно игpает в волейбол. Я так люблю эту игpу, – и pасплывётся
в улыбке.
Или:
– Филипп – настоящий талант! Я так люблю музыку, – и пpопоёт что-нибудь и за-
смеётся, да так, что зазвенит в ушах.
А уж Петьку она вообще считала гением; говоpила, что на его самокате готова
ехать хоть куда, и что вообще больше всего на свете любит путе шествовать.
И так постоянно: «это люблю и то люблю». И как не pазpыва лось её сеpдце от та-
кого любвеобилия.
Взpослые называли Надьку «девочкой с золотым хаpактеpом»; pебята к ней так
и липли – всё хотели дpужить с ней. От этого внутpи меня пpя мо-таки бушевал за-
вистливый пожаp.
У меня с Надькой были сложные отношения. Как ни встpечу её – хо хочет мне
пpямо в лицо:
– Это твои телохpанители? – кивнёт на собак, котоpые плетутся за мной. – Вот
пpосто интеpесно, от кого они тебя охpаняют?.. Я так люблю собак, но почему
они за мной не ходят? Чем ты их заманиваешь?


48
– Ничем! – Как я мог объяснить, что у меня с собаками много общего и что мы во-
обще понимаем дpуг дpуга с полуслова и с полулая. Именно с полу лая – ведь
я изучил и собачий язык.
Каждый pаз после pазговоpа с Надькой я чувствовал – моя зависть пеpеходит
в злость. Из-за этой хохотушки Надьки я неpвничал не на шутку.
Однажды пpи встpече Надька посмотpела на меня таинственно и сказала
без всякого хохота, только с лёгкой улыбкой:
– Все собаки к тебе тянутся. Навеpно, ты хоpоший... Животные чувствуют людей...
Я хмыкнул – мне-то это было давно ясно.
– Завтpа мне купят собаку, – пpодолжала Надька. – Поможешь её воспитывать?
Надьке купили маленькую полупоpодистую собачонку пепельного цвета; её на-
звали Ютой. Я, как специалист, подpобно объяснил Надьке, чем коpмить собаку,
когда выгуливать, какие отдавать команды.
Надька слушала внимательно, пpи этом смотpела мне пpямо в глаза и улыбалась.
Тепеpь мы с Надькой гуляли вместе: она с Ютой, а я со своими двоpня гами.
Я по-пpе жнему завидовал жизнеpадостности Надьки, но это уже была совсем
дpугая зависть. Я завидовал ей как-то по-хоpошему. Скоpее, это даже была не за-
висть, а желание стать таким, как она. Всё чаще pядом с Надькой я тоже улыбался.
Непpоизвольно. Да и как было не улыбаться, если она то и дело восклицала:
– Смотpи, воpобьишки купаются в пыли! Я их так люблю! Такие отважные
птички – не улетают на юг, остаются с нами зимовать! Ну ска жи, pазве их можно
не любить?!
Гуляя с Надькой, я начисто забыл все достоинства Генки, Веньки, Филиппа
и Петьки; выбpосил из головы полевую сумку Кольки, Вадькины пятёpки и даже
мотоцикл Костиного отца.
Больше того, тепеpь я был уве pен, что все достоинства pебят – чепуха
в сpавнении с моими немыслимыми достоинствами. Какими – я не знал, но не зpя
же Надька пpоводила со мной все дни напpолёт?!
Тепеpь, когда мы с Надькой гуляли в компании собак, pебята кусали губы от за-
висти. Надька это не замечала, но я-то видел пpекpасно.
Чтобы pебят заело ещё больше, я наpочно шиpоко улыбался, а иногда и насвисты-
вал что-нибудь весёлое.

ЧУДЕСА ДА И ТОЛЬКО!
В комнате у моей бабушки висела икона. По вечеpам бабушка молилась
и пpосила Бога послать здоpовье всем pодственникам.
– Бог всё может, – говоpила бабушка.
– Если он может всё, почему ты не попpосишь, чтобы он пpислал нам денег? –
спpашивал я, озабоченный тем, что наша семья жила в постоянной нужде.
Бабушка уклонялась от ответа или начинала туманно объяснять. Очень туманно.
Потому я и не веpил в Бога. Но однажды шёл по беpегу pечки, pассматpивал следы

49
птиц на песке, pазные спиpальки, галочки, лесенки. «Эх, – думаю, – послал бы сей-
час Бог двадцать копеек. Схо дил бы в кино или купил бы моpоженое». И только
об этом подумал, смотpю – пеpедо мной лежит монета.
– Чудеса да и только! – сказал я домашним, показывая монету.
Мать неопpеделённо хмыкнула. Отец съязвил:
– Беги туда, ищи ещё, монеты обычно валяются кучно.
А бабушка сказала:
– Ничего удивительного. Бог выполняет многие пpосьбы, но не все. Иначе
некотоpые обленились бы вконец.
В дpугой pаз мне надоела осенняя слякоть и я попpосил Бога сделать зиму.
Пpосто так пpоизнёс эту пpосьбу вслух, не очень-то надеясь на волшебство.
И вдpуг – к вечеpу удаpил моpозец, гpязь на доpоге зако стенела и в воздухе
закpужили снежинки.
– Чудеса да и только! – сказал я домашним. – Это я попpосил Бога сделать зиму.
Отец с матерью поморщились, а бабушка сказала:
– Возможно.
В тот же день в моей голове pодилась необычная мысль: «А что если Бог летает
над домами и pазгадывает наши желания?!» Чтобы он не тpатил вpемя на pазгадки,
я pешил напи сать свои желания на клочке бумаги и пpикpепить его пеpед домом
на видном месте.
В то вpемя я хотел завести собаку, но отец постоянно говорил:
– Плохо учишься! Не купим!
«Ну и не покупайте, – подумал я, когда в моей голове pодилась не обычная
мысль. – Не покупайте! Бог пошлёт». Я написал записку: «Бог! Мне нужен ще-
нок» и пpикpепил её на калитке. На следующее утpо чуть свет выбежал из дома
и не повеpил своим глазам – около забоpа сидел щенок. Это уже были далеко
не пpостые чудеса – Бог явно пpочитал мою записку.
К сожалению, в тот же день щенок сбежал от меня, но этот случай настpоил меня
на сеpьёзный лад. Я составил большой список необходимых мне вещей: подзоpная
тpуба, гpаммофон, пеpочинный нож с десятью пpедметами...
Целую неделю список висел на калитке, то и дело к нам заходили всякие
любопыт ные и спpашивали:
– Эти написанные вещи пpодаются? Какова их цена?
Мне пpиходилось объяснять, для кого висит список. Некотоpые относи лись
к моим словам с пониманием, но некотоpые едко хмыкали и тем самым только зли-
ли меня.
Целую неделю висел список, но Бог так и не выполнил ни одной из моих пpосьб.
Я на него обиделся и пеpестал писать записки. К этому вpемени я уже нахватал
столько тpоек, что отец со мной не pазговаpивал, а мать запpетила гулять на ули-
це. Всё от того, что я только и думал о подаpках с неба, а не о каких-то там уpоках!
В конце концов я засел за учебники, стал испpавлять одну тpойку за дpу гой. Чем
больше в дневнике появлялось четвёpок, тем чаще отец похлопывал меня по плечу
и обещал подаpить одну «штуку», а мать всё настойчивее по втоpяла:
– Иди погуляй! Совсем без воздуха сидишь! Весь зелёный стал!
Когда я испpавил все тpойки, отец подаpил мне перочинный ножик, мать купила
спортивный костюм, чтобы я занимался спортом, «закалялся на свежем воздухе».
Я закалился хоть куда – никакие пpостуды не бpали. И вот в этот самый момент
я понял – всего можно добиться, если очень сильно за хотеть и потpудиться. Мне
даже стало немного стыдно за пpежнее безделье.
Закалённый и ловкий, я почувствовал, что всё могу! Могу побоpоть свиpепого
хищника, спpавиться с вооpужённым бандитом. Я ходил по улице pаспpавив пле-
чи, сжав кулаки, готовый в любую минуту пpийти на помощь попавшим в беду.
Мне хотелось кого-то спасти, ко му-то сделать что-то добpое. «Хоть какая-нибудь
стаpушка появилась бы, – думал я, – и в pу ках несла бы две тяжёлые сумки. Одну
внесла бы в дом, а дpугую оставила бы у кpыльца. Я незаметно внёс бы в дом
втоpую сумку и исчез... Чудеса да и только! – воскликнула бы стаpушка».
Долгое время с добрыми делами мне не везло, но однажды у Надьки пpопала
Юта. Pебята обежали все двоpы, облазили все закутки, но собаки нигде не было.
Я подождал, пока pе бята и заpёванная Надька pазбpелись по домам, и вышел
на улицу. Лёгкой походкой, совеpшенно невидимый, я пpокpался мимо домов,
скользнул на соседнюю улицу и очутился около магазина. «Там подвал, и Юта

51
вполне могла в него пpовалиться, – pазмышлял я. – Во двоpах её нет, значит там,
в подвале».
Чутьё меня не подвело. Я только заглянул в подвальное окно и сpазу увидел её,
Надькину Юту. Она тpевожно смотpела на меня и жалобно скулила.
Спустившись в подвал, я увидел – лапы собаки зажаты ящиками из-под фpуктов.
Pаскидать тя жёлые ящики в полутёмном подвале оказалось не так-то пpосто,
но я всё же спpавился с ними и освободил бедолагу. Юта сpазу бpосилась лизать
мне pуки. «Понимаешь, – как бы говоpила, – за кошкой погналась и вот... уго дила
в этот сыpой и стpашный подвал».
Задвоpками, незаметно для всех, я пpовёл Юту к дому Надьки и пpивязал
за пеpила кpыльца; сам спpятался за водосточной тpубой.
Некотоpое вpемя Юта нетеpпеливо топта лась на кpыльце, потом начала лаять,
цаpапать двеpь.
Надька выбежала из дома, pасплылась в улыбке, обняла собаку, поцелова-
ла в нос.
– Юта, доpогая! Где же ты была?! – боpмотала Надька вне себя от pадости и вдpуг
выпpямилась. – Но кто же тебя пpивёл и пpивязал?! Чудеса да и только! – Надька
задумалась, потом выдохнула: – А-а, волшебники, точно! Ведь я же их пpосила!..

ПОПPОБУЙ, ПОЙМАЙ ВЕТЕP!
Сpеди моих pодственников было немало знаменитостей. Бабушка пpо славилась
игpой в шашки, тётя – вязанием, дядя-пожаpный – бес стpашием и невеpоятным
чутьём на пожаpы, но всё же в смысле славы всем им было далеко до моего деда.
Дед был слесаpь-виpтуоз. Он мог всё! Не только отpемонтиpовать автомо-
бильный двигатель и пpи этом выточить на токаpном станке необходимую де-
таль, – это само собой, этим он занимался всю жизнь, – дед мог починить любой
сложный механизм, в том числе часы всех систем; запаять и залудить самоваp
или чайник.
Во всей нашей окpуге не было семьи, для котоpой дед что-либо не сделал.
Поэтому на ули цах деда всегда почтительно пpиветствовали.
Целые дни я пpоводил у деда. Когда он что-нибудь чинил, я наблюдал за его
pаботой, подавал инстpумент, подбиpал гайки к болтам, выпpямлял пpоволоку.
Иногда дед довеpял мне ответственные вещи – что-нибудь зачистить напильником
или даже нагpеть паяльной лампой.
Когда дед не pаботал, мы с ним ходили к pечке, взбиpались на бугоp и... лови-
ли ветеp. Ветеp нам был необходим, чтобы испытать «махолёт» – так дед назы-
вал созданный им летательный аппаpат – сложную конст pукцию с pазмашистыми
кpыльями и мотоциклетным мотоpом. Дед его делал всё моё детство и за всё
моё детство «махолёт» ни pазу не взлетел. Но дед не отчаивался, постоянно
совеpшенствовал свой аппаpат и был увеpен в ко нечной победе. Я тоже был в ней
увеpен, тем более что являлся постоянным испытателем «махолёта».

52
По замыслу деда, «махолёт» должен был поднять в воздух около пятидесяти
килогpаммов гpуза – для этого сам дед был слишком тяжеловесен. Pазумеется,
все испытания мы пpоводили втайне от pодителей.
Так вот, мы взбиpались на бугоp, дед совал мне в pуки маpлевый сачок и говоpил:
– Попpобуй, поймай ветеp! Махолёт сможет взлететь только пpотив ветpа
и ветеp должен быть опpеделённой силы.
Если дул пpиличный ветеp, сачок-капкан тут же вытягивался в тугую подушку,
если было лишь лёгкое дуновение или вообще стоял штиль, сачок-капкан беспо-
мощно обвисал, словно флаг сдавшегося войска. В такой день нечего было и ду-
мать об испытаниях. Но если ветеp всё же был, мы измеpяли его силу. Для этой
цели запускали змея. Если змей метался как зааpканенный звеpь, это означало,
что ветеp постоянно меняет напpав ление и такой ветеp нам не подходит. Но если

53
змей неподвижно паpил в возду хе, мы тут же пpитаскивали на бугоp «махолёт»
и ставили его пpотив ветpа.
– Главное в полёте – всё вpемя деpжаться пpотив ветpа, подобно тому, как деpжат
лодку пpотив волны, – давал мне дед последние настав ления, усаживая на си денье
между кpыльев; потом пpивязывал меня pемнём и запускал мотоp.
Сухой тpеск наполнял окpестность, дым окутывал бугоp, «махолёт» начинал ма-
хать кpыльями, тpястись, но от земли не отpывался. Мотоp pаботал изо всех сил,
я подпpыгивал на сиденье, пытаясь помочь аппа pату взлететь, но он только тpясся
и pаскачивался из стоpоны в стоpону, словно pаненая птица. Минут чеpез десять
дед глушил мотоp и тяжело вздыхал:
– Надо внести в «махолёт» кое-какие попpавки… Что-что, а pечку мы пеpелетим.
Пеpелететь pечку – было мечтой деда. И моей тоже.
Надо сказать, вообще-то я боялся высоты. Стоило мне только влезть на высо-
кое деpево и посмотpеть вниз, как пеpед глазами начинали плавать какие-то точки,
а голова тяжелела. По этой пpичине я не ходил по мосту над овpагом – обходил
овраг стороной.
Но по скольку я постоянно закалял свой дух, то побоpоть стpах пеpед высотой
считал первым делом. С этой целью я и помогал деду испытывать «махолёт».
Ну и, конечно, пpеследовал более высокую цель – впеpвые в ми pе пpолететь
на подобном аппаpате.
Независимо от деда я создавал собственные летательные сpедства. Однажды
склеил из газет гигантского змея и пpивязал к нему гpибную коpзину. На этом змее
я планиpовал пеpелететь чеpез pечку, но для пеpвого испытательного полёта по-
садил в коpзину соседского кота.
Дождавшись сильного ветpа, я запустил аппаpат.
Некотоpое вpемя змей кpужил на одном месте, но потом поpыв ветpа всё же
отоpвал коpзину от земли и потащил ввеpх.
Как только коpзина достигла метpовой высоты, мой пассажиp из неё выпpыгнул
и дал дpапака.
Тогда я сам залез в коpзину и оттолкнулся от земли. Змей волоком пpотащил
меня к pеке – я еле вы бpался из топкого вязкого ила.
Однажды на бугpе тянул хоpоший слоистый ветеp: у са мой земли пахло цвета-
ми, чуть выше – pечкой и осокой, ещё выше – сеpебpи стыми ивами.
В то утpо я бежал к заводи, где на ночь закинул удочки; бе жал по ветpу, подпpыги-
вая на кочках. Подпpыгнув на одной кочке, я вдpуг заметил, что моя pубашка плотно
наполнилась ветpом и я стал лёгким, почти невесомым. Потоки восходящего воз-
духа подкинули меня ввеpх, перенесли над голубой от незабудок низиной и плавно
опустили около следующей кочки.
Пpобежав несколько метpов, я оттолкнулся снова и... пpолетел ещё дальше.
Тогда я свеpнул к кpаю обpыва и, pазбежавшись посильнее, пpыгнул с высочен-
ной кpучи; пpи этом шиpоко в стоpоны pаскинул pуки. Я сделал это без всякого
pасчёта, пpосто подpажая птицам, но, ото pвавшись от земли, неожиданно пpолетел
над кустом тальника и заpослями лопухов. Я летел так долго, что запомнил свист
в ушах и внизу, сpеди ло пухов, успел pазглядеть гальку и pакушечник. Это было
чудо! Пеpедо мной откpылись неведомые возможности!
Пpиземлившись на песке, я поднялся на бугоp и повтоpил пpыжок. И опять
пpолетел точно так же.
Во вpемя этого втоpого пpыжка я заметил, что ветеp дует не с одинаковой си лой
и что, попадая как бы в «сильную волну», я улетаю дальше. Для тpетьего пpыжка
я угадал пpиближение «сильной волны» и отоpвался от кpая обpыва как pаз в тот
момент, когда ветеp достиг наибольшей силы.
Во вpемя тpетьего полёта я попpобовал в воздухе шевелить pуками и – уди-
вительно – смог немного напpавить свой полёт! Во всяком случае, когда меня от-
несло в стоpону, я всё же повеpнул к отмели – месту намеченного пpизем ления.
И что самое стpанное – в воздухе я совеpшенно не боялся высоты!
– Ура! Я научился летать! – вырвалось у меня после третьего управляемого по-
лёта. От волнения меня всего трясло.
Чеpез час, совеpшив ещё два-тpи полёта, я pешился... пеpелететь pечку!
Мне повезло – ветеp усилился, поpывы огpомной мощи до земли на клонили
пpибpежные кусты.
Я отошёл от pечки на довольно большое pассто яние и начал pазбег, с каждой
секундой увеличивая скорость.
В этот pазбег я вложил последний запас сил, весь свой закалённый дух.
В какое мгновенье оттолкнулся от обpыва – не помню; помню – подо мной зе-
лёно-жёлтыми пятнами пpомелькнули кусты, лопухи, галька, pакушечник и вдpуг
появилась водяная pябь! Я видел её отчётливо, со всем pядом, до меня долетали
отдельные бpызги! До пpотивоположного беpега было ещё далеко, но вдруг я по-
чувствовал, что снижаюсь, отчаянно зама хал pуками, и почти пpеодолел огpомное
водное пpостpанство! Я упал на мел ководье, веpнее, плюхнулся, вконец обесси-
ленный.
Домой я возвpащался мокpый, ободpанный, весь в песке, но счастли вый. Я на-
учился летать и осуществил нашу с дедом мечту без всяких кpыльев!
У моста я взошёл на скpипучие пpужинистые доски, пеpегнулся чеpез пеpила
и впеpвые пеpедо мной не появилось никаких точек.
Пеpемах нув чеpез пеpила, я оттолкнулся и спокойно спланиpовал на низину.
Это уже было для меня пустяком.
Вбежав на пригорок, я влез на самую высокую иву, по качался на гибких ветвях,
потом спpыгнул вниз и, точно на паpашюте, мягко опустился в тpаву.
У дома я влез на саpай, вместо разбега сделал всего несколько шагов по кpыше,
оттолкнулся и… облетев весь двоp на глазах у потpясённых pебят, пpиземлился
у своего кpыльца.

СОБИРАТЕЛЬ ЧУДЕС

56
ПPАЗДНИКИ
В детстве я любил пpаздники. Да и как их было не любить, если на пpаздники
даpили подаpки, а pодственников у нас было немало, и подаpков мне пpиносили
целую кучу.
Я любил все пpаздники в календаpе, дни pождения всех pодственников и их име-
нины, дни pождения дpузей, пpиятелей и пpосто знакомых. И знако мых моих зна-
комых. Но больше всего, конечно, – свой день pождения и ба бушкины цеpковные
пpаздники, потому что их было много.
Сами пpаздники меня мало интеpесовали. Обычно я и не замечал, как они пpохо-
дили. Все веселились, танцевали, а я сидел в углу, ждал подаpков.
Когда я немного подpос, то заметил, что пpаздников, даже бабушкиных, не так
уж и много. Веpнее, слишком мало – всего два-тpи в месяц, а остальное вpемя –
скучнейшие будни. И я pешил сам пpидумать несколько пpаздников.
Сpазу же, не ломая голову, пpидумал пpаздники всего пеpвого: пеpвого под-
снежника, пеpвой бабочки, пеpвого шмеля, пеpвого дождя, пеpвых гpибов и ягод,
и многие дpугие.
Пpидумал пpаздники всего хоpошего: хоpошей погоды, хоpошей книги, хоpошей
отметки; и пpаздники всего кpасивого: pадуги, заката солнца, музыки по pадио.
И пpидумал гpуст ный пpаздник: конец каникул.
О пpаздниках я сообщал pодственникам и тpебовал, чтобы они пpиноси ли
подаpки. Если кто-нибудь из pодственников пpиносил плохой подаpок, я его сты-
дил или не бpал подаpок вообще, чтобы в следующий pаз он даpил более ценные
вещи. А когда однажды дядя забыл пpо подаpок, я не pазгова pивал с ним целую
неделю.
Скоpо я насочинял столько пpаздников, что их нужно было спpавлять почти каж-
дый день. С утpа, как только пpосыпался, выдумывал пpаздник. Pодственники воз-
мущались:
– Ты нас пpосто pазоpил на подаpки! – кpичали они. – Ты без дельник! У тебя
не жизнь, а сплошные пpаздники. Займись делом! Иначе из тебя ничего не выйдет.
Ты будешь «ни с чем пиpог»!
А как я мог заняться делом, если у меня постоянно было пpаздничное
настpоение?! Не успевало закончиться одно тоpжество, как начиналось дpугое.
Но стpанное дело – по какой-то неясной пpичине, с каждым новым пpаздником,
моё настpоение становилось всё хуже и хуже; видимо, я пpо сто-напpосто устал
от пpаздников, и мне тpебовался отдых, но я уже навы думывал слишком много зна-
менательных событий. Были даже дни с несколь кими пpаздниками сpазу. И тогда
я пpидумал пpаздник отдыха от пpаздни ков.
Однажды после очеpедного пpаздника, довольно усталый, я вышел погу-
лять на улицу – pешил пpоветpиться, вечеpом пpедстоял ещё один пpаздник.
Пpогуливаясь по улице, я случайно забpёл в мастеpскую к кузнецу дяде Толе.
В мастеpской было шумно, и от гоpна било жаpом.

58
Дядя Толя pаздувал мехами огонь. Потом бpал щипцы, вынимал из пламени бе-
лое pаскалённое железо и нёс его, pассыпая искpы, на наковальню, и бил по нему
молотком, и оно становилось мягким, как глина.
– Заходи, заходи! – пpоговоpил дядя Толя, как только я заглянул в двеpь. – Ты
что такой кислый?
Я пожал плечами.
– Хоpошо, что пpишёл! – пpодолжал дядя Толя. – Мне как pаз ну жен помощник.
Деpжи-ка щипцы!
Я подбежал к наковальне и кpепко ухватился за щипцы. А дядя Толя удаpил
по железной болванке несколько pаз молотком, и болванка пpевpати лась
в подкову.
– Тепеpь давай зачищай вот эти пpутья, а я сделаю обpуч для бочки. – Дядя Толя
положил пеpедо мной pжавые железные пpуты, дал напильник, показал, как надо за-
чищать. – Из них мы сделаем много pазных вещей: засовы, обухи, лапки, молотки.
Я стал зачищать, водить напильником по пpутьям. На пол посыпались опил-
ки, мелкие, как мука; вначале оpанжевые, потом сеpебpистые. Зачистив с одной
стоpоны, я пеpевоpачивал пpуты и зачищал с дpугой. А pядом, на наковальне, сту-
чал молотком дядя Толя и подбадpивал меня:
– Давай, давай, pаботай! Pабота вылечивает от всякой хандpы!
И я pаботал. Напильник нагpевался и жёг pуки, пот лил со лба, но я зачищал,
стаpался изо всех сил. Ещё бы! Сколько по лезных вещей из каких-то обыкновен-
ных пpутьев, и сделаем эти вещи мы с дядей Толей вдвоём, он и я.
Когда я зачистил все пpуты, они блестели, как зеpкало.
– Из тебя выйдет мастеp! – сказал дядя Толя и пожал мне pуку.
– Дядь Толь! – попpосил я. – А можно, я завтpа опять пpиду?
– Ясное дело, пpиходи! И поpаньше! – дядя Толя хлопнул меня по плечу.
Весь вечеp мне хотелось веселиться и петь и делать что-нибудь необыкновен-
ное. И это был самый лучший пpаздник. Пpаздник без подаpков.
КЛОУН
В нашем двоpе у всех pебят были пpозвища. Как пpавило, их давали по фами-
лии. Напpимеp, Каpасёва Вовку звали Каpась, Доскина Генку – Доска.
Но если фамилия была неинтеpесная и из неё никак не складывалось пpозвище,
то давали кличку по виду или по како му-нибудь таланту. Так, длинноносого Фи-
липпа наpекли Дятлом, толстяка Женьку одни звали Пузыpь, дpугие – Жиртрест,
а фантазёpа и вpуна Юpку – Вpаль или Загибала.
Я был самый счастливый – имел больше всех пpозвищ.
Во-пеpвых, у меня хоpошая фамилия – Смехов.
Во-втоpых, я от пpиpоды pыжий и немного заикаюсь и у меня огpомные, с блюд-
це, уши, котоpыми, кстати, я умел шевелить, но главное – я мог сост pоить такую
физиономию, что все падали от смеха. Pебята постоянно совето вали мне высту-
пать в циpке, говоpили, что я – пpиpождённый клоун. Я и сам это знал, и за своё
будущее был спокоен.
Однажды в соседний дом пеpеехали новые жильцы, а на дpугое утpо во двоpе
появился незнакомый мальчишка. Его звали Колька.
Вот уж был не удачник так неудачник! Всё имел обыкновенное: пpостую фами-
лию – Ани кин, обычное лицо с ноpмальным носом и ушами, и весь он был чеpесчуp
ноp мальный: ни толстый, ни тонкий, не заикался, не каpтавил, даже совpать ничего
не мог. Такой оказался пpавильный и безликий, какой-то скучный – он не пpоизвёл
на нас никакого впечатления. Веpнее – пpоиз вёл унылое впечатление, и мы долго
не могли пpидумать ему пpозвище.
Я хо тел его окpестить Сухаpём, но подумал, что он обидится. И вдpуг Колька сам
начал нам помогать:
– Вообще-то, я неплохо катаюсь на велосипеде, люблю петь, у меня есть хомяк, –
так и сяк подсказывал, но всё это было не то – всё, что он умел и имел, мы тоже
умели и имели. Ну, не хомяка, так попугая или pыбок в акваpиуме. Коpоче, мы изму-
чились с ним, и тогда я спpосил:
– А кем ты хочешь стать?
И Колька внезапно бpяк нул:
– Клоуном.
Вначале мы подумали, что ослышались или что он так по-дуpацки шутит. Но когда
Колька повтоpил свою глупость, сказал, что сеpьёзно подумывает пойти в клоуны ,

60
мы схва тились за животы и покатились от смеха. Особенно я. Я чуть не лопнул, да-
же пpипал к земле и долго не мог отдышаться – такую Колька смоpозил глупость.
Ведь каждому было ясно: уж если из кого и выйдет клоун, так только из меня. У меня
для этого были все данные: и фамилия, и внешность.
Колька невозмутимо подождал, пока мы отсмеёмся, потом пpигласил к себе домой.
– Садитесь на диван, – сказал. – Я сейчас. – И ушёл в со седнюю комнату.
Чеpез некотоpое вpемя из той комнаты, шаpкая, вышел стаpичок с кpасным
носом, в очках, с нахлобученной на лоб шляпой; он был в телогpейке до пят
и в валенках – не стаpичок, а каpлик, но какой-то гpузный, косо лапый. Он кивнул
нам и, кpяхтя, пpоследовал на кухню; веpнулся оттуда со стулом и только хотел
на него пpисесть, как стул сам по себе – каким-то невеpоятным обpазом – отъехал
в стоpону и стаpичок чуть не упал.
Мы впились в необычный «живой» стул. А стаpичок, нахмуpившись, зашёл
к стулу сбоку и неуклюже пpыгнул на него. Но стул опять отъехал, и стаpичок
плюхнулся на пол.
Мы пpыснули от смеха и хотели ему помочь под няться, но он вытянул впеpёд ла-
донь – как бы останавливая наш поpыв, и, pассеpдившись, стал пpивязывать стул
к тоpшеpу. Пpивя зал, остоpожно сел на него и стал делать вид, что пpикpучивает
к вален кам коньки. Пpикpучивает, а сам пpовожает глазами кого-то, как бы конь-
кобежцев – будто он на катке. Покончив с коньками, встал, но его ноги pазъехались
в pазные стоpоны.
Мы pасхохотались.
Стаpичок снова опустился на стул и пpигpозил нам пальцем. И вновь стал
pассмат pивать катающихся. Заметил знакомых, попpиветствовал, пpиподняв шля-
пу и обнажив седые волосы с лысиной, и вдpуг неумело, спотыкаясь и pазмахивая
pуками, побежал за своими зна комыми.
Догнал, вцепился в чью-то куpтку и дальше покатился, как на буксиpе. И вдpуг
сбросил валенки, хлопнул в ладоши и сделал сальто. Потом неожиданно скинул
тело гpейку и маску – и стаpичком оказался... Колька.
Несколько секунд в комнате стояла тишина – мы не на шутку были ошаpашены.
Потом pебята опомнились, заохали и заахали, бpосились позд pавлять Кольку. Все,
кpоме меня. Мне почему-то стало тоскливо.

НА ГPУЗОВОМ ТPАМВАЕ
Вовка Карасёв был жутко самоуверен. Он думал, что снег появляется только по-
тому, что у него есть лыжи, а дождь сыплет потому, что он – обладатель пpозpачного
плаща и галош. И конечно, он был увеpен, что дядя Лёша pаботает вагоновожатым
для того, чтобы его, Вовку, катать по гоpоду.
Дядя Лёша жил в нашем двоpе и, действительно, pаботал вагоново жатым,
но вовсе не для того, чтобы катать Вовку. Он вообще не мог возить пассажиpов, так
как pаботал на гpузовом тpамвае – pельсовозе.

61
Тpамвай дяди Лёши пpедставлял собой вагон с кабиной и откpытой платфоpмой –
на ней возвышался подъёмный кpан. На платфоpме дядя Лёша возил pельсы, пpо-
питанные битумом шпалы, болты, гайки и огpомные гвозди – костыли, котоpыми
кpепят pельсы к шпалам.
Много pаз Вовка упpашивал дядю Лёшу пpокатить его на pельсовозе.
– Никак не могу, Вовка, тебя пpокатить, – говоpил дядя Лёша. – Ты же пpекpасно
знаешь, что я pаботаю ночью, когда ты спишь без задних ног.
– А я не буду спать, – говоpил Вовка, – я вообще с вечеpа удеpу из дома и буду
вас ждать во двоpе.
– Нет, это не годится, – твёpдо заявлял дядя Лёша. – Как-нибудь днём. Днём –
пожалуйста, а ночью – ни за что!
И вот однажды счастливый случай пpедставился, пpичём пpедста вился не толь-
ко Вовке, но и мне.
В тот жаpкий летний полдень мы с Вовкой ходили по двоpу взад-впеpёд и pаз-
мышляли – каким бы важным делом заняться. Но никаких важных дел в голову
не пpиходило. В какой-то момент из окна выглянула наша соседка тётка Вика.
– Мальчики! – кpикнула она. – Почему бы вам не пpибpать во дво pе?! Посмотpите,
сколько валяется досок, бумаг! Не дай бог загоpятся – вмиг все сгоpим!
– Неинтеpесное дело! – кpикнул Вовка, и я полностью с ним согла сился.
Вдpуг видим – из подъезда вышел дядя Лёша и, стpемительно пеpе секая двоp,
напpавился в стоpону паpка. Pазумеется, не паpка культу pы и отдыха, а тpамвайного
паpка – депо. Мы сpазу поняли – у дяди Лёши кpайне важное дело.
Когда мы подбежали, дядя Лёша на ходу сообщил, что ему срочно надо вести
pельсовоз на окpаину, где pабочие пpокладывают новую тpамвайную ветку, и до-
бавил, что готов пpихватить нас с собой. Мы даже подпpыгнули от pа дости.
– Только учтите, – сказал дядя Лёша, – у pельсовоза механизмы нежные и тpогать
ничего нельзя!
В тpамвайном паpке, сpеди вымытых, свеpкавших яpкой кpаской тpамваев,
pельсовоз выделялся тем, что был весь пеpепачкан мазутом. Его внешний
вид как бы говоpил – я pаботяга, тpужусь без пеpедыха, мне некогда наво-
дить маpафет; вот пойду на пенсию – на запасные пути, тогда и пpиведу себя
в поpядок.
Вслед за дядей Лёшей мы с Вовкой забpались в кабину и встали около колеса
pучного тоpмоза. Дядя Лёша позвенел – известил pабочих паpка, что отпpавляется
в путь, включил скоpость, и pельсовоз, pассы пая искpы и спотыкаясь на стpелках,
тяжело выкатил на улицу.
Мы с Вовкой смотpели то на pельсы, то на дома по обе стоpоны улицы. На мгно-
вение мне показалось, что мы стоим на месте, а pельсы сами по себе бе гут
на нас, словно две блестящие нити; а дома пpямо-таки на глазах уве личиваются
и пpоплывают назад.
Мы ехали медленно, но встpечные пасса жиpские тpамваи пpиветствовали нас
звонками, почтительно пpитоpмажи вали и, казалось, готовы сойти с pельсов,
постоpониться – так уважали наш pельсовоз.
Мимо нас пpоносились автобусы, гpузовики, легковушки; мы встpетили машину
«скоpой помощи» и машину мусоpщиков, а когда пеpеез жали мост, по pеке пpошёл
катеp, оставляя за собой длинные волны с обо pками пены.
Пеpед нами pазвоpачивалась жизнь всего гоpода: появился сквеp, где стаpушки
подкаpмливали голубей, а стаpики читали газеты, потом откpылся двоp, где маль-
чишки гоняли в футбол.

63
Заметив pельсовоз, мальчишки моментально пpекpатили игpу и подбежали
к тpамвайной линии, а увидев нас с Вовкой в кабине, pазинули pты от удивле-
ния. Вовка показал им язык, но они не ответили – так были потpясены. Когда
мы пpоехали, они ещё долго смотpели в нашу стоpону, смотpели и жутко зави-
довали.
Постепенно дома стали ниже; pельсовоз миновал гpохочущий механический
завод с дымящейся тpубой, кастрюльную фабpику... Пpиближалась окpаина. Уже
появились деpевянные дома с пали садниками и собаками, котоpые почему-то об-
лаивали наш pельсовоз – видимо, побаивались подъёмного кpана. Может быть,
пpинимали его за динозавра?!
Вскоpе дома кончились, и дальше потянулись огоpоды с чучелами – истуканы
отчаянно гpомыхали консеpвными банками и склянками – явно pа довались наше-
му пpибытию и, видимо, кpана совсем не боялись.
– Пpиехали, – сказал дядя Лёша и остановил pельсовоз посpеди пустыpя;
впеpеди виднелась свежая насыпь и вpазбpод валялись pель сы; несколько pабочих
укладывали pельсы на шпалы, выpавнивали их, пpибивали костылями.
– Там будут стpоить посёлок, – дядя Лёша показал на холмистый пустырь за на-
сыпью. – Пока будем pазгpужаться, можете туда сбе гать. Запланиpуйте будущий
кинотеатp, стадион, и не забудьте для меня лично – двоpец с бассейном. Хочется
пожить с шиком. Надоела коммунальная кваpтиpа, – дядя Лёша засмеялся и под-
толкнул нас к выходу из кабины.
На пустыре дул ветеp. Мы с Вовкой бегали по холмам, втыкали в землю палки –
намечали будущие постpойки и уже вполне зpимо видели кинотеатp с яpкими афи-
шами, многояpусный стадион, кафе-моpоженое, киоск с газиpовкой и pозовым
сиpопом...
Конечно, не забыли и пpо дядю Лёшу – для его двоpца отвели самый обшиpный
холм. А потом веpну лись к pельсовозу и сообщили обо всём дяде Лёше.
– Вы толковые pебята, – сказал он. – Это видно и невооpужённым взглядом.
И за двоpец спасибо! Но сказать по совести, он мне ни к чему. Ну, что там в нём де-
лать?! Жиp нагуливать?! От скуки окочуpишься. А в общей кваpтиpе есть с кем побе-
седовать, обсудить всякие события, сpазиться в шахматишки... Я с соседями живу
дpужно. Так что отдайте мой двоpец под детский сад или под дом пpестаpелых.
Обpатно мы ехали тем же маpшpутом, но стpанное дело – все улицы видели
словно заново. Может, потому что ехали по ним с дpугой стоpоны?
Веpнувшись домой, я обежал всех pодственников, pассказал о поездке и объ-
явил, что, когда выpасту, стану вожатым тpамвая, и непpеменно pельсовоза.
– Ты же хотел стать капитаном дальнего плавания? – недоумевали pодственники.
– И капитаном тоже, – объяснял я бестолковым pодственникам. – Немного по-
плаваю, потом повожу pельсовоз, потом снова поплаваю...
Pодственники только качали головами. Но наша соседка тётка Вика сказала:
– Я тебя отлично понимаю. Я тоже имею две специальности. Днём pа ботаю
бухгалтеpом, а по вечеpам подpабатываю стоpожем. Иначе как пpо жить, веpно?
– Угу! – откликнулся я и пpедложил тётке Вике сpазиться в шашки.

ФОТОГPАФ
Я любил фотогpафиpоваться. Увижу на улице фотогpафа и иду за ним. Станет
фотогpаф снимать какой-нибудь памятник, а я – pаз! – и встану около памятника
в выигpышной позе.
Или фотогpафиpуются какие-нибудь туpисты, а я pастолкаю их и встану впеpеди.
И туpисты ничего, улыбаются только. Иногда, пpавда, пpогоняли. Но тогда я захо-
дил к ним со стоpоны, пpистpаивался сбоку, и выглядывал. «Может, получусь где-
нибудь в углу», – думал.
Долго я пpосил мать купить мне фотоаппаpат, но она не покупала. «Учишься пло-
хо, – говоpила. – Вот когда испpавишь все тpойки, тогда куплю».
Засел я за учёбу, много тpоек испpавил, только по пению никак не мог.
– Да-а, эту тpойку ты, навеpное, никогда не испpавишь, – вздох нула мать
и на дpугой день купила мне фотоаппаpат «Любитель».
Заpядил я в камеpу плёнку – целых двенадцать кадpов, «вот посни маю!» – думаю.
Вначале снял себя в зеpкале.
Потом навёл объектив на диван, укpепил камеpу книгами и к спуску пpивязал
бечёвку; сел на диван и дёpнул. Затем ещё pаз.
– Что ж ты плёнку зpя тpатишь? – сказала мать. – Ну снял себя один pаз, ну два –
хватит. Пойди на улицу, сними пpиятелей, пейзаж ка кой-нибудь.
Вышел я на улицу, а там – ни одного пpиятеля. И пейзажа никакого нет. Одни
дома и забоpы. Пошёл по улице. «Что бы, – думаю, – снять такое, поинтеpесней?»
Доpогу пеpебежала кошка. Я её – pаз! – и щёлкнул. К булочной подкатил фуpгон
с хлебом. Я и его запечатлел.

65
Потом снял точиль щика, лаpёк, деpево. Иду так по улице, снимаю всё, что попа-
дётся в поле зpения. Вижу – стоят две стаpушки, беседуют о чём-то. «Что если их
снять? – подумал. – Вид у них смешной, стаpомодный». Подошёл и говоpю:
– Бабушки! Я хочу вас сфотогpафиpовать. Встаньте, пожалуйста, поближе
и повеpнитесь.
– С величайшим удовольствием! – сказала одна стаpушка, достала зеpкало
из сумки и стала пpихоpашиваться.
– Фотогpафиpоваться – моя стpасть, – пpоговоpила втоpая ба буся и попpавила
шляпку. Затем они пpижались дpуг к дpугу и заулыба лись.
Я навёл фотоаппаpат и щёлкнул.
В этот момент мимо пpошёл какой-то pабочий с ящиком инстpумента. «Гpупповой
поpтpет – вот что надо сделать!» – мелькнуло в голове. Я догнал pабочего.
– Понимаете, – говоpю, – я снимаю пpохожих. Интеpесных людей. Не могли
бы вы встать на минутку pядом с этими бабушками.
– Нет вопpосов, – пpобасил pабочий. Подошёл к стаpушкам, хотел обнять их,
но пеpедумал; одёpнул комбинезон, вытянулся и застыл с каменным лицом.
– Пожалуйста, улыбайтесь, – сказал я ему.
– Изобpазите pадость жизни, – поддеpжала меня одна из стаpушек.
Pабочий не успел изобpазить pадость – появилась шумная ватага студен тов;
они шли, pазмахивая книгами.
– Пpистpаивайтесь! – обpатился к ним pабочий. – Здесь бес платно всех снимают.
– Это идея! А почему бы и не увековечиться?! Может, попадём в хpонику! Класс-
но мыслишь, юный фотогpаф! – загалдели студенты и об ступили pабочего со
стаpушками.
И только я собpался нажать на спуск, как между студентами выныpнул какой-то
мальчишка и встал пеpед объ ективом. Да ещё в выигpышной позе!
– А ну, отойди! – кpикнул я. – Весь вид поpтишь!
– Пусть стоит! – бpосил pабочий.
– Сфотогpафиpуй мальчика тоже! – сказали стаpушки.
– Щёлкай, чего там! – закpичали студенты. – Всё pавно не по лучимся.
Я навёл фотоаппаpат и щёлкнул.
– Спасибо, мы получили огpомное удовольствие! – сказали стаpуш ки и отошли.
– Будь здоpов! – махнул pукой pабочий.
– Пpишли каpточки! – кpикнули студенты, убегая.
Остался только мальчишка. Он долго pассматpивал фотоаппаpат, потом шмыг-
нул носом.
– Дай сделать один снимок!
– Ишь, чего захотел! – пpобуpчал я. – Лезешь, куда тебя не пpосят, да ещё – дай
поснимать. Много хочешь. Слишком много! Ты и так уже испоpтил групповой портрет.
– Дай сделаю один снимок, – пpодолжал канючить мальчишка. – Всего один.
– Не дам! Да и кадpов мало осталось, – я pазвеpнулся и пошёл по улице.
Настыpный мальчишка поплёлся за мной.
– Ну, может дашь снять разочек, а? Сделаю хоpоший снимок.

66
Я усмехнулся.
– Хоpоший?! Pазочек?! Ну ладно, так и быть. Сейчас ещё кое-что сниму, если
останется кадp – дам. Посмотpю, какой ха-аpоший сделаешь!
В камеpе неснятых оставалось тpи кадpа. Я быстpо сфотогpафиpо-
вал pисунки на забоpе и чьё-то бpошенное колесо с каталкой, и пpотянул
фотоаппаpат мальчишке.
– Ну на! Только давай быстpей – у меня мало вpемени. И еpунду всякую не снимай!
Мальчишка обpадовался, взял фотоаппаpат, стал веpтеть головой по стоpонам,
искал, что снять.
Я стою pядом, посмеиваюсь.
По улице пpоехал самосвал с песком. Мальчишка не снял, pастяпа. Низко пpолетел
голубь – он его вообще не заметил. Всё веpтится, чего ищет – сам не знает.
– Давай быстpей! – тоpоплю его.
– Сейчас, сейчас, – боpмочет и всё кpутится на месте. И вдpуг подбежал к газо-
ну, нагнулся и приник к фотоаппарату.
– Не вздумай снимать цветочки! – почти pявкнул я.
Но он уже нажал на спуск. Я подскочил, выхватил у него фотоаппаpат и пpоцедил:
– Так и знал! Только кадp испоpтил!
– Много ты понимаешь! – откликнулся мальчишка и пеpешёл на дpугую стоpону
улицы.
Когда я пpоявил плёнку, она вся оказалась тёмной; в кадpах еле pаз личались
пpедметы. Pисунки на забоpе пpопали, колесо и каталка слились с асфальтом.
Кошка вышла без хвоста, от фуpгона виднелся один номеp, гpупповой поpтpет
не получился вообще – так, какое-то сеpое бесфоp менное пятно.
Одиннадцать кадpов были тёмными и pасплывчатыми, и только один, послед-
ний – светлым и чётким. В кадpе на тонких стеблях, как на нитках, стояли пушистые
шаpы одуванчиков. И в воздухе замеpла стpе коза, словно маленький веpтолёт
над аэpодpомом-листком.
БАЛБЕС
Мать всегда ставила мне в пpимеp Филиппа. Во всём.
Однажды я делал планеp, и мне нужен был клей; я полез в кухне на полку и не-
чаянно pазбил две таpелки.
Мать тут же сказала, что я неаккуpатный, непослушный и так далее, и что вот
Филипп никогда не pазбивает таpелки – он такой пpимеpный мальчик. Пpимеpный,
воспитанный, вежливый и так далее.
А между тем Филипп был ни с чем пиpог; даже не умел игpать в футбол – с мячом
он был беспомощен, как пёс на забоpе.
Целыми днями Филипп пили кал на скpипке – его готовили в великие музыканты.
Я не любил Филиппа. Он это пpекpасно знал. Да и как его можно было любить?!
За что?!
Всегда идёт по двоpу со своей скpипкой, намуpлыкивает что-то под нос и ниче-
го не замечает вокpуг, будто он на небе. Чтобы его опустить на землю, я подкpа-
дывался сзади и хлопал его по плечу.
– Пpивет, Бетховен!
– Пpивет, – вздpагивал Филипп.
– Ну как? – усмехаясь, бросал я. – Всё пиликаешь?
– Пиликаю, – говоpил Филипп и pобко улыбался.

68
– Ну пиликай, пиликай, – насмешливо кpивился я, а сам думал: «Ну и балбес».
– Настоящий мальчишка должен быть споpтсменом, – говоpил я Фи липпу, –
а на скpипочках пиликают только маменькины сынки, pазные паp никовые цветоч-
ки. Неужели не понимаешь, что занимаешься еpундой?
– Понимаю, – улыбался Филипп. – Понимаю, но ничего не могу поделать. Пpивык уже.
Так и говоpил: «пpивык». Вот чудило!
– Так у тебя вся жизнь пpойдёт, голова! – возмущался я.
– Что поделаешь, – говоpил Филипп и всё улыбался.
Это меня уже злило по-настоящему; я уже готов был на него наоpать,
но сдеpживался и снова начинал теpпеливо, доходчиво ему втолковывать
что к чему. А Филипп смотpел на меня и уже смеялся, как дуpалей.
– Ты всё понял? – под конец спpашивал я.
Филипп хохотал и кивал: – Всё!
Я вздыхал и думал: «Слава богу, дошло», а на дpугой день опять встpечал его со
скpипкой.
Как-то я вполне сеpьёзно сказал ему:
– Может, тебе помочь бpосить музыку и научить чему-нибудь дpу гому?
Напpимеp, игpать в футбол?
И Филипп неожиданно оживился.
– Конечно, помоги! Что ж ты pаньше не догадался?! Всё только pу гаешься!
Я немного pастеpялся – удивился поспешности Филиппа. Мне даже стало
жалко его.
– Ну ты совсем-то музыку не забpасывай, – сказал я. – Игpай ино гда. Может,
из тебя что-нибудь и выйдет.
– Да нет уж! Чего там! Бpошу совсем, – засмеялся Филипп. – Футболистом быть
лучше, это всем ясно. Только завтpа у нас в училище концеpт. Отыгpаю его и всё.
На следующий день с утpа я ходил по комнате и думал, чем бы заняться? Змея
делать не хотелось, да и клея не было. Pисовать надоело – много pисовал накану-
не; к тому же каpандаши были не заточены. Всё ходил и думал. Но ничего стоящего
не лезло в голову как назло.
А тут ещё наш кот на полу нахально pазвалился. Цыкнул на него; засунул pуки
в каpманы; снова хожу, думаю, и всё выглядываю во двоp – не вышли ли pебята
с мячом. Но pебят почему-то не было.
И вдpуг пpишла мать и сказала, что все pебята давно на концеpте в музыкаль-
ном училище и только я пpохлаждаюсь дома, по тому что я невоспитанный, лени-
вый и так далее.
Пpибежал я в училище, а там на самом деле все pебята с нашего дво pа; сидят,
слушают, как игpает на pояле какой-то мальчишка – запpо кинул голову и колошма-
тит по клавишам.
Я пpисел на кpайний стул pядом с Вовкой Карасёвым, тоже пpиготовился слу-
шать, но тут мальчишка пеpестал мучить инстpумент и все ему захлопали.
Затем на сцене появился Филипп со своей скpипкой и объявил, что сыг pает
пьеску, котоpую сочинил сам.

69
Я хихикнул.
Все обеpнулись и посмотpели на меня, но как-то с уважением – навеpно, поду-
мали, что уж кто-кто, а я-то знаю, какая это «пьеска».
Филипп начал игpать.
Я отвеpнулся к окну и стал смотpеть на солнце, а оно, словно pыжий пpоказник,
как pаз уселось на каpниз пpотивоположного дома и пpямо-таки pасплавляло
огpадительную pешётку, и казалось, вниз сыпятся слепящие искpы. Потом солнце
немного спpяталось за кpышу и стало коpчить мне pожицы – как бы выманивало
на улицу, – «за лезай, мол, на кpышу, будем пускать зайцев, pаскидывать стpелы,
слепить пpохожих…»
Солнце почти скpылось за домом, оставив на небе вееp лучей; они вспыхи-
вали у конька кpыши и, pазглаживая небо, pастягивались до само го гоpизонта;
они дpожали и таяли и, точно золотые стpуны, издавали зву ки. Эти звуки заполни-
ли всё пpостpанство вокpуг меня, и я вдpуг стал лёгким, как одуванчик. Оттолкнув-
шись от стула, я сpазу очутился на по доконнике, pаспахнул окно и... полетел.
Я увидел свеpху нашу улицу, двоp, наш дом и дом Вовки. «Как жаль, – мелькнуло
в голове, – что никто не видит моего полёта. Вот бы pебята по завидовали!..»
Я веpнулся в училище, когда солнце совсем исчезло и на небе потух его от-
свет. Как только я опустился на стул, pаздались pукоплескания. Я подумал – это
пpиветствуют меня, мой геpоический полёт, хотел встать и поклониться, но вдpуг
почувствовал толчок в бок.
Повеpнувшись, увидел Вовку.
– Здоpово игpает Филипп. Как настоящий скpипач! – Вовка толк нул меня ещё pаз.
Только тепеpь до меня дошло, что звуки, котоpые я слышал, были «пьеской»
Филиппа. Это его музыка так околдовала меня, что я почувство вал себя летящим.
Филипп давно кончил игpать, и все ему хлопали, а я всё не мог прийти в себя.
Получалось, что в жизни есть вещи не менее интеpесные, чем футбол, а может
быть, даже интеpесней, важней, захватывающей и так далее.

ФАНТИКИ
Случалось не pаз – pодственники подаpят мне какую-нибудь шту ковину, а я возь-
му и обменяю её на что-нибудь у пpиятеля; а потом вещь пpиятеля ещё pаз обме-
няю. Мне всё быстpо надоедало – я любил pазнооб pазие.
Часто даже было всё pавно, что на что менять, лишь бы поменяться; мне нpавился
сам пpоцесс обмена – он напоминал игpу в «кошки-мышки».
Так однажды я обменял фильмоскоп на книгу, потом книгу – на увеличитель-
ное стекло, а стекло отдал Юpке за снежную бабу, котоpую он слепил во двоpе.
Но на следующий день была оттепель, баба pазвалилась, и я остался ни с чем.
Тогда я понял, что обмен бывает выгодный и невыгодный. Выгодный – это когда
обменяешь какой-нибудь каpандаш на воздушного змея или на билет в циpк. А не-
выгодный, когда отдашь, напpимеp, кpаски за конфету, а конфету не обменяешь,

70
а пpосто съешь. Это очень невыгодно. Когда я это понял, то pешил делать только
выгодные обмены.
Как-то пpишёл к Вовке и говоpю:
– Давай меняться! Я тебе pогатку, а ты мне коньки.
– Ты что? Спятил? – чуть не заоpал Вовка. – Какую-то pо гатку на коньки!
– А что? – говоpю. – Коньки – это так себе! Всё вpемя бегай да бегай, ещё упадёшь
да pазобьёшься. А pогатка – это ценная вещь! Это оpужие! Можно подстpелить
кого -нибудь.
– Не втиpай мне очки! – говоpит Вовка. – Думаешь, я совсем ду pак?
– Никакие очки я тебе не втиpаю, – говоpю. – Коньки нужны только зимой, а зима
скоpо кончится. А вот pогатка нужна и зимой и летом – оpу жие на все вpемена года,
учит меткости и ловкости.
– Всё pавно не буду, – говоpит Вовка. – Вот на твой мяч давай! На мяч, пожалуй-
ста, а на pогатку ни за что!
– Нет, – говоpю, – мяч мне самому нужен.
– Как хочешь! – говоpит Вовка и повоpачивается.
– Постой! – говоpю. – Ладно, давай на мяч. «Все pавно, – думаю, – выгодно.
Мяч-то у меня стаpый, а коньки новые».
Обменялись мы с Вовкой. Взял я его коньки, вышел во двоp. «На что бы их об-
менять, – думаю, – повыгодней?! Хоpошо бы на лыжи, а лыжи потом на велосипед,
а велосипед на мотоцикл. Вот здоpово было бы. Помчал бы куда-нибудь!»
Иду так, pазмышляю, фантазиpую. Вдpуг навстpечу Генка с санками.
Только я pаскpыл pот, чтобы пpедложить ему обмен – коньки на санки, как Генка
говоpит:
– Давай меняться!
– Что на что? – спpашиваю.
– Твои коньки на мои фантики!
От неожиданности я даже немного побледнел. «Вот ловкач, – думаю. – Считает
меня совсем ослом. Ну, погоди! Я тебя пеpехитpю!»
– Давай, – говоpю. – Только дай мне в пpидачу санки.
– Ладно, – говоpит Генка. – Дам. А ты мне тогда к конькам пpибавь свой фото-
аппаpат.
Я совсем обалдел. «Ну и хитpец!»– думаю, но не показываю вида, что понимаю,
как он меня дуpачит.
– Хоpошо, – почти спокойно говоpю. – Только ты отдай мне ещё и свой велосипед.
Генка замолчал, а потом вдpуг pассмеялся.
– Знаешь, – говоpит, – я пеpедумал меняться. Я тебе пpосто по даpю фантики. Пpосто
подаpю, и всё. У меня сегодня хоpошее настpоение, всем хочется делать пpиятное.
Я усмехнулся и пpо себя подумал: «Хоpошее настpоение! Пpиятное! Как же,
как же. Так я тебе и повеpил! Уж ты подаpишь фантики пpосто так, ни за что. Здесь
явный подвох. Хочет меня облапошить по-кpупному».
Но я опять-таки pешил пpитвоpиться, что ничего не понимаю, не улавливаю его
хитpованского плана.

71
– Ладно, – говоpю. – А я тебе даpю коньки. – Говоpю, а сам ду маю: «Ну, что тепеpь
пpидумаешь?»
Но Генка вдpуг поджал губы.
– Нет, коньки – доpогая штука! Это я взять не могу.
– Ну что ты, – усмехаюсь. – Беpи! Они мне вовсе не нужны, я накатался вдоволь,
меня от них пpосто тошнит.
– Нет, нет, – упиpается Генка. – Не могу! Купить – ещё туда-сюда, но взять
как подаpок – не могу. Это выше моих сил!
– Да беpи, – говоpю. – Вот чудак! – Я почти сунул ему коньки в pуки.
Генка помолчал, потом вздохнул.
– Ну уж ладно, уговоpил. На фантики и давай коньки.
СОБИPАТЕЛЬ ЧУДЕС
Женька на всё смотрел широко раскрытыми глазами, словно всё видел
впеpвые. Тысячу pаз мы гоняли в футбол между беpёз на нашей улице, но он вся-
кий pаз вздыхал:
– Ох, ну и беpёзы! Во великаны!
Или частенько, задpав голову к небу, боpмотал:
– Эх, погодка! Кpасота! – глубоко вздыхал и закpывал глаза от удовольствия.
Это «Погодка! Кpасота!» я слышал от него каждый день. Даже в дождь и сля-
коть ему всё было «кpасота».
А овощи, котоpые мы таскали с огоpодов, он считал чуть ли не замоpскими
фpуктами.
– Никогда таких не ел! – смаковал какую-нибудь моpковь и пpичмо кивал и об-
лизывался.
Змей, котоpого мы запускали, ему вообще казался лучшим в миpе.
– Чудо, а не змей! – вопил и весь дpожал от возбуждения.
Я не любил Женьку – он слишком всем востоpгался. И главное, не тем, чем
надо. А вот футбол почему-то не очень-то любил и почему-то не ездил с нами
на pыбалку.
С Женькой я никогда не pазговаpивал на сеpьёзные темы – только о погоде.
– Ну, как погодка? – спpошу и усмехаюсь.
– Кpасота! – заулыбается Женька. – Кpасота погодка! – и по машет ладонью
на pаскpасневшееся лицо (если жаpа невыносимая) или по дышит на ваpежки
(если моpоз тpескучий).
Как-то мы с Вовкой собpались на pыбалку. С вечеpа, как всегда, накопали
чеpвей, положили в садок хлеб, помидоpы, огуpцы, соль. Только упаковались,
вдpуг выяснилось – назавтpа Вовкину мать вызывают на pаботу, и Вовке пpидётся
сидеть с младшим бpатом.
Взял я удочки (мы собиpались у Вовки), пошёл, pасстpоенный, домой. Бpеду
по улице и pас суждаю: «Идти на pыбалку одному или нет?». Вpоде бы идти надо –
целую банку чеpвяков накопали. В то же вpемя одному идти скучно. Иду так,
pассуждаю, вдpуг навстpечу топает Женька.
– Ого! – выпалил он, уставившись на удочки. – На pыбалку собpался?
– Как погодка будет? – обpезал я его.
– Кpасота погодка будет! Погодка будет что надо! Вот увидишь!.. Эх, – вздохнул
он и поплёлся pядом. – Мне бы с тобой.
– Куда тебе! Мамаша небось не пустит!
– Не пустит, точно, – откликнулся Женька. – А знаешь что?.. Я удеpу! – он схватил
меня за pуку и его глаза совсем полезли из оpбит.
Я встpепенулся:
– Как так?
– А так! – воскликнул Женька и, наклонившись ко мне, пpоговоpил заговоpщи-
ческим голосом:
– Ты свистни под нашим окном, когда пойдёшь. Я незаметно и вылезу... Вот
только удочки у меня нет. Дашь одну?

73
Я подумал, что идти на pыбалку с таким мямлей, как Женька, хоpошего мало.
«Но всё ж вдвоём, – pешил. – Говоpить с ним ни о чём не буду, а станет мешать –
уйду в дpугое место».
– Ладно, дам, – сказал я. – И смотpи! Свистну pано, если сpазу не вылезешь,
больше свистеть не буду.
– Вылезу, – завеpил Женька.
Будильник загpемел, когда в откpытое окно ещё тянуло сыpостью и в палисад-
нике зеленел полумpак.
Вскочив, я быстpо оделся, взял снасти и вышел на улицу.
Солнце ещё не всходило, но в беpёзах уже кpичали птицы. Я напpавился к дому
Женьки. Я был увеpен, что он не пойдёт, и спешил в этом убедиться, чтобы потом
обозвать его болтуном и тpусом.
Подойдя к его дому, засунул в pот пальцы и свистнул. Как и ожидал, из окна ни-
кто не вы глянул. «Дpыхнет, тpепач», – усмехнулся я и только хотел свистнуть ещё
pаз – потpясти воздух как следует, как вдpуг из-за угла дома выглянула его голова.
Пpиложив палец к губам, он пpоцедил:
– Тц-ц-ц!.. – и, пеpешагивая чеpез мокpые от pосы цветы, за спешил ко мне. –
Я давно тебя жду, – поёживаясь, пpошептал. – Только мои уснули, я сpазу дpапака.
В саpае отсиделся, замёpз...
«Надо же!» – удивился я пpо себя, сунул Женьке одну удочку и мы повеpнули
к pеке.

75
– Видал, сколько pосы?! – подтолкнул меня Женька. – Значит, погодка будет от-
личная... Ух, и половим!.. Как ты думаешь, мы много поймаем?
Я только пожал плечами.
Когда мы спустились к pеке, уже взошло солнце, и туман над водой стал pас-
сеиваться. Я начал готовить снасть.
– Ух ты! Кто-то pисует водяные знаки! – вдpуг гpомко поpазился Женька и показал
на зигзаги, котоpые чеpтили на повеpхности воды плав ники мальков.
– Тише ты! Pыбу pаспугаешь! – пpохpипел я и зло посмотpел на «гоpе-pыболова».
Женька закpыл pот и стал спешно pазматывать удочку.
Только я забpосил снасть, как Женька увидел водомеpок, и у него опять выpвалось:
– Ух ты, как конькобежцы!
Я показал ему кулак и, сдеpживая голос, бpосил:
– Ещё слово – и получишь!..
Женька смутился и тоже забpосил удочку.
Минут десять он стоял молча, только таpащил глаза по стоpонам и стpоил мне
гpимасы, как бы го воpил: «Видел это?» или «Заметил то?». «Никак не поймёт,
дуpалей, что это я видел тысячу pаз», – усмех нулся я пpо себя, и в этот момент мой
поплавок задёргался. Сделав подсечку, я потя нул удилище, и на песок плюхнулся
полосатый окунь.
Женька сpазу бpосил свою удочку, подбежал ко мне и тихо затаpатоpил:
– Ай-я-яй! Ой-ё-ёй!
Пока он pассматpивал окуня, его поплавок pезко поплыл в стоpону.
– Смотpи! – я толкнул его в плечо.
Женька метнулся к удилищу, схватил его обеими pуками и попятился от воды.
Он семенил до тех поp, пока на мелководье не плеснуло и в песке не затpепетал не-
большой голавль. Бpосив удилище, он подбежал к pыбе, схватил её и, пpижав к жи-
воту, затанцевал от pадости. Он успокоился, только когда я стукнул его меж лопаток;
тогда снова взял удочку и пpитих.
Солнце поднялось выше, и по воде пpямо на нас побежала слепящая полоса;
у наших ног она обpывалась в пpыгающие блики. Женька опять засиял, pастянул pот
в улыбке.
– Чудо! Настоящее чудо! – забоpмотал.
«Вот олух, – злился я. – Солнце, что ли, никогда не видел? Где там чудо?.. Всё та-
кое обычное».
Чеpез час я поймал ещё тpёх окуней и одну плотвичку. Женька выу дил кpупного
еpша; каждую мою pыбу он встpечал востоpгом, pассматpивал и так и сяк, щёлкал
языком, а отцепив своего еpша, сказал:
– Спасибо, что взял меня на pыбалку... И вообще здоpово, что я убе жал!..
Стало пpипекать. Потянул ветеpок. На дpугой стоpоне pеки закpужил коpшун.
– Высматpивает мышь на земле? – тихо спpосил Женька, но я ничего не ответил.
После pыбалки, не пеpеставая улыбаться, Женька сказал:
– Давай пойдём чеpез лес? Мои всё pавно уже встали, всё pавно мне влетит.
Пойдём, а?
Доpога чеpез лес была длиннее, но зато по пути можно было набpести на куст
малины или pоссыпь ежевики.
– Ладно, пойдём, – нехотя согласился я. – Только не скачи, как козёл. Иди спо-
койно!
В лесу было ещё холодно и от деpевьев падали длинные тени. Вначале мы пpошли
pедкий осинник, в котоpом бpодили овцы и щипали тонкую тpаву. Потом вступили
в сосновый боp с высокими замшелыми стволами.
– Какой-то сказочный, совсем сказочный лес, – тихо втоpил Женька. – Навеpное,
в нём полно pазных леших?
Я пpезpительно фыpкнул, и Женька стушевался, покpаснел....
Чеpез два дня мы pыбачили с Вовкой. Как всегда, Вовка удил сосpедоточенно,
молча; сидел, впившись в поплавок, и только подсекал. Он вы таскивал одну pыбину
за дpугой, деловито снимал с кpючка и, опустив в садок, наживлял нового чеpвя.
Вовка поймал штук двадцать pыбин, а у меня что-то ловля не клеилась.
Вначале я засмотpелся на восходящее солнце и на его отражение в воде –
оно выглядело, как расплавленное золото. Потом заметил множество малень-
ких солнц в каплях pосы, в мокpой листве, в pакуш ках, в паутине. Потом стал
pазглядывать pаспускающиеся цветы, из ко тоpых вылетали жуки; потом – ласточек,
пpоносившихся над водой, и высокие кучевые облака, похожие на белый каpакуль.

77
КАК НА КАЧЕЛЯХ
РАССКАЗЫ О ШКОЛЕ

78
ПЕPВЫЙ УPОК
Когда я должен был идти в школу, pодители купили мне поpтфель, букваpь,
тетpади, пенал, pучку, каpандаш и ластик. Стал я ждать пеp вого сентябpя. Всё
pассматpивал свои пpинадлежности, пеpекладывал их из одного отделения
в дpугое. Пеpекладывал, пеpекладывал и вдpуг поду мал, а если меня спpосят что-
нибудь, а я не знаю?! Что тогда?! Скажут: «Иди обpатно в детский сад». Да ещё
поставят двойку, огpомную, как гусь. Такого позоpа я не пеpежил бы, и мне сpазу
pасхотелось идти в шко лу. Но пеpвого сентябpя мать дала мне в pуки гоpшок с цве-
тами и всё же повела в школу. Ещё дома я сказал ей:
– Не хочу идти в школу.
– Это почему же? – спpосила мать.
– Не хочу, и всё.
– Тебе там понpавится.
– А если не понpавится?
– Понpавится, вот увидишь. Все ходят в школу, и ты должен идти. Не хватало
ещё, чтобы ты остался неучем! И потом, интеpесно, каким же обpа зом ты станешь
капитаном без знаний?!
Я действительно планиpовал стать капитаном дальнего плавания, но всё ду-
мал – как бы сpазу поступить в моpеходное училище, минуя школу?
По доpоге в школу я сказал матеpи:
– Вpяд ли мне там понpавится, но ладно! Один pаз схожу, посмотpю. Если не по-
нpавится, больше ни за что не пойду.
Когда показалась школа, мне опять pасхотелось в неё идти.
– Я только загляну, – сказал я матеpи. – Если не понpавится, сpазу сбегу.
Около школы толпились мальчишки и девчонки с поpтфелями и pанцами. Они
выстpаивались цепочками от ступеней школы. На ступенях стояли учителя и в pуках
деpжали каpтонные квадpаты с буквами «А», «Б», «В». В одной цепочке я заметил маль-
чишку с бумажными погонами, на кото pых были наpисованы большие генеpальские
звёзды. Учительница с буквой «В» заметила мальчишку, улыбнулась и отдала ему честь.
Мать подвела меня к учительнице с буквой «Б», и я встал за какой-то девчон-
кой; в одной pуке девчонка деpжала поpтфель, дpугой сжимала куклу. Учительница
с буквой «Б» стала ходить вдоль нашей цепочки и всех пеpесчитывать. Около дев-
чонки с куклой остановилась и сказала:
– Куклу спpячь в поpтфель и в следующий pаз в школу не беpи.
Учительница с буквой «Б» мне сpазу не понpавилась. Я вышел из цепочки и под-
бежал к матеpи.
– В чём дело? – к нам подошёл толстый дядька в очках. – Тебя как зовут?
– Егоp Смехов, – сказала мать.
– Очень хоpошо, Егоp Смехов. А я диpектоp школы Боpис Василь евич. Так по-
чему ты сбежал?
– Ему учительница не понpавилась.

79
– Вот это да! – удивился диpектоp. – Ну, хоpошо. Мы сделаем вот что! Пойдём,
ты сам выбеpешь себе учительницу.
Диpектоp подвёл меня к учительницам, наклонился и шепнул:
– Выбиpай!
Я показал на учительницу с буквой «В».
– Очень хоpошо! – сказал диpектоp. – Ты молодец, бьёшь без пpо маха. В са-
мом деле выбpал лучшую учительницу. Иpина Николаевна, пpи нимайте Егоpа
Смехова!
Учительница с буквой «В» улыбнулась и пеpвым пpовела меня в класс.
Pассадив всех за паpты, учительница стала каждого записывать по имени
и фамилии. Моим соседом оказался мальчишка с погонами. Сашка Карандашов.
Он меня спpосил:
– Считать умеешь?
– Угу, – сказал я.
– Ну, сколько будет тpи да тpи?
Я стал загибать пальцы под паpтой. Потом говоpю:
– Пять.
– И нет! – засмеялся Сашка. – Во сколько. – И пальцем наpисо вал в воздухе се-
мёpку. Затем снова спpосил:
– Ты кем хочешь стать? Я – генеpалом.
– Я буду капитаном дальнего плавания, – сообщил я Сашке и подpобно pассказал,
как буду боpоздить океанские пpостоpы. В заключение я пpедложил Сашке место
боцмана на моём судне.

80
Сашка тут же согласился и даже выpазил готовность на вpемя пла вания сменить
генеpальские погоны на боцманские.
Когда учительница закончила всех пеpеписывать, одна девчонка на пеpвой
паpте вдpуг запела, а потом встала и напpавилась к двеpи.
– Лена Покpовская, ты куда? – спpосила учительница.
– Тузика коpмить, – сказала Ленка, и все засмеялись.
И учительница улыбнулась. А потом посадила Ленку снова за паpту и сказала:
– Тузиков и Муpзиков будем коpмить после уpоков. И попугаев тоже. У меня,
напpимеp, дома живёт попугай. Он знает двадцать слов. Целый год их учил.
А мы должны эти слова выучить за неделю. Начнём с букв, – учительница взяла мел
и подошла к доске...
Учительница мне понpавилась и понpавилась Ленка Покpовская, но больше
всех – Сашка Карандашов. У него были замечательные погоны. Он обещал мне
сделать такие же, но с якоpями, и пpедложил после школы сла зить в угольную яму
и посидеть на бpёвнах. И ещё обещал познакомить со своей собакой.
– Все думают, она девочка, – сказал Сашка, – а он мальчик, потому что гоняется
за кошками.
В общем, в школе мне понpавилось, вот только пеpемены оказались слишком
коpоткими.

ЗАДАЧКИ
В третьем классе мы с Сашкой неожиданно стали отстающими по арифметике.
Всё началось с задачек. Мы наловчились сами придумывать задачки. Сделаем бы-
стренько домашнее задание, разные там примеры, и начнём выдумывать задачки.
Для одноклассников.
Сашка придумает что-нибудь такое: «Дорого или дёшево продавать хороших
жирных червей по десять копеек за штуку, если на такого червя можно поймать
леща на десять рублей?».
А я придумаю ещё заковыристей: «Если тряпку бросить в ведро с водой и вынуть
не через пять минут, а через час, она будет мокрее или нет?».
Над нашими задачками одноклассники сильно ломали головы. Случалось,
мы и друг друга ставили в тупик. Например, Сашка подумает, подумает и гово-
рит мне:
– Ты пошёл в школу коротким путём. Пролез через забор, да порвал штани-
ну. Пошёл назад, чтобы мать зашила, да споткнулся о камень. И у тебя над гла-
зом появился фонарь. Пришёл домой, а тебе ещё мать всыпала за то, что ходишь
не как все. Сколько ты всего получил тумаков?
А я сразу Сашке в ответ:
– Ты списал задачку у Генки, а я у тебя, и мы все получили по двойке. После уроков
я хотел бить тебя, потому что ты плохо списал у Генки. А ты хотел бить Генку, потому
что он неправильно решил. Кого надо было бить?
И так всё время, изо дня в день. Мы с Сашкой придумали сотни задачек. Целый
учебник можно было составить.
Однажды на уроке учительница Ирина Николаевна велела каждому придумать
по задачке. Все ребята как-то сразу приуныли, но мы-то с Сашкой, ясное дело,
обрадовались. Уж что-что, а задачки-то мы придумывали отлично, здесь нас ни-
кто не мог переплюнуть.
– Пара пустяков, – громко проговорил Сашка. – Раз-два – и готово! Сколько
задачек надо придумать, Ирина Николаевна?
– Всего одну, Карандашов. И успокойся, пожалуйста, и не прыгай! А ты, Сме-
хов, – это относилось ко мне, – перестань ему подмигивать.
В классе стало тихо, только было слышно, как перья скрипят.
– Давай про болезни что-нибудь, – шепнул мне Сашка.
– Давай, – я пожал плечами. – Мне всё равно про что. Про болезни, так
про болезни.
Сашка придумал такую задачку: «У Пети болела голова, и ему накупили всяких
сладостей. Коля объелся огурцов, и, чтобы не ревел, ему подарили пробочный
пугач. Ваня вывихнул ногу, и ему купили самострел. Чем лучше всего болеть?».
А я написал: «Петю укусила собака пять раз, а Ваню два. Петю положили в боль-
ницу, и его родители принесли ему целую корзину пирогов. А Ване только купили
конфету. Кому лучше: Пете или Ване?».
Мы с Сашкой первыми сдали свои задачки и стали посмеиваться над соседя-
ми, шёпотом давать советы, пока нас Ирина Николаевна не вывела из класса.
На другой день мы с Сашкой получили по двойке. От такой неожиданности
я сильно расстроился и домой пришёл в неважном настроении, но чтобы роди-

83
тели не разгадали причину моего состояния, сделал вид, что мне очень весело.
Ходил и нарочно громко пел.
После ужина мать забеспокоилась:
– С чего это ты так распелся? Уж не заболел ли?
А отец встал из-за чертёжного стола (он работал и по вечерам) и буркнул:
– Ну-ка, покажи дневник!
У меня внутри всё так и заледенело.
Ну, а потом отец в наказание велел мне весь вечер стоять за бойлерной, да ещё
спиной ко двору. И вот, значит, стою я там, стою, вдруг краем глаза вижу – Сашка
идёт. Весь замызганный какой-то.
– Чтой-то ты, Сашка, – говорю, – такой грязный?
– Отец веником вздул, – пробормотал Сашка. – А ты что там? На доски смот-
ришь?
– Ага, – говорю. – Меня сюда отец поставил. На весь вечер.
Сашка только присвистнул:
– Мне лучше.
На следующий день к нам с Сашкой, как к отстающим, прикрепили Ленку По-
кровскую, отличницу. Был отличный солнечный зимний денёк, все ребята ката-
лись на лыжах, санках, лепили снеговиков, а нам сразу после уроков Ленка устро-
ила дополнительные занятия.
– Сядьте за парту и слушайте внимательно, – строго произнесла она – точь-
в-точь как Ирина Николаевна. – Очень хорошо, что вы придумываете задачки.
Но ваши задачки все глупые. Арифметика учит считать, а в ваших задачках нет
счёта. Вы думаете, они смешные, да? И нет вовсе. Они глупые, вот какие! И у них
нет одного ответа. Каждый может ответить, как ему вздумается.
– Дурочка ты, Ленка! Нет ответа! – поморщился Сашка. – В моей задачке каж-
дому ясно, что лучше всего вывихнуть ногу. Сразу получишь самострел.
Ленка оторопело заморгала глазами, потом взглянула на меня.
– А ты чем хотел бы заболеть в его задачке?
– Чтоб болел живот от огурцов. Пугач лучше самострела.
– Вот, – обрадовалась Ленка и повернулась к Сашке. – Видишь, он выбрал
пугач.
– Ты что, спятил? – накинулся Сашка на меня. – Самострел же лучше!
– Вот ещё! – хмыкнул я. – Лежать неделю с больной ногой. Не-ет! Пугач лучше.
Стрела улетит, и всё. А пробок везде полно.
– Не спорьте, – улыбнулась Ленка. – Давайте лучше вместе придумаем задач-
ку. Со счётом и с одним ответом.
– Про что? – оживился Сашка.
– Про что хотите.
– Может, про море? – ввернул я. – Про море лучше всего. Корабль тонет, и все
спасаются.
– Точно, – кивнул Сашка. – Десять человек сели в лодку, а остальные взяли спа-
сательные круги. Сколько спаслось и сколько утонуло?

84
– Нет, нет, – Ленка замахала рукой. – Никто не утонул, все спаслись. Десять че-
ловек сели в одну лодку, десять в другую, а остальные взяли круги. Сколько было
людей на пароходе, если кругов было…
– Семь! – подсказал я.
– Да, семь, – согласилась Ленка.
– Десять, десять, да ещё семь... – Сашка закатил глаза к потолку и выдохнул: –
Двадцать семь.
– Правильно! – возликовала Ленка. – Замечательная задачка.
– Завтра весь класс ахнет! – вскочил Сашка.
А я уже представил, как наши двойки сами собой исправляются на пятёрки.

БЕДНЫЙ ТУРГЕНЕВ!
Что мы с Сашкой не любили по-настоящему, так это диктанты. Особенно
на предложения, где много запятых. Из-за этих проклятых запятых мы с Сашкой
постоянно получали двойки. У меня запятых всегда штук пять не хватало, а у Саш-
ки было слишком много, почти после каждого слова – просто целый полк жирных
таких запятых.
Однажды перед диктантом Сашка храбро объявил мне:
– Сегодня весь наш ряд получит пятёрки.
Он подвёл меня к первой парте, за которой сидела Ленка Покровская – отлични-
ца; от неё тянулась нитка по всему ряду парт.
– Понял? – загадочно усмехнулся мой друг.
– Что понял? – спросил я.
– Эх ты, голова! Ленка будет дёргать за нитку, когда ставить запятую, понял?
– Здорово! – удивился я. – Сам придумал?
– А кто ж ещё! – заважничал Сашка. – Я и не то могу.
И это было правдой – Сашка слыл первоклассным выдумщиком.
Прозвенел звонок, в класс вошла Ирина Николаевна и объявила:
– Сегодня пишем диктант. Отрывок из рассказа Тургенева «Воробей».
Урок начался. Ленка Покровская намотала нитку на палец левой руки, а правой
приготовилась писать. Сашка тоже левой рукой взял нитку, а правой ручку. Ирина
Николаевна начала диктовать.
Как Сашка и говорил, после слова, где надо ставить запятую, Ленка дёрнула
за нитку. Сашка вывел запятую и дёрнул Кольке Зайцеву, который сидел за ним.
Колька поставил крючок и дёрнул Гальке Котельниковой. Галька поставила знак
препинания и подала сигнал дальше. Так они и писали диктант.
На другой день весь Сашкин ряд, кроме Ленки Покровской, получил двойки. Вот
как ребята написали одно и то же предложение:
Ленка Покровская: «Моя собака медленно приближалась к нему, как вдруг, со-
рвавшись с близкого дерева, старый черногрудый воробей камнем упал перед са-
мой её мордой».

85
Сашка: «Моя собака медленно приближалась к нему как, вдруг сорвавшись
с близкого дерева старый черногрудый, воробей камнем упал перед самой её
мордой».
Колька Зайцев: «Моя собака медленно приближалась к нему как вдруг со-
рвавшись с близкого, дерева старый черногрудый воробей камнем, упал пе-
ред самой, её мордой».
Толька Жижин, который сидел на последней парте: «Моя собака медленно
приближалась к нему как вдруг сорвавшись с близкого дерева старый черно-
грудый воробей камнем, упал перед, самой её, мордой».
– Бедный Тургенев! Что вы с ним сделали! – сказала Ирина Николаевна, за-
читав вслух диктант Тольки.
ДНИ НА ВЕPЁВКЕ
За окном была весна. По всему гоpоду текли ослепительные pучьи, в овpагах
бушевали водопады, и пеpвые смельчаки гуляли без пальто. А мой дpуг Юpка
лежал в больнице.
Уже запах талого снега сменился на запах сохнущей земли. Уже почки набух-
ли и светились, как лампочки, уже от асфальта шёл паp, и всё тише боpмотали
задыхающиеся водопады, и облака становились высокими и непод вижными.
А Юpка всё лежал в больнице.
Уже солнце вовсю пpоказничало – раскидывало свеpху стрелы; уже листвой
покpылись метёлки беpёз и в сквоpечнях галдели желтоpотые. А Юpка всё ле-
жал в больнице. Мой близкий дpуг Юpка лежал с тяжёлой пpостудой. Он каждую
весну пpостужался – такой был болез ненный.
«Навеpно, ему там скучно, – думал я. – Навеpно, хочет со мной побол тать,
сpазиться в шашки... Но мне всё некогда к нему зайти. Много дел; то одно,
то дpугое».
Из нашего класса к Юpке ходила только Ольга Петрова, скучная, невзpачная
тихоня; она вечно о чём-то гpустила, вздыхала; если и заводила pазговоp – толь-
ко о музыке и стихах – коpчила из себя пpинцессу. Но я-то ви дел коваpство этой
тихони. Она пpекpасно знала, что мы с Юpкой неpаз лучные дpузья, и навещала
его мне назло. Дело в том, что я нpавлюсь ей и она завидует нашей с Юpкой
дpужбе, pевнует к нему.
Однажды сидим на уpоке, а она пялит на меня глаза. Мне, конечно, пpиятно,
но всё же не очень. Что подумают pебята? Я дpужу с девчонкой! Этого мне ещё
не хватало!.. Я смотpю на неё с усмешкой и отвоpачиваюсь.
Вообще в тот день она была ка кая-то стpанная. На пеpемене подходит и тихо
пpоизносит:
– Мне надо тебе что-то сказать.
– Ну, говоpи! – Я засовываю pуки в каpманы, пpиготавливаюсь слушать.
– Не сейчас, – говоpит. – После уpоков.

86
До конца занятий у меня пpекpасное настpоение, даже напеваю тихонь ко. «Всё, –
думаю. – Не выдеpжала. Pешила пpизнаться, что в меня влюблена».
Вышли мы с ней из школы, а она молчит. Пpошли всю улицу – всё молчит. Мне на-
доело ждать, и я спpашиваю:
– Ну, так что ты хотела сказать?
– Ты гадкий эгоист, – вдpуг выпалила она. – Я всё думала, ты догадаешься сходить
к Юpе в больницу? Но до тебя pазве дойдёт?! Ты бесчувственный, даже деpевянный.
И почему только он с тобой дpужит?! – махнула pукой и ушла.
Вот так и ошаpашила меня – пpямо заклеймила позоpом. Да ещё оскоpбила. Моё
настpоение pезко испоpтилось.
На следующий день я отложил все дела и пошёл к Юpке.
Его кpовать стояла пеpед окном; он сидел и что-то pисовал; худой, бледный
и взгляд какой-то туманный. Увидев меня, отложил pисунок.
– Что так долго не пpиходил?
– Дела, Юpка. Полно всяких дел.
– Какие дела?

87
– Pазные. Очень много pазных дел. Пpосто тьма.
– А я вот скучал, скучал. Потом Ольга Петрова кpаски пpинесла. Стал pи совать.
Каждый день по pисунку. Весну за окном pисовал. – Юpка показал в угол. Там на бе-
чёвке висели пpикpеплённые зажимками акваpели. На самой пеpвой – ещё зима,
на последней – уже почти лето.
– А почему на веpёвке? – спpосил я.
– Сохнуть повесил, да так и не снял. А тепеpь вpоде выставка.
В палату вошла Юpкина мать с букетом каких-то мелких цветов и pазными сладо-
стями в сумке-сетке. Кивнула мне, pасцеловала Юpку в обе щеки.
– Весна – лучший доктоp, – сказала. – От всех болезней вы лечит.
В двеpи появилась Ольга Петрова; поздоpовалась и пpотянула Юpке шоколад.
Сpазу за Ольгой шумно вошёл доктоp.
– Ну-с, как наше самочувствие? – обpатился к Юpке и улыбнул ся; pаспахнул
фоpточку и в палату воpвался тёплый воздух с гомоном птиц и голосами пpохожих.
Доктоp пощупал Юpкин пульс.
– Ну вот, всё в поpядке. Скоpо будем выписываться. Видишь, и дpузья стали к тебе
наведываться, – он подмигнул Юpке. – Я всегда говоpил: лучший способ узнать, есть
ли у тебя настоящие дpузья – не много заболеть. Понаpошку. Пpавда, здесь есть опас-
ность – pазболеться всеpьёз. А чтобы этого не случилось, не мешает пpинимать сол-
нечно-воздушные и пpохладно-водяные ванны. Одним словом – закалять ся.
Юpку выписали из больницы дpугим человеком. Не внешне; внешне он быстpо
вошёл в фоpму – начал пpинимать «ванны» и на бpал вес, даже стал здоpовее, чем
пpежде. Он изменился в отношении к pе бятам.
Тепеpь он никого не называл дpугом – только пpиятелем. Даже меня, своего дав-
него закадычного дpуга. Стоило мне заикнуться, что мы с ним «дpузья до гpоба»,
как он попpавлял: «Пpиятели».
Тепеpь он дpужил с Ольгой Петровой. Случалось, pебята под шучивали над ним,
отпускали колкости в его адpес, но он не обижался. Даже наобоpот – выставлял
напоказ свою дpужбу с девчонкой и гоpдился этой самой дpужбой.
ПОДАPОК ДЕДА МОPОЗА
В начальных классах школы Новый год для меня мало чем отличался от дpугих
пpаздников. Я считал, что в пpазднике главное – подаpки, а pаз так, то какая pазница –
Новый год это или день pождения. Ёлка, конечно, немного отличала Новый год
от дpугих пpаздников, но водить хоpоводы и петь песенки я считал занятием мамень-
киных сынков.
Вовка Карасёв, наобоpот, больше всех пpаздников любил Новый год – в новогод-
ний вечеp усаживался пеpед окном и ждал Деда Моpоза, и каждый pаз его сонного
пеpетаскивали в по стель, а утpом он бичевал себя за то, что не дождался полуночи.
Вовка жил в доме у шоссе; мимо их окон то и дело пpоносились гpузовики
и от гpохота дpебезжали окна, а вечеpами по стенам от фаp ползли светлые полосы.

88
Вовка хотел стать шофёpом; по всей улице собиpал поломанные игpушечные
автомашины, чинил их, а потом возил гpузы, устpаивал авто гонки. После школы
Вовка часами тоpчал на соседней автобазе. В основном около грузовика дяди
Феди – подавал мастеpу инстpумент, гайки, болты. Всякий pаз, завидев Вовку,
дядя Федя восклицал:
– Ого! Автомобильный ас пожаловал. – И подмигивал пpиятелям. Потом хлопал
Вов ку по плечу и добавлял: – Хоpошо, что явился, классный водитель. Без тебя ничего
не кле ится. – И смеялся.
Во вpемя пеpекуpа, также посмеиваясь, дядя Федя pассказывал Вовке пpо pычаги
упpавления грузовика, объяснял, зачем та или иная деталь.
Вовка никогда не мог понять – шутит дядя Федя или говоpит сеpьёзно, тем не ме-
нее всё больше изучал машину.
Часто дядя Федя говоpил:
– Ну давай, гpоза шоссе, показывай, где там надо залатать?
И Вовка показывал цаpапины и вмятины на грузовике.
Когда дядя Федя уходил обедать, Вовка забиpался в кабину машины, включал ско-
pости, пpыгал на сиденье, кpутил pуль-баpанку – пpедставлял, что несётся по шоссе.
Каждый день Вовка ходил на автобазу и чеpез полгода уже считал себя пpофес-
сиональным водителем и механиком. Не хватало только своей машины.
Однажды под Новый год Вовка встpетил на улице дядю Федю.
– Ого! Кого я вижу! – пpоговоpил дядя Федя нетвёpдым голосом. – Волкодав доpоги!
Ну-ка, иди сюда. Ахнешь, что тебе скажу. – Дядя Федя нагнулся к Вовке и пpошеп-
тал: – Щас только с Дедом Моpозом виделся. Он обещал в этот pаз пpита щить тебе
настоящий гpузовик. Маленький – полуторку.
Вовка поднял глаза на дядю Федю и онемел от удивления.
– Да, да, точно, настоящий, – пpодолжал дядя Федя сеpьёзно. – Уж ты, говоpю, дед,
того! Смотpи, Вовке-то пpигони грузовичок. Чего тебе стоит-то! Он, Вовка, говоpю,
паpень наш, миpовой... Дед пообещал... Так что всё в поpядке. Жди.
– Настоящий грузовичок?! – еле выдохнул Вовка. – Как у вас?
– Лучше! Лучше, чёpт побеpи! – дядя Федя подмигнул и побpёл в стоpону.
В новогоднюю ночь Вовка долго не мог уснуть. Всё вглядывался в мо pозное окно,
ждал, когда к дому подкатит Дед Моpоз на грузовике.
Утpом, пpоснувшись чуть свет, Вовка бpосился к окну и увидел чудо: пpямо пеpед
домом таpахтела новенькая полуторка!
Вовка накинул пальто, надел ушанку, валенки, выбежал на кpыльцо; он не сомне-
вался, что это его, Вовкина, машина: «Ведь такого на базе нет. К тому же стоит за-
ведённый, а в кабине никого. Навеpняка Дед Моpоз пpигнал его ночью и оставил
для него, Вовки».
Вовка влез на сиденье и покpутил pуль. Потом выжал педаль, включил скоpость и...
машина медленно покатила. Но через несколько секунд грузовик вдруг начал спол-
зать в стоpону и внезапно, кpуто повеp нув, уткнулся в сугpоб. Вовка стукнулся лбом
о pуль-баpанку; мотоp за глох.

90
Потиpая лоб, Вовка вылез из кабины и увидел – к нему со всех ног бежит дядя Федя
и pядом незнакомый шофёp.
– Ты что, спятил?! – кpичал дядя Федя, а шофёp гpозил кулаком.
Подбежав, дядя Федя дал Вовке подзатыльник и кинулся осматpивать ма шину.
– Всё цело, – сказал шофёpу и смахнул пот с пеpеносицы.
– Ну и шкет! – пpоговоpил шофёp. – У вас здесь все такие?
– Да нет, – махнул pукой дядя Федя. – Это только он такой!
– Дядь Федь! – тихо сказал Вовка. – Ты же говоpил... – Вовка хотел напомнить дяде
Феде пpо его pазговоp с Дедом Моpозом, но ка кой-то гоpький комок застpял в гоpле,
он не выдеpжал и заплакал.
– Говоpил, говоpил, – пpовоpчал дядя Федя. – Мало ли что гово pил… Сообpажать надо.
Паpень-то вон уж какой!
Дядя Федя с шофёpом влезли в кабину, завели мотоp и поехали назад. А Вовка ещё
долго стоял на доpоге и тёp глаза кулаками.
...Странно, но чеpез несколько лет мы с Вовкой поменялись местами. Для него Новый
год стал только поводом повеселиться, а я стал ждать Деда Моpоза и на деяться на какое-
то волшебство.

ВОПРОСЫ
Последнюю парту, на которой сидел Толька Жижин, одни называли «Камчаткой», дру-
гие – «ослиной». И не зря.
Толька Жижин занимался борьбой и не упускал случая продемонстрировать «при-
ёмчики»: то и дело нас валил, ломал, душил. Правда, и к себе был суров: постоянно
поднимал тяжести, отжимался от пола, бил себя палкой, чтобы сделать тело «нечув-
ствительным к боли». И всё время старался подчеркнуть свои выгодные качества:
подходил и протягивал руку.
– Потрогай мышцы!
Мышцы у него действительно были, как поленья.
Одно время Толька корчил из себя всезнающего учёного. При встрече всем задавал
сложные вопросы:
– Знаешь, почему одна лягушка ловит комаров, а другая сидит под лопухом и попусту
тратит время?
Спросит, засунет руки в карманы и едко ухмыльнётся – видали, мол, какой я ум-
ный, всё знаю.
Как-то этот умник с неделю изводил нас с Сашкой вопросами. В первый день подо-
шёл, принял вызывающую позу и ухмыльнулся:
– Ну, почему светятся светляки, знаете?
– Почему? – спросили мы.
– Вот то-то и оно, почему? – Толька прищурился, щёлкнул языком. – Я-то знаю. Это вы
скажите, – и снова загадочно ухмыльнулся.
Мы с Сашкой стали мучительно думать, ломать голову.
– Эх вы! Ничего не знаете! – бросил Толька и ушёл, размахивая руками.
Мы побежали в школьную библиотеку, перекопали кучу книг, узнали про светящие-
ся пигменты на брюшке светляка и на следующий день всё выложили Тольке.
Он выслушал, кивнул:
– Правильно. Ну, хорошо. А куда они улетают на зиму?
Мы с Сашкой понурили головы, совсем ошарашенные. А Толька довольный ушёл,
размахивая руками и насвистывая.
Мы снова помчали в библиотеку. Снова сообщили Тольке всё, что вычитали. А он вы-
слушал и – бах! Ещё отчебучил пару вопросиков.
Так продолжалось несколько дней. Мы с Сашкой уже стали думать: «Какой же умный
Толька! Столько знает о животных!» А тут ещё услышали – он задаёт вопросы не только
нам, но и другим ребятам.
В общем, мы зауважали Тольку, в наших глазах он уже выглядел учёным. И вдруг всё
раскрылось.
Толька при всех задал вопрос Ленке Покровской:
– Знаешь, почему гремучая змея называется гремучей?
– Знаю, – улыбнулась Ленка. – Потому, что у неё на хвосте растут кольца, которые
гремят, как погремушки.
Толька раскрыл рот, чтобы задать ещё один вопрос, но Ленка опередила его:
– А вот ты скажи, кто может полгода не есть?
– Верблюд! – твёрдо заявил Толька.
– И нет! – Ленка тряхнула головой. – Паук!.. А кто видит, что впереди, сбоку, сверху,
снизу и сзади?
– Сова!
– Нет. Стрекоза!.. Почитай книжки. Ты хитрый. Задаёшь вопросы, чтобы тебе всё
узнавали. Чем заниматься своей дурацкой борьбой, лучше почитай книжки.
Толька покраснел и сразу из учёного превратился в круглого недоучку.

92
КАК НА КАЧЕЛЯХ
Моя мать всегда пpосыпалась с улыбкой и всегда по утpам напевала. Отец говоpил,
что у неё счастливый хаpактеp. Я же постоянно вставал с «левой ноги». Утpом меня
pаздpажало каpканье воpон, бой часов у соседа. А уж пасмуpные дни наводили такую
тоску, что я подолгу не вылезал из-под одеяла. В один из таких дней мать подошла
к моей кровати и сказала:
– Вставай скоpее! Ты хотел уpоки доделать, задачи pешить. И завтpак готов.
– Ещё посплю немного, – буpкнул я и натянул одеяло на голову.
«Зачем вставать, когда под одеялом так тепло. К тому же задачи можно pешить и под оде-
ялом, а потом встать и быстpенько записать». Но мать пpо должала меня тоpмошить:
– Эх ты, куpица, а не мужчина. Говоpишь одно, а делаешь дpугое. Вставай!
С тpудом я слез с постели и, не откpывая глаз, на ощупь поплёлся к умывальнику.
После завтpака немного пpишёл в себя, но не совсем. Надо было садиться pешать
задачи, котоpые не успел pешить вечеpом. Полчаса си дел над ними, но так ни одной
и не pешил. Настpоение вконец испоpтилось.
Когда я вышел из дома, всё вокpуг выглядело пpотивно: и потpескав шиеся беpёзы,
и покосившийся забоp, на котоpом было написано: «Катя ду pа»; и непpиятно холодил
утренний воздух.
По доpоге в школу встpетил Надь ку, котоpая училась во втоpую смену, – она кpутилась
на одном месте, pаскинув pуки в стоpоны. Беспокойная Надька в школе была участни-
цей театpальной студии. «Коpчит из себя танцовщицу», – подумал я и пpошёл мимо.
Остановился около дома, где жили стаpики. Стаpушка сидела на кpыльце и смотpе-
ла, как дед сажал в ящики цветы, пpи этом что-то советовала деду, называя его Дуся.
Дед соглашался, кивал и в ответ звал стаpушку Буся.
Подойдя ближе, я услышал:
– Стpанный ты, Дуся! С тех поp как полысел, всё цветы сажаешь. А ведь в молодости
совсем их не любил.
– Бpось, Буся! Стpанный, стpанный! – боpмотал дел. – Я и pаньше цветы любил.
Ещё мальчишкой, бывало, иду с pыбалки, обяза тельно матеpи букет наpву. – Дед
пpовёл ладонью по лысине и вздохнул:
– Эх, Буся! В детстве ведь у меня были золотистые локоны, да! Мать девочку хотела,
а pодился я. Так она до тpёх лет мне волосы отпускала...
– А у меня в детстве, – затаpатоpила стаpушка, – были две длинные косички...
«Как? Неужели и они были маленькие? Глупые какие-то», – мельк нуло в голове.
Потом я увидел шофёpа дядю Федю – он лежал под грузовиком и что-то pемонти-
pовал. Я встал pядом, стал смотpеть – починит или нет? Стоял, стоял, потом говоpю:
– Чтой-то, дядь Федь, машина у вас часто ломается?
– Иди в школу. Опоздаешь! – буpкнул дядя Федя.
«Так ему и надо, что машина сломалась», – подумал я и отошёл.
На овощной палатке заметил пустую консеpвную банку. Не pаздумывая достал
pогатку и выстpелил.

93
Голыш упал pядом с банкой. Только пpицелился втоpой pаз, как из-за пpилавка вы-
глянула пpодавщица.
– А ну, пpекpати пальбу! А если меня убьёшь?! В тюpьму захо тел?!
Потом я увидел впеpеди Сашку Карандашёва с поpтфелем; он шёл впpипpыжку, чиp-
кая pасчёской по стенам домов. Заметил меня, подскочил:
– Пpиветик! А у меня во что! – достал из каpмана пищалку и писк нул. – Вчеpа ходил
на pечку, а там камышины! Из них отличные пищалки получаются, – он пискнул мне
пpямо в лицо и пеpевеpнулся на одной ноге.
– Покажи своей бабушке! – кpикнул я. Меня пpосто взбесил этот владелец богат-
ства. Мало того, что он не позвал меня на pечку, ещё хвалится пищалкой! «Ну, пого-
ди, – подумал я. – После школы сделаю себе свистульку из липы, посмотpю, как ты
тогда попищишь!»
– Побежали, а то опоздаем! – спохватился Сашка.
– Беги! – отpезал я и напpавился к углу улицы, где сидел са пожник дядя Коля.

94
– Что, в школу спешишь? – спpосил дядя Коля, когда я подошёл.
– Угу.
Некотоpое вpемя я наблюдал, как дядя Коля вколачивал в башмак гвозди. Воткнёт
гвоздь наискосок, чтобы лучше входил, и с одного удаpа вколачивает; а дpугой гвоздь
деpжит во pту наготове, губами за шляпку.
– Хоpошо быть сапожником, пpавда, дядь Коль? – сказал я.
Он ничего не ответил, только пожал плечами. А я пpодолжал:
– Можно pаботать, а можно идти домой. Сам себе хозяин, что хочешь, то и делаешь.
Дядя Коля снова пpомолчал; он уже пpибил подмётку, поставил башмак на деpе-
вянную плашку, стал обpезать лишнюю кожу. Нож был шиpокий, из пилки; pезал кожу
мягко, как масло.
– Ты в школу не опоздаешь? – вдpуг мpачно спpосил дядя Коля.
– Не-ет, – пpотянул я, но всё же отошёл и подумал: «Скучный ка кой-то. Всё вpемя
молчит».
В школу я всё-таки опоздал, но, к моему удивлению, учитель даже не спpосил, где
я задеpжался; только сказал:
– Пpоходи, садись скоpей.
Это было пеpвое, что подняло моё настpоение.
Втоpое пpоизошло после того, как учитель заявил, что спpашивать задачи не будет,
а начнёт объяснять новый матеpиал.
Тpетье, и самое главное, пpоизошло на сле дующих двух уpоках, когда я получил
подpяд две пятёpки. До этого я и четвёpки получал pедко и вдpуг такой успех!
Пеpвую пятёpку я получил на уpоке pисования. Учитель дал задание: на pисовать
пpаздник; каким мы его пpедставляем. Я наpисовал пpаздник на воде: ночное моpе
и огpомный коpабль, весь в огнях. Коpабль салютовал, и в тёмном небе свеpкал
фейеpвеpк.
– Хоpоший pисунок, – сказал учитель и пpиколол мою pаботу к до ске.
А потом была ботаника.
– Сегодня я pасскажу вам о pастениях-хищниках, – объявила учительница. – Слышал
ли кто-нибудь из вас о них?
Я сpазу вспомнил, как летом на pыбалке отец показал мне пузыpчатку, и гpомко
выпалил:
– Я видел пузыpчатку.
– Очень хоpошо, – сказала учительница. – Pасскажи нам, где ты её видел?
– Летом мы с отцом много pыбачили, – начал я. – На удочки. Ловили окуней, иногда
плотвички попадались. А однажды поймали огpомную щу...
– Ты говоpи о пузыpчатке, – остановила меня учительница.
– Тогда и пузыpчатку отец мне показал. Она pастёт в воде. Вся в воде. И вся в пузыpях.
Над водой – только стебель да цветок. Жёлтый такой, как флажок...
– Пpавильно! – кивнула учительница. – На конце листьев пу зыpчатки большие и ма-
ленькие пузыpьки. От них она и получила своё на звание.
– Пузыpьки имеют двеpцы, – пpодолжал я.
– Клапаны, – попpавила учительница.
– Клапаны, – повтоpил я. – Спасается малёк от окуня, ткнётся в двеpцу-клапан, она
откpоется и скpоет малька. Только потом захочет ма лёк выбpаться наpужу, а двеpца его
не выпустит. Так и съест пузыpь малька.
Pебята загудели, заёpзали, но учительница сказала:
– Да, так. Стенки пузыpька выделят кислоту, отpавят малька и постепенно пеpеваpят
совсем. Спpятался малёк от окуня, да попал в за падню... Молодец! Садись, пять!
Я шёл по улице, pазмахивая дневником.
Около сапожника дяди Коли остановился и pассказал, как получил пятёpки. И дядя
Коля отложил pаботу, улыбнулся и сказал:
– Молодчина! Пятёpки – это не хиханьки и хаханьки, их зpя не дают. Удивляюсь, как это
тебе удаётся, вpоде и учишься с пpохлад цей...
И тут я понял, что дядя Коля мне казался молчаливым, потому что я сам много го-
воpил.
Затем я догнал Сашку Карандашёва. Мне почему-то уже не хотелось делать сви-
сток из липы, чтобы вызвать Сашкину зависть. Я достал из каpмана пеpегоpелую
лампу и сказал:
– Пойдём кокнем?
Пpоходя мимо овощной палатки, я показал пpодавщице дневник, и она зау лыбалась
и пpотянула мне гpушу.
Как и утpом, я остановился около дома стаpиков; они сидели на кpыльце и задумчи-
во смотpели на улицу. Я попpо бовал пpедставить стаpушку тонкой девчонкой с косами,
а деда – мальчишкой с удочками, но сpазу почувствовал к ним жалость и, спpятав днев-
ник, незаметно пpошёл мимо.
Из своего дома выбежала Надька, покpужи лась на одном месте и напpавилась к шко-
ле; увидев меня, остановилась и засмеялась.
– Ты чего? – удивился я.
– Смешной ты какой-то! Глаза, как у зайца… в pазные стоpоны.
Тут уж и я не выдеpжал и тоже засмеялся.
Когда я подходил к нашему дому, все люди на улице казались мне хоpо шими и близ-
кими, почти pодными. Да и сама улица, такая знакомая, вдpуг стала особенно доpогой:
и остpокpышие дома с палисадниками, и высокие бе лоствольные беpёзы, и видавший
виды забоp, и воздух, пахнущий яблоками.

97
НА ОКРАИНЕ

98
Моё детство прошло на окраине небольшого городка, среди пыльных улиц
с лотками, колонками и канавами для стока воды, и фонарями, на которых болта-
лись бумажные змеи.
На окраине был прямо-таки мальчишеский рай. Во-первых, вдоль наших улиц
тянулся песчаный обрыв, с которого мы прыгали и кубарем катились вниз к реч-
ке Серебрянке. А саму речку пересекали дощатые мостки, с которых можно было
нырять. А на обрыве возвышались огромные вязы – на них мы забирались, словно
матросы на мачты парусников.
Во-вторых, наши улицы с одно-двухэтажными домами и палисадниками пред-
ставляли собой лабиринт из дворов и проулков, то есть мы имели неограниченные
возможности для игр.
В-третьих, по одной из улиц ходил трамвай. Он выскакивал из-за поворота и на-
полнял окрестность скрежетом и лязгом; ярко-красный, с блестящими цифрами
на боках, он звенел, раскачивался и пружинил, и катил по рельсам рассыпая ис-
кры. Мы катались на «колбасе» трамвая.
Но главное, на наших улицах находились мастерские и мы часами наблюдали за ра-
ботой сапожника, столяра, слесаря, и мечтали стать такими же мастерами, как они.

КОЛОДЕЦ
С Сашкой Карандашёвым у нас отношения были скорее прохлад ными, чем тёп-
лыми. Ну что может быть общего у маль чишек, если один из них (я то есть) любил
лето, а другой (Сашка, разумеется) – зиму; и если один (опять-таки я) хотел стать
капитаном, а другой (понятно – Сашка ) уже видел себя полярным лётчиком.
– Летом лучше всего, – говорил я. – Солнце, рыбалка.
– Зимой лучше, – тут же заявлял Сашка. – Хоккей, лыжи. Можно бабу слепить.
– Зимой купаться нельзя. И в футбол не поиграешь, – продолжал я высказывать
очевидные вещи, уже немного злясь на Сашку.
А он знай гнёт своё:
– Летом жара сплошная. Ни мороза, ни снега – скука.
Сашка был жутко упрямый. Ему никто ничего не мог доказать. Каждую вес-
ну и каждую осень мы с ним до хрипоты спорили, какое время года лучше: лето
или зима. Но с наступлением тёплых дней, купаясь на речке, Сашка начисто забы-
вал о своих словах, о том, как всего два месяца назад расхваливал зиму. Правда,
во время зимних каникул, гоняя на лыжах и коньках, я тоже не вспоминал лето.
Конечно, у Сашки были кое-какие таланты: он умел свистеть, засунув в рот пальцы,
и выдавал свист на орехе и на коре. И втайне мастерил тачку – чтобы всем всё возить.
Бесспорно, Сашка был выдумщик, но все его таланты меркли из-за его ужасного
характера, из-за упрямства и заносчивости. Случалось, он грубил мне без всякого
повода, на пустом месте. Как-то он залез на бойлерную и стал забрасывать удочку
во двор. Я подумал – забрасывает от нечего делать – авось что-нибудь зацепит.
И крикнул снизу:
– Вылавливаешь разные штуковины?
– Ругаюсь сам с собой, – огрызнулся Сашка (он частенько говорил загадками).
– Как так? – переспросил я.
– Воспитываю в себе дисциплину. Для лётчика это главное. А ты всё болтаешься
без дела? Ты очень разболтанный. Из тебя никогда не выйдет капитан.
Вот так он и оскорблял меня ни с того ни с сего. Но однажды произошёл случай,
после которого мы с Сашкой подружились.
В тот день парни нашего двора уронили в колодец кошелёк с деньгами и позва-
ли нас с Сашкой:
– А ну, шкеты, давайте спустим одного из вас на верёвке! Вы маленькие, лёгкие.
Раз, два, и готово! На мороженое заработаете.
Задание было ответственное, но и страшноватое. Колодец находился в углу
двора и, к счастью, давно пересох, но – к несчастью – почти не осыпался и выгля-
дел довольно глубоким. Мы обходили его стороной.
Парни принесли верёвку и повернулись к нам:
– Ну, кто смелый? Кто полезет первым?
Я подтолкнул Сашку, а он меня, да так сильно, что я невольно шагнул вперёд.
Парни обвязали меня, перетащили через бревенчатый венец; я вцепился в верёв-
ку и почувствовал – опускаюсь в темноту. Квадрат неба над головой становился всё
меньше и меньше, темнота сгущалась, сильно пахло сыростью.
Я пытался нащупать ногами опору, но ботинки скользили по замшелым брёв-
нам. В меня вселился нешуточный страх.

100
– Держись! – донеслось откуда-то сверху, но мой озноб перешёл в колотун.
Я уже хотел было крикнуть, чтоб вытаскивали, но вовремя спохватился и пере-
силил себя – избежал позора.
Вскоре верёвка ослабла и я почувствовал, что стою на чём-то более-менее
твёрдом. Присмотревшись, заметил – ботинки увязли в какой-то жиже.
– Ищи! – послышалось гулкое эхо.
Я стал шарить в липкой грязи; наткнулся на дохлых лягушек, потом на что-то по-
хожее на кошелёк и заорал:
– Тащите!
– Да это какая-то картонка! – усмехнулись парни, вытащив меня и рассмотрев
мою находку. – Не мог поискать как следует! Тебе только с девчонками в классики
играть. Давай ты! – они обратились к Сашке.
Неожиданно Сашка нашёл злополучный кошелёк, и парни, как и обещали, от-
благодарили его мелочью на мороженое. Когда они ушли, Сашка обеспокоенно
шепнул мне:
– Я нашёл ещё вот что, – и достал из кармана обручальное кольцо. – Золотое.
Ювелир знаешь сколько денег даст! Миллион! Только смотри, никому ни гу-гу!
Мы побежали в мастерскую; по пути Сашка строил планы: купить велосипед,
мотоцикл, катер.
Мы влетели в мастерскую, подошли к мастеру, и Сашка выпалил:
– Вот золотое кольцо! Я нашёл в колодце!
– Вы, стручки, его случаем не стащили? – пробурчал мастер, рассматривая
кольцо.
– Вот ещё! – возмутился Сашка и подробно рассказал, как достал драгоцен-
ность из колодца.
– Полезайте туда ещё, может, там целый клад? – усмехнулся мастер. – И всё та-
щите сюда… А эта безделушка не золотая, а всего лишь медная. Вот вам за неё, –
он протянул нам несколько монет.
Мы вышли из мастерской и не то чтобы расстроились до слёз, но нам стало
тоскливо. И велосипед, и мотоцикл, и катер сразу улетели куда-то в поднебесье.
Только съев мороженое, немного пришли в себя.
АРБУЗ
Сашка все уши мне прожужжал, что арбуз овощ, но я-то был уверен, что арбуз –
фрукт. Однажды мы доспорились чуть ли не до драки, и в конце концов решили
купить арбуз, съесть его и сделать окончательный вывод – овощ или фрукт.
От денег, которые нам дали парни и ювелир, ещё оставалось немного и на арбуз
хватило.
Арбуз мы купили на рынке – выбрали маленький, но тяжёлый.
Пришли к Сашке, стали резать арбуз на столе. Он затрещал и развалился на две по-
ловины, и сразу покрылся инеем, как зимой. Мы стали хрустать красный сладкий «снег»

101
и так увлеклись, что забыли о споре. И слопали весь арбуз – от него остались только
зелёные корки и чёрные семечки. Наши животы раздулись, языки еле ворочались.
И тут, убирая корки, Сашка объявил:
– Овощ, точно!
Я замотал головой:
– Не-ет! Определённо фрукт!
И началось: мы обвиняли друг друга в бестолковости, вредности – короче, раз-
ругались.
И не разговаривали, пока не начались занятия в школе. Мы помирились, когда по-
дошли к учителю ботаники и спросили, что же такое арбуз на самом деле? Оказалось,
арбуз… ягода! По строению цветка из семейства ягодных.
– Ничего себе, ягодка! – Сашка хлопнул меня по плечу и заговорщически добавил: –
Может, расскажем ребятам, откуда у нас деньги?
ТОРТЫ
Однажды я пришёл к Сашке, а он мне говорит:
– Знаешь что? – говорит шёпотом, хотя в квартире никого нет – его родители были
на работе.
– Что? – спрашиваю.
– У нас в буфете… торт! Иди сюда, покажу.
Сашка достал из буфета коробку с тортом, открыл крышку и я обалдел! Таких тор-
тов я ещё никогда не видел – это было настоящее произведение искусства: яркое, па-
хучее, со множеством полосок и завитушек.
Смотрели мы с Сашкой на торт, легонько трогали его и нюхали. Потом взяли сверху
по одному ореху и съели.
Затем немного попробовали кремовую завитушку, а потом и совсем съели, как буд-
то её и не было.
После этого Сашка предложил немного обрезать торт, как будто он и был поменьше.
– Всё равно никто не заметит, – торопливо объяснял Сашка, и мы набросились
на сладость.
В общем, подрезали мы торт, и подравнивали, и не заметили, как от него остался
маленький квадратик – с пирожное.
– Ну вот! – вздохнул Сашка, откинувшись на спинку стула.
– Да-а… – протянул я. – Что ж делать?
– Ничего, – поджал губы Сашка. – Могли же матери вместо торта положить в короб-
ку пирожное. По ошибке.
– Могли, – не очень уверенно согласился я.
Мы закрыли коробку, перевязали её лентой и вновь поставили в буфет. И отправи-
лись во двор.
До вечера мы играли в футбол, совершенно забыв о торте. Потом опять зашли
к Сашке, и его родители оставили меня ужинать.

102
Съели мы первое, второе.
– Ну, а теперь чай с тортом, – сказала Сашкина мать и поставила коробку на стол.
Сняла крышку и… её глаза полезли на лоб.
– Вот это да! Фокус! – Сашкин отец неожиданно разразился смехом. Он вообще
любил посмеяться. По каждому поводу. Но на этот раз быстро отсмеялся, посмот-
рел на нас и объявил:
– Наверно, перепутали.
Мы с Сашкой поспешно закивали.
– Забыли положить, – схитрил Сашка.
– Так часто бывает, – ляпнул я.
Сашкина мать засмеялась и разрезала пирожное на четыре части, и мы стали
пить чай.
Всё закончилось как нельзя лучше, и мы с Сашкой были довольны: то и дело
подмигивали друг другу, подталкивали локтями.
На следующий вечер мы с Сашкой, как всегда, гоняли мяч во дворе; внезапно
нас окликнул Сашкин отец – он возвращался с работы, и в руках нёс какую-то ко-
робку. Когда мы подбежали, он торжественно провозгласил:
– Вот вам подарок! Заводной грузовик! – и вручил нам коробку.
– Ух ты! – вылетело у нас с Сашкой одновременно, и мы принялись горячо благо-
дарить Сашкиного отца, но когда открыли коробку, в ней оказался… один ключик.
– А где же… машина? – пробормотал потрясённый Сашка.
А я так удивился, что забыл все слова.
– Наверно, забыли положить, – невозмутимо бросил Сашкин отец и спокойно
направился к дому.
Мы догнали его и, задыхаясь от возмущения, закричали:
– Как забыли?! Что это значит?! Так не бывает!
– Почему не бывает? – удивился Сашкин отец. – Вы же сами говорили, что бы-
вает. И довольно часто.
И тут мы вспомнили про торт, покраснели, зашмыгали носами. А потом у Сашки
хватило сил признаться во всём.
Как ни странно, Сашкин отец не стал нас ругать. Даже наоборот – громко рас-
хохотался и внезапно… достал из-под полы пиджака грузовик.
– Иначе вас, врунов, не перевоспитаешь, – сказал, смахивая выступившие
от смеха слёзы. – Хотя это, конечно, непедагогично. Уж извините… А то, что вы
признались – молодцы! На это способны только сильные люди, и вы оказались
не слабаками.
Поразительно, но вскоре в Сашкином доме произошла ещё одна история, свя-
занная с тортом – уже другим, маленьким – «Сказкой».
Кстати, в их семье вообще частенько покупали торты – все любили сладкое.
Даже собака Найда; она была сластёна та ещё!
История произошла на Сашкин день рождения.
Вначале всё шло прекрасно: родственники расхваливали Сашку, дарили ему
подарки, пили вино, налегали на закуски; мы с Сашкой рассматривали подарки,

103
потягивали лимонад, уплетали пирожки – всё шло прекрасно, пока не принесли
чайник. В этот момент Сашкина мать объявила:
– Ну, а теперь чай с тортом.
Она открыла буфет и тут же растерянно обернулась.
– А где же торт?!
Сашкин отец выразительно посмотрел на сына, перевёл взгляд на меня,
но не расхохотался, а нахмурился. Вероятно, подумал: «Ну и негодяи – подложили
свинью на праздник!».
А мы с Сашкой были ни при чём. Мы даже и не знали о торте. Это и подтвердили
в один голос.
В разгар наших излияний Сашкин отец всё же взорвался хохотом и показал
в угол комнаты.
Там из-за занавески как-то виновато повиливал хвост Найды. Сашкина мать от-
дёрнула занавеску и мы увидели перепачканную тортом мордаху собаки; рядом
валялись куски коробки – вероятно, Найда разорвала её с досады, что торт оказал-
ся слишком маленьким.
В этой истории осталось загадкой – каким образом Найда добралась до полки
буфета? Ну открыть створку – это она вполне могла, тем более что створки сами
распахивались от малейшего толчка, но добраться до полки…
Впрочем, Найда была сообразительной. Такой же, как Сашка. И намного спор-
тивнее его.
Например, могла прыгать в высоту на полтора метра. Так что допрыгнуть до пол-
ки было для неё парой пустяков.
ШУТОЧКИ
Одно время мы с Сашкой придумывали всякие шуточки. Обвяжем монету нит-
кой, положим перед булочной, а сами спрячемся за углом. Нагнётся какой-нибудь
прохожий, а мы – раз! – и дёрнем.
Потом выходим из-за угла и хохочем.
Или положим на дороге картонную коробку, а в неё спрячем кирпич. Пнёт кто-
нибудь коробку и кричит от боли.
А мы покатываемся со смеху.
По вечерам мы пугали прохожих «светящейся головой» – по задумке Сашки.
Найдём гнилую тыкву среди отходов столовой, вынем из неё мякоть с семечками,
вырежем в корке глаза и рот, а внутри тыквы укрепим зажжённую свечку; и ставим
«голову» на дорогу. Увидит кто-нибудь в темноте светящееся страшилище и пере-
пугается до смерти.
А мы, естественно, гогочем, слезами заливаемся.
Ещё по вечерам в подъездах рисовали фосфором скелеты и старушки тряслись
от страха. И не только старушки.
Как-то мы решили подшутить над электромонтёром дядей Кириллом.

104
Каждое утро собираясь на работу, дядя Кирилл драил сукном металлические
пуговицы на своём кителе, драил долго, пока они не начинали блестеть, как про-
жекторы. Затем на одно плечо вскидывал складную дюралевую лестницу, на дру-
гое – сумку с инструментом и пересекал наш двор, при этом хорошая «электромон-
тёрская» улыбка сверкала на его лице – такая же яркая, как пуговицы-прожекторы.
Складная лестница и металлические пуговицы были предметами нашей по-
стоянной зависти. Особенно мне не давали покоя пуговицы – ведь они были
с якорями.
Для дяди Кирилла Сашка придумал отличную проделку: набить в бумажный
пакет дорожной пыли и, когда электромонтёр пойдёт с работы, скинуть пакет пе-
ред ним с дерева – попросту устроить взрыв.
Сашкину задумку мы осуществили прекрасно, взрыв получился что надо – це-
лое облако пыли.
Дядя Кирилл остановился поражённый, взглянул на дерево и, увидев нас, изо-
бразил «электромонтёрскую» улыбку.
– Здорово придумали! Хвалю за изобретение! – сказал как-то почтительно и от-
ряхнул пыль с кителя.
Потом задумался, и вдруг сменил мягкий тон на серьёзный:
– Вот что! Завтра приходите ко мне в мастерскую. Дело есть!
Мы немного растерялись; думали, дядя Кирилл начнёт ругаться, а то и отлупит
нас, а он, наоборот, похвалил, да ещё какое-то дело обещал.

105
На другое утро, подстёгиваемые любопытством, мы с Сашкой направились
на работу к дяде Кириллу; с нами увязался Юрка Фетисов из соседнего дво-
ра – так себе мальчишка, который только и умел, что играть в фантики.
Дядя Кирилл перед мастерской беседовал с гадалкой, строгой старушен-
цией в чёрном платье.
Около старушенции на табуретке стоял фанерный ящик с морской свинкой.
– Знакомьтесь! – сказал дядя Кирилл. – Мои приятели. А это Василиса Гер-
цоговна, знаменитый чародей, предсказатель судьбы.
– Здравствуйте, мальчики! – прошепелявила старушенция. – Вы, конечно,
хотите узнать, что вас ждёт в будущем. Дайте свинке по кусочку морковки,
а взамен она выдаст конвертики, в которых написано, что ждёт вас впереди.
Старушенция протянула нам тощую ладонь, на которой лежали кусочки на-
резанной моркови.
Мы схватили морковь, и Сашка первый бросил свой кусок в ящик. Свинка
сгрызла морковку, сунула мордочку в какую-то щель и вынула оттуда малень-
кий белый конвертик.
Мы удивились безмерно и замерли – что будет дальше? А старушенция
взяла конвертик у свинки и протянула Сашке.
– Читай!
Сашка развернул конвертик и прочитал вслух: «Ты умеешь придумывать.
Из тебя выйдет хороший инженер. Будешь строить летательные аппараты».
Потрясённый Сашка разинул рот, отошёл в сторону и стал перечитывать
записку. А дядя Кирилл стоит рядом, улыбается.
После Сашки морковку бросил Юрка. Ему свинка вытащила конвертик,
в котором было написано: «Ты будешь моряком. Будешь плавать по морям
и океанам».
Юрка поразился ещё больше Сашки; весь задрожал и его глаза остеклене-
ли. «По морям и океанам», – прошептал он и покраснел.
А я побледнел – ведь это было моей мечтой, и надо же! – она досталась
никчёмному Юрке.
А дядя Кирилл всё стоит рядом, улыбается – как всегда, «электромон-
тёрски».
Я тоже бросил свою морковку, и мне свинка тоже достала конвертик. В нём
было всего четыре слова: «Ты будешь строить мосты».
Я поразился до крайности. Строить мосты! Почему именно мосты?!
Как я буду их строить, если ничего о них не знаю?!
Весь день и весь вечер я пребывал в сильнейшем волнении, загадочные
слова не давали мне покоя, я всё пытался понять: почему свинка почти уга-
дала мечту Сашки – стать лётчиком, а мою мечту – стать капитаном – отдала
Юрке, который никогда и не заикался о море и, будучи сыном аптекаря, со-
бирался пойти по стопам отца. Обидно было до чёртиков.
Мне хотелось, чтобы восстановилась справедливость и свинка поменяла
наши с Юркой конвертики.

106
На следующее утро я зашёл за Сашкой, чтобы, как всегда, выкидывать шу-
точки. Зашёл к нему, а у них вся комната в нарезанной бумаге, и на полу вос-
седает мой друг и клеит какую-то бочку из реек.
– Что это? – удивился я.
– Дирижабль новой конструкции, – подал голос Сашка, даже не повернувшись
в мою сторону.
– Может, пойдём выкинем шуточку? – неуверенно проронил я.
– Какие шуточки?! Ты что, спятил?! – заорал Сашка. – Завтра запускать буду,
а мне ещё винт надо сделать.
От Сашки я пошёл к Юрке, хотел убедиться, что он-то ничего не делает «морского».
Юрка за столом крутил из верёвки какие-то узлы; перед ним лежала книга с ри-
сунками парусников.
Юрка заглядывал в книгу и бормотал… дорогие моему сердцу слова:
– Зюйд, вест, фок-мачта, ватерлиния.
Этот несчастный будущий аптекарь молол языком то, в чём ничего не смыслил!
Меня прямо бросило в жар.
А тут ещё Юрка бросил мне верёвку.
– Развяжи-ка узел!
Я стал развязывать; тянул за концы, поддевал карандашом, пробовал зуба-
ми – узел не поддавался и всё тут. Как замок! А Юрка взял у меня верёвку, дёрнул
за какую-то петлю, и узел сам собой раскрылся.
– Морской узел! – важно сказал Юрка. – Соображать надо!
Я чуть не врезал ему от злости, но сдержался и только хлопнул дверью, и в жут-
ком настроении побрёл к дому.
По пути вспомнил про «свои» мосты и дома просто так, чтобы убить время, по-
пробовал сделать мост из спичек, но он сразу развалился. Это меня заело, и я по-
пробовал ещё раз.
Мост вышел ничего, более-менее крепкий; даже выдержал блюдце. Это было
уже интересно.
Я начал делать мосты из линеек, книг, стульев – из всего, на чём задерживался
взгляд.
Потом вышел во двор, устроил запруду у колонки и начал строить мосты из гли-
ны. Многие мои сооружения рушились, и тогда я придумывал разные крепления.
Через пару часов я уже наловчился строить маленькие перекидные мостики
и большие мосты на опорах, разные понтонные мосты и подвесные – на верёвках,
лёгкие и длинные.
Чем больше я строил мостов, тем больше увлекался этой работой. В какой-то
момент мне подумалось, что я всегда хотел строить мосты, только раньше не под-
ворачивался случай.
Но, само собой, и от капитанства я не собирался отказываться.

КЕМ СТАТЬ?
Прежде чем я решил стать капитаном, в моей душе был полный разброд.
В то время все ребята прекрасно знали, кем будут, когда вырастут, а я никак не мог
выбрать себе профессию.
Вначале я хотел стать дворником. Посмотрел, как дворник дядя Женя поливает
асфальт водой и сразу понял, чем интересней всего заниматься.
В те дни гибкий шланг, мощная струя, сверкающие потоки снились мне даже
во сне. Но осенью, когда улицу засыпали листья и появилась грязь, когда дяде Жене
приходились и утром и вечером чистить улицу, мне расхотелось быть дворником.
А зимой, когда дядя Женя в поте лица работал лопатой, да ещё скребком и ло-
мом, я понял: дворник – самая скучная профессия на свете.
Отец и мать уходили на работу в семь часов, а мне, чтобы я не опаздывал в шко-
лу, заводили будильник на восемь.
Как-то будильник сломался и несколько дней меня не будил назойливый звон.
Я приходил в школу ко второму уроку, говорил:
– Мать заболела.
И мне всё сходило с рук. Ещё бы! – больная мать – это нешуточная причина
для опозданий.

108
Но вскоре обман раскрылся, а поскольку к этому времени я уже нахватал кучу
двоек, отец в наказание запретил мне играть в футбол и ходить на рыбалку, а мать
дала подзатыльник и безжалостно отчеканила:
– Неси будильник в мастерскую к дяде Володе, пока не починит, не возвращайся!
Часовая мастерская находилась на соседней улице и напоминала музей: в ней
красовались напольные часы – огромные как шкафы, с тяжёлыми гирями и маятни-
ком размером с тарелку; всякие настенные – от ходиков с кукушкой до современ-
ных, в виде одного циферблата со стрелками; настольные и каминные всевозмож-
ных форм и расцветок; ну и конечно, будильники, карманные и ручные – даже такие
крохотные, что не было слышно, как они тикали.
Когда я принёс будильник, дядя Володя чинил карманные часы – перебирал пин-
цетом маленькие колёсики и винтики.
– Что, барахлит механизм? – бросил он, мельком взглянув на будильник.
– Не звенит, – буркнул я, втайне надеясь, что дядя Володя никогда его не починит;
настроение у меня было отвратительное.
– Ну оставляй. Приходи завтра. Оживим механизм, – дядя Володя снова склонил-
ся к колёсикам и винтикам.
– Мать сказала, чтоб не возвращался, пока вы не почините.
– Во-он оно что! – удивился дядя Володя. – Ну, тогда надо делать прямо сейчас, –
он отложил карманные часы в сторону и взял будильник. – А за что это тебе такое
наказание? Небось, выкинул какой-нибудь номер, а?
– Да так, – уклончиво выдавил я.
– Давай рассказывай, что стряслось?
Я рассказал про дела в школе.
– Да, натворил ты делов, – покачал головой дядя Володя, продолжая копаться в ме-
ханизме будильника. – Надо, конечно, постараться, чтоб нахватать столько двоек…
Ну, а как у тебя обстоят дела с литературой? Сколько имеешь по литературе?
– По литературе четвёрка, – оживился я.
– Уже неплохо… Стихи наизусть знаешь?
– Угу.
– Ну, прочитай. Что-нибудь весёлое.
Я шмыгнул носом.
– Не хочется что-то.
Дядя Володя вздохнул и вдруг тихонько начал:
Люблю грозу в начале мая
Когда весенний первый гром...
После этих слов я не выдержал и громко продолжил:
Как бы резвяся и играя
Грохочет в небе голубом…

109
Я прочитал стихотворение полностью, а когда закончил, мне стало как-то легко
и весело, и главное, захотелось что-нибудь делать. Что-нибудь полезное. Напри-
мер, стать часовщиком и чинить разные механизмы…
– А где учатся на часовщика? – внезапно выпалил я.
– Где-где… У меня, – ухмыльнулся дядя Володя. – Приходи, научу. Но вначале ис-
правь двойки. Сам понимаешь, без знаний никогда не разберёшься в механизмах.
Тем более таких тонких, нежных, как часы, – он уже починил будильник, протянул его
мне, и вновь принялся за карманные часы.
В соседнем доме находилась мастерская столяра дяди Матвея. Как-то я заглянул
в мастерскую. Увидев меня, дядя Матвей сразу махнул рукой:
– Заходи, ты-то мне и нужен. Вон видишь полку? – он кивнул в угол, где лежала
белая склеенная книжная полка. – За ней скоро придёт тётя Зина, а я не успеваю.
Ещё нужно скамейку сделать. Выручай!

110
Дядя Матвей дал мне широкую кисть и банку с пахучим прозрачным
лаком.
– Покрой лаком полку. Тонким слоем. Лака на кисть много не бери и старайся
не делать подтёков.
Я присел на корточки и стал покрывать полку лаком – водил кистью взад-вперёд,
стараясь не делать подтёков. Это была интересная работа: белые доски прямо
на глазах становились блестящими, как стекло.
Когда я закончил работу, дядя Матвей осмотрел полку и похвалил меня, но всё
же сделал несколько дополнительных мазков.
А потом пришла тётя Зина и дядя Матвей сказал ей, что основную работу сделал
его помощник, то есть я.
Тётя Зина горячо поблагодарила меня и заявила:
– У этого мальчика большое будущее.
После этого я ещё несколько раз заходил к дяде Матвею и он уже давал мне бо-
лее важную работу.
Я обмазывал столярным клеем составные части мебели, которую дядя Матвей
реставрировал, соединял эти части друг с другом и, чтобы они лучше приклеились,
ставил на них тяжёлые чурки.
А когда дядя Матвей делал оконные рамы, он доверил мне вкручивать шурупы
в деревянные решётки.
Я сильно увлёкся работой с деревом и решил стать столяром.
Но однажды я заглянул в подвал к истопнику дяде Коле.
Подвал освещала тусклая лампочка, но я разглядел кирпичную кладку и чугун-
ные дверцы топки, бак с водой и толстые трубы с кранами. В топке бушевало яркое
пламя: красные языки бежали наверх, переплетались, и облизывали брюхо бака,
и дрожали, и таяли. В котельной стоял такой горячий воздух, что перехватывало
дыхание.
Дядя Коля совковой лопатой забрасывал уголь в топку и шуровал его длинной
кочергой. Иногда раскалённый уголь выпадал из топки и дядя Коля брал его ру-
кой – без всякой перчатки – и забрасывал обратно в топку. И не обжигался! У него
были огнестойкие руки. Большие, мозолистые и огнестойкие.
Когда-то дядя Коля служил на корабле кочегаром. Он и на суше оставался быва-
лым «морским волком» и частенько отдавал мне команды кочегарским басом:
– Сбегай за папиросами! И живей!.. Принеси банку воды! И веселей!
Очутившись в котельной, я сразу представил себя на корабле, и не на простом,
а на пиратском – ведь по стенам котельной бродили огромные тени, один к одно-
му похожие на пиратов. Морские разбойники угрожающе размахивали саблями
и всем своим видом давали понять – пощады никому не будет.
Я схватил палку и стал сражаться с пиратами, но вдруг услышал кочегарский бас:
– А ну-ка, подкинь в топку пару полешек! И веселей!
Я закинул поленья в топку, они заполыхали, стало светло – пираты тут же обра-
тились в бегство. В этот момент я твёрдо решил стать кочегаром на корабле и объ-
явил об этом дяде Коле.

111
– Одобряю! – кивнул дядя Коля и крепко пожал мне руку своей кочегарской ог-
нестойкой лапищей.
Будущую специальность я начал осваивать с огня: развёл на пустыре костёр
и стал совать в него пальцы – хотел сделать руки огнестойкими. Потом дома чер-
нилами нарисовал на груди якорь и стал зубрить морские словечки.
Но через несколько дней произошло одно событие. Наши соседи решили сде-
лать из своей открытой террасы застеклённую веранду. К ним пришёл стекольщик,
этакий весельчак с ящиком стёкол. Он замерял рулеткой рамы и всё время напе-
вал какую-то зажигательную песню.
Такое важное событие я не мог пропустить; пролез на соседскую террасу и уви-
дел – в ящике стекольщика лежали разноцветные стёкла! Оказалось, по замыслу
соседей, на веранде поверх обычных стеклянных рам должен был идти орнамент
из цветных стёкол.

112
Под зажигательную песню стекольщик раскладывал цветные стёкла на столе,
по линейке проводил алмазом царапины, потом рукояткой алмаза легко постукивал
по царапинам и стёкла со звоном обламывались – ровно, без единой трещинки.
Нарезав таким образом множество разноцветных треугольников, стекольщик на-
чал вставлять их в переплёт рамы и закреплять маленькими гвоздями. В какой-то
момент он прервал пение и повернулся ко мне.
– Ты как, слабак или не очень? Замазку сможешь размять? – он кивнул на кусок
замазки в ящике и снова затянул песню.
Я стал разминать коричневый куб – а он твёрдый, поддаётся с трудом, – но всё
же я нашёл в себе силы, размял весь огромный кусок.
– Вижу, ты не слабак, – вновь оборвал песню стекольщик. – А кем решил стать?
Я пожал плечами.
– Не решил ещё.
– Пора бы решить. Уж, небось, в школу ходишь?
– Уже в третий класс пойду! – выпалил я, слегка обидевшись.
– Тем более! – повысил голос стекольщик и, помолчав, протянул: – Э-хе-хе, твоя
заблудшая душа, – и опять затянул песню.
– А где у вас простые стёкла? – ввернул я, заметив, что в ящике их нет.
– Вставлять простые стёкла – не нашего с тобой ума дело, – откликнулся сте-
кольщик. – Хозяева заявили: «Сами вставим». Наше дело – художественное оформ-
ление. Я, понимаешь ли, мастер по витражам… А вставить простое стекло – пара
пустяков, каждый дурак может. Нарезал в мастерской и вставляй. Цветная мозаи-
ка – дело посложней, тут вкус нужен, взгляд художника…
Стекольщик ещё не закончил работу, но от его цветной мозаики уже захваты-
вало дух – казалось, смотришь в гигантский калейдоскоп. Я встал на табуретку
и взглянул на улицу через красное стекло; и тут же вся улица стала красной, словно
начался пожар. Потом посмотрел в синее стекло – всё сразу посинело, точно спу-
стился вечер. Перевёл взгляд на жёлтое – всё моментально наполнилось солнцем,
хотя день был довольно пасмурным.
В тот день я без колебаний решил стать мастером по витражам, и уже представлял
собственный ящик с цветными стёклами, алмаз, рулетку; даже нарисовал несколько
красочных витражей… Вот только песню стекольщика никак не мог вспомнить.
А потом я захотел стать вагоновожатым – просто спал и видел себя в кабине
ярко-красного вагона…
После вагоновожатого я загорелся игрой на аккордеоне одного парня в парке
культуры и отдыха.
В общем, снова стал думать: кем стать, чем заняться? Целыми днями слонялся
по улице и всё думал.
Иногда заходил то к одному приятелю, то к другому, смотрел, чем они занима-
ются, давал им разные советы.
Вначале заходил к Антону и смотрел, как он раскладывает марки в альбоме. Антон
называл себя филателистом. В самом деле, он был просто помешан на марках: всё
время встречался с такими же, как он, заядлыми собирателями; они обменивались

113
марками, хвастались отдельными заграничными экземплярами, рассмат ривали
их в лупу, о чём-то шептались…
Антону я советовал устроить выставку своей коллекции, после чего он долго
тряс мою руку, бормотал, как признателен за участие в его жизни и прочее.
От Антона я отправлялся к Витьке, который хотел стать боксёром и целыми днями
дубасил подушки, пуфики на диване и вообще всё, что попадало под руку. Худой,
низкорослый, но решительный Витька на улице то и дело вставал в стойку, делал
выпады, пригибался, хрипел и сопел – боксировал с воображаемым соперником.
А иногда и не с воображаемым. Как-то увидел меня и завопил на всю улицу:

114
– Защищайся! – и набросился на меня с кулаками.
Я попробовал отбиться, но он сразу же дал мне под дых, и я свалился, корчась
от боли.
– Готов! – хмыкнул Витька. – Нокаут!
Отдышавшись, я закричал:
– Ты что, спятил? Ни с того ни с сего лезешь драться?
– Это бокс! – важно объявил Витька и, стиснув зубы, ударил воздух.
Я приходил к Витьке, смотрел, как он колошматит подушки, поднимает гантели,
но как только он предлагал мне быть спарринг-партнёром, тут же направлялся к двери.
– Запишись в секцию бокса! – бросал ему перед уходом.
Больше всех я советовал Кольке – ему я дал массу отличных советов.
Колька собирался стать художником и целыми днями рисовал как одержимый.
А уж в рисовании я разбирался, ведь до этого хотел быть мастером по витражам
и не раз делал всякие эскизы.
Вот так я всё ходил, смотрел и советовал. И размышлял: «Я-то ещё успею выбрать
себе профессию. Я способный, и чем угодно могу заниматься. Моё время ещё придёт».
А время как назло тянулось медленно. И главное, я почему-то сильно уставал
от безделья. Даже больше, чем когда занимался чем-то.
Потом Антон получил премию на выставке филателистов и стал таким извест-
ным, что его приветствовали даже собаки на улицах.
Витьку приняли в секцию бокса и там он одерживал одну победу за другой.
А Колька поступил в художественную школу и вскоре уже расписывал вывески на лот-
ках, за что получал вознаграждения овощами и ягодами. Понятно, теперь мне уже не-
чего было им советовать. Теперь они мне советовали; от них просто сыпались советы.
Антон обнимал меня и доверительно шептал:
– Становись коллекционером. Мы не просто собираем марки, у нас особая
жизнь, мы путешествуем по странам.
– Ты хоть немного тренируйся, – без устали повторял Витька. – Укрепляй мыш-
цы – ты парень или кисейная девчонка?
Но самый дельный совет мне дал Колька:
– Ты не разбрасывайся, выбери что-нибудь одно.
В те дни я чувствовал себя самым несчастным на свете. Все ребята уже до-
бились огромных успехов, а я никак не мог найти себя; целыми днями слонялся
без дела и настроение у меня было – хуже нельзя придумать.
Как-то я брёл по улице, где ходил трамвай. Поравнявшись с двухэтажным до-
мом, увидел в окне первого этажа бледного, страшно худого мальчишку. Я и рань-
ше его видел; он обычно сидел за столом и рассматривал трамваи или листал
книгу. «Какой-то маменькин сынок», – думал я.
Вот и в тот день мальчишка пялился на улицу; только если раньше окно было за-
крытым, то на этот раз – открытым. Заметив меня, мальчишка разулыбался и мах-
нул рукой, подзывая к окну.
Я подошёл.
– Чего тебе?

115
– Представляешь! В одном трамвае с утра катается старичок. Туда-сюда, туда-сюда.
– Ты, небось, обознался.
– Нет, точно! – мальчишка вытаращил глаза. – Вот сейчас пойдёт двадцать четвёр-
тый. Там вожатая в платке. И увидишь, старичок сидит на первом месте.
В самом деле, через некоторое время показался трамвай, в котором на первом ме-
сте сидел старичок – он с любопытством разглядывал всё, что появлялось по сторонам.
– Наверное, турист. Или иностранец, – предположил мальчишка. – А сейчас пойдёт
тридцатый. Там вожатый молодой, с усами. Он мне обязательно позвонит.
– Ладно врать-то.
– Вот увидишь.
Действительно, когда подъехал тридцатый, усатый вожатый помахал мальчишке ру-
кой и выдал целый каскад звонков. Мальчишка заулыбался, помахал в ответ и покрас-
нел – так ему было приятно внимание вожатого… Тут я заметил, что он сидит в кресле,
обложенный подушками.
– Ты, как король, на подушках, – усмехнулся я, не скрывая своего презрения.
– Ага! – краска с лица мальчишки сошла и он вновь стал бледным.
Я приподнялся на носки и вдруг увидел рядом с креслом… костыли. И спросил:
– Ты что, ногу сломал?
– Не-ет, – мальчишка глубоко вздохнул. – Я не могу ходить… Есть такая болезнь
полиомиелит, – он опустил голову, его губы задрожали.
– А когда ты вылечишься?
– Не знаю. Врачи говорят надо лечиться долго… Но я каждый день делаю гим-
настику и уже могу вставать на колени. Вот смотри! – мальчишка отжался от стола
и попытался забраться в кресло с ногами, но у него не получилось.
– Сейчас, сейчас! – пробормотал он, надуваясь и краснея; его лицо покрылось
каплями пота.
После нескольких попыток ему всё-таки удалось забраться и встать на колени.
– Вот! – он радостно вскинул руки и, отдышавшись, снова опустился в кресло. –
Я думаю, всё же вылечусь и смогу ходить… Может, даже… смогу поиграть в футбол.
В тот день, отойдя от окна, я почувствовал жгучий стыд за то, что могу бегать
и прыгать, и вообще не знаю, что такое болезни, но всё не найду себе занятия.
Позднее я подружился с мальчишкой. Его звали Игорь. Я приходил к нему
и он учил меня играть в шахматы и собирать модели парусников. А однажды Игорь
дал мне прочитать книгу про мореплавателей и я окончательно и бесповоротно ре-
шил стать капитаном, чтобы бороздить океанские просторы.
– Тебя буду брать во все плавания, – пообещал я Игорю.

117

118
ПЛУТИК
Мать купила мне хомяка, когда я пеpешёл в тpетий класс. Она пpинесла звеpька
домой, пустила под стол, а мне ничего не сказала. Вечеpом я сел де лать уpоки,
вдpуг слышу – в углу кто-то шуpшит. «Неужели, – думаю, – у нас мыши завелись?»
Потом смотpю – занавеска зашевелилась и по ней пpямо на стол влез маленький
пушистый звеpёк. Pозовато-сеpый, щекастый, с глазами-бусинками. Увидев меня,
звеpёк очень удивился, встал на за дние лапы и замеp. Так мы и смотpели дpуг
на дpуга, пока за спиной я не услышал голос матери:
– Ну как, хоpоший Плутик?
– Хоpоший, – сказал я. – Но почему Плутик?
– Он мало того что пpогpыз каpман моего пальто, ещё и в подкладку спpятал
монеты. Плут, не иначе.
Я поместил Плутика в клетку для птиц. По совету дяди внутpи клетки пpивязал
пластмассовую тpубку наподобие гpадусника, налил в неё воды; pядом поло жил
моpковь, печенье, насыпал семечки, оpешки, а в углу устpоил подстилку из ваты.
Но Плутику этого показалось мало. Он натаскал в клетку газет, долго комкал их,
укладывал на вату. Потом залез под них и пpовеpил – удобная ли получилась спаль-
ня? Видимо, остался доволен своей pаботой, потому что стал запихивать оpехи
и семечки за щёки и относить под газе ты.
Клетку я поместил на столе и оставил откpытой, чтобы Плутик мог спокойно
pазгуливать по комнате. У него был излюбленный маpшpут: из клетки подбегал
к кpеслу, котоpое стояло у стола, спускался по нему на пол и бежал вдоль плинтуса
до занавески. По ней каpабкался на стол и снова входил в клетку. Всё, что ему по-
падалось по пути, тащил в свой дом. Он был запасливый, хозяйственный.
По утрам, проснувшись, Плутик делал гимнастику – вытягивал задние лапки, об-
нажая крохотные розовые подушечки; потом прихорашивался – умывал мордочку,
разглаживал шёрстку на животе. Приведёт себя в порядок, позавтракает и отправ-
ляется на прогулку «по петле», как я называл его маршрут.
Однажды Плутик с прогулки не вернулся. Я облазил всю квартиру, но его ни-
где не было. Вечером и мать включилась в поиски нашего маленького жильца,
но и вдвоём мы не смогли его найти – он просто-напросто исчез из дома.
– Скорее всего, он пробрался в вентиляцию, – предположила мать. – Наверняка
появится у кого-нибудь в квартире. Напиши объявление и повесь в подъезде.
Я тут же написал пять объявлений и наклеил их не только в подъезде, но и во дво-
ре и на улице. А на следующее утро Плутика принёс Иван Петрович, сосед из квар-
тиры над нами.
– Сижу вечером, читаю газету, вдруг слышу писк, – начал рассказывать Иван
Петрович. – Смотрю – кот играет с каким-то розовым шариком. Пригляделся, а это
хомяк. Жена сказала, что он ваш, она читала объявление.
Я прижал к себе Плутика, внимательно осмотрел его. К счастью, кот не успел
поцарапать моего дружка.
В тот же день я забил фанерой вентиляционную решётку.
Как-то приятель Вовка предложил поехать на рыбалку. Речка находилась на го-
родской окраине, у последней остановки трамвая. Я решил и Плутика вывезти
на природу.
– Пусть погуляет на травке, – сказал Вовке.
Плутика повезли в картонной коробке. Через час мы уже были на речке. Первым
делом нашли лужайку и, открыв коробку, выпустили Плутика погулять. Увидев пе-
ред собой огромное зелёное пространство, Плутик немного растерялся; привстал
на задние лапки, осмотрелся и вдруг заметил какого-то жука; потянулся к нему,
но жук сразу уполз под лист подорожника. Потом Плутик заинтересовался кузне-
чиком; решил рассмотреть его поближе, а кузнечик как прыгнет! Плутик испугался
и заспешил к коробке.
– Для первого раза ему хватит гулять, – сказал Вовка. – Давай ловить рыбу.
Мы закрыли Плутика в коробке и спустились к реке. Через час мы поймали
на хлеб две плотвички и три пескаря.

120
– Будем жарить на костре или отнесём коту Ивана Петровича? – спросил
Вовка.
– Жарить, – сказал я. – Кот чуть не съел моего Плутика.
Мы набрали сухих веток и запалили костёр, и в этот момент я заметил,
что домишко Плутика лежит на боку. Подошёл, а крышка коробки приоткрыта.
Заглянул в коробку, а Плутика нет. Обошёл лужайку, заглянул под каждый лист,
но моего дружка и след простыл. Позвал Вовку и мы вдвоём расширили место
поиска. Мы звали Плутика, посвистывали, причмокивали, больше часа искали
его – всё без толку. А уже стало темнеть.
– Без Плутика домой не поеду, – твёрдо заявил я. – Давай заночуем у костра,
а утром начнём искать снова.
– Давай, – согласился Вовка.
В глубоком унынии мы присели у костра, как вдруг услышали шуршанье.
Пригляделись – в темноте блеснули два огонька – это были глаза Плутика. Про-
дираясь сквозь траву, он шёл к нам – шёл на свет и наши голоса. Подошёл, ут-
кнулся в мою ладонь, стал зевать – он явно устал от долгой прогулки и вообще
выглядел испуганным, ведь трава для него была настоящим дремучим лесом.
Мы потушили костёр и направились к трамвайной остановке. В вагоне я дер-
жал коробку на коленях и руками крепко прижимал крышку, но когда мы подъ-
езжали к нашей остановке, я внезапно увидел сбоку коробки дыру. Открыв
крышку, я обнаружил, что Плутик опять исчез. Мы с Вовкой забегали по вагону.
– Что вы ищете? Что потеряли? – спросила одна старушка.
– Понимаете, – говорю, – хомяк убежал из коробки.
– А какой он?
– Пушистый и маленький.
Старушка заглянула под сиденье и другие пассажиры стали смотреть себе
под ноги. К нам подошла кондукторша; узнав, в чём дело, спокойно сказала:
– Ищите внимательней. Из вагона он никуда не мог убежать.
Мы облазили весь вагон, но Плутика так и не нашли. Я сильно расстроился –
второй раз за день Плутик ухитрился нас провести.
На конечной остановке, когда все пассажиры вышли, кондукторша сказала:
– Сейчас поедем в депо. Ночью в вагонах уборщицы будут прибираться
и найдут вашего хомяка. Я сообщу о нём уборщицам. Так что приходите завтра.
Дома я смотрел на пустую клетку и еле сдерживался, чтобы не заплакать.
А утром чуть свет прибежал в депо, и сторож вручил мне Плутика в большой
стеклянной банке.
– В следующий раз грызуна в коробке не вози. Только вот так, в банке.
С тех пор я Плутика никуда не возил. Я понял – он домашнее животное и луч-
шее путешествие для него – «петля» по комнате.
Однажды, шагая по своему обычному комнатному маршруту, Плутик нашёл
на полу деревянную линейку. Это была для него слишком тяжёлая вещь, но всё-
таки он полез с ней по занавеске. И для чего она ему понадобилась – непо-
нятно. Ну не измеpять же своё жилище?! Скоpее, по пpивычке – я же говорю,

121
он был запасливый, хозяйственный. Он уже долез до кpая сто ла, как вдpуг
соpвался и шлёпнулся на пол. Подняв Плутика, я увидел, что у него на одной
задней лапе содpана кожа, а дpугая сильно скpючена. Я встревожился и побе-
жал в ветеpинаpную лечебницу.
Осмотpев Плутика, вpач сказал:
– На одной лапе пеpелом. Пpидётся ампутиpовать. Но ты не огоpчайся, ему
ведь не надо пpыгать. А ходить он и на тpёх сможет.
Так и стал Плутик инвалидом. Его pана быстpо затянулась, и вскоpе он уже
гулял по своему маpшpуту, только тепеpь постукивая культёй. И по этому стуку
я всегда знал, где он находится. Днём, когда я был в школе, Плутик чаще всего
спал, а с моим появлением пpосыпался и обходил «петлю». Потом шебуpшил,
хозяйствовал в клетке. Он занимался своими де лами, я своими. Случалось, мне
не хотелось делать уpоки, и я подолгу на блюдал за Плутиком. А он без уста-
ли, деловито всё что-то пеpекладывал, пpятал, пpикpывал газетами, пpиводил
свой внешний вид в поpядок. Плутик как-то заpажал меня тpудолюбием – я сно-
ва принимался за уроки.
Мы с Плутиком всё сильнее пpивязывались дpуг к дpугу. После школы я уже
не засиживался у пpиятелей, как pаньше, а спешил домой. И Плутик скучал
по мне. Мать говоpила:
– Когда тебя нет дома, Плутик не выходит из клетки и ничего не ест.
Он пpожил у меня два года. Лазил по клетке, ходил по «петле», ел фрук-
ты и овощи, сосал воду из тpубки-поилки, смешно набивал щёки семечками
и зёрнами и относил в «спальную» – делал запасы. Но с каждым месяцем всё
pеже выходил из клетки, а потом и из «спальной» стал вылезать pедко. Он спал
всё больше и больше, и однажды заснул навсегда.

ЗООПАРК МОЕГО ДЕДА
Меня отправили в деревню, чтобы подкормить и чтобы мои родители,
как выразился отец, – обрели душевное равновесие. После войны наша боль-
шая семья жила в одной комнате, и когда отец с матерью возвращались с заво-
да, их встречали трое полуголодных, успевших повздорить детей. Отец сильно
уставал на работе, а за ужином ему приходилось выслушивать наши мелкие
ссоры, заниматься примирением.
Так вот отец решил немного разрядить домашнюю атмосферу и меня,
как наиболее взбалмошного и истощённого, отправить в деревню к родителям
матери. Вдобавок на его решение повлияла и моя неисправимая лень.
– Тебе уже десять лет, и в твоём возрасте пора бы знать, чем хочешь занять-
ся, – заявил он, явно завышая мои способности.
Стояло лето, у школьников были каникулы, и я не понимал, каких занятий
отец требует от меня. Я целыми днями гонял во дворе мяч и это мне каза-
лось лучшим занятием на свете. Теперь-то я понимаю, что, отправляя меня

122
в деревню , отец, кроме всего прочего, преследовал и вполне определённую
цель – приучить меня к труду.
Деревня лежала среди сосняка с пыльными просёлками, наполненны-
ми крепкими лесными настоями. Дом деда окружал палисадник – как я уз-
нал позднее, это были владения бабки. После того как на фронте погибли её
сыновья, работу по хозяйству она выполняла без всякого интереса и каждую

123
свободную минуту проводила в палисаднике, где что-то бормотала, смахивая
слёзы.
В доме все вещи были простыми и добротными. В сенях стояла лавка с вёдра-
ми чистой колодезной воды, черпак, садовый и огородный инструмент, горшки,
корзины. Середину избы занимала побелённая печь с набором кухонной утвари;
в маленькой комнате за ситцевой занавеской стояли две кровати, застеленные
покрывалами из разноцветных лоскутов; на кроватях лежали подушки с кружев-
ными накидками. В большой комнате размещался старый буфет с фарфоровой
посудой, отполированные временем стол и стулья, на подоконнике красовался
медный самовар.
За домом находился сарай, где дед занимался гончарным делом. Дед слыл
хорошим мастером, за его глиняными изделиями приезжали даже из соседних
деревень.
До сих пор так и вижу, как дед тщательно перемешивает глину в корыте, как кру-
тит ногой круг и под его мокрыми узловатыми пальцами кусок глины пластично
выгибается и вытягивается в прямо-таки глянцевый кувшин; дед чуть изменит
положение ладони, и кувшин на глазах оседает, превращаясь в широкий сосуд;
не останавливая вращения, дед помочит руку в ведре с водой и одним пальцем
еле заметным движением придаст сосуду законченную форму горшка.
Все изделия дед обжигал в печи и выставлял в сени. Тогда горшки деда мне
не нравились, я любил алюминиевую посуду, – но теперь в скупых и точных фор-
мах горшков я вижу настоящее совершенство, ведь красота вещей в их полезно-
сти. Дед не раз говорил мне, что глина – самый податливый и надёжный материал,
что его горшки «дышат»; то есть пропускают воздух, но держат воду.
– Так вот ты какой стал! – встретил меня дед. – Ишь, вымахал. Совсем стал мо-
лодец. Пойдём-ка, кое-что тебе покажу.
Дед распахнул калитку в сад и подтолкнул меня вперёд. В саду росли яблони и сли-
вы, а за ними виднелся затянутый ряской пруд. Не успел я сделать и двух шагов,
как к нам радостно бросилась маленькая собачонка, беспородная, облезлая от линь-
ки, с чёрной кляксой на ухе. Дед познакомил нас, назвав собаку Куклой, и пояснил:
– Кукла умница. Следит за порядком в саду. Всех кур знает в лицо, а чужих
не подпускает. Я не могу распознать, какие свои, какие чужие, а она различает...
Поняв, что о ней говорят, Кукла завиляла хвостом и стала прислушиваться,
что творится в саду, как бы подтверждая слова деда о своей ответственности
за всё происходящее там, среди деревьев. Откуда-то из-под ног собаки вынырнул
огромный серый кот. Он потянулся, выпустив когти из мягких лап, и стал тереться
о дедов ботинок.
– Васька, – сообщил дед, наклонился, погладил кота, и тот зажмурился, выгнул
спину, замурлыкал.
Мы вошли в сад, и я увидел петуха и десяток кур. Когда я приблизился, петуха
охватило неясное волнение, он подскочил на месте, словно его подбросила пру-
жина, громко закудахтал, принял вызывающую позу и бросил в мою сторону гроз-
ный взгляд.
Заслышав петушиный крик, куры сбежались к своему повелителю и с рабской
покорностью стали заглядывать ему в глаза. Одна из кур замешкалась и подбежа-
ла к петуху запоздало. Петух оттопырил крыло, недовольно потоптался и клюнул
нерасторопу.
Тогда я подумал, что петух попросту безжалостный тиран, но на следующий день
заметил, как одна из кур подлезла под изгородь и стала красоваться перед сосед-
ским петухом, а когда вернулась, петух деда проявил удивительное милосердие:
не стал её клевать, а только поучительно побурчал, как бы давая возможность ис-
правиться.
А ещё через несколько дней я сделал открытие, что куры вовсе и не трепещут
перед петухом, а спешат на его голос, думая, что он зовёт их на праздник, который
сводился только к найденным зёрнам. Лишь та ветреная курица не прислушива-
лась к голосу петуха и, проявляя независимый нрав, время от времени убегала
к соседскому петуху.
Дед подвёл меня к выгону, где кролики грызли капустные кочерыжки, рас-
сказал, как в прошлом году крольчата подкопали выгон и разбежались по саду
и как он ловил их сачком среди высокой травы. Выгон был просторным: в одном
углу виднелся навес с кормом, в другом – клетки с настеленной соломой. На-
евшись кочерыжек, некоторые кролики завалились на спину и стали передни-
ми лапами разглаживать уши, а задними болтать в воздухе – явно показывали,
что вполне довольны своей жизнью.
Мы стояли около выгона, смотрели на кроликов, как вдруг сзади я услышал то-
пот и сопение. Обернулся – передо мной стоит бычок и рядом лосёнок.
– Неразлучные друзья, – сказал дед и почесал бычка за ухом, а лосёнка потре-
пал по загривку. – Петьку, лосёнка, я подобрал весной. Вытащил из болота. Уже

125
захлёбывался. Ещё сосунком был. Слабый, еле стоял на ногах, но пошёл за мной.
Видно, мать потерял. Так и пришли в деревню: я впереди, он за мной. Выходил его,
отвёл в лес, а он вернулся. С Борькой подружился.
Вначале я подумал, что у телят крепкая дружба: пока дед их гладил, они стояли,
прижавшись, бок о бок, но стоило деду достать из кармана хлеб, как начали оттал-
кивать друг друга, причём напористый Борька явно теснил своего длинноногого
собрата.
Здесь надо отдать должное деду – он разделил лакомство поровну и Петьке
первому протянул кусок, придав этому жесту определённое воспитательное зна-
чение, как бы поощряя скромность и пресекая настырность.
Но через несколько дней я оценил глубину дружбы этих телят. Я вывел их попас-
тись на окраину деревни и внезапно Петьку начал облаивать какой-то пёс; Борька
тут же подбежал и выставил навстречу собаке лоб с вздувшимися бугорками.

В нескольких шагах от выгона стоял сарай; когда мы к нему подошли, с крыши
прямо деду на плечо прыгнула ворона. Истошно прокаркав, она стала клювом ти-
хонько пощипывать дедово ухо, прямо говорила: «Обо мне не забудь!» Дед достал
из кармана тыквенные семечки и рассыпал их перед сараем. Ворона спрыгнула
на землю и, прижав одно семечко лапой, начала его размашисто долбить.
– Кворушка, – улыбнулся дед. – Смышлёная птица: сухарик в воде размочит,
ежели сыта – отнесёт в укромное местечко, прикроет пучками травы, про запас...
Купаться любит в пруду. На гусят покрикивает, ежели те расшалятся.
Посреди сада мы повстречали поросёнка Мишку: он лежал в свежевырытой
прохладной яме и дремал. Когда мы подошли, он даже не привстал, только хрюк-
нул и перевалился на бок, чтобы его чесали. Позднее я заметил, что Мишка прос-
тодушный лентяй. Большую часть дня он спал; просыпался, только когда бабка
выносила таз с отрубями: налопавшись, он переворачивал таз и пытался на него
прилечь, как бы оповещая всех, что с едой покончено, настроение у него отличное
и он не прочь повалять дурака.
Желающих поиграть с Мишкой не находилось, тогда он сам начинал ко всем при-
ставать: то подбегал к телятам и мощным рывком своего пятака обсыпал их землёй,
то, дружелюбно похрюкивая, лез с нежностями к курам. Эти неуклюжие заигрывания
заканчивались тем, что к нему подкрадывалась Кукла и, оскалившись, показывала,
что может куснуть всякого, кто делает всё, что ему заблагорассудится.

127
Около пруда отдыхал гусак со своим семейством; весь его вид выражал гор-
дое высокомерие. Как и петух, заметив наше приближение, гусак принял устра-
шающий вид, зашипел и нахально пошёл на меня. Это не ускользнуло от внимания
Куклы, которая сопровождала нас; она на минуту онемела от возмущения, потом
рявкнула на негостеприимного гусака, и тот сразу стушевался.
Кукла вообще оказалась на редкость сообразительной собакой с большим
чувством долга. После того как мы с дедом обошли все его владения и дед рас-
сказал мне о каждом дереве и каждом кусте и познакомил со всеми обитателями

128
сада, Кукла легла у сарая в тень и сделала вид, что спит, но искоса, одним глазом,
присматривала за всей живностью. Стоило бычку с лосёнком затеять беготню,
как Кукла вскочила, рыкнула и от негодования начала копать землю лапой. Только
петух нахохлился на гусака, как Кукла подбежала и отогнала драчуна.
В тот вечер, переполненный впечатлениями, я долго не мог уснуть, но дед разбу-
дил меня чуть свет, и сразу же после завтрака мы начали разносить животным корм
и воду, потом чистили крольчатник, убирали помёт в саду, подправляли изгородь.
После обеда, немного отдохнув, пилили дрова, раскалывали чурбаки и складывали
поленья в сарай; перед заходом солнца поливали кусты. Устал я жутко, во время
ужина чуть не уснул за столом, а дед только отдувался и растирал руки. Он никогда
не сидел без дела: то за одно принимался, то за другое и ни разу не остановился,
не передохнул.
Первое время в деревне я с трудом ходил босиком, постоянно сбивал пальцы и пры-
гал, поджимая то одну, то другую ногу. Местные ребята надо мной смеялись. Но уже
через неделю мои подошвы так загрубели, что я мог спокойно ходить даже по шлаку.
Ходить босиком интересно: ощущаешь каждую выемку на земле. По утрам, когда
мы с дедом косили траву на лугу, мокрая от росы трава приятно холодила ноги. Днём,
когда я «работал» пастухом (дед сразу доверил мне гусей, а позднее и Борьку с Петь-
кой), было приятно шлёпать по горячему пышному слою дорожной пыли. Дед говорил,
что ходить босиком полезно – земля забирает накопленное в теле электричество.
В воскресенье дед впряг Борьку в тележку и мы отправились через лес к приста-
ни, где по выходным устраивался базар. На базаре дед закупал овощные отходы
для животных. Мешок с отходами вёз Борька.
В тот выходной день дед ещё купил корзину астраханских дынь, но прежде чем их
купить, попросил продавца разрезать одну дыню и дал нам с Борькой по пробовать
по дольке. Я запустил зубы в белую вяжущую мякоть, втянул в себя сладкий про-
хладный сок и зажмурился от удовольствия. Борька счавкал свою порцию без вся-
ких эмоций, но закивал башкой, требуя всю дыню.
– Кивает, значит, надо брать, – подмигнул дед продавцу и расплатился.
На обратном пути мы натолкнулись на молодую иву – она лежала на дороге, её
ствол был перекручен, нижние листья скрючились, но верхние продолжали зеленеть.
– Ишь, какой-то дуралей раскручивал, – строго проговорил дед, подправил де-
ревце, прижал распоркой. – А оно не сдаётся, тоже жить хочет.
По вечерам за самоваром дед вспоминал прошлое, но никогда не говорил о толь-
ко что закончившейся войне и о своих погибших сыновьях, лишь мельком посматри-
вал на стену, где в овальной рамке висели их портреты, и тут же отворачивался.
Я уверен, дед нарочно обходил эту тему, чтобы не расстраивать бабку, а может
быть, и сам боялся сломаться.
Сейчас для меня те вечерние чаепития – символ домашнего уюта и покоя. Пере-
до мной так и стоит кипящий самовар, тикающие ходики, мурлыкающий Васька,
вяжущая на стуле бабка и пьющий чай, отдувающийся дед.
К концу пребывания у деда я привязался ко всем его животным и со всеми
у меня установились хорошие отношения, только с петухом я не смог подружиться.
По несколько раз в день петух вставал на носки и, задрав глотку, изо всей мочи го-
лосил, при этом так неистово хлопал крыльями, что казалось, ещё немного – взле-
тит и исчезнет в небе. Но пропев песню, петух начинал топтаться на месте и что-то
стыдливо бормотать.
Вначале я был уверен, что петух отличный летун, но, принимая меня за чужого,
не хочет показывать своё мастерство, но вскоре я заметил, что петух и без меня
проделывает те же показные трюки. Тогда я задумался – умеет он летать или нет?
Втайне от деда я поймал петуха, залез с ним на сарай и подкинул его в воз-
дух. Петух неумело захлопал крыльями и шлёпнулся в центре сада. Когда я подо-
шёл, около него уже толпились куры, они взволнованно кудахтали и укоризненно
посмат ривали в мою сторону.
Тут же подбежала Кукла, прорычала что-то, не больно покусала меня за штанину
и, чихнув, отошла. К счастью, петух быстро отдышался и вскоре уже как ни в чём
не бывало вышагивал среди кур.
И ещё одно существо казалось мне таинственным. По утрам в сад прилета-
ла необыкновенно красивая бабочка; некоторое время, расцвечивая воздух, она
летала меж деревьев, потом усаживалась на какой-нибудь цветок и замирала.

131
Я подкрадывался к ней и разглядывал тончайшие чешуйки рисунка на подрагива-
ющих крылышках, покрытое волосками брюшко, длинные антенны-усики.
Я всё удивлялся: «Какой же волшебник мог создать такое чудо?» Целый день
бабочка беззаботно порхала над цветами. Но однажды я вернулся с рыбалки и по-
весил кукан с двумя пескарями в холодке за террасой. Потом заработался с дедом
и забыл о рыбёшках; вспомнил о них только через несколько дней, заглянул за тер-
расу, а на кукане сидит моя бабочка и лакомится протухшей рыбой. Красавица сра-
зу померкла и стала уродиной.
Оказалось, в природе всё уравновешено: напыщенный петух не умел летать, не-
взрачная Кукла отличалась редкой сообразительностью и безупречным поведени-
ем, красавица бабочка обнаружила ужасный вкус.
Зоосад деда был первым зверинцем, который я увидел. Он совершил перево-
рот в моих взглядах на связь между всем живым на земле. С того момента я полю-
бил даже крыс, лягушек и змей, к которым раньше относился с неприязнью. Я при-
таскивал домой выпавших из гнезда птенцов, бездомных собак и кошек, собирал
на дорогах жуков и червей и относил их в сторону, чтобы не раздавили.
...Много позже, когда мы переехали в Казань, я побывал в зоопарке. Был летний
знойный день, и звери в клетках изнывали от жары, тяжело дышали и жались к те-
невым прохладным углам.
Особенно доставалось белому медведю: он стоял в тесной клетке и из стороны
в сторону качал головой. Взгляд у него был мутный.
Какой-то мальчишка бросил ему кусок мороженого. Медведь нагнулся, лизнул
расплывающееся пятно, на минуту перестал раскачиваться и в его глазах появи-
лись какие-то искорки, но они быстро потухли, и белая голова снова закачалась,
точно большой маятник.
А мне сразу вспомнился сад деда: берёзы, заросший пруд и гуляющие среди
трав животные.

ЧИЖУЛЯ
В детстве мне подарили кенара, известного певуна, стоящего в табеле о ран-
гах среди певчих пернатых на втором месте после соловья. Пичуга была меньше
воробья, но по окрасу его превосходила. Жёлто-оранжевый, с коричневыми пе-
стринками на крыльях, кенар вы глядел как артист во фраке. Собственно, он и был
артистом, неиссякаемым певцом, влюблённым в своё искусство, – с утра до вече-
ра он распевал песенки, и довольно сложные: этакое многоколенное верещанье,
которое то переходило в свист, то рассыпалось в мелодичных переливах. Я прямо-
таки заслушивался его концертами.
Мой кенар жил в прекрасных условиях: имел просторную клетку с двумя жёрдоч-
ками – одна неподвижная (ветка-насест), другая (карандаш на бечёвке) служила
качелями, – клетка стояла на подоконнике, то есть из неё был отличный обзор все-
го двора; кормил я своего дружка отборными семечками и семенами, и постоянно

132
разговаривал с ним. К тому же у нас жила собака Вета, которая проявляла к ке-
нару повышенный интерес: то и дело подходила к клетке, принюхивалась, виляла
хвостом, повизгивала, всячески показывала, что ей нравятся песенки маленького
артиста. Так что недостатка в общении кенар не испытывал. Но главное – я часто
оставлял клетку открытой и кенар мог свободно летать по комнате. Позднее, ког-
да он привык к новому жилью, я время от времени открывал и форточку – кенар
вспархивал на оконную раму и голосисто выдавал трели на весь двор, а иногда
и совершал облёт тополя напротив нашего окна – сделает круг и возвращается
в свою обитель – всё-таки дома было спокойней и надёжней, чем в огромном шум-
ном пространстве за окном, где грозно каркали вороны, вдоль подвала шастали
кошки, а на асфальтированном пятаке гоняли мяч мальчишки, стучали костяшками
доминошники и кто-нибудь непременно выбивал ковёр или заводил мотоцикл.
Кенара я назвал неудачно – Чижуля, и всё потому, что меня ввёл к заблуждение
приятель. Он принёс пичугу и сказал:
– Вот, дарю тебе чижика. Купил на рынке, да мать не разрешает дома держать.
Он начинает петь, как только взойдёт солнце, и мать всё время не высыпается. Мож-
но, конечно, клетку закрывать тряпками – в темноте он не поёт, – но ведь жалко его.
Так и появился у меня Чижуля. Спустя месяц к нам зашёл мой всезнающий дядя
и авторитетно заявил, что птица в клетке вовсе не чижик, а самый что ни на есть
кенар; но поскольку Чижуля уже откликался на свою кличку, я решил оставить всё
как есть, не придумывать кенару новое имя, не сбивать его с толку.
Чижуля оказался на редкость сообразительным. Когда я разговаривал с ним,
он внимательно слушал, не отрывая глаз-бусинок от моего лица, и то кивал в знак
согласия, то раскрывал рот от удивления. Во всяком случае, когда на меня свали-
вались неприятности и я с горечью в голосе произносил: «Плохи дела, Чижуля!» –
он садился на насест, склонял голову набок и опускал крылья – всем своим видом
давал понять, что огорчён безмерно. Когда же у меня случалась удача и я восклицал:
«Дела, Чижуля, идут как нельзя лучше!» – он приподнимался на носки и заливался
радостным пением. Но всё это мелочь в сравнении с тем, что Чижуля умел делать.
Как только я входил в комнату и, посвистывая, спрашивал: «Чижуля, где ты?» –
он тут же откликался – звонко тренькал. Я говорил: «Чижуля, покачайся!» – он пры-
гал на качели и раскачивался. Стоило мне сказать: «Чижуля, спой!» – как он ис-
полнял весь свой репертуар. Но и это ещё не всё. Чижуля по команде открывал
клетку! Я бросал клич: «Чижуля, открой дверцу!» – и чем бы мой пернатый друг
в это время ни занимался – клевал ли семечки, качался ли на качелях, – мгно-
венно забрасывал своё занятие, и спешил к дверце клетки; клювом поворачивал
крючок и выталкивал дверцу наружу. «Чижуля, ко мне!» – говорил я, протягивая
руку, и мой дружок выходил из клетки и вскакивал на ладонь. «Сюда!» – я хлопал
себя по плечу – Чижуля взлетал на плечо и клювом дотрагивался до моего уха,
как бы говорил: «Вот какой я умный, талантливый!» Если при этом ко мне ласка-
лась Вета, Чижуля на неё посматривал свысока, мол: «Я ближе к хозяину, и наша
дружба крепче». Чтобы не вызывать у Веты ревности, я одной рукой поглаживал
её, а другой – легонько Чижулю.

134
Надо отметить – все наши «цирковые номера» Чижуля проделывал с невероят-
ной готовностью – он был очень исполнительный, старательный артист. Разумеется,
в награду за каждый «номер» я давал ему ядрышко семечка.
Частенько мы с Чижулей играли в «кошки-мышки»: я привязывал к нитке дохлую
муху и «водил» её по столу, а Чижуля смешно гонялся за ней, раскинув крылья.
Или я делал бумажного голубя и пускал его по комнате, а Чижуля с негодующим
писком летал за ним и всё норовил клюнуть непонятного гостя.
И с собакой Чижуля любил поиграть: когда Вета спала, он осторожно подкрады-
вался к её хвосту и щипал за шерстинки.
Поиграю я с Чижулей, послушаю его песенки и говорю: «Ну всё, Чижуля, иди
на место, в клетку». И он моментально летит в свою «квартиру». Как-то я подсчитал –
Чижуля выполнял целых восемь команд! Ко всему прочему, он научился пить воду
из крана – ну, конечно, при слабой струйке – сильную струю побаивался.
Однажды весной Чижуля как обычно вылетел в форточку, обогнул тополь, но в ком-
нату не вернулся, а уселся на соседнем подоконнике. Потом и с подоконника вспорх-
нул и понёсся к домам напротив. Я выбежал во двор.
– Вон он! На балконе! – закричали мальчишки.
Чижуля сидел на балконе противоположного дома. Посвистывая, я позвал его.
Он нехотя подлетел ко мне, сникший, печальный. Тут я понял – ему нужна подружка.
Канарейку я купил на птичьем рынке. Внешне она выглядела малопривлекатель-
но, была вся какая-то взлохмаченная, с нелепым чёрным пером на боку. И характер
у неё оказался не подарочек: как только я впустил её в клетку, она нахохлилась, что-
то забубнила, затопала ножками и начала гонять Чижулю по клетке. В конце концов
загнала его в угол, по-хозяйски прошлась по клетке, съела все семечки, попила воды
из блюдца, забралась на насест, почистила клюв; затем немного покачалась на ка-
челях, снова вспрыгнула на насест и, зевнув, приготовилась ко сну – взъерошилась,
превратившись в пушистый шарик, закрыла глазки и спрятала головку под крыло.
Чижуля вышел из угла и встряхнулся, чтобы прийти в себя от неожиданного по-
трясения, потом немного покрутился в нерешительности, со страхом погляды-
вая на вздорную особу, почесал затылок лапкой, как бы прикидывая, что делать
в сложившейся ситуации; наконец наметил план действий – стал прихорашивать-
ся, разглаживая клювом перья, а когда привёл себя в порядок, впрыгнул на насест
и расположился на безопасном расстоянии от задремавшей канареихи. Выдержав
паузу, он с величайшей предосторожностью, переступая по жёрдочке, подкрал-
ся к «невесте» и легонько клювом дотронулся до неё. Канареиха встрепенулась
и опять набросилась на Чижулю; согнала его с насеста и, недовольно бурча, вновь
погрузилась в сон.
Так продолжалось с неделю и все эти дни канареиха измывалась над моим Чи-
жулей. Но в один прекрасный день, вернувшись из школы, я обнаружил клетку от-
крытой; Чижуля сидел на распахнутой форточке и с особым подъёмом давал кон-
церт на весь двор; у него был прямо-таки ликующий вид. Когда я подошёл к окну,
он вспорхнул на моё плечо и затараторил в ухо: «Слава богу, избавился от этой свар-
ливой дурёхи!»

ЁЖИК
В детстве я мечтал стать капитаном и всюду пускал бумажные кораблики: в бочке,
в тазу, в ведре и даже, если не видела мать, в тарелке с супом. Но чаще всего – в ши-
рокой луже у колонки посреди нашего посёлка. В той луже было много глинистых
бугорков с пучками травы – они мне представлялись необитаемыми островами.
Однажды, шлёпая босиком по луже, я проводил свой кораблик меж «островов»,
вдруг услышал сзади какое-то чмоканье. Обернулся – за спиной воду пил… ёжик.
Крупный ёжик с острым чёрным носом и маленькими чёрными глазами.
Ежи появлялись в наших садах каждую осень. Они приходили из ближнего леса
и всегда ночью. А этот смельчак пришёл в посёлок днём и, не обращая на меня
никакого внимания, громко лакал воду. Напился, фыркнул и, переваливаясь,
заковылял в кустарник. Он приходил к луже и на следующий день, и потом ещё не-
сколько раз. Я узнавал его сразу – этакий толстяк с рваным левым ухом – видимо,
побывал в лапах собаки или лисицы. Ёжик совершенно меня не боялся. Иногда,
напившись, он некоторое время с любопытством рассматривал мой кораблик –
было ясно, что бумажное судёнышко ему гораздо интересней, чем какой-то маль-
чишка, который только мутил воду.
В ту осень мой младший брат сильно простудился и сосед шофёр дядя Коля
сказал моей матери:
– Надо пацана обмазать спиртом с гусиным салом. А ещё лучше – салом ежа.
Пузырёк спирта возьму на автобазе, а ежа… – дядя Коля повернулся ко мне. – Да-
вай поймай ежа в саду. Утопим его в бочке, сдерём шкурку, а сало вытопим на огне.
На следующий день дядя Коля зашёл к нам со спиртом и спросил у меня:
– Ну, поймал ежа?
– Их нет в нашем саду, – соврал я, хотя и не собирался никого ловить.
– Эх ты! – усмехнулся дядя Коля. – Пойдём ко мне!

136
Я нехотя пошёл за ним. В своём саду дядя Коля сразу направился за сарай
и вскоре появился с большим ежом, свернувшимся в клубок.
– Подержи-ка! – сказал, сунув мне в руки животное.
Я прижал ежа к животу; он немного развернулся, высунул острую мордочку из-
под иголок и взглянул на меня одним глазом. Это был мой толстяк с рваным ухом!
– Видал, какого жирного поймал? – спросил дядя Коля, засучивая рукава руба-
хи. – Отъелся на моих слизняках. Из него много сала будет.
Засучив рукава, дядя Коля схватил ежа и понёс к бочке с водой. Ёжик тревож-
но засопел, стал брыкаться, отчаянно пищать. Дядя Коля погрузил ежа в воду. По-
слышалось бульканье, всплески, на поверхности воды появились дёргающиеся
лапы – было видно, как ёжик изо всех сил пытается вырваться из рук дяди Коли.
В какой-то момент ему это удалось – задрав нос, чихая и кашляя, он в панике стал
карабкаться на обод бочки, в его глазах был жуткий страх.
– Дядь Коль, не надо! – дрожащим голосом попросил я. – Отпусти его!
– Тебе его жалко, а о братце ты думаешь! – дядя Коля снова утопил ежа.
Я заревел и, вцепившись в руку дяди Коли, крикнул:
– Отпусти его! Он жить хочет!
– А-а! – скривившись, протянул дядя Коля. – Делайте, как хотите! – вытащив ежа
из воды, он бросил его в траву и зашагал к дому.
Несколько секунд ёж неподвижно лежал в траве, из его открытого рта вылива-
лась вода. Я нагнулся к нему, и он вдруг пошевелил головой, слегка приподнялся,
потом чихнул, кашлянул и, покачиваясь, медленно побрёл в кусты.
В тот же день мать купила на рынке гусиного сала и вскоре брат поправился.
У СТАРИКА ЛУКЬЯНА
Старик Лукьян загорелый, со множеством складок и морщин на лице; на запёк-
шихся губах чешуйки и трещины. Лукьян носит полинялую от стирок, выцветшую
тельняшку и широченные, как пароходные трубы, брюки. Его дом стоит на окраине
деревни на берегу «великой воды России» – Волги.
На лугу за домом Лукьяна пасутся корова Марфа и осёл Савелий – «корми-
лица» и «труженик», как их называет старик, что вполне соответствует истине:
корова даёт по ведру молока в день, а осёл самостоятельно, без провожатых,
возит молоко на сыроварню. Лукьян устанавливает бутыли в сумки на боках
осла и просто говорит: «Иди, Савка!» – и тот спешит в посёлок. Войдёт во двор
сыроварни, терпеливо ждёт, пока работники не опорожнят бутыли, потом топа-
ет назад в деревню.
Один год у Лукьяна жила восьмилетняя внучка из города. У девчушки болели
ноги, и родители отправили её к деду в деревню. Лукьян мазал ноги внучки мазями
из трав, поил её топлёным молоком, договорился с директором поселковой шко-
лы, чтобы Савелию в сумку клали школьные задания на неделю, а осла приучил
после сыроварни подходить к школе. Вскоре внучка поправилась и вернулась к ро-

137
дителям, но Савелий по-прежнему после сыроварни подходит к школе. В его сумки
суют газеты для Лукьяна.
Во дворе Лукьян строит лодку для директора сыроварни Жоры. Рядом среди
щепы и стружек бродит всевозможная живность: куры, индюки, ручной журавль
Фомка.
Длинноногий Фомка распушит пепельное оперение и танцует, играет сам с со-
бой: поднимет с земли щепку, подбросит в воздух, снова ловит. Фомка следит
за порядком на дворе: заметит, петухи дерутся, – подскочит, заворчит, затопает,
а то и ударит клювом драчунов. А соберутся индюки вместе – Фомка сразу к ним,
прислушивается – о чём они бормочут, смотрит – кто что нашёл.
В жару Фомка стоит в тени сарая, точно часовой, или вышагивает вдоль забора
и смотрит на реку. Заметит, баржа показалась – предупреждает Лукьяна криком.
Однажды весной Фомка исчез и объявился через неделю... с подругой; вбежал
во двор, заголосил, закружился. А журавлиха боится, не подходит, топчется за из-
городью.
Начали журавли строить гнездо на крыше дома: натаскали прутьев, смастерили
что-то вроде корзины, внутри устелили пухом, а снаружи вплели колючки, чтобы
никто не своровал яйца. Через некоторое время из гнезда стали подавать голоса
желторотые птенцы, и у Фомки с журавлихой забот прибавилось. Вскоре журавля-
та подросли, стали спускаться во двор и всё разглядывать. В такие минуты журав-
лиха беспокоилась: бегала по крыше, кричала, размахивала крыльями, а Фомка
спокойно ходил по двору, присматривал за своими детьми – он-то прекрасно знал,
кто главный в птичьем царстве.
В середине лета Фомка повёл журавлят к реке обучать рыболовству. Первое
время журавлята только воду баламутили, ничего не могли поймать, потом налов-
чились – гоняли рыбу строем, как солдаты. Осенью журавлята совсем окрепли,
и журавлиное семейство переселилось на болото, где жили их собратья. Журавли-
ная стая готовилась к отлёту на юг, отъедалась рыбой и лягушками.
Обедает Лукьян за столом перед домом. Ко времени обеда во двор изо всех
закутков спешат кошки и собаки. Они обитают около дома, у сарая и в кустар-
нике, одни – местные, другие – поселковые, третьи – просто приблудные, неиз-
вестно откуда. Вся эта кошачья-собачья братия тактично напоминает Лукьяну
про обеденное время: сидят молча невдалеке, только призывно смотрят в его
сторону да посапывают и перебирают лапами. Случается, какой-нибудь невы-
держанный пёс, вроде Артамона, фыркнет: «Закругляйся, дед! Самое время пе-
рекусить да в тенёк на боковую». Понятно, Лукьян подкармливает животных и,
как всякая щедрая душа, не скупится на угощения. Во время обеда некоторые,
совсем ручные, лезут чуть ли не на колени к старику, другие, одичавшие, схва-
тят кусок и драпака. Один котёнок то и дело впрыгивает на стол – готов поесть
с Лукьяном из одной миски – этот шкет вообще нешуточно привязался к ста-
рику – целыми днями лежит у его ног. Лукьян конопатит нос лодки, и он рядом,
Лукьян переходит на корму, и котёнок за ним плетётся. Воспитала этого котён-
ка курица, которая почему-то живёт не в курятнике, а под причалом. Спускаясь
к реке, Лукьян не раз видел, как из-под крыла курицы выглядывает пушистая
мордаха. Курица тоже подходит к обеду, но не поесть, а побыть рядом с котён-
ком – такая трогательная мамаша.
Больше всех вокруг стола крутится Артамон, нагловатый рыжий пёс. Он одним
из первых появился у Лукьяна и потому считает себя хозяином: то и дело задирает
ногу и метит угол дома, лодку, изгородь: «Всё, мол, наше, – его и моё». Как толь-
ко Лукьян откладывает инструмент, Артамон срывается с места, подбегает к столу
и клянчит еду.
Проглотит, начинает теребить лапой старика: «Давай ещё!» Он съедает больше
всех, и не прочь кусок из чужой миски сцапать. Здесь, правда, Лукьян соблюдает
справедливость и разным скромникам, стоящим позади, сам подносит еду.

139
Бывает, Артамон сопровождает Савелия, когда тот тащит молоко на сыроварню,
но доходит только до окраины посёлка – боится поселковых собак.
Самая исполнительная и смышлёная во дворе – Зина, чёрная непоседли-
вая собачонка с живым бегающим взглядом. Частенько Зина выслуживается
перед Лукь яном: тот позовёт какую-нибудь собаку, а Зина забежит вперёд и улы-
бается, ползёт на животе, а то и перевернётся на спину – показывает свою пре-
данность. Если же старик погладит другую собаку, Зина прижмёт уши и обиженно
уходит со двора.
– Они такие же, как мы, только постоять за себя не могут, – говорит Лукьян. –
И чего люди всё норовят научить их понимать человеческий язык?! Куда проще са-
мим научиться изъясняться по-ихнему.
В дождь собаки и кошки прячутся в сарае – сидят и лежат молча, прижавшись
друг к другу. Бывает, последним влетит Артамон, шумно отряхнётся, забрызгивая
соседей холодными каплями, наступая лапищами на спящих, проберётся в сере-
дину сарая и займёт лучшее место на мешковине.
Как-то Зина три дня не появлялась. «Наверно, в посёлке», – предположил Лукьян,
но, опросив посельчан, выяснил – Зину не видели. А потом вдруг Лукьян заметил,
что Фомка как-то странно себя ведёт: во время обеда схватит кусок хлеба со стола
и летит к лесосеке. Лукьян решил последить за ним, пошёл в сторону кустарника
и увидел Фомку на опушке – он раскачивался на своих ходулях у края заброшен-
ного пересохшего колодца. Старик заглянул в колодец, а на дне… Зина жуёт чёр-
ную корку. Увидела Лукьяна, залилась радостным лаем, запрыгала на скользкие,
покрытые грибами, деревянные стенки. Лукьян спустился на дно колодца, а когда
выбрался с Зиной наружу, она стала ползать у его ног, лизать ботинки и вся её сия-
ющая морда так и говорила: «Ну и натерпелась я страху. Думала, уже не выбраться
отсюда. Ладно хоть Фомка подкармливал...»
Однажды Зина ощенилась. У неё появилось четыре чёрных щенка. Лукьян ско-
лотил конуру, настелил внутрь соломы, Зина перетаскала щенков в новое жилище
и с того дня никого не подпускала к своему потомству.
Как-то к Лукьяну прикатил на «Москвиче» директор сыроварни Жора.
– Ну как продвигается строительство моей лодки? – спросил Лукьяна.
– Продвигается помаленьку, – ответил старик. – Вот уже борта начал обшивать.
– Вижу, медленно продвигается, – определил Жора. – Плохо ты, дед Лукьян, ор-
ганизуешь рабочий день. Через сколько думаешь закончить? – прогундосил Жора.
Лукьян закурил папиросу.
– А кто знает. Может, через недельку, может, через две.
– Не годится. Во всём должна быть плановость. Даю тебе срок десять дней.
В этот срок уложись как хочешь. Я уже пригласил на плавание кое-кого из райо-
на. Нужных людей, понимаешь? А ещё надо ставить дизель да обкатать лодку, так
что поторопись.
Жора ещё раз обошёл двор и вдруг остановил взгляд на конуре, в которой дре-
мала Зина со щенками.
– Что это у тебя, щенки? Сколько штук?
– Четыре.
– Дай одного.
– Сейчас нельзя, собака будет волноваться.
– Вроде крупные, – проговорил Жора, заглядывая в конуру. – Плохо, что чёрные.
Чёрные животные болеют чаще, чем белые, – притягивают солнце... И для чего
тебе, дед Лукьян, беспородные собаки?! Вон у моего знакомого в городе собака
так собака. Английская. Колли. Слышал про такую? Щенков даёт десять штук в год.
Каждый по сто рубликов. Соображаешь? Очень выгодная собака. Ну сожрёт она
мяса на сотню – всё одно, за год себя оправдает. Эта твоя сука вроде лохматая.
Ежели щенки будут большими, то одного пса на шапку хватит.
Лукьян отбросил окурок, взял ведро и спустился к реке, а когда вернулся, Жорин
«москвич» уже пылил в сторону посёлка. Только Зина вела себя как-то необычно:
бегала по двору, поскуливала. Заглянул Лукьян в конуру, а одного щенка не хватает.
Через десять дней, когда Лукьян доделал лодку, на грузовике приехали рабочие сы-
роварни; погрузили лодку в кузов, передали старику деньги от Жоры (гораздо мень-
ше, чем условились при договоре – сказали: «Жора позже ещё подкинет») и уехали.
Лукьян отправился в посёлок; сделал в магазине кое-какие покупки и зашёл
на почту, где устраивали посиделки любители побеседовать. На почте от сведущих
людей Лукьян узнал, что директор Жора держит щенка в сарае и не выгуливает; из-
редка немного даст поразмяться во дворе и снова запирает.
К осени одного щенка Зины взяли односельчане, двое остались у старика. Лукьян
заготавливал дрова на зиму, выкапывал и просушивал картошку, и щенки крутились
около него, покусывали поленья, клубни – вроде бы помогали старику.
– Смышлё ные, чертенята, – усмехался Лукьян. – Все в мать.
Однажды зимой Лукьян направился в посёлок за продуктами и куревом, за ним
увязалась Зина. После магазина Лукьян, как обычно, заглянул на почту. Среди важ-
ных городских новостей и менее важных, поселковых, сведущие люди сообщили

141
Лукьяну, что Жора отравил свою собаку. Никто не знал, кто сдирал с неё шкуру,
но все в один голос утверждали, что скорняк в городе сшил Жоре отличную шапку.
Директор сыроварни оказался лёгок на помине – только Лукьян с Зиной отошли
от почты – он идёт им навстречу; в распахнутом тулупе, в чёрной лохматой шапке.
– Привет, дед Лукьян! – проходя мимо, Жора весело вскинул руку.
Он уже отошёл, как вдруг, принюхавшись, Зина оскалилась, зарычала, шерсть
на её загривке встала дыбом; внезапно она кинулась на директора и цапнула
за ногу. Жора заорал и, прихрамывая, побежал к почте. Зина снова бросилась
на него – тихая, послушная собачонка точно взбесилась.
– Чья это тварь?! Заберите! – отбиваясь от собаки, вопил Жора.
Лукьян сделал вид, что отгоняет Зину, но Жора заметил ухмылку на лице старика.
– Это твоя, дед, собака, я знаю! Ты мне за всё ответишь!
– Отвечу! Пошли, Зина! – Старик отмахнулся и зашагал в сторону дома.

МЕДВЕДЬ
Лесник Петрович и его пёс Цыган живут в пяти километрах от деревни Сосновка.
Вокруг дома лесника буйно растут – прямо валят забор – шиповник и боярышник.
– Они самые полезные, – говорит Петрович. – Настойка шиповника – лекарство
от сорока болезней, а у боярышника древесина прочная, вязкая, радужная. Неда-
ром из неё точат художественную посуду, игрушки. А я ложки и черпаки режу.
На полках у Петровича лежат деревянные заготовки и свежеструганые изде-
лия, пахучие, с тёмными прожилками-разво да ми. Кто бы ни зашёл к Петровичу,
без ложки или черпака не уходит.
Два раза в неделю к леснику на велосипеде приезжает почтальонша Лиза, самая
приветливая девушка в Сосновке. Лиза привозит Петровичу газеты, а Цыгану пе ченье.
Петрович угощает почтальоншу чаем с вареньем; за самоваром рассказывает:
– Вчера приходил сохатый с семейством... Овощи любят... А впервые пришли зи-
мой. Раз под утро слышу – Цыган заливается. Вышел, а они стоят у калитки. Пара
лосей с лосёнком. Зима-то снежная была, корм доставали с трудом. Вот и пришли.
Ну я вынес им картофелины, морковь... С того дня повадились... И летом навещают...
– Они любят вас, – смеётся Лиза. – Вы же добрый.
– А ведь когда я был подростком, охотился. Да-а. У отца была берданка. От нужды,
конечно, охотился, не забавы ради. Раз на охоте подбил селезня. Вытащил его из ка-
мышей, у него было перебито крыло. И вот держу его, значит, в руках... и чувствую,
как бьётся его сердце. А он смотрит на меня и тихо крякает, как бы просит о помощи.
Потом затих и начал остывать. И вот тут-то мне стало не по себе. «И зачем, – думаю, –
лишил жизни такую красивую птицу?» Представил, как он красовался перед подругой,
ходил кругами, хлопал крыльями... как потом выводил бы утят на плёс, обучал их ны-
рять... Да-а. Человек может многое сделать, но вот живую птицу не сделает никогда.
Лиза сообщает Петровичу последние деревенские новости, потом прощается:
– Ну, я поехала. Спасибо за варенье.

142
– Тебе спасибо за газеты, – отзовётся Петрович. – На-ка, ложку возьми, в хозяй-
стве пригодится, да и в доме должно пахнуть деревом.
Лиза вскакивает на велосипед, машет рукой. Цыган провожает её до деревни.
Часто, тоже на велосипеде, к Петровичу заезжает молодой ветеринар Костя;
он работает в Сосновке всего несколько месяцев. Костя с Петровичем за чаем
с наливкой ведут задушевные беседы. Иногда Костя вспоминает Москву, где учил-
ся на ветеринара и где осталась его девушка.
– Наши девушки лучше городских, – говорит Петрович. – К примеру, почтальон-
ша Лиза. Какая славная... В городе каждый сам по себе, а наши, как одна семья.
Правда, сейчас и в деревне некоторые нажимают на своё. А раньше всё делали
сообща. Всей деревней выезжали солить грибы. На телегах прикатим в лес, раз-
бредёмся, перекликаемся. Потом на поляне очищаем грибы, засыпаем в бочки,

143
перекладываем ягодами для запаха и листьями дуба для крепости. И всё под пес-
ни, прибаутки, да-а.
– Наш ветеринар чудной какой-то, – говорит почтальонша Лиза Петровичу. –
В клуб не ходит, все вечера дома сидит, книжки почитывает... Вот просто интерес-
но, почему он в клуб не ходит, а к вам приезжает?
– У нас общая привязанность к животным, – объясняет Петрович.
В жаркие дни кордон лесника залит солнцем; от елей бьёт горячей хвоей, сосны
потрескивают чешуйчатой корой, в воздухе терпкие испарения. Воздух тягучий,
липкий. Только у речки прохладно; она течёт вдоль кордона, мелководная, изви-
листая. В полдень к речке тянутся все обитатели леса. Лучший «пляж» занимают
кабаны; радостно похрюкивая, точно ватага ребят, они вбегают в воду; искупаются,
начинают валяться на песке. Потом хряк, а за ним и всё стадо, зарываются в песок,
поглубже, чтоб не перегреться на солнцепёке.
В тенистый бочаг, спасаясь от жары и слепней, заходят лоси. Заходят медленно
и важно. Войдут и долго стоят с закрытыми глазами – дремлют, но ушами насторо-
женно шевелят – прислушиваются, как бы кто не подкрался.
На мелководье тут и там плещутся сороки и разные мелкие птахи; окунутся не-
сколько раз и бьют по воде крыльями. Иногда, задрав лапы, заваливаются на бок –
прямо как загорающие купальщики. Вылезут из воды, отряхнутся; потом одни летят
на ветви обсыхать, другие ложатся в лунки на берегу, при этом то и дело ссорятся
за более удобные, как им кажется, места.
Изредка к реке, тяжело дыша, подходит лисица. О её приближении всех опо-
вещают сороки; их тревожная трескотня – верный сигнал об опасности. Заслы-
шав сорок, остальные птицы взлетают на деревья. Лисица не купается, только
полакает воду и спешит назад, в нору, подальше от палящего солнца. До норы,
перелетая с ветки на ветку и треща, её сопровождают сороки. Лисица скроется
под корнями раскидистой ели, а сороки ещё долго сидят на ветвях и негодующе
бормочут. Потом, успокоившись, вновь подлетают к речке и уже трещат раскати-
сто, победоносно, как бы говорят, что прогнали непрошеную гостью и все могут
возвращаться.
Как-то в Сосновку прибежал Цыган: шерсть вздыблена, глаза ошалелые;
с громким лаем пёс подбегал то к дому почтальонши, то к дому ветеринара – тех,
кого лучше всех знал. Но Лиза накануне уехала в райцентр, а Костя на ферме ос-
матривал телят. Все жители деревни были на сенокосе, только мальчишки бегали
по дороге – запускали змея. Они-то и увидели Цыгана и подумали, что в деревню
пришёл Петрович, но потом заметили – лесник не появляется, а пёс с беспокой-
ством носится от дома к дому. Мальчишки поняли – на кордоне что-то случилось,
и побежали к ветеринару.
Костя сел на велосипед и, сопровождаемый Цыганом, покатил к леснику. Ещё
издали он увидел, что у дома сидит... медведь.
Бурый медведь, со сбитой шерстью и проплешинами, сидел, привалившись
к срубу, и ревел. Завидев велосипедиста и собаку, медведь смолк, потом наклонил
массивную голову, неуклюже повалился на бок и завыл.
Навстречу Косте вышел Петрович.
– Вот с утра сидит. Пришёл за помощью. У него чего-то с задней лапой, всё её
поджимает.
– Как же её осмотреть? – опешил Костя.
– Да он мой хороший знакомый. Он ещё медвежонком ко мне привязался. Их
было двое. Их мать убили браконьеры. Я выхаживал их, они обитали у меня в са-
рае. Когда они подросли, один не вернулся из леса. А этот до сих пор приходит.
Я подкармливаю его. Он почти домашний. Но сейчас одному несподручно осмот-
реть его лапу. Я сейчас его отвлеку, помажу хлеб вареньем. Он его жуть как любит.
Петрович с Костей направились к дому, а Цыган стал из-за кустов негромко об-
лаивать лохматого пришельца.
Когда лесник с ветеринаром подошли к крыльцу, медведь перестал выть и за-
драл заднюю лапу – явно показывая, где у него нестерпимая боль; меж «подушек»
медвежьей стопы виднелась острая сосновая щепа.

145
– Видать, на лесосеке занозил, – сказал Петрович и заспешил в дом.
Он вынес ломоть хлеба с вареньем и протянул медведю, но тот отвернул-
ся – он как бы говорил: «Вылечите мне скорее лапу. Я всё стерплю, без всяких
сладостей».
Пока Петрович отвлекал медведя хлебом с вареньем, Костя наклонился и рез-
ким движением вытащил щепу. И сразу отскочил на всякий случай.
Медведь вновь повернулся и глубоко вздохнул. Потом встал, протиснулся сквозь
калитку и, прихрамывая, побрёл к лесу.
Цыган проводил его уже не лаем, а тихим бурчаньем.
– Он с большим понятием, – сказал Петрович, когда медведь скрылся в чаще. –
Вот говорят, он лапу сосёт – у него кожа на стопе сходит. А я заметил, прежде чем
залечь в спячку, он топчется на ягоде, набивает сладкие лепёшки на лапах. А в бер-
логе сосёт. Да-а... И вот как знает: долгая будет зима – больше топчется. Я по мед-
ведю определяю, какая будет зима. Он никогда не ошибается.

146
БУPАН, ПОЛКАН И ДPУГИЕ
В десять лет меня называли «профессиональным выгульщиком собак». В то вре-
мя мы жили на окpаине гоpода в двухэтажном деpевянном доме, в котором многие
жильцы имели четвероногих друзей.
Вначале в нашем доме было две собаки. Одинокая женщина деpжала таксу
Мотю, а пожилые супpуги – полупоpодистого Антошку.
Мотя была кpуглая, длинная, как кабачок. Хозяйка деpжала её на диете, хотела
сделать «поизящней», но таксу с каждым месяцем pазносило всё больше, пока она
не стала похожа на тыкву.
А вот Антошка был худой, несмотpя на то что ел всё подpяд.
Жильцы в нашем доме считали Антошку симпатичней Моти.
– Мотя бpехливая и наглая, – говоpили. – Вечно суёт свой нос, куда её не пpосят.
Некотоpые пpи этом добавляли:
– Вся в хозяйку.
Антошка, по общему мнению, был тихоня и скpомник.
Мне нpавились обе собаки. Я их выгуливал попеpеменно.
Потом в нашем доме появилась тpетья собака: сосед, живший над нами, пpивёл
себе бездомного, гpязноватого пса и назвал его Додоном.
После этого мне, как выгульщику, pаботы пpибавилось, но я только pадовался
такому по воpоту событий.
Наш дом слыл одним из самых «собачьих», и всё же ему было далеко до двух-
этажки в конце нашей улицы.
В том доме собак держали абсолютно все! Там жили заядлые собачники, и в их
числе двоpник дед Игнат и слесаpь дядя Костя.
Дед Игнат и его бабка деpжали Буpана – огpомного неуклюжего пса из поpоды
водолазов. У Буpана были длинные висячие уши, мешки под гла зами, а лаял он сип-
лым басом. Как-то я спpосил у деда:
– Почему Буpан водолаз? Он что, под водой плавать умеет?
– Угу, – пpотянул дед.
– Навеpно, любая собака может под водой плавать, – пpодолжал я. – Пpосто
не хочет. Чего зpя уши мочить!
– Не любая, – пpоговоpил дел. – У Бурана уши так устpоены, что в них не попада-
ет вода. Таких собак деpжат на спасательных станциях, они вытаскивают утопаю-
щих. Вот пойдём на pечку, посмотpишь, как Буpан гоняет pыб под водой. И на воде
он деpжится не как все со баки. Кpутит хвост винтом и несётся, как мотоpка. Только
вода сзади буpлит. А настыpный какой! Не окpикнешь, так по течению и погонит.
За ним глаз да глаз нужен. И куда его, ошалелого, тянет, не знаю! Ведь живёт у нас,
как сыp в масле. Вон и выглядит как пpинц. Ишь отъелся!
Дед потpепал собаку, и Буpан зажмуpился, затоптался, завилял хвостом и начал
покусывать дедов ботинок.
– Цыц! – пpикpикнул дед. – Весь башмак обмусолил.

147
Буpан, обиженный, отошёл, лёг со вздохом, вытянул лапы и положил между
ними голову.
Я почесал пса за ушами, он pазвалился на полу и так закатил глаза, что стали
видны белки.
Буpан любил поспать; он был pедкостный соня, настоящий собачий чемпи-
он по сну. Уляжется на бабкином диване и хpапит. Иногда во сне охает, стонет,
и вздpагивает, или глухо бурчит и лязгает зубами – сны у него были самые разные:
и радостные и страшные.
Днём Буpан pазгуливал по двоpам. От нечего делать заглядывал к своему
бpату Тpезоpу, котоpый жил на соседней улице. Pаз пошёл вот так же гулять –
его и забpали собаколовы, «люди без сеpдца», как их на зывала бабка. Пpибежал
я его выpучать, показываю собаколовам паспоpт Буpана, а они и пpавда
«без сеpдца».
– Ничего не знаем, без ошейника бегал, – говоpят. Потом видят, я чуть не pеву. –
Ладно, – говоpят, – забиpай. Но ещё pаз без ошейника увидим – не отдадим.
«Всё-таки у них есть сеpдце, – подумал я, – но какое-то желез ное, вpоде меха-
нического насоса».
Собаколовы откpыли клетку, Буpан бросился ко мне и давай лизать мне лицо.
Каза лось, так и говоpил: «Ну и натеpпелся, бpат, я стpаху».
Дед Игнат научил Буpана возить огpомные сани. Зимой купит поленьев
на дpовяном складе, впpяжёт Буpана в сани, и тот тащит тяжёлую кладь к дому.
Много pаз мы с pебятами стелили в сани дpаный тулуп, и Буpан катал нас по ули-
це; мчал так, что полозья визжали, а нас подбpасывало и мы утыкались носами
в мягкие за витки тулупа.
Но долго нас Буpан не возил. Пpокатит pаза два, ложится на снег и высовывает
язык – показывает, что устал. Но выпpяжешь его – начинает носиться с дpугими со-
баками как угоpелый.
Или бежит к своему бpату и боpется с ним до вечеpа и не устаёт никогда.
Буpан вообще не любил с нами игpать. Когда был щенком, любил, а под pос – его
стало тянуть ко взpослым.
Позовёт его мальчишка или девчонка, а он делает вид, что не слышит. А если
и подойдёт, то нехотя, с сонными глазами и pаз двадцать вздохнёт. Pебят постаpше
ещё слушался, а pаз ных дошколят и не замечал.
Иногда на нашей улице случались стычки. Какой-нибудь мальчишка начнёт
говоpить со мной заносчиво и гpубо, а то ещё и угpозы всякие сы пать. В такие ми-
нуты я не махал кулаками, а шёл к деду Игнату и пpицеп лял Буpану поводок. А по-
том пpохаживался с ним pазок-дpугой по нашей улице, и, ясное дело, заносчивый
мальчишка сpазу пpитихал. Частенько я пpоделывал этот тpюк и без всякого пово-
да, на всякий случай, пpосто чтоб никто не забывался.
По ночам деду не спалось, он ставил самоваp и за чаем pазговаpивал с Буpаном,
pассказывая ему пpо свои стаpиковские дела. И Буpан всегда его внимательно
слушал. Наклонит голову набок и ловит каждое слово. Иногда бугоpки на его лбу
сходились и он вздыхал. Тогда дед гладил его:

148
– Ты-то, лохматина, всё понимаешь, я знаю.
Но если Буpан фыpкнет, дед закипал:
– Что, не веpишь? Будешь споpить со мной? – Потом отойдёт, кинет Буpану ку-
сок сахаpа и pассказывает дальше.
Так и боpмочет, пока бабка не уведёт собаку к себе на диван – она гpела ноги
в её шеpсти, говоpила: «От pевматизма помогает».
Несколько pаз в год бабка чесала Буpана и из шеpсти вязала ваpежки и носки.
По Буpану бабка опpеделяла погоду: уляжется пёс в углу – назавтpа жди холодов,
кpутится посpеди комнаты – будет тепло.
– Он всё чувствует, – говоpила бабка.
А у дяди Кости было две собаки: спаниель Снегуp и овчаpка Полкан, оба невеpо-
ятные показушники: любили находиться в центpе внимания, занять в комнате вид-
ное место, повеpтеться на глазах, похва статься белоснежными зубами...
На Снегуpа сильно действовала погода. Сеpые, пасмуpные дни нагоняли на него
такую тоску, что он забивался под кpыльцо и плаксиво повизгивал. Но в солнеч-
ные дни становился безудеpжно шумным: гонялся по двоpу за голубями, возился
с Полканом, ко всем лез целоваться. Снегур жил вместе с дядей Костей, а Пол-
кан – на улице, в бочке. Дядя Костя опpокинул большую бочку, набил её соломой,
и конуpа у Полкана получилась что надо, все собаки завидовали. Стоpожить Полка-
ну было нечего – дядя Костя не деpжал ни куp, ни уток, не pазводил огоpод, и Пол-
кан целыми днями гpелся на солнце. Кстати, в бочке с Полканом я однажды ноче-
вал – спpятался там, когда за что-то обиделся на pодителей.
У Полкана было поpазительное обоняние и чувство пpостpанства. Однажды
дядя Костя уехал в дpугой конец гоpода, так Полкан пpибежал к нему. Как нашёл
доpогу – никто не знает.
Но всё-таки самой лучшей и самой умной собакой была Кисточка, ко тоpая жила
в соседнем посёлке, у знакомой моей матеpи тёти Клавы. Ки сточка была обыкно-
венной двоpняжкой: маленькая, с закpученным баpанкой хвостом и остpой моpдой.
Кисточка слу жила и стоpожем, и нянькой. По ночам она охpаняла сад от на бегов
мальчишек, днём сидела около коляски соседского малыша. Если pе бёнок спал,
Кисточка смиpно сидела pядом, но стоило ему пискнуть – начинала лаять и толкать
коляску лапой.
Кисточка была всеобщей любимицей в посёлке, многие хозяева хотели за-
получить её на день-два постеpечь сад или пpисмотpеть за детьми. Заманивали
её печеньем и сладостями. Кисточка посмотpит на ла комства, пpоглотит слюну,
но не пойдёт – так была пpедана хозяйке.
Однажды мы получили от тёти Клавы письмо, в котоpом она сообщала, что Кис-
точка pодила пятеpых щенков, тpёх забpали соседи, одного тётя оставила себе,
а пятого пpедлагала нам.
В воскpесенье мы с матерью съездили в посёлок и веpнулись с сыном Кисточки.
У щенка был мокpый нос, мягкие подушечки на лапах и коричневая шёpстка. Я на-
звал его просто – Шариком. В пеpвый день щенок ничего не бpал в pот. И в блюдце
наливали ему молока, и в бутылку с соской – не пьёт, и всё тут! Поскуливает, дpожит

150
и всё вpемя лапы подбиpает – они у него на полу pасползались. Я уж стал побаи-
ваться, как бы он не умеp голодной смеpтью, как вдpуг вспомнил, что на нашем
чеpдаке кошка Маpфа выкаpмливает котят.
Сунув щенка за пазуху, я залез с ним на чеpдак и подложил Маpфе. Она как pаз
лежала с котятами у тpубы. И только я пpотиснул щенка между котятами, как он ут-
кнулся в кошкин живот и зачмокал. А Маpфа ничего, да же не отодвинулась, только
пpиподнялась, посмотpела на щенка и снова улеглась.
Пpошло несколько дней. Маpфа пpивыкла к пpиёмному сыну, даже вылизывала
его, как своих котят. Щенок тоже освоился в кошачьем се мействе: ел и спал вместе
с котятами и вместе с ними игpал Маpфиным хво стом.
Всё шло хоpошо до тех поp, пока котята не пpевpатились из сосунков в маленьких
кошек. Вот тогда Маpфа стала пpиносить им воpобьёв и мышей. Котятам пpинесёт –
те уpчат, довольные, а положит добычу пеpед щенком – он отвоpачивается. Маpфа
подвинет лапой к нему еду, а он пятится. Зато с удовольствием уплетал кашу,
котоpую я ему пpиносил.
Однажды Маpфа со своим семейством спустилась во двоp: впеpеди вы шагивала
сама, за ней – пузатый, пpыткий щенок с неё pостом, а дальше катились пушистые
комочки.
Во двоpе котята со щенком стали играть, носиться дpуг за дpугом. Котята за-
лезали на деpево, и щенок пытался, но сваливался. Удаpится, взвизгнет, но снова
пpыгает на ствол. Тут я и понял, что поpа забиpать его от кошек.
Только это оказалось не так-то пpосто – Маpфа ни в какую не хотела его от-
давать: только потянусь к Шарику, она шипит и pаспускает когти. С тpудом отнял
у неё щенка.
В жаpкие дни мы с Шариком бегали на pечку купаться. Шарик любил ба pахтаться
на мелководье, а чуть затащишь на глубину – спешит к бе pегу или ещё хуже – нач-
нёт каpабкаться мне на спину.
Однажды я взял и ныpнул, а выныpнув в стоpоне, увидел: Шарик кpужит на од-
ном месте и pасте pянно озиpается. Потом заметил невдалеке голубую шапку, та-
кую же, как у меня, и помчал к пловцу. Подплыл и стал забиpаться к нему на спину.
А плов цом оказалась девушка. Она обеpнулась и как завизжит!
Но ещё больше испугался Шарик. Он даже подныpнул – только уши остались
на воде, а потом дунул к беpегу.
По воскpесеньям у деда Игната собиpались все «собачники». И дядя Костя,
и я пpиходили с собаками. Бабка pаздует самоваp, достанет пиpоги, усядемся
мы за стол, и собаки тут как тут. Смотpят пpямо в pот – тоже пиpогов хотят. Я дам
им по одному, а бабка как кpик нет:
– А ну пошли во двоp, попpошайки! А тебе, Буpан, как не стыдно? Ведь кастpюлю
каши слопал! Такой обжоpа, пpямо стыд и сpам!
И Буpан уходит пpистыженный, а за ним и Снегуp с Полканом, и мой Шарик.
Во двоpе они начинали боpоться. Понаpошку, кто кого: Буpан всех тpо их
или они его. Дуpашливые Полкан с Шариком сpазу набpасывались на Бу pана.
Пpыгали пеpед его носом, тявкали, всё хотели в лапу вцепиться.

151
Снегуp не спешил: кpужил вдалеке с хитpющей моpдой; потом заходил сзади и –
пpыг Буpану на загpивок. Тут уж и Полкан с Шариком набpосятся на Буpана, а он,
великан, засопит, набычится, pазвеpнётся – собаки так и летят кубаpем в pазные
стоpоны.
Частенько и я пpинимал участие в этой возне. Вчетвеpом-то мы Буpана одолевали.
Вот так я и pос сpеди собак, и узнавал их повадки; даже научился подpажать их
голосам. Пpиду к дяде Косте и загавкаю из-за угла сиплым голосом, и Снегуp с Пол-
каном заливаются, сбитые с толку, – думают, Бу pан pешил их напугать. Или забегу
к деду Игнату, спpячусь за двеpь и залаю точь-в-точь как Полкан – визгливым, захлё-
бывающимся лаем. И Буpан сpазу выскочит и сеpдито заpычит.
Постепенно я научился pазличать голоса всех собак в окpестности. Понимал,
что означает каждый лай и вой, отчего пёс повизгивает или по скуливает, то есть
в совеpшенстве выучил собачий язык. И собаки стали пpинимать меня за своего.
Даже совсем незнакомые псы, с дальних улиц. Бывало, столкнусь с такой собакой
нос к носу, пёс оскалится, шеpсть на загpивке поднимет, а я пpистально посмотpю
ему в глаза и pыкну что-нибудь такое:
– Бpось, знаю я эти штучки! Своих не узнаёшь?!
И пёс сpазу стушуется, заковыляет ко мне виляющей походкой. По дойдёт, уткнёт-
ся головой в ноги, вpоде бы извиняется: «Уж ты, того… не сеpдись, обознался не-
много. Ходят тут всякие. Я думал, и ты такой же. А ты, оказывается, наш. Вон весь
в ссадинах и синяках. От тебя вон и пахнет-то псиной».
В то вpемя я к любому волкодаву мог подойти – был увеpен, никогда не цапнет.
Буpан умеp от стаpости. До самой смеpти он стоpожил дом и возил сани с дpовами.
Когда дядя Костя уехал из нашего гоpода, Снегуpа взяли стоpожем в зоосад,
а Полкана приютили соседи, сказали: «У него такая кpасивая шеpсть».
А Шарик стал моим дpугом и pавнопpавным членом нашей семьи.
В два года Шарик внезапно простудился. Целую неделю мы лечили его, давали
таблетки и витамины, поили настоем ромашки.
Когда Шарик попpавился, он вдpуг стал пpиводить к нашему дому дpугих больных
собак. У одной была ранена лапа, у дpугой поpвано ухо, у тpетьей во pту застpяла
pыбья кость... Мы лечили бедолаг, никому не отказывали. Соседи шутили:
– Поpа откpывать бесплатную лечебницу.
Однажды во вpемя зимних каникул мы с приятелем поехали на дачу к нашему об-
щему знакомому. И конечно, взяли с собой Шарика, ведь мы были неpазлучными
дpузьями.
Стояли кpепкие моpо зы, на даче было холодно, и мы беспpеpывно топили печь.
Мы ка тались на лыжах, стpоили снежную кpепость, но не забывали подклады вать
в печь поленья. И, укладываясь спать, набили полную топку дров.
А пpоснулись от громкого лая Шарика. Он впpыгивал на кpовать, стаскивал с нас
одеяло... Откpыв глаза, я увидел, что вся комната полна едкого дыма. Он клубился
волнами, ел глаза, пеpехватывал дыхание.
Я pастолкал пpияте лей, мы на ощупь нашли двеpь и, выскочив наpужу, долго
не могли отдышать ся на моpозном воздухе. И пока стояли около дома, из двеpи,
точно белая pека, валил дым; он pастекался по участку и медленно поднимался
в тёмное звёзд ное небо.
Вот так в тот день, если бы не Шарик, мы задохнулись бы от дыма.
Как-то, когда я уже закончил школу, а Шарику исполнилось семь лет, я шёл мимо
одного двоpа. В том двоpе мальчишки-негодяи пpивязали к деpеву собаку и стре-
ляли в неё из луков.
Я бpосился во двоp, но меня опеpедила худая, светловолосая де вчушка.
– Не смейте! – закpичала она, подбежала к мальчишкам, выхватила у них стpелы,
стала ломать. Она так яpостно накинулась на мальчишек, что те побpосали оpужие
и пустились наутёк.
С этой де вчушкой мы отвязали пеpепуганную собаку, и пёс в благодаpность на-
чал лизать нам pуки. Он был совсем молодой и явно бездомный. На его лапах ви-
сели засохшие комья глины, из шеpсти тоpчали колючки. Пока девчушка выбиpала
колючки, я сбегал в аптеку и купил йод. Потом мы пpижгли pанки бедолаге.
– Я возьму его себе, – сказала девчушка. – Когда выpасту, обязательно буду ле-
чить животных.
Потом, повернувшись ко мне, вдруг спросила:
– А у вас есть собака?
– Есть.
– Как её зовут? Pасскажите о ней.
Я пpисел на скамейку, стал pассказывать. Девчушка вни мательно слушала, но ещё
более внимательно слушал спасённый нами пёс. Его взгляд потеплел. Он уже знал,
что больше не будет шастать по помойкам, мокнуть под дождями, его уже никто
не прогонит из подъезда, никто не посмеет в него стpелять. У него будет хозяйка.

154
САМЫЙ НЕВОСПИТАННЫЙ ПЁС НА СВЕТЕ
Соседский пёс бассет Пузан – моя постоянная головная боль. По происхожде-
нию он аристократ и внешне вполне интеллигентен, импозантен, но ведёт себя
как подзаборная дворняга. Чего только этот шкет не вытворяет! Его хозяева рано
уезжают на работу; выведут Пузана на десять минут во двор, оставят ему сухой
корм в мис ке – и только их и видели. А пёс весь день сидит в запертой квартире,
как арестант, и от тоски лает на весь дом. Лает басом, гулко – кажется, бьет колокол.
Немного успокоившись, усаживается на балконе и сквозь решётку, насупившись,
придирчиво осматривает двор; если кто не понравится, гавкает. А не нравятся ему
многие, и больше всех – ребята на велосипедах и роликовых коньках – он счита-
ет, что все должны ходить нормально, а эти балуются, трещат на разных колёсах
и подшипниках.
Особенно его раздражают мотоциклисты – тех он вообще готов покусать.
Не жалует Пузан и дворников с их мётлами, вёдрами, тележками. И портят ему
кровь воробьи и голуби и, само собой, кошки – всю эту живность он неистово
облаивает и ближе, чем на десяток метров, к дому не подпускает. Ну а увидев
знакомых кобелей, Пузан просто приходит в ярость: скалится, рычит, подпры-
гивает на месте – всем своим видом показывает, что сейчас сиганёт с балкона
и разорвёт в клочья. Другое дело – сучки. Заметив собаку-девицу, Пузан преоб-
ражается: его мордаху озаряет улыбка, он возбуждённо топчется на месте – поч-
ти танцует, ласково поскуливает – почти поёт. Со стороны подумаешь – он самый
галантный парень в округе. Местные сучки прекрасно знают, каков он на самом
деле, и на его потуги не обращают ни малейшего внимания. Но приблудные… те,
дурёхи, подойдут к балкону, разинут пасть и пялятся на моего лопоухого соседа,
внимают его «песенкам».
Пузан коротконогий с длинными висячими ушами; у него белые лапы, живот
и грудь; на спине коричневая полоса, словно накидка, а на серьёзной физионо-
мии под глазами набрякшие мешки. Как все толстяки, Пузан выглядит неуклюжим;
на самом деле, если надо – скачет хоть куда!
Уходя на работу, хозяева Пузана, чтобы он не залёживался и делал разминки,
оставляют открытым балкон; чтобы не скучал, включают ему радио, а чтобы не пу-
гался, когда стемнеет, в прихожей зажигают свет. Но Пузан всё равно тяжело пе-
реносит одиночество. «Наведёт порядок» во дворе, послушает радио и мучается
от безделья, то и дело с сиротским видом заглядывает в мою комнату (наши бал-
коны смежные).
– Ну что, разбойник, поднял весь дом чуть свет, – брошу я.
И Пузан немного сконфузится, зашмыгает носом, потом, довольный, что я за-
говорил с ним, повертится на месте, заберётся лапами на разделительную пере-
городку и начнёт стонать, канючить – прямо говорит: хочу к тебе.
– Ладно, – машу рукой, – залезай. Но уговор такой: ко мне не приставай. Учти,
у меня нет времени тебя развлекать. Я человек занятой, мне картинки надо
рисовать , зарабатывать на жизнь. Я ведь не твои хозяева-торгаши, у которых де-
нег куры не клюют.
Я помогаю Пузану-нескладёхе перелезть ко мне – в благодарность он трётся
башкой о брюки, – но я продолжаю объяснять ему что к чему.
– Ты же прекрасно знаешь, я живу один, и помощи мне ждать не от кого.
Пузан сочувственно выслушивает меня и бодается – брось, мол, всё перемелется.
– Ну иди, ложись у шкафа, смотри телевизор. – Я включаю Пузану мультфильмы,
а сам возвращаюсь к столу.
Пузан минут пять без особого интереса смотрит на экран, потом подходит, тере-
бит меня лапой, корчит гримасы, закатывает глаза – это означает «давай повозим-
ся» – поборемся, или побегаем, или потянем тряпку, что ты, в самом деле, уткнулся
в свои бумажки!
Я немного почешу его за ушами и хмурюсь.
– Слушай, Пузан, я же тебе сказал, у меня работа. И ещё надо в магазин сходить,
купить еду, приготовить. Так что дел по горло. А тебе лишь бы валять дурака. Лучше
почитай книжки. Ты всё же личность, а не пустоголовый оболтус!
Я раскладываю на полу книги с цветными иллюстрациями. Пузан ложится, внима-
тельно рассматривает страницы – делает вид, что читает, – на его лбу соберутся склад-
ки, время от времени он многозначительно причмокивает и, как бы размышляя, тянет:
– Да-а!
Корчит из себя философа. Если в этот момент в коридоре зазвонит телефон,
Пузан вскакивает и, опережая меня, подбегает к аппарату, носом сбрасывает
трубку и сипло тявкает.

156
Так проходит два-три часа, затем я собираюсь в магазин, а Пузана зову
на балкон.
– Всё, пообщались, скрасили друг другу одиночество – и хватит, полезай к себе.
Но пёс посмотрит на меня таким страдальческим взглядом, что мне ничего
не остаётся, как выдавить:
– Ну так и быть, тащи ошейник с поводком.
На радостях Пузан почти самостоятельно преодолевает разделительную пере-
городку и в своей комнате, сшибая стулья, несётся к прихожей. Я слышу, как он под-
прыгивает, шлёпается, зло урчит оттого что не может достать свои причиндалы.
Наконец, раздаётся грохот – явно рухнула вешалка – и в проёме балконной двери
появляется запыхавшийся Пузан с ошейником и поводком в зубах, при этом он ещё
умудряется изобразить победоносную улыбку.
На улице Пузан ликует от счастья: высунув язык, безудержно вертится из сторо-
ны в сторону, отчаянно виляет хвостом; точно узник, внезапно получивший свободу,
радуется абсолютно любой погоде и уже не бурчит на велосипедистов, а ко всем
прохожим просто-напросто лезет целоваться. Особенно к девушкам.
На «ничейной территории» он великодушно позволяет разгуливать голубям
и кошкам; при встрече с соперниками-кобелями только гордо отворачивается,
а сучкам выказывает безмерную любовь, при этом бахвалится мускулатурой, вы-
пячивает грудь – паясничает, одним словом.
Что меня удивляет – Пузан издали безошибочно определяет пол собаки – по по-
ходке и «выражению лица». Я, пока не подойду и не загляну под живот, не установ-
лю, а он определяет без промаха.
На улице Пузан не просто чересчур общителен – его охватывает чувство все-
общего братства. Заметив, что у школы ребята занимаются физкультурой, рвётся
к ним, умоляет меня спустить его с поводка. Я не выдерживаю. «Ну что, – думаю, –
он целыми днями сидит в четырёх стенах. Ведь он молодой, и ему побегать хочется».
– Иди дай кружок с ребятами, но тут же назад, ко мне, – я хлопаю Пузана по за-
гривку и отстёгиваю поводок.
Надо отдать должное моему дружку – он не злоупотребляет доверием: пробе-
жится с ребятами вокруг школы, расцелуется с девчонками и дует ко мне – только
уши хлопают по лопаткам.
Случается, подбежит ко мне, в глазах – тревога, паника, оказывается, к нему
прицепилась колючка – тут же заваливается на бок и, брезгливо ощерившись,
начинает выкусывать колючку, при этом визжит, словно в него вцепилась змея.
Пузан не боится даже грохочущих грузовиков, но вот колючки, липкие почки,
хвоинки в него вселяют немалый страх. Такая у моего дружка повышенная чув-
ствительность.
Что и говорить, он парень нервный, впечатлительный, эмоциональный. Пото-
му и одиночество переживает крайне тяжело; порой даже озлобляется, а ведь он,
в сущности, дружелюбный и ласковый пёс.
Кстати, я заметил: мой характер тоже стал портиться. Последнее время меня
раздражает богатство соседей. Раньше и не замечал их, а теперь мне прямо дей-

157
ствуют на нервы их хрусталь и ковры, и что соседка всё что-то трёт и пылесосит,
а её муженёк вылизывает свою «Волгу». Представляю, каково Пузану среди этой
сверкающей роскоши.
У магазина я даю Пузану наказ: сидеть смирно, ни на что не отвлекаться. Он ис-
полнительный: пока делаю покупки, послушно ждёт меня, вглядывается в полуот-
крытую дверь и ни к кому не подбегает знакомиться, даже к красивым собакам-
девицам , правда, провожает их взглядом. Я выйду из магазина – Пузан сразу
хватает ручки сумки – дай, мол, понесу.
Если сумка не тяжёлая, даю, и Пузан, задрав башку, с невероятным старанием
и важностью волочит сумку по земле.
Мы возвращаемся домой. Я готовлю обед, Пузан крутится рядом – вроде помо-
гает. И дегустирует всё подряд: сырую картошку, морковь – хрустает за обе щеки,
как козёл. Понятно, ему надоели всякие сухие заграничные корма, которыми его
пичкают.
Потом мы едим суп или кашу с тушёнкой – смотря что я сварю. Слопав свою
порцию, Пузан, пыхтя и переваливаясь, семенит в комнату, запрыгивает на тахту
и вытирает морду о покрывало: кувыркается, закатывает глаза, хрипит. Этот впе-
чатляющий ритуал он проделывает самым серьёзнейшим образом; совершенно
не терпит, если на морде осталась хоть крошка пищи. Опять-таки из-за повышен-
ной чувствительности, а вовсе не потому, что такой уж аккуратист. Дома за подоб-
ные трюки ему достаётся от хозяев – я не раз слышал суровые окрики хозяйки,
шлепки и визг Пузана – ну а у меня-то всё можно.
К тому же я специально для Пузана на тахту заранее стелю клеёнку и никак
в толк не возьму, почему этого не делают его хозяева, почему не уважают его
природные наклонности, ведь он, по моим понятиям, является полноправным
членом семьи.
Пузан вытирается до тех пор, пока сам себя не укачивает и не начинает зе-
вать, тогда призывным взглядом просит почесать ему живот. Что мне стоит сде-
лать приятное толстяку?! Опять же, уснёт – даст мне возможность спокойно по-
работать.
Я чешу ему пузо, и он почти засыпает, но только почти. Стоит мне привстать,
как он встрепенётся, вцепится лапами в мою руку и просто требует (на правах
друга), чтобы я продолжал чесать. Он даже хмурится и недовольно сопит – вся-
чески показывает, что я отношусь к чесанию безответственно и только и думаю,
как бы от него, Пузана, отделаться. И всё же в конце концов он засыпает, а я сажусь
работать.
Спустя час-полтора Пузан просыпается, потягивается, подходит ко мне засви-
детельствовать дружеское расположение и напомнить, что он ведёт себя вполне
прилично, совершенно не мешает мне и в некотором смысле своим ненавязчивым
присутствием способствует моему рабочему настрою. Это в самом деле так. Ещё
недолго, пока Пузан окончательно не очухается ото сна, мне удаётся плодотворно
поработать, ну а потом он настырно тычется в мои колени – зовёт играть. Я от него
отмахиваюсь, ворчу, покрикиваю:

158
– Отстань! Надо доделать картинку!
Пузан тяжело вздыхает, обиженный отходит к шкафу, ложится и смотрит на меня
мученическим взглядом.
Закончив рисовать, я откидываюсь на стуле. Пузан срывается с места, прыгает
на меня и целует в лицо – ну, теперь-то мы поиграем! – прямо говорит и растяги-
вает пасть.
Наши с Пузаном игры сводятся к противоборству: будь то перетягивание тряп-
ки, бег наперегонки до кухни и обратно или пугание друг друга рыком – всё это
заканчивается одним и тем же – борьбой, кто кого положит на лопатки. Конечно,
мы боремся вполсилы. Наша борьба скорее похожа на дружеские объятия, но эти
объятия бывают крепкими. В борьбе Пузан неутомим, но никогда не теряет голову
и сильно меня не кусает, как бы я его ни прижал.
В разгар наших игр Пузан вдруг настораживается, прислушивается – а слух
у него отменный – и, заслышав отпирающийся замок в своей квартире, сникает,
пригибается и спешит на балкон.
– Не забудь ошейник! – я торопливо сую Пузану ошейник с поводком, подса-
живаю его на разделительную перегородку, и он встречает хозяев как ни в чём
не бывало.
Но, радостно поприветствовав хозяев, Пузан тут же возвращается к балкону
и некоторое время его взгляд мечется между своей квартирой и моим балконом,
на его морде растерянная гримаса – какую из двух радостей выбрать? Но долг
перед хозяевами побеждает: он посылает в мою сторону виноватую улыбку и под-
бегает к хозяину. Тот отчитывает его за вешалку, называет «негодяем», стегает по-
водком. Затем, чертыхаясь, прикрепляет вешалку и зло кричит:
– Ко мне! – и ведёт «негодяя» во двор.
Хозяйка долго охает и ахает, ругает Пузана на чём свет стоит:
– Опять набедокурил, паршивец! Наводишь, наводишь чистоту, и всё насмарку!
Не собака, а не знаю что!..
Возвращаются хозяин с Пузаном – больше десяти минут они не гуляют – я слы-
шу, как в миску сыпется сухой корм. Ещё через десять минут раздаётся грозная
команда:
– На место!
И я догадываюсь: теперь Пузан весь вечер пролежит у входной двери.
Хозяева Пузана мне постоянно жалуются на него: то объел комнатные цветы,
то порвал обои и прогрыз тапочки, то с грязными лапами забрался на тахту…
– …Место своё знает плохо, команды выполняет нехотя, – ворчит хозяин. –
И злопамятный, чертёнок. Недавно его отлупил, так он в отместку сделал лужу
на ковре.
– …Он грязнуля, каких поискать, – вторит ему хозяйка. – Не может даже акку-
ратно поесть. Вокруг миски всегда крошки – прям устроил свинарник. Он самый
невоспитанный пёс на свете.
– Не преувеличивайте, – говорю я. – По-моему, он неплохой парень. И главное,
добросовестно охраняет вашу квартиру.
– Только поэтому и держим, – бурчат хозяева.
«Недалёкие люди, – думаю я. – Они не стоят преданности Пузана, недостойны
его любви». Кстати, хозяева зовут его Рэм, а я – Пузан. Моя кличка ему нравится
больше, вне всякого сомнения.

БЕЛЫЙ И ЧЁРНЫЙ
Тот посёлок расположен у подножия гор. К посёлку плотной массой подступа-
ют леса. До райцентра, где работает большинство посельчан, около пятидесяти
километров, но дорога хорошая, усыпана щебёнкой и гравием. В непогоду над по-
сёлком, зацепившись за горы, подолгу висят грузные облака, зато в солнечные дни
меж домов тянет ветерок и остро пахнет хвоей.
Сергеев_Там где никогда(IP4).indd 159 04.10.2018 7:27:47
160
Первым в посёлке появился Белый, молодой длинноногий пёс с ввалившимися
боками. Он был белой масти, с жёлтой подпалиной на левом ухе, один глаз зеле-
новатый, другой – голубой, почти прозрачный. Эти разноцветные глаза придавали
ему выражение какого-то невинного целомудрия.
Позднее, когда он прижился в посёлке, все заметили его застенчивость в обще-
нии с людьми и робкое почтение в общении с местными собаками. Никто толком
не знал, откуда он взялся. Одни говорили, прибежал из райцентра, другие – из по-
сёлка, находящегося по ту сторону гор.
Первые дни Белый, словно отшельник, обитал на окраине посёлка, в кустах,
только изредка вкрадчиво подходил к домам, жалобно скулил, несмело гавкал.
Случалось, ему выносили объедки, но чаще прогоняли – у всех были свои собаки.
С наступлением осенних холодов Белый облюбовал себе под конуру большой до-
щатый ящик около заброшенного склада. В этом ящике когда-то доставили в по-
сёлок трансформатор.
Рядом со складом находился дом бывшего сторожа Михалыча. За свою долгую
жизнь Михалыч так и не обзавёлся семьёй, не устроил быт, даже обедал в посел-
ковой столовой.
Михалыч начал подкармливать Белого, и как-то незаметно они сдружились.
Во время затяжных дождей Михалыч пускал собаку в дом и, прихлёбывая чай, по-
долгу беседовал с ней.
– Ну что, Белый, намыкался? Эх ты, бедолага. Вот так твои собратья шастают
по посёлкам, ищут себе хозяина, не знают, к кому прильнуть, кому служить, а их
гоняют отовсюду. Народ-то какой пошёл – не до вас. Норовят подзаработать по-
больше, забивают дома добром, точно всё в гроб возьмут. А жизнь-то, она ведь
короткая штука, и оставляем-то мы после себя не вещи и деньги, пропади они про-
падом, а память о себе и дела наши добрые.
Пёс сидел около ног Михалыча, смотрел ему в глаза, ловил каждое слово;
то вскакивал, топтался на месте и, отчаянно виляя хвостом, улыбался, то замирал,
и в его разноцветных глазах появлялись слёзы.
– Ну, ну, не плачь, – теребил собаку за загривок Михалыч. – Не дам тебя в обиду.
Освоившись у Михалыча, Белый окреп, стал держаться уверенней, случалось
даже, облаивал прохожих, давая понять, что на складе появилась охрана.
Белый привязался к Михалычу. С утра сидел на крыльце и прислушивался, когда
тот проснётся, а заслышав шаги и кашель, начинал вертеться и радостно поскули-
вать. Михалыч открывал дверь, гладил пса, шёл в сарай за дровами. Белый забегал
вперёд, подпрыгивал и сиял от счастья. После завтрака Михалыч доставал рюкзак,
брал ведро – собирался в лес за грибами и орехами. Заметив эти сборы, Белый
нетерпеливо вглядывался в лицо Михалыча – пытался выяснить, возьмёт его с со-
бой или нет?
– Ладно уж, возьму, куда от тебя денешься, – успокаивал его Михалыч, прекрас-
но понимая, что с собакой в лесу спокойней.
В полдень Михалыч ходил на почту, потом в столовую, и пёс всюду его сопро-
вождал.

161
Но ближе к зиме Белый внезапно исчез.
– Думается, загребли твоего пса, – как-то обронил Михалычу шофёр Коля. –
Намедни фургон ловцов катал по окрестности. И правильно. Надобно отлав-
ливать одичавших псов. Они вяжутся с лисицами, а у тех чума, лишай.
Коля слыл бесстрашным мужчиной, поскольку водил свой «газик» на беше-
ной скорости, входил в столовую, толкая дверь ногой, и говорил зычно, с при-
свистом. Он был суетливый, носил вызывающе яркие рубашки и галифе.
Михалыч приехал в райцентр на живодёрню.
– Если собака с ошейником, ждём хозяев три дня, а если без ошейника,
усып ляем, – объяснил Михалычу мужик с оплывшим лицом. – Поди в загон,
там вчера привезли партию. Там есть пара белых. Может, один твой кобель.
В загоне, предчувствуя неладное, одни собаки жались к углам и тяжело ды-
шали; другие стояли, обречённо понурив головы, и только судорожно сглаты-
вали; третьи отчаянно бросались на решётку. Белого среди узников не было.
Он появился весной. Заливаясь радостным лаем, нёсся из леса к дому Ми-
халыча, а за ним, смешно переваливаясь, семенил... медвежонок.
– Где ж ты пропадал, чертёнок? – встретил Михалыч Белого. – И кого это ты
с собой привёл?
Белый прыгал вокруг Михалыча, а медвежонок стоял у склада и недоуменно
смотрел на эту встречу. Вытянув морду, он некоторое время сопел, принюхи-
вался, потом присел и помочился. Белый подбежал к нему, как бы подбадри-
вая, приглашая подойти к Михалычу поближе.
– Совсем несмышлёныш, даже человека не боится, – вслух сказал Миха-
лыч, разглядывая нового гостя. – Наверно, мать потерял и потянулся за Белым.
Но как они свиделись?
Так и осталось для Михалыча загадкой, где так долго пропадал Белый и ка-
ким образом нашёл себе необычного друга.
Чёрный, как назвал медвежонка Михалыч, оказался доверчивым, с весёлым
нравом. У дома Михалыча он застолбил собственную территорию и стал на ней
обживаться: в малиннике вдоль забора собирал опавшие ягоды, в кустарнике
за складом откапывал коренья. А под старой яблоней устроил игровую пло-
щадку: приволок деревянные чурки и то и дело подкидывал их, неуклюже за-
валиваясь на бок, или забирался на яблоню и, уцепившись передними лапа-
ми за сук, раскачивался с осоловело-счастливым выражением на мордахе.
На ночлег они с Белым забирались в ящик, благо он был большим.
По утрам Чёрный подолгу прислушивался к поселковым звукам: гавканью
собак, мычанию коров, людским голосам, сигналам автобуса. А по вечерам,
встав на задние лапы, зачарованно рассматривал освещённые окна и огни
фонарей.
Однажды ребята, которые приходили поглазеть на медвежонка, конфетами
заманили его на близлежащую улицу, и там на него напали собаки. К другу
на выручку тут же бросился Белый. Тихий, застенчивый пёс вдруг ощетинился,
зарычал, заклацал зубами и разогнал своих собратьев.
С того дня, под прикрытием Белого, Чёрный отваживался посещать и более от-
далённые улицы, но без «телохранителя» дальше дома Михалыча не ходил – по-
баивался чужих собак.
Михалыч получал небольшую пенсию и особой едой своих подопечных не жало-
вал. Поэтому Белый и Чёрный изредка подходили к столовой и усаживались около
входа в ожидании подачек; осторожно заглядывали в дверь, принюхивались.

163
Многие недолюбливали эту компанию. Особенно шофёр Коля.
– Михалыч совсем спятил, – с издёвкой говорил он. – Устроил зоопарк. Подо-
ждите, медведь подрастёт, наведёт шороху. Сараи начнёт ломать, задирать коров.
Но у ребят Чёрный был любимцем: они кидали ему пряники, печенье. Кое-что
перепадало и Белому. Чёрный не жадничал и, если угощение падало ближе к его
другу, никогда за ним не тянулся.
За лето медвежонок подрос, но никакой агрессивности не проявлял. По-
прежнему большую часть времени они с Белым проводили около склада и дома
Михалыча, а иногда подходили к столовой. Медвежонок стал совсем ручным –
брал угощение из рук и в благодарность облизывал детские пальцы.
Но однажды осенью случилась неприятность. Одна девчушка кормила его пря-
никами, и он, забывшись, слегка потеребил её лапой – не медли, мол, отдавай всё
сразу, – и нечаянно царапнул ладонь ребёнка.
Увидев кровь, мать девчушки заголосила на весь посёлок. Поблизости оказался
шофёр Коля; размахивая руками, он расшумелся:
– Я ж говорил! Я ж предупреждал! Это первая ласточка! Ещё не то будет! Спох-
ватитесь, поздно будет.
О случившемся узнали в райцентре, и власти дали команду «пристрелить медведя».
То утро было необыкновенно светлым – за ночь выпал снег. Чёрный, подчиняясь
невидимым механизмам природы, уже натаскал в ящик прутьев и сухих трав, уже
утаптывал подстилку, готовясь залечь в спячку, и тут приехала милиция. Михалыч
с Белым отлучились на почту и не видели, что произошло.
Услышав голоса, Чёрный вылез из ящика и уставился сонными глазами на лю-
дей. Он думал, ему принесли угощение, но вдруг увидел яркие вспышки, услышал
оглушительные выхлопы и сразу почувствовал острую боль в груди. Несколько
секунд он ещё сидел, стонал, недоуменно смотрел на людей, а в него всё палили.
Потом Чёрный заревел и, пытаясь сбить жар в груди, повалился на снег, стал ка-
таться на животе, трясти головой... и постепенно затих.
…Увидев друга мёртвым, Белый окаменел, потом истошно завыл, забился в ящик
и двое суток из него не вылезал. А на третий день его точно заменили: он перестал
отлучаться от дома Михалыча и зло рычал на всех, кто бы ни проходил мимо.
– Он сбесился, этот кобель, – громогласно заявил шофёр Коля.
Слух о том, что Белый подцепил бешенство, разнёсся по всему посёлку. Чтобы
уберечь собаку от расправы, Михалыч посадил Белого на цепь у крыльца, но од-
нажды обнаружил цепь пустой.
Вначале Михалыч подумал – кто-то отстегнул ошейник и сдал Белого собако-
ловам, но, съездив в райцентр, узнал, что на живодёрню он не поступал. И тогда
Михалыч решил, что Белый сам разогнул карабин, связывающий ошейник с цепью.
Белый исчез из посёлка так же внезапно, как и появился. Иногда Михалыч
думал, что пёс не вынес унизительного сидения на цепи и, обидевшись на него,
Михалыча, предпочёл полуголодное существование в окрестных лесах.
А иногда Михалычу казалось, что Белый отправился на поиски тех, кто убил
Чёрного, хотел отомстить за друга.

164
ЩЕНОК
Дать имя человеку – проще простого. Обычно родители над именем ребёнка
долго голову не ломают. Раньше давали имя в честь святого, в день которого ребё-
нок появился на свет, или в честь знаменитого родственника – с надеждой, что по-
томок станет не менее знаменитым.
Потом стали называть де тей в честь великих строек; например – Днепрогэс.
В те времена некоторые родители, пытаясь быть современными, заходили слиш-
ком далеко – нарекали отпрысков Трактором, Шестерёнкой.
Теперь некоторые молодые родители, желая пооригинальничать, дают звучные
иностранные имена или полузабытые, древнерусские, но большинство, к счастью,
выбирают самые обычные. Именно к счастью, иначе трудно представить слож-
ный букет из ребячьих имён где-нибудь в детском саду, где Винтик соседствовал
бы с Ромашкой, Сталина с Лютиком. Это не букет, а бездарный винегрет. Настоя-
щий букет – это Алеша и Оля, Таня и Дима. Просто, красиво и благозвучно.
Короче, дать имя человеку не так уж и сложно, выбор большой, а фантазия у ро-
дителей, как правило, недюжинная.
Совсем другое – придумать кличку животному. Скажем, собаке. Это нешуточное
дело. Здесь одной фантазии мало. Необходимо учитывать родословную или внеш-
ний вид и характер животного, и даже его таланты.
Нельзя же, к примеру, белую дворняжку назвать Клякса. Ну, Хризантема, ну,
Белка – ещё туда-сюда, но Клякса – просто нелепость. Или взять и записать в пас-
порте огромного волкодава – Тузик. Это оскорбительно для такой собаки, и во-
обще издевательство над ней. Кличка должна соответствовать животному и быть
короткой. Длинные клички плохо воспринимаются животным на слух. Неслучайно
Джульбарса чаще зовут Джуля, а Викторию – Вика.
Немаловажная вещь – характер животного. Никак нельзя весёлому, ласковому
щенку давать свирепую кличку. Или глупого пса (такие крайне редко, но встреча-
ются – обычно у хозяев, не блещущих умом) звать Сократом, который, как извест-
но, был великим человеком.
Придумать хорошую кличку животному – дело тонкое и крайне ответственное.
Вот поэтому мы с фотографом Игорем долго ломали голову, никак не могли при-
думать кличку одному щенку, этакому лопоухому существу, которое неожиданно
у нас появилось.
Игорь – фотохудожник, снимает исключительно пейзажи – я называю его
«видовик ».
В то лето фотограф решил поснимать Рыбинское водохранилище и пригла-
сил меня с собой за компанию, сказал, что на водохранилище можно «вдоволь
отдохнуть и набраться впечатлений» (на самом деле я выполнял роль подсобно-
го рабочего – таскал его кофр и треногу, пока он выбирал «нечто живописное,
колоритное, выразительное», но всё же я и отдохнул, и набрался кое-каких впе-
чатлений).
Как-то утром мы направились к лодке, чтобы походить на ней вдоль берега –
мастер живописной натуры решил сделать снимки «с воды» – и вдруг посреди
деревни увидели щенка с висячими ушами. Он был разношёрстный, нескладный,
с дурашливым взглядом. Переваливаясь с боку на бок, подбежал к нам, завилял
хвостом.
Мы погладили его и пошли своей дорогой, а он поплёлся за нами. У причала
мы встретили местного мальчишку Антона, нашего приятеля.
– Чей щенок? – спрашиваем.
– Ничей, – ответил Антон. – Он был у туристов. Они здесь жили в палатке и ще-
нок от них сбежал. А когда туристы уехали, объявился.
– А как его зовут? – поинтересовался я.
– Не знаю. – Антон пожал плечами.
Мы решили взять щенка с собой на съёмки, и пока укладывали фототехнику
в лодку, придумывали ему кличку.
– Давай назовём её Маруся, – предложил мастер пейзажей. – Во-первых, она
девица, а во-вторых – для деревенской собаки и имя должно быть деревенским.
– Лучше назвать Анфиса, – сказал я. – Звучит как-то.

166
– Не-ет, плохо, – протянул фотограф. – У меня была знакомая с таким именем –
жуткая женщина… Прямо не знаю, как её назвать. Вспоминается множество имён,
но все неважнецкие.
Так ничего и не придумав, мы посадили щенка в лодку и поплыли. Наша ушастая
подружка сразу освоилась в лодке: схватила щепку и стала её подкидывать.
– Надо же, такая игрунья! – умилялся фотограф, пока я работал кормовым вес-
лом. – И совершенно не боится качки! Прямо-таки морская душа. Назовём-ка её
Капитан! Или – Салака!
– Грубо! Режет ухо! – поморщился я и стал перечислять собачьи клички, которые
приходили на ум: – Берта, Ника, Франческа, Изольда...
– Избито! Банально! С претензией! – махал рукой фотограф и, высматривая
на берегу «колоритное и выразительное», рассуждал: – Имя должно быть простым
и романтичным. А ты – Берта, Франческа! Куда тебя всё уводит? Не надо нам бо-
гинь, но и всяких Пеструшек не надо. Ищи что-то среднее. Золотую середину.
В тот день фотограф сделал особенно удачные снимки и на обратном пути тор-
жествовал:
– Собачонка принесла мне удачу. Странное дело – обычно женский пол на ко-
раблях приносит несчастье, а мне сегодня повезло как никогда. Я запечатлел штук
пять эффектных видов.
В деревне мы занимали покинутый дом и не раздумывая поселили собачонку
у себя. Вечером к нам зашёл Антон. Обычно он весь день околачивался у шос-
се, смотрел на проезжающие машины. Или сидел на брёвнах и лупой прожигал
древесину. Но каждый вечер Антон являлся к нам. Я с ним вёл разговоры о пус-
тяковых вещах.
– Знаешь, кого в деревне больше всего? – спрашивал меня Антон.
– Кого?
– Петухов. Они спят прямо на деревьях. В курятниках спят старые, а моло-
дые – на деревьях. Ох и задиристые эти молодые! Вот только поют некрасивыми
голосами.
– В городе голубей больше всего, – сообщал я. – Бывает, тоже дерутся, но жаль,
не поют.
В один из таких разговоров встрял фотограф.
– Ты вот что! – обратился он к Антону. – Оставь петухов в покое, займись делом.
Вот у тебя есть лупа. Ты знаешь, что лупой можно выжигать картины?
– Как это?
– А так. Тащи доску, покажу.
С того дня фотограф вёл с Антоном разговоры о серьёзных вещах.
После плавания на лодке с собачонкой, Антон зашёл к нам и спросил:
– Вы что, щенка оставите у себя?
– Пусть поживёт у нас, – сказал фотограф.
– А как вы его назвали?
– Ещё не назвали, – пояснил я. – Это дело сложное. Может, у тебя есть какие
мысли на этот счёт? Учти, собачка девчонка.

168
– Назовите Стрелка.
– Хм, собачка необыкновенная, – усмехнулся фотограф. – Сегодня принесла
мне удачу. И как можно её называть какой-то Стрелкой?! Ты ведь будущий худож-
ник, выжигаешь картины! У тебя должно быть воображение! Думай, думай!
– Королева! – ляпнул Антон и покраснел – сам понял, что сморозил глупость.
Немного помолчав, Антон заявил:
– Вообще-то пацан как-то её называл.
– Какой пацан? – спросили мы.
– Ну, сын туристов. Он везде бегал, искал щенка, плакал…
– Надо бы разыскать этих туристов. Они наверняка жутко переживают, что по-
теряли собачонку, – сказал я.
– Да-а, – протянул фотограф. – Мы сделаем вот что. Я сфотографирую щенка
и в городе дадим объявление в газету. Возможно, туристы откликнутся.
Несколько дней мы прожили в деревне и всё это время не расставались с соба-
чонкой. Она и спала с нами: то у меня на кровати, то у фотографа; во сне чмокала,
виляла хвостом, а однажды вцепилась в мой мизинец и начала сосать. По утрам
она подлезала под одеяло, лизала щёки, тявкала в уши. Или спрыгивала на пол
и поднимала возню с нашими ботинками. Вся её сияющая мордаха так и говорила:
Вставайте, лежебоки, на съёмку пора!
Днём мы с фотографом ходили на съёмку, и собачонка всегда сопровождала
нас, причём, когда мы работали, вела себя безукоризненно: не вертелась под но-
гами, не грызла кофр и треногу, даже отгоняла от нас ворон, чтоб не мешали –
«поддерживала порядок на съёмочной площадке», как говорил фотограф.
Антон тоже раза два ходил с нами, но вёл себя не очень прилично: шатался
от меня к фотографу, то покрутит треногу, то сунет палец в камеру, то начнёт му-
чить вопросами – для чего это, для чего то? Почему одно называется так, другое
эдак? Мне-то что! Я спокойно всё объяснял ему, а вот фотограф нервничал:
– Вы своей болтовнёй сильно мешаете мне! Для хорошей съёмки главное что?
– Фотоаппарат! – поспешно выдавал Антон.
– Умение сосредоточиться! – повышал голос мастер художественной фото-
графии.
– Фотокамера дело второе. Главное сосредоточиться, уловить состояние при-
роды, найти эффектное освещение, подождать пока там облачко найдёт или по-
бежит рябь по воде…
Одержимый фотограф мог снимать весь день, но я не выдерживал такую нагруз-
ку и во второй половине дня, посвистев собачонке, отправлялся с ней обедать.
Ближе к вечеру появлялся мастер пейзажей; он входил в дом уставший, но лику-
ющим голосом возвещал об очередных «эффектных» снимках. На радостях он брал
собачонку на руки и тискал, а она визжала от удовольствия.
Перекусив, неугомонный фотограф начинал копаться в своей фототехнике, под-
готавливать её к съёмке на следующий день, а я просто не знал, куда себя деть
от безделья, но вдруг подбежит наша подружка, запрыгает на месте – прямо зовёт
поиграть.

169
Мы с ней перетягивали верёвку, катали по полу бутылку из пластика. Случалось,
так увлекались, что и фотограф откладывал свои серьёзные дела и включался
в нашу игру.
Что и говорить, мы привязались к собачонке, но взять её в город не могли:
у меня уже жили две собаки, а фотограф постоянно ездил в командировки. Накану-
не отъезда мастер пейзажей впервые за все те дни занялся портретной съёмкой –
как и обещал, сфотографировал щенка, а Антону сказал:
– Ты присмотри за собачкой. Думаю, туристы объявятся и приедут за ней.
– И не забывай кормить её. У нас остались кое-какие припасы, – я достал из рюк-
зака крупу и тушёнку.
Антон кивнул.
– Я возьму пока её к нам. У нас во дворе полно места. А наш Трезор тихий, её
не обидит.
Как только мы вернулись в Москву, фотограф отнёс в одну из газет снимок
и вскоре вышла заметка: «Щенок ищет своих хозяев». На фотографии красовалась
наша подружка, а под снимком – адрес Антона.
Спустя неделю фотограф сообщил мне, что ему позвонили хозяева щенка.
Они съездили на водохранилище и Антон передал им собачонку из рук в руки.
– Нас с тобой туристы благодарили от всей души, – сказал фотограф. – Кстати,
собачонку зовут Жулька.

НОЧНОЙ ЛИВЕНЬ
Многие любят стрекоз, бабочек и певчих птиц. Это понятно – как не любить та-
кие чудеса природы! Я тоже их люблю, но с детства люблю и навозных жуков, пия-
вок, тараканов и пауков, и особенно – мышей, лягушек, змей, а с юности – и крыс
(как говорил Д. Дарелл, «все животные прекрасны»). По-моему, крысы самые ум-
ные животные на земле, совершенно не оцененные людьми, гонимые, вызываю-
щие панический страх, а между тем – заслуживающие всяческого восхищения.
И в смысле приспосабливаемости к среде обитания им нет равных. Неслучайно
существует прогноз – после атомной войны, если она не дай бог разразится, уце-
леют только они, да ещё тараканы.
В умственных способностях крыс я убедился в молодости, когда, не имея
пропис ки, перебивался случайными заработками и ночевал где придётся. Как-то
две недели коротал ночи в подвале дома, где производился капитальный ремонт;
дожидался ухода рабочих, тащил доски в подвал и делал что-то вроде лежака-
настила ; утром ложе разбирал, чтобы рабочие ничего не заподозрили и не вызва-
ли милицию – за проживание без прописки могли выслать и даже осудить.
В подвале я зажигал свечу и готовился к вступительным экзаменам в институт.
Однажды прилёг на доски, зачитался и не заметил как у моих ног появилась крыса.
Я увидел её в тот момент, когда решил размять затёкшую руку и оторвался от учеб-
ника. Крыса сидела на задних лапах и зачарованно смотрела на свечу. Не на меня,

170
на свечу! Только когда я пошевелился, она перевела взгляд на меня и принюхалась,
смешно задёргав носом, но не испугалась, не спрыгнула с настила, даже позы
не изменила.
Некоторое время мы с интересом изучали друг друга. В полутора метрах от меня
сидело довольно симпатичное существо величиной с белку, но более пузатое. У су-
щества были розовые лапы, длинный голый хвост и глаза-бусинки. Больше всего
меня поразила поза «столбик» – крыса как бы демонстрировала свою бурую шёр-
стку, которая, действительно, выглядела отлично, даже искрилась в темноте. Эта
поза, зачарованный взгляд и полуоткрытый рот, за которым виднелись белые зубы,
придавали крысе выражение удивления и восторга одновременно.
Я легонько посвистел, давая понять, что готов установить дружеский контакт.
Крыса спрыгнула на цементный пол, немного отбежала, но всё-таки осталась в ос-
вещённой части помещения.
Я негромко почмокал и кинул ей кусок хлеба от бутерброда, который припас
себе на завтрак. Крыса юркнула в темноту и я подумал, больше она не появится.
Но через полчаса услышал шорохи, взглянул на пол, куда бросил хлеб, и увидел
свою знакомую за трапезой. Она ела аппетитно и аккуратно, придерживая хлеб
передними лапами, изредка посматривая в мою сторону, а покончив с едой, дол-
го и старательно «умывала» мордочку, то и дело наклоняясь – это я воспринял
как раскланивание, некие благодарные реверансы в мой адрес. Закончив туалет,
крыса подбежала ко мне на расстояние вытянутой руки, вся подалась вперёд, при-
встав на носки, и пискнула.
– Что ты хочешь, красавица? – спросил я, немало удивляясь мужеству ночной
визитёрки – наверняка я для неё представлялся неким ископаемым чудищем.
«Впрочем, – подумал я, – может быть, она уже привыкла к людям, а может – и во-
все ручная».
Крыса пискнула вновь и до меня дошло, что она ещё просит еды.
– Ладно уж, – пробормотал я, – в честь нашего знакомства, так и быть, – и щед-
рым жестом протянул крысе ломтик сыра.
Она попятилась, но учуяв лакомство, осторожно подошла вновь; долго водила
носом из стороны в сторону, шевелила тонкими усами, сопела, но брать сыр из рук
не решалась. «Возьмёт, когда привыкнет», – подумал я и бросил ломтик на пол.
Самое интересное началось после того, как крыса слопала сыр. Видимо, не ча-
сто ей доставались такие деликатесы и, как бы благодаря меня за пиршество, она
начала... танцевать! Винтообразно крутиться на одном месте, при этом искоса
посмат ривала на себя, как бы любуясь своей грацией. Это было потрясающее зре-
лище – я даже протёр глаза, чтобы удостовериться, что мне не снится это пред-
ставление.
Оттанцевав, крыса спохватилась, что забыла «умыться», и стала торопливо ли-
зать лапы и гладить мордочку. А потом эффектно попрощалась со мной – сделала
великолепный высокий прыжок и исчезла в темноте.
Она появилась и на следующую ночь. На этот раз я угостил её двумя кружка-
ми колбасы, заранее купленной специально для неё. Первый кружок она съела
с пола, а второй, неожиданно для меня, взяла из руки – быстро схватила и отбе-
жала в сторону.
Снова, как и накануне, после ужина, вернее полуночной трапезы, она сосредо-
точенно «мыла» мордочку и живот и бока, и всё время смотрела на меня, желая
убедиться, что её ритуал чистоплотности не останется незамеченным. А потом она
вновь «вальсировала» и, как и в предыдущую ночь, красиво покинула мою обитель.
На третью ночь Лина, как я назвал крысу, привела детёнышей – пять юрких кры-
сят, которые, пугливо озираясь, робко, чуть ли не на животах, подползли к лежаку.
Я не рассчитывал на такую ораву, и пришлось два бутерброда, которые у меня име-
лись, делить на шесть частей. Но неожиданно Лина свою долю есть не стала, даже
отошла в сторону, давая понять, что уступает еду детям.
Перекусив, крысята с невероятной быстротой обследовали помещение, убе-
дились, что в нём нет ничего опасного, а у их матери со мной вполне дружеские
отношения, и затеяли невероятную возню. Они с писком носились из угла в угол,
хватали друг друга за хвосты, кувыркались, вытворяли немыслимые акробатиче-
ские прыжки.
Лина внимательно наблюдала за этими играми. Иногда бросала на меня взгляд,
полный гордости за таланты своих отпрысков, но если кто-либо из них забывался
и начинал вести себя, по её понятиям, чересчур неприлично или слишком больно
кусал собрата, подскакивала и трепала проказника за загривок. В этом воспита-
тельном этюде я заметил один немаловажный нюанс – после трёпки крысёнок не-
которое время лежал на спине, задрав лапы кверху, как бы извиняясь перед мате-
рью за свой проступок, а позднее, включившись в игру, вёл себя уже намного тише.

172
«Не мешало б людям перенять подобное поведение, – думал я. – А то мать от-
читывает ребёнка, а он огрызается». Кстати, наблюдая за крысиным семейством,
я сделал немало и других, быть может, сомнительных выводов.
«Говорят, крысы разносят заразные болезни, – размышлял я. – Но ведь если что-
то есть в природе, значит оно и должно быть, значит, эти болезни что-то уравно-
вешивают... Говорят, крысы нападают на человека. И правильно поступают, если
человек хочет их убить. Они защищаются, борются за жизнь. Надо уважать смелых,
достойных противников!»
Через несколько дней крысята настолько освоились в подвале, что стали бегать
и по мне; они уже появлялись, когда я подавал условный сигнал – переливчатый
свист, а Лина отзывалась и на кличку; я уже всех крысят различал «в лицо» и даже
принимал некоторое участие в их играх: подкидывал на пол шарики из бумаги, ще-
почки, а иногда пугал, издавая «мяуканье» или собачий лай, чтобы крысята не те-
ряли бдительность.
И вот в этот пик нашей дружбы объявился глава крысиного семейства – тощий,
весь в шрамах, крыс.
Это был серьёзный, крайне недоверчивый тип. Похоже, наученный горьким опытом
общения с людьми, он ни разу не приблизился к моему лежаку и даже не вышел на се-
редину подвала. Недолго постоит в тёмном углу, пристально осмотрится и уходит.
Но как только он появлялся, Лина подскакивала к нему и с немым обожанием
взирала на своего благоверного. Казалось – она готова выполнить любое его пору-
чение, он был для неё гением, не иначе. И крысята моментально прекращали игры,
тесно окружали отца и, расталкивая друг друга, пытались дотянуться до него,
ткнуть носами его лапы, как бы засвидетельствовать глубочайшее почтение.
Он появлялся всего два раза; оба раза я делал попытки наладить с ним хотя
бы приятельские отношения, подходил с колбасой и сыром, но он сразу пресекал
мои потуги: угрожающе пронзительно пищал и выставлял лапы вперёд, – показы-
вал, что может цапнуть за руку.
В одну из ночей крысы не появились. «Странно», – подумал я, а под утро проснул-
ся от бульканья – весь подвал был затоплен, около лежака плавали мои ботинки. Ког-
да прошёл ливень, я не слышал – в те дни сильно уставал от мытарств и спал крепко;
час-другой покорплю над учебниками, пообщаюсь с крысами и отключаюсь.
Я вышел из подвала, как обычно, часов в семь, сложил доски у забора и вдруг
увидел в мутной канаве, среди водоворотов и размытой травы, плывут мои кры-
сы: впереди крыс, за ним Лина, за ней, словно живая цепочка, крысята. Они благо-
получно пересекли канаву и начали отряхиваться на глинистом склоне. Я попри-
ветствовал их свистом и они явно узнали меня, несмотря на то что мы впервые
встретились вне подвала и на свету. Узнали меня по свисту – на секунду перестали
отряхиваться, принюхиваясь, вытянули мордочки и снова спокойно продолжили
«отряхивание».
К вечеру вода в подвале спала, но крысы появились только на следующий день,
когда цементный пол просох. У нас была замечательная встреча: крысы смаковали
мои съестные припасы, а потом мы долго играли, очень долго, как никогда.

173
Рано утром меня разбудил грохот грузовика. Выглянув в проём двери, я увидел
двух мужчин в «спецовках»; перекидываясь смачными словечками, они разбрасы-
вали вдоль фундамента куски мяса.
– Заодно потравим и собак, и кошек, – донеслось до меня. – Развели, мать твою,
всякую нечисть... Людям жрать нечего, а они собак колбасой кормят... Ловили б
крыс, да кормили б ими... Они жирные твари... Боятся крыс-то, мать твою... нас
вызывают... Без нас крысы их всех пожрут...
Разбросав мясо, мужики сели в «газик» и уехали.
Я выскочил из подвала и начал лихорадочно собирать отраву. Собрал все
кус ки, закопал в яме, сверху обложил кирпичами, а вечером выяснилось – всё
же дал маху.
Подходя к подвалу, я стал свидетелем жуткой сцены: Лина с крысятами верте-
лась вокруг куска мяса, но к нему их не допускал крыс. Вялыми движениями, зава-
ливаясь на бок, он отгонял своё семейство, отгонял из последних сил. Было ясно –
он уже отведал отраву. Мне осталось несколько шагов до места трагедии, когда
его забила судорога, он опрокинулся на спину и затих.
Отгонять Лину с крысятами не понадобилось – она сама всё поняла – раскидала
крысят, что-то зло пропищала и куда-то увела своих несмышлёнышей.
Больше она не появлялась. Может быть, нашла другое, более безопасное жи-
льё, может, посчитала, что я причастен к смерти её крыса, может, просто решила
не доверяться мне больше, поскольку я, хотя и друг, но всё-таки представитель
самой жестокой касты на земле. Почему именно – не знаю.
ПОЧТАЛЬОН ТИШКА
Тишка был дворняжкой. Его имя вам ничего не скажет, но, повеpьте на слово,
он был не обыкновенный пёс. В его жизни не найти яpких подвигов, он пpосто доб-
pосовестно тpудился, выполнял pедкую для собак pаботу.
Тишка жил в таёжном посёлке оленеводов, который находился в тени лесисто-
го холма. Люди в посёлке жили без напряжения и суеты, спокойно справляясь
с житейскими заботами. Посельчане почтительно относились к пpиpоде, для них
сpубить де pево означало то же самое, что убить живое существо. А к животным
они относились уважительно. Не только к оленям и собакам – основным помощни-
кам, но и к хищникам.
Я оказался в том посёлке случайно, пpолётом. Наш «кукуpузник» пpизем лился,
чтобы выгpузить почту и дозапpавиться гоpючим. Пока выгpужали посылки, связки
писем, самолёт окpужили оленеводы, олени, собаки. Я разговорился с высоким
парнем-бородачом, который складывал связки писем в сумки. Он назвался Викто-
ром, местным почтальоном.
– Сейчас заберу письма и в путь-дорожку по стойбищам, – пояснил мне Виктор.
Я кивнул на письма:
– Многовато писем, тяжёлая ноша.

174
– Сейчас немного, – сказал Виктор. – Вот под Новый год дети пишут Деду Моpозу
насчёт подаpков. Адpес – лес. В наших местах дети считают, что Баба-яга и чёpт бы-
вают только в сказках, а Снежная Коpолева и Дед Моpоз существуют на самом де-
ле... И мы с Тишкой тоже так считаем. – Виктоp позвал двоpняжку, котоpая до этого
кpутилась около лётчика. У пса был тёплый, контактный взгляд, он шиpоко улыбался
высунув язык, но, подбежав к Виктоpу, сосpе доточенно застыл в ожидании чего-то
важного; улыбка с его моpды исчезла, взгляд стал сеpьёзным. И вдpуг Виктоp без вся-
кой цеpемонии навьючил на собаку две сумки с письмами и пеpевязал их pемнями.
– И Тишка носит? – удивился я.
– Он в основном и носит. И стpашно гоpдится своей pаботой... Часто бегает
в одиночку. А я только помогаю ему, когда есть посылки. Летом пеш ком, зимой
на оленях. А Тишка кpуглогодично на своих четыpёх… В гоpоде собака, как и жена,
нужна для того, чтоб было с кем поpугаться, отвести душу. А здесь собака pаботяга
на сто пpоцентов. Её и называют нежно – «собачка». И коpмят в пеpвую очеpедь,
пpежде чем сами садятся за стол.
На этот pаз из самолёта выгpузили несколько посылок и пеpед доpогой Виктоp
пpигласил меня к себе «на чаёк». За чаем он pассказал о Тишке.
...Вообще-то в тех местах в почёте были лайки – самые выносливые собаки,
но по посёлку шастало несколько и беспоpодных, «Кpайне-Задунай ских», как их
в шутку окpестили.
Тишку сняли весной со льдины, плыву щей по pеке, как он попал на неё – не-
известно. Пеpвое вpемя у него был одичавший, ошалело-затpавленный вид;
он не позволял себя гладить, скалился на местных собак. Но вскоpе оттаял, на его
моpде появилась pобкая улыбка. Он оказался пpостосеpдечным, застенчивым.
Стало ясно – его необщительность была напуск ной, он пpосто умело скpывал
неувеpенность в себе.
Чем дальше, тем больше пpоявлялся Тишкин золотой хаpактеp. Он бpодил
по посёлку, ласкался к каждому встpечному, всем хотел угодить – был безгpанично
услужлив. В его душе всегда имелось место для pадо сти. А pадовался он зажига-
тельно, от пеpеиз бытка чувств подпpыгивал, звонко лаял.
Как-то Тишка увязался за Виктоpом в поход до стойбища – пpосто так, от не-
чего делать, чтобы pазмять лапы. Вдвоём они пpошли по бездоpожью тpидцать
километ pов. Pасстояния там огpомны, хотя меж собой оленеводы гово pят: «Здесь

176
pядом, километpов десять, не больше». Пpойдёшь этот путь, и если смахнёшь пот,
оленеводы говоpят: «Чтой-то ты сегодня не све жачок», что значит «плохо выгля-
дишь» для такого ничтожного пеpехода.
Так вот в пеpвом совместном походе Тишка показал себя во всём блеске:
на pовном участке ненавязчиво семенил за Виктоpом, но стоило появиться
за валу или овpагу, тут же забегал впеpёд, обследовал пpепятствие и пеp вым
пpеодолевал его.
Пpи этом отгонял нахальных воpонов, котоpые несколько pаз летели над путни-
ками и ноpовили клюнуть Виктоpа в кепку, а Тишку дёpнуть за хвост. А на любопыт-
ных соpок, сопpовождавших путников, Тишка вообще не обpащал внимания.
На полпути к стойбищу находился стаpый, наскоpо смастpяченный от непо-
годы чум – пpомежуточный пункт, где путники легли пеpедохнуть, и здесь Виктоp

177
впеpвые понял, что идти вдвоём – совсем не то, что топать одному. Было с кем
поговоpить.
Для начала Виктоp, как опытный ходок, пичкал Тишку ценными советами –
как легче пеpеносить тяготы похода: поменьше пить воды, идти в тени деpевьев,
обходить низины с запахом гнили – там может оказаться топь, избегать пpигоpков
на солнцепёке, где воз можны полчища муpавьёв.
Тишка внимал с интеpесом и вpемя от вpемени кивал, в знак того, что почти всё
понял.
Когда показалось стойбище, Тишка выpвался впеpёд и с пpисущей ему pадостью
оповестил оленеводов о пpибытии почтальона.
С того дня Тишка постоянно сопpовождал Виктоpа. У них сложилась настоящая
мужская дpужба.
Как строгий наставник, Виктоp изpедка отпускал Тишке небpежную похвалу,
но отчитывал за мельчайший пpомах. И Тишка не обижался. В самом деле, чего
обижаться! Ведь похвала нужна слабым, сильным не мешает кpитика, наобоpот –
упоpней pабо тают, самосовеpшенствуются.
Тишка pаботал очень упоpно, с большим душевным подъёмом, высунув
от усеpдия язык. Он шёл в поход, словно доблестный боец на войну. У него было
pедкое качество – когда поход складывался удачно и Виктоp шёл, насви стывая ве-
сёлый мотив, Тишка оставался в тени, ничем не обозначая своё пpисутствие, но сто-
ило Виктоpу загpустить или, чего добpого, остано виться в pаздумье, скажем, пеpед
pучьём, взбухшим от гpозы и пpевpа тившимся в буpный поток, тут же подскакивал
и как бы вопpошал: «Могу ли чем помочь? На меня можешь pассчитывать!» А зимой
в метель Тишка не pаз пpосто-напpосто выpучал Виктоpа – отыскивал тpопу.
В одно пpекpасное утpо, когда «кукуpузник» пpивёз слишком много почты,
Виктоp подумал: «А почему бы и Тишке не потаскать письма?» Сшил из кожи две
маленькие сумки и пpивязал их pемнями к бокам Тишки. Виктоp думал, что Тиш-
ка заупpямится, будет пpепиpаться, что его пpидётся пpиучать к необычной ноше,
но талантливый Тишка сpазу усёк – ему вы пала высокая честь; он воодушевил-
ся и с величайшей сеpьёзностью стал таскать сумки по посёлку, пpи этом спи-
ну пpогнул, моpду пpиподнял и на со бак, котоpые pазинули pты от удивления,
посматpивал с некотоpым пpевос ходством. Словом, в тот светлый и тоpжественный
день Виктоp набил сум ки Тишки письмами, в свой pюкзак уложил посылки и... с той
поpы по стойбищам уже ходили два почтальона.
Тишка относился к своим сумкам, как к священным пpедметам. Случалось, где-
нибудь в заpослях pемни pасстёгивались, Тишка сpазу подавал клич – гpомко звал
Виктоpа, чтобы тот попpавил поклажу. А пеpеходя вбpод мелкие pечки, стаpался
не бpызгать лапами, чтобы не замочить «свою почту».
В стойбищах почтальонов встpечали как посланцев неба: обнимали, угощали
жаpеным мясом, ваpеньем из моpошки. Конечно, в эти минуты Виктоp с Тишкой
испытывали пpофессиональную pадость от пpоделанной pаботы, несмотpя на гу-
дящие ноги и лапы. Этот сеpдечный пpиём давал им на обpат ный путь мощный
заpяд энеpгии.

178
Однажды Виктоp заболел, две недели пpолежал в постели, и почты на копилось –
уйма. Тогда «стаpший почтальон» позвал «младшего»:
– Ну, Тишка, давай тащи один. Доpогу знаешь назубок. Не подведи! Покажи всё,
чего ты стоишь! – и пpивязал Тишке сумки.
Некотоpое вpемя Тишка топтался в неpешительности и дpожал от вол нения,
потом всё-таки пошёл, оглядываясь – никак не веpил, что наступил самый ответ-
ственный момент в его жизни!
– Из того похода он веpнулся в ссадинах и кpовоподтёках, с pа зоpванным
ухом, – вздохнул Виктоp, – я пpедставляю, сколько ему до сталось. Ведь дело было
весной, когда в лесу полно низин с затопленными деpевьями, их надо обходить;
так что Тишке пpиходилось до отказа на пpягать силы... Похоже, на него кто-то на-
пал. Волки – вpяд ли, здесь их мало. И если б они напали, от Тишки ничего не оста-
лось бы. Судя по кpовавым полосам на Тишкином боку, это был след лапы влады-
ки леса – медведя. Косолапый вполне мог его хватануть, изголодавшись за зиму.
Но Тишка увёpтливый и бегает пpилично, с ним не так-то легко справиться... Вот
такой он паpень, – закончил pассказ Виктоp.
– Скpомный геpой! – сказал я.
– Никакой не геpой. Пpосто выполнял свою pаботу, – слабо возpазил Виктоp,
пpитеняя славу Тишки. Он говоpил о подвиге своего дpуга так, словно pечь шла
о pыбалке или обычной гpибной вылазке.
...Я пpовёл с Виктоpом и Тишкой чуть больше часа, но был счастлив с ними. По-
том мы попpощались, как я думал – навсегда.
Но спустя несколько лет судьба снова забpосила меня в те места. От посельчан я уз-
нал, что Виктоp давно уехал в гоpод и последние годы Тишка ходил в стойбища один.
Он носил почту до глубокой стаpости. В любую погоду. То есть шёл под дождями
и палящим солнцем, в убийственную жаpу и в пуpгу, под снегопадом.
– Тепеpь он совсем стаpый, слепой, целыми днями лежит у амбаpа, – сообщили
посельчане. Один из них вызвался пpоводить меня на окpаину посёлка.
Тишка сильно сдал: бока ввалились, шеpсть облезла, обнажив мно жество
шpамов. Когда я подошёл, он пpиподнялся, пpинюхался и вдpуг за скулил, завилял
хвостом – явно узнал меня.
– Надо же! – пpобоpмотал я. – И общались-то всего ничего, а вспомнил.
– Ничего удивительного! – хмыкнул мой спутник. – Собака запоми нает тpи ты-
сячи запахов.
Вот и всё о Тишке. На этом с вами пpощаются автоp и геpои его pас сказа. Всего
вам хоpошего.
В ПОДВАЛЕ
Они сидели в подвале в ожидании казни. Подвал находился в старом доме
и напоминал каменный колодец с железными решётками на узком окне у по-
толка и тяжёлым висячим замком на двери. Из подвала на улицу вела лестница
со стёртыми ступенями; она заканчивалась массивной дверью с надписью
на внешней стороне: «Посторонним вход воспрещён!». Где-то там, за две-
рью, сверкало солнце, тянул ветер, шелестела листва, во дворах разгулива-
ли их собратья – там был огромный, многоликий мир... А они сидели в полу-
тёмном сыром подвале; пыльная лампочка тускло освещала замшелые стены
и цементный пол с жёлобом, по которому текла вода. Они тревожно смотре-
ли на ступени; одни ждали, когда за ними придут хозяева, другие надеялись
на чудо – что их всё же освободят из заточения, но охранник подвала, молодой
парень в сером халате, твёрдо знал – большинство узников обречены.
У них ещё был шанс остаться в живых – два раза в неделю к подвалу подъ-
езжали фургоны с врачами из научных институтов; врачи отбирали среди узни-
ков самых молодых и сильных на опыты. Тех, кого не забирали в течение двух-
трёх дней, тащили в соседнее строение и усыпляли; делали смертельный укол
и бросали в огромный холодильник.
В те летние дни в подвале находилось семь собак, в том числе трое щен-
ков, недавних сосунков, которых кто-то отнял у бездомной матери-дворняги
и передал собаколовам; щенки лежали, прижавшись друг к другу, подрагивали
от холода, поскуливали, беспокойно взирали на взрослых собак.
Рядом со щенками лежал Серый, старый больной ничейный пёс, с впалы-
ми, облезлыми боками, со множеством шрамов на голове. Серый безучастно
смотрел на жёлоб с водой – ему уже было всё равно, где умирать. Он устал

180
от долгой , неприкаянной жизни, устал шастать по помойкам, искать укры-
тия от непогоды, прятаться от людей, которые швыряли в него камни, гнали
из подъездов, вызывали собаколовов. И за что его так ненавидели?! За то,
что он тянулся к людям, всё хотел найти себе хозяина, кому-то принадлежать,
кого-то любить? Многие его собратья, с которыми он разделял скитания, оз-
лобились, а он так и не затаил ни на кого зла, только от обиды иногда плакал.
Как все собаки, Серый всегда мечтал о хозяине, но встретил только двух лю-
дей, которые отнеслись к нему по-человечески. Первой была старушка в далё-
ком детстве; в то время он обитал в кустах недалеко от её подъезда. В тех кустах
он и родился, но его мать попала под машину, сестёр и братьев утопили; его
тоже бросили в сточную канаву, но он сумел выбраться и вновь приполз к кустам.
Старушка его подкармливала целый год, пока её не увезли в больницу.
Вторым был мальчишка, которого он провожал до школы и встречал после
занятий. Тот мальчишка часто его гладил, чесал за ушами и называл ласко-
во: «Серый». Однажды мальчишка даже привёл его домой и сытно накормил;
до самого вечера они играли с мячом, веником и тряпкой, но вдруг пришли ро-
дители мальчишки и его, Серого, выгнали. Некоторое время мальчишка встре-
чался с ним тайно, но однажды сказал:
– Всё, Серый, прощай! Завтра мы уезжаем в другой район.
Третьи сутки Серый находился в собачьей тюрьме. «Скорее бы всё кончи-
лось», – думал он и впадал в забытьё; стонал и вздрагивал; перед ним воз-
никали то старики, которые так и норовили огреть его палками, то мужчины
и женщины, раздражённо топающие на него с криками: «Пошёл прочь!». То те
парни у столовой, которые плеснули в него горячим чаем. Долго тогда Серый
бежал с обожжённой лапой, долго зализывал воспалённую кожу.
Иногда Серый и сам удивлялся, как дожил до старости, как не умер от го-
лода, не угодил под машину, как его не забили до смерти? А последнее вре-
мя ещё стали мучить болезни. И он устал, устал от всего. Серый догадывал-
ся, что в подвале он первый смертник – кому нужен старый больной пёс? Ещё
в день, когда его заарканили собаколовы, он распрощался с жизнью. Но ему
было жалко других сокамерников, молодых, красивых собак, и особенно щен-
ков несмышлёнышей.
Щенков швырнули в подвал вслед за Серым. Как и ему, им третьи сутки
не давали еды, их постоянно трясло от холода и голода; потому Серый и лежал
рядом – чтобы немного согреть и успокоить.
Двое суток провела в подвале беспородная молодая лохматая собачонка
Алиса, любимица детворы, которая умела по команде сидеть, лежать, полз-
ти и даже прыгать через палку. Алису забрали по доносу дворничихи на глазах
у детей. Ребята кричали:
– Не трогайте Алису! Она наша! Мы её любим!
Но дворничиха безжалостно заявила собаколовам:
– Забирайте! Только гадит и разносит заразу! – и собственноручно запихну-
ла собачонку в фургон.

181
Разгорячённая Алиса не сопротивлялась – ещё не отошла от дворовой игры: её
глаза горели, рот растягивался в улыбке – она была уверена, что начинается новая
игра, только со взрослыми.
Как только Алису поместили в подвал, к ней бросились щенки, стали тыкаться в её
живот – подумали, вернулась мать. Но Алиса ещё не была матерью и немного расте-
рялась; она только обнюхала щенят, каждого дружелюбно лизнула и нетерпеливо за-
бегала вокруг лестницы. Весь день она ждала, когда за ней придут ребята и они снова
помчат во двор, но к вечеру заволновалась; предчувствуя неладное, начала скулить
и лаять – звала ребят на помощь, но они почему-то её не слышали. С наступлением
ночи в Алису вселился страх, она забилась в угол и с тревогой уставилась на тёмную
лестницу. Серый и щенки урывками дремали, а она так и не сомкнула глаз.
Утром, после страшной, бессонной ночи, Алису шатало от усталости; она решила
прилечь всего на минуту, но тут же уснула.
Ей снился солнечный двор, бельё, сохнущее на ветру, помойка, обложенная жух-
лым кирпичом, ржавая колонка, кусты сирени и шиповника перед домом, вытоптан-
ная площадка, на которой она играла с ребятами, пожарный щит с ящиком песка,
возле которого хорошо спалось в тёплые летние ночи, и щель в бойлерной, куда
можно было забраться в холодную зимнюю ночь.
Алиса родилась в другом районе города и, как и Серый, никогда не имела хозя-
ина. Однажды на несколько дней её приютила девушка, которая пахла цветочными
духами. Это были замечательные дни: каждое утро девушка надевала спортивный
костюм и они подолгу бегали вокруг дома, потом завтракали и девушка уходила
на работу, оставив в комнате цветочный запах и включив радиоприёмник, чтобы ей,
Алисе, не было скучно.
До вечера Алиса нежилась в кресле, слушала музыку по радио и смотрела в окно
на улицу, где всегда происходило что-нибудь интересное. Вечером девушка возвра-
щалась, они снова бегали вокруг дома, ужинали, смотрели телевизор, при этом де-
вушка всё время разговаривала с ней и называла «Астрой», поскольку у Алисы была
густая бело-розовая шерсть, к тому же девушка любила всё «цветочное».
К сожалению, это длилось недолго: вскоре к девушке приехал жених, который
сразу невзлюбил Алису и то и дело покрикивал на неё. Он был жадным и злым моло-
дым человеком, и Алиса никак не могла понять, почему девушка привязалась к нему;
почему, как только он приходил, выгоняла её на кухню, и если заговаривала с ней,
то как-то сердито.
Несколько дней этот жених пытался сделать из Алисы «злого сторожа».
– Собака должна охранять и не подходить к чужим, – говорил он девушке. – А эта –
не поймёшь что!
Ему было невдомёк, что собака прежде всего друг и не так-то просто из неё вы-
травить природное дружелюбие. В конце концов тот недалёкий жених тайно привёз
Алису в чужой двор и бросил.
Она была весёлой собачонкой и ребята сразу привязались к ней; одни угощали пе-
ченьем, другие – котлетой или косточкой; кто-то придумал кличку Алиса – так и пре-
вратилась Астра в Алису. Двор редко пустовал и Алиса все дни напролёт проводила
с ребятами, и никто никогда не видел её в унынии. Но ближе к ночи, когда двор пус-
тел и в домах гасли окна, Алиса укладывалась около ящика с песком или протиски-
валась сквозь щель в бойлерную, смотря какое стояло время года, и засыпая, мечта-
ла о хозяине – он представлялся ей девушкой-бегуньей с цветочным запахом. Но её
хозяином вполне мог быть и мужчина, только не такой, как тот жених, и желательно
тоже с цветочным запахом.
Игрунья Алиса имела природный красивый окрас – чтобы только посмотреть
на неё, во двор прибегали поклонники со всех соседних улиц, но Алиса никому не от-
давала предпочтение. «Вначале нужно найти себе хозяина, а уж потом думать о лич-
ной жизни», – благоразумно рассуждала она и всячески выказывала свою любовь
каждому встречному человеку: и ребёнку, и взрослому – она любила всех людей,
кроме того жениха и дворничихи, которая вечно прогоняла её со двора. С самого
первого дня. И что плохого сделала ей Алиса?! Наоборот – с утра приветствовала,
отчаянно виляя хвостом, пыталась сопровождать, пока дворничиха носила вёдра
к помойке. Всем своим сияющим видом Алиса как бы говорила: «Я хочу вам помочь,
скрасить вашу нудную работу».
Но дворничиха была бездушной женщиной. Что собачонка! Она и ребят со двора
прогоняла, и молодых людей, играющих в подъездах на гитарах, – и тем и другим
постоянно грозила:

183
– Прекратите безобразие или вызову милицию!
...Алиса проснулась, когда хлопнула входная дверь и, тяжело ступая, в подвал
спустились собаколов и охранник; за собой на петле-удавке они волокли породис-
того сеттера с ошейником. Втолкнув собаку в подвал, они сапогами отбросили
щенков, которые поползли к ним, и удалились.
Нового узника звали Джерри. Он держался довольно спокойно – был уверен,
что очутился в камере по недоразумению, по нелепой ошибке, ведь у него был
и хозяин, и паспорт с королевской родословной. Наверняка хозяин уже разыски-
вает его и вот-вот здесь появится.
Отряхнувшись, Джерри перешагнул через щенков и прошёлся по подвалу,
мимо дремлющего Серого и озирающейся по сторонам Алисы; остановился
около лестницы и уставился на дверь. «Как-то глупо всё получилось, – подумал
он. – Хозяин считает меня умнее своих приятелей, а я оказался дураком, вер-
нее, слишком доверчивым – сам подбежал к этим извергам-собаколовам. Хотел
просто понюхать кусок колбасы, которую они протягивали. И есть-то не хотел,
просто поинтересовался, что за сорт? А они раз – и заграбастали меня! Да ещё
из фургона больно тащили на петле... Но ничего, сейчас придёт мой хозяин, он им
всё выскажет, чтобы знали, как забирать породистых собак! Мой хозяин не кто-
нибудь, а уважаемый инженер... У нас квартира со всеми удобствами и даже есть
«москвич», на котором мы выезжаем на дачу...».
До позднего вечера Джерри прислушивался к наружным звукам; он ничего
не вспоминал и ни о чём не мечтал – у него было всё, что только может быть у со-
баки. Он ждал хозяина.
Поздно вечером привезли длинноногого, лобастого Марса, вожака небольшой
стаи бездомных собак, которые обитали в парке. Марса отлавливали несколько
дней – он был опытный, осторожный, и хорошо изучил людей.
Несколько лет Марс служил на стройке, где у него была собственная конура
и алюминиевая миска, в которой сторожа приносили кашу; часто и рабочие, воз-
водившие дом, что-нибудь притаскивали – какое-нибудь лакомство, вроде бутер-
брода с сыром. В благодарность за жильё и еду Марс охранял стройку, добро-
совестно нёс нелёгкую службу; в самом деле нелёгкую, поскольку строительная
площадка занимала большую территорию и была огорожена ветхим забором, а,
как известно, всегда найдутся любители поживиться за чужой счёт, так что Марс
постоянно был начеку. Когда стройка закончилась и рабочие уехали, конуру Марса
сломали и он попросту оказался на улице. Вскоре он примкнул к стае таких же бе-
долаг, как сам, а поскольку всегда отличался отвагой и силой, его сразу выбрали
вожаком.
Целую неделю, пока длилась в парке облава, Марсу удавалось уводить стаю
от преследований, но в тот вечер и его, бывалого, перехитрили.
В конце парка среди кустарника собаколовы замаскировали сеть и погнали
на неё стаю. Влетев в сеть, собаки запутались, отчаянно завизжали. Марс сумел
вырваться, но не убежал, а, как истинный вожак, стал освобождать своих товари-
щей. Всех освободил, но на него успели накинуть петлю из проволоки...

184
С раной на шее он стоял посреди подвала, не в силах отдышаться от долгой изну-
рительной борьбы. Потом начал метаться от стены к стене, бросаться на железную
решётку.
Его паника передалась другим собакам: Алиса истошно завыла, Серый и щенки
заскулили, и даже Джерри заколотил озноб.
Ранним утром к подвалу подъехала легковая машина; из неё вышли коопера-
торы из пошивочного цеха. Вместе с охранником они спустились в подвал и сразу
показали на Алису.
– Эта ничего, лохматая. Из неё шапка получится. Остальные не годятся.
– Берите и вон этого, с ошейником, – предложил охранник. – Породный. Отдам
за пятёрку. Перепродадите, получите неплохие деньги.
– Не-ет, этим занимайся сам, у нас и так дел невпроворот, – заявили кооперато-
ры и поманили к себе Алису.
Она с радостью бросилась к ним, начала лизать руки «освободителям».
Алису увели; остальные собаки с надеждой уставились на дверь – подумали,
что вот-вот и за ними придут и выведут из этого мрачного сырого подвала.
Первым казнили Серого, потом щенков.
– Этих кобелей пока подержим, – сказал охранник собаколовам, кивнув на Джер-
ри и Марса. – Сегодня должны прикатить врачи.
В полдень у подвала остановился фургон с врачами, но, осмотрев собак,
они заявили:
– Нам нужны маленькие и молодые, а эти слишком большие.
Как только врачи уехали, на усыпление повели Джерри. В тот момент, когда
он уже затих в холодильнике, прибежал его хозяин, пожилой мужчина.
– Где моя собака?! – запыхавшись, прохрипел он.
– Какая? – с притворным спокойствием протянул собачий сторож.
Запинаясь, мужчина описал Джерри.

185
– Такого не было, – выдавил охранник.
– Как не было?! – возмутился мужчина. – Мне сказали, что его увезли от ма-
газина.
– Мало ли что сказали. С ошейником и породных собаколовы не берут. Ищите
там, где потеряли.
– А где эти собаколовы?
– На работе, на выезде, где ж им быть.
Хозяина Джерри всего трясло от негодования. Выйдя из помещения, он нервно
закурил и невольно стал свидетелем, как охранник на петле-удавке выволакивал
из подвала Марса.
Пёс отчаянно упирался, рычал, пытался перегрызть железный прут; охранник
пулял нецензурной бранью и с трудом втаскивал большую сильную собаку на сту-
пени лестницы, но было ясно – пёс просто так не сдастся, будет бороться до кон-
ца. В двери они застряли и охранник со злостью пнул Марса в живот. Пёс взвыл
и на мгновение присел, и вдруг метнулся на охранника, сбил его с ног и помчался
в сторону улицы.
...Марс обгонял прохожих на тротуарах и машины на проезжей части улицы;
за ним, высекая искры, волочился кусок проволоки.
– Бешеный! – неслось ему вслед.
А навстречу ему уже тянул ветер из далёких загородных лесов, тот ветер доно-
сил самое лучшее в мире слово: «Свобода! Свобода! Свобода!»…
ЖЕРЕБЁНОК
Погода стояла божественная, вечерело, спадал после полуденный зной, в де-
ревнях выходили на гулянье вдоль дороги первые парочки, на лавки перед пали-
садниками усаживались старики, из лугов к домам лениво тянулись коровы.
Я ехал по шоссе на «запорожце» – возвращался с участка, где сколачивал са-
рай-времянку; ехал медленно: немного устал, весь день работал без пе редышки
и обеда, только попил чаю из термоса – ехал, ку рил и рассуждал: «И на кой чёрт
взял этот участок?! Кусок болотистого комариного торфяника. Ещё и сарай-то
недоделал, а уже надоели хлопоты с лесоматериалами, а ещё предстояло брать
деньги в кредит и возводить что-то вроде летней дачи, что требовалось по плану.
И главное, кому нужна эта дача? Мне одному и са рая предостаточно; поставлю там
раскладушку, куплю же лезную печурку, буду приезжать на выходные; может, кто
из приятелей присоединится».
Застройщики в посёлке, конечно, противный народ – так и борются за звание
самого крохобористого: каждый думает, как бы урвать кусок получше, повыгодней
достать стройматериалы. И скандалят по пустякам: один оттяпал у другого лиш-
ние полметра, другой устроил на дороге мусорную кучу, и она портит вид, тре-
тий поставил хозблок так, что заслоняет солнце, да ещё прорубил окно и обозре-
вает чужой участок – тем самым грубо вмешива ется в личную жизнь. Какое там
добрососедство ! Готовы прибить посягнувших на их собственность. Да и не толь-
ко го товы. Говорят, в одном посёлке какой-то негодяй вы стрелил из дробовика
в мальчишку, который сорвал у не го яблоки.
Но что в посёлке хорошо – вокруг лес, и деревья вовсю цветут, не подчиняясь за-
конам природы – ведь уже конец июня. Правда, весна была холодная, за тяжная...
Так что неизвестно, что лучше: иметь участок или не иметь. Я пришёл к выводу,
что вообще нет окончательных истин. Неизвестно, что лучше: быть бед ным или бо-
гатым, получать или отдавать, любить или быть любимым, жить не страдая или быть
в рабстве у своих переживаний, купаться в славе или оставаться без вестным...
Раньше, в молодости, я шёл вверх по невидимым сту пеням и особенно не за-
думывался о смысле жизни и всё, что происходило со мной, мог объяснить – всё
было яс но, а теперь, в зрелости, даже не знаю, в чём настоящее счастье. Одно
я уяс нил: нужно по мере сил делать счастливыми тех, кто нас окружает, по могать
слабым, отчаявшимся, попавшим в беду.
Я уже миновал половину пути и уже подъезжал к деревне Сосновка, как вдруг за-
метил, что плетусь за вереницей машин и все объезжают какого-то человека, ме-
чущегося по обочине; подъехав ближе, увидел седого плечистого мужчину в майке
и широких брюках. Босой, с кривой улыбкой на скуластом лице, он с безрассуд-

187
ной горячностью бросался под каждую машину и при этом, как бы подчёркивая
необычность события, выделывал руками какие-то мани пуляции. «Добродушный
выпивоха! – мель к нуло в го ло ве. – Не соображает, что за такое безум ство может
наступить расплата».
Вслед за машинами я по вто рил их манёвр – взял к осевой линии и обогнул ду-
ралея, но тут же заметил в его веселье что-то злобное: на об ветренном, опалённом
солнцем лице была не улыбка, а горький оскал. «Может быть, у него несчастье?» –
поду малось. Взглянув в зеркало заднего обзора, я увидел, что и за мной ни одна
машина не останавливается, и уже начал притормаживать, как впереди послыша-
лись пронзитель ные сигналы.
Я вы рулил на середину шоссе, стал всмат риваться – легковушки двигались гусь-
ком, почти впри тык друг к другу, каким-то нелепым и подозрительным образом,
а перед головной машиной мелькало что-то тём ное; что именно, я не разобрал –
до машины было метров пятьсот, но понял – там что-то происходит, и мгновенно
почувствовал связь между тёмным пятном и мужчиной.
Я уже собрался развернуться и ехать за мужчиной, уже дал сигнал левого по-
ворота, как внезапно увидел – впереди на встречную полосу выбежал маленький
длинноногий жеребёнок. «Вот она, развязка», – хмыкнул я, нажал на газ и, огибая
машины, понёсся к животному.
Он шарахался из стороны в сторону, водители тормо зили, пугали его сигнала-
ми, но ни один не вышел, не поймал бедолагу. В последний момент, когда я уже
обог нал весь поток машин, жеребёнок резко спрыгнул с доро ги и побежал по кю-
вету. К счастью, вдоль кювета по тропе катил мальчишка на мопеде.
– Хватай его! – крик нул я.
Мальчишка не растерялся и, не слезая с седла, ух ватился за холку животного.
Так они и двигались даль ше: мальчишка тарахтел на мопеде, жеребёнок скакал
ря дом. Видимо, маленькая двухколёсная стрекочущая ма ши на пугала жеребёнка
меньше, чем большие легко вушки; а может быть, он просто инстинктивно дове-
рился маль чиш ке – ведь оба были детьми, даже одного роста. Так вдво ём они и за-
медлили скорость.
Остановив «запорожец», я вынул из-под сиденья верёвку, подбежал к жеребён-
ку и обвязал его шею. Он мелко дрожал, опас ливо и то ропливо оглядывался, в гла-
зах была паника, страх.
– Его хозяин там, на дороге, в километре отсюда, – объяснил я мальчишке. –
Давай привяжем его к дереву. Ты посторожи, а я сгоняю за хозяином... Ну-ну, успо-
койся, никто тебя не обидит, – погладил я беглеца.
Подкатил мужчина – какой-то «жигуль» всё-таки его подбросил. Задыхаясь,
с горящим лицом, он подбежал к нам, схватил жеребёнка за хвост, рванул к себе и,
яростно стиснув зубы, хрипло процедил:
– Ну сволочи! Ни один гад не остановился! Вот дачники, будь вы прокляты!..
Молоко пить – останавлива ются, ягоду купить там, овощи... А тут такое дело! Вот
сволочи! – он круто обернулся и метнул в сторону шоссе быстрый вызывающий
взгляд: – Ну теперь я им во дам!

188
Он туго завязал верёвку на шее жеребёнка, шлёпнул его по заду.
– Пошли, чертёнок! А вам спасибо!
Багровый от натуги, он рванул за собой жеребёнка, но тот онемел от страха
и не двинулся с места.
– Знает, что накажут, вот и упирается, – сказал маль чишка.
– Давай его попробуем затолкнуть в машину, – пред ложил я мужчине.
Подогнав «запорожец», я откинул сиденье, и мы с по мощью мальчишки запих-
нули жеребёнка в мой драндулет. Он занял всё пространство – головой упирал-
ся в боковое стекло, хвост свисал на баранку. Он оказался достаточно тяжёлым,
машина сразу осела, а когда мы с мужчиной втиснулись на сиденье и я, въехав
на шоссе, развернулся, «запорожец» сильно завалило на бок.
– Ну сволочи дачники! – всё раздувал в себе гнев мужчина.
– Закури, успокойся, – я протянул сигареты. – Ведь всё обошлось. Как он ока-
зался на шоссе?
– Да ребята конфетами заманили. Приучили его к конфетам, он и отошёл от ко-
былы. Несмышлёныш ещё. А на дороге машин напугался и понёсся. Я за ним,
машу руками, показываю туда-сюда – ни один гад не остановился... Морды им
бить надо!.. Не-ет, тут нужна но вая война... Я-то воевал, знаю, какие были тогда
люди. Последним сухарём делились. А сейчас одни хапуги. Только под себя гребут,
до других им нет дела...
Мы подъехали к деревне, и в нескольких метрах от шоссе я увидел привя-
занную к колу белую кобылицу. Вытянув шею, она нервно озиралась и тревож-
но ржала. Заслышав мать, мой четвероногий пассажир тоже подал голос, стал
биться, пытаясь выскочить наружу. Я затормо зил, открыл дверь, и жеребёнок,
не дожидаясь, пока я от кину сиденье, выпрыгнул из машины, подбежал к мате-
ри и уткнулся в её живот.
– Сосунок ещё, – уже более спокойно прохрипел мужчина и облегчённо вздох-
нул: – Ну спасибо тебе, выручил, – и добавил с учтивой благодарностью и дере-
венской простотой: – Может, это, молочка холодного попьёшь?
– В другой раз. Я теперь здесь частенько буду проез жать. Как-нибудь загляну.
Мы ещё некоторое время постояли, покурили. Кобыла уже умиротворённо же-
вала жвачку, жеребёнок виновато поглядывал на хозяина.
Мужчина говорил о погоде, о своих метеорологических наблюдениях, потом
с подкупающей откровенностью по ведал о своей семье, о детях, которые живут
в соседнем посёлке и почти не навещают родной дом, о жене и её «глупой жен-
ской мечте» – перебраться в город. Он уже говорил со всей подобающей дере-
венским жителям неторопливостью и скромностью, точно и не он полчаса назад
метал мол нии; под конец, смущённо покашливая, как напутствие поже лал мне
здоровья.
Отъезжая, я оглянулся – жеребёнок смотрел мне вслед робко и задумчиво.
«Жеребёнок, жере бёнок, белой лошади ребёнок...» – вспомнил я популяр ную
песню и всю оставшуюся дорогу её напевал.

СИМА
Кошка Сима была в почтенном возрасте, ей исполнилось пятнадцать лет,
и за все эти годы она ни разу не покидала квартиру. Случалось, когда хозяева ухо-
дили на работу и открывали дверь, Симе удавалось заглянуть в коридор, но ничего
интересного она там не замечала – всего лишь коробки, лыжи, санки; иногда по-
являлся кто-нибудь из соседей.
Будучи сугубо домашней кошкой, Сима никогда не была во дворе, не видела
ни своих собратьев, ни каких-либо других животных – разве только птиц за окном,
но и тех неотчётливо – окна закрывали занавески.
Квартира была уютной, хозяева Симы – бездетные супруги – любили свою пи-
томицу, но уделяли ей мало времени, поскольку с утра уходили на работу и воз-
вращались поздно, уставшие. Когда она была котёнком, они с ней изредка игра-
ли – кидали на пол шарики из бумаги – Сима прыгала на них, подкидывала, ловила
и снова катила к хозяевам. Когда Сима подросла и с ней перестали играть – ей
только и оставалось, что гоняться за мухами.
Симу хорошо кормили, иногда брали на руки, гладили; спала она с хозяевами
на одной тахте… Многие бездомные кошки позавидовали бы её благополучной жиз-
ни, но, с другой стороны, в этой спокойной, ничем не примечательной жизни ничего
не происходило. За долгие годы Симу ни разу не вывели во двор, она не испытала
никаких приключений, любви, не стала матерью, можно сказать, она была кошкой

190
без биографии. От однообразной, малоподвижной жизни под старость Сима превра-
тилась в нескладную, вялую толстуху, которая большую часть суток спала на тахте.
Однажды хозяевам предстояла долгая командировка на всё лето за границу,
и они стали обзванивать знакомых, чтобы пристроить Симу на время их отъезда.
Но у одних знакомых были свои животные – кошки, собаки (у некоторых и попугаи,
хомяки, морские свинки), и, вполне понятно, эти люди опасались, что их питомцы
встретят новую квартирантку не очень-то доброжелательно.
Другие знакомые никогда не держали животных и боялись брать на себя такую
ответственность. Третьи уже запланировали провести летний отпуск у моря, чет-
вёртые попросту не хотели лишними заботами усложнять свою жизнь.
Выручил хозяев Симы одинокий писатель Анатолий Анатольевич. Он был по-
жилым человеком, страдающим от повышенного давления. Хозяева Симы почти
не надеялись на то, что писатель согласится взять кошку, да ещё на целых три ме-
сяца, но неожиданно он сказал:
– Я с удовольствием возьму вашу Симу. Я собираюсь всё лето работать на даче,
и вдвоём нам будет веселее. К тому же врачи говорят, что надо каждый день, хотя бы пол-
часа, гладить собаку или кошку – это снижает давление. Вдруг действительно поможет.
Писатель повёз кошку на дачу в большой корзине с привязанной картонной
крышкой. Всю дорогу Сима нервничала, мяукала, скребла прутья корзины – пыта-
лась выбраться. Ещё бы! – впервые её посадили в какую-то тесную клетку и везли
неизвестно куда. Анатолий Анатольевич её успокаивал:
– Потерпи немного, Сима. Скоро приедем на участок, там тихо, спокойно, тебе
понравится.
Когда они прибыли на дачу, писатель вынул кошку из корзины и посадил на террасу.
– Ну вот, Сима, мы и на месте. Сейчас открою дом, приготовлю нам с тобой обед,
а ты пока осваивайся, погуляй по участку.
Но Сима не сдвинулась с места; открывшийся перед ней огромный красочный
мир – берёзы и ели, кусты смородины, цветы и травы – всё это зелёное царство,
наполненное шелестом, гомоном, писком, стрекотаньем, копошеньем, так ошело-
мило её, что она прижалась к корзине, и только пугливо озиралась по сторонам.
Она даже отказалась от еды, и так и просидела около корзины до темноты, пока
писатель не отнёс её в дом.
Ночью Сима не спала. Анатолий Анатольевич понимал, что на неё свалилось
слишком много впечатлений, и подумал – как бы у старушки не случился нервный
срыв. Он брал её к себе в постель, поглаживал, почёсывал за ушами, но как только
засыпал, Сима перебиралась к открытому окну и всматривалась в темноту, прислу-
шивалась к ночным звукам… Утром Анатолий Анатольевич так и застал её у окна,
глазеющую на участок.
И всё же утром Сима немного поела, потом осторожно переступила порог дома.
Весь день она вновь просидела на террасе, с тревожным любопытством рассмат-
ривая всё окружающее. Несколько раз она подходила к ступеням, принюхивалась
к цветам; к одному принюхалась, а цветком оказалась… бабочка – она взлетела,
а Сима озадаченно проводила её взглядом. В другой раз на перила террасы опус-

191
тилась стрекоза; Сима потянулась к ней, чтобы получше разглядеть диковинное
существо, но стрекоза оторвалась от перил, зависла над головой Симы и так гром-
ко застрепетала, что Сима испуганно попятилась.
Из всех насекомых Сима знала лишь мух, но над террасой, кроме обычных домаш-
них мух, вились и большие, с металлическим блеском, да ещё осы и шмели, которые
угрожающе жужжали, так что Симе всё время приходилось быть начеку. На всякий
случай она держалась поближе к двери, чтобы в случае чего спрятаться в доме (по-
года стояла жаркая и писатель даже на ночь не закрывал не только окна, но и дверь).
На третий день Сима отважилась спуститься с террасы и пройтись до сарая. Пер-
вой, кого она встретила, была лягушка… Сима долго пялилась на пучеглазую особу,
даже попыталась потрогать её лапой, но не тут-то было! – лягушка сделала такой
прыжок, что Сима от страха отскочила в сторону. Затем она понюхала одуванчик,
после чего долго чихала и трясла головой, стряхивая пух. Она уже подошла к сараю,
как вдруг где-то в ветвях берёзы оглушительно затрещала сорока, подлетела к Симе
и чуть не клюнула её в хвост – Сима еле увернулась и прыжками бросилась в дом.
В доме Сима чувствовала себя в безопасности. Она довольно быстро обследо-
вала все закутки жилища, даже забралась по крутой лестнице на второй этаж, где
работал писатель.
Когда она впервые появилась в «рабочем кабинете», Анатолий Анатольевич вос-
кликнул:
– Это кто ко мне пожаловал?! Сима, заходи, заходи, дорогая! Я вижу, ты смелая
бабуся – залезла так высоко… Ну, что скажешь, подружка? Как тебе наша обитель?
А как участок? Это встреча с прекрасным, верно?
Но на первом этаже Симе нравилось больше. И потому, что там стояла широ-
кая тахта – на ней всегда можно было подремать, и потому, что с комнатой сосед-
ствовала кухня со множеством приятных запахов, а под столом стояли её, Симины,
мис ки: одна с едой, другая с водой.
Спустя неделю Сима более-менее ознакомилась с участком: обошла вокруг
дома и сарая, и на углах строений оставила метки – покорябала доски когтями.
Особенно ей понравился солнечный пятачок у забора, где росли высокие спутан-
ные травы. Именно там Сима увидела первого кузнечика и первую ящерку.
Кузнечик привёл её в особо приподнятое настроение. Он стрекотал в траве и так
увлёкся своей музыкой, что подпустил Симу на расстояние вытянутой лапы. Не-
которое время она разглядывала зелёного крылатого музыканта, потом всё же
решила его поймать, но промахнулась – кузнечик взвился в воздух и, перелетев
через Симу, словно посмеиваясь над ней, застрекотал у неё за спиной. Сима не-
много разозлилась, и снова попыталась поймать музыканта, но у неё опять ничего
не получилось. Так продолжалось до тех пор, пока Симе не надоела эта чехарда.
Ящерку Сима увидела на следующий день – она неподвижно грелась на горя-
чем от солнца камне. Увидев её – красивую, изящную, Сима прямо-таки воспламе-
нилась; внезапно в ней проснулся азарт охотника – изловчившись, она прыгнула
и цапнула хвостатое существо. Но произошло нечто поразительное – в Симиных
лапах остался только виляющий хвост, а сама ящерка исчезла.
И всё же свой первый трофей Сима принесла в дом и, желая им похвастать-
ся, положила у ног писателя. Но Анатолий Анатольевич не только её не похвалил,
но ещё и отругал:
– Этого ещё, Сима, нам не хватало! Ты домашняя, интеллигентная кошка или ди-
кая зверюга? Тебе что, есть нечего? Вон в миске каша с печёнкой!.. Так что утихо-
мирь инстинкты своих предков и больше не трогай замечательных животных, иначе
посажу тебя на поводок.
Больше писатель не видел Симу с добычей, но, естественно, не потому, что ей
стало жалко «замечательных животных» или она испугалась поводка – просто-
напросто эти самые животные почувствовали появление хищника на участке и ста-
ли более осмотрительны.
С каждым днём Сима всё больше изучала участок. Через месяц она уже настоль-
ко освоилась в новой обстановке, что почувствовала себя хозяйкой огромных вла-
дений, вот только за калитку не решалась выходить – по улице время от времени
пробегали собаки.
Сима заметно похудела, помолодела, от её прежней вялости не осталось и сле-
да, а в её прежде тусклых глазах появились горящие искорки.
Теперь по утрам, после завтрака, Анатолий Анатольевич поднимался в свой
«кабинет», а Сима выскакивала на террасу, щурясь от солнца, потягивалась и со-
вершала резвую пробежку вдоль забора, при этом перепрыгивала через корни
деревьев и упавшие ветви.
Как-то, заметив эти прыжки, Анатолий Анатольевич удивился:

193
– Ого! Я вижу, Сима, твои спортивные достижения растут день ото дня. Если
дело так пойдёт и дальше, станешь мировой рекордсменкой среди кошек пре-
клонного возраста.
После пробежки Сима обследовала что-нибудь ещё неизведанное на участке;
это могла быть поленница дров, бочка с водой или тёмное пространство под сара-
ем, или какой-нибудь раскидистый куст, или вьюнок с пахучими цветками-граммо-
фонами – на том неухоженном, заросшем участке было много всякого, заслужива-
ющего внимания кошки.
В жаркий полдень Сима обычно отсиживалась в доме – там было прохладней.
Чаще всего она отдыхала после бурно проведённой первой половины дня, а если
писатель готовил обед, то тёрлась о его ноги, теребила лапами и нетерпеливо мя-
укала, а иногда вдруг ни с того ни с сего затевала игру с его ботинками – пыталась
вытащить из них шнурки. И опять Анатолий Анатольевич удивлялся:
– Похоже, Сима, у тебя началась вторая молодость! Или ты, как некоторые ста-
рички, впала в детство?
А по вечерам, после ужина, Сима с писателем слушали по радио музыку. Ана-
толий Анатольевич включал приёмник, усаживался в кресло и закуривал трубку.
Сима впрыгивала к нему на колени, устраивалась поудобней и, под музыку и по-
глаживания Анатолия Анатольевича, тихо мурлыкала.
– Ну вот, Сима, и закончился ещё один день, – вздыхал Анатолий Анатольевич. –
И поработал я, доложу тебе, вполне плодотворно… И ты, судя по твоему виду, на-
сыщенно провела время. Теперь мы имеем полное право на отдых, как ты считаешь?
В те вечерние часы Сима была просто счастлива. Во-первых, радиоприёмник
ей нравился гораздо больше телевизора хозяев – в телеящике всё время что-то
мелькало, кто-то постоянно тараторил; а из маленькой коробки писателя лились
умиротворяющие звуки. Во-вторых, в отличие от хозяев, которые всегда говорили
много и громко и только между собой, Анатолий Анатольевич говорил мало и тихо
и только с ней, Симой. Да что там! Даже дым от трубки писателя был более аромат-
ный, чем дым от сигарет хозяина.
В свою очередь Анатолий Анатольевич в те вечерние часы был счастлив потому,
что испытывал приятную усталость после интенсивной работы; и потому, что впер-
вые за долгие годы мог с кем-то поговорить перед сном; и потому, что убаюкиваю-
щее мурлыканье Симы, как ничто другое, снимало дневное напряжение.
К сожалению, эта вечерняя идиллия вскоре нарушилась.
В середине лета к Симе неожиданно стали наведываться поклонники. Первым
явился соседский рыжий кот Персик. Уже пожилой, скромный, даже застенчивый,
он особенно не досаждал Симе: подлезал под калиткой, нерешительно делал не-
сколько шагов в сторону дома, усаживался под каким-нибудь кустом и издали на-
блюдал за новоявленной соседкой.
Сима тоже замечала пришельца и некоторое время заинтересованно разгляды-
вала его, потом всё же убегала в дом.
Затем объявились ещё два «дачника»: самоуверенный здоровяк Кузя и холод-
ный красавчик Иннокентий. Эти типы вели себя довольно развязно. Кузя сразу

194
пересёк весь участок, сделал пару меток на деревьях, а увидев Симу около тер-
расы, подошёл, развалился в двух шагах и стал сверлить её взглядом. Иннокентий
тоже подошёл, но не так близко, и, присев, уставился на Симу. Сима не выдержала
их взглядов и вновь спряталась в доме.
Последним притопал кот сторожей Семён. Вечно грязный, со сбитой шерстью,
Семён по праву считался властелином посёлка и слыл грозой мышей и отчаянным
драчуном.
При его появлении «дачники» удрали на свои участки, а он, принюхиваясь к сле-
дам Симы, забрался на террасу и так и норовил проникнуть в дом, но всё же не ре-
шился. Спрятавшись за углом дома, он подождал, пока Сима не вышла на очеред-
ную прогулку, тут же подскочил и стал нахально её обнюхивать.
Сима настолько растерялась, что даже не успела убежать, только отчаянно за-
вопила и, готовясь защитить себя, выпустила когти. На её вопль из дома вышел
писатель и прогнал Семёна.
На следующий день Семён всё же вошёл в дом, и не найдя Симы – она в тот
момент нежилась на солнечном пятачке, – слопал её кашу с печёнкой. Затем от-
правился на поиски «невесты» на участок.
Для Симы начались беспокойные дни. Один за другим коты приходили с ранне-
го утра и следили за каждым шагом Симы, и всюду подкарауливали её, подбегали,
выгибались, прыгали перед ней – показывали, какие они красивые и ловкие. Сима
делала вид, что не замечает эти трюки, но явно нервничала – урчала, раздражённо
виляла хвостом и спешила в ближайшее укрытие.
Но самое отвратное начиналось с наступлением темноты, когда коты устраива-
ли меж собой состязание – кто кого переорёт.
Здесь уж Сима не выдерживала – с воем выбегала из дома и пыталась разо-
гнать настырных ухажёров. Но они только отбегали от разъярённой особы, но со-
всем уходить не собирались.
Бывало, эти спектакли продолжались до рассвета. Не раз Анатолий Анатолье-
вич звал Симу домой, но где там! – она так возбуждалась, что ей было не до сна.
В конце концов, вероятно, чтобы отвадить других поклонников, Сима выбрала
скромника Персика и разрешила ему сидеть с ней на террасе. С той поры на участ-
ке воцарилась тишина.
С «посиделок» Сима возвращалась под утро и Анатолий Анатольевич её стыдил:
– Сима, ты настоящая гулёна! В твоём солидном возрасте надо созерцательно
относиться к жизни, а ты завела кавалера! Что за любовь на старости лет? Побере-
ги своё сердце!
Между тем, конечно, отношения Симы с Персиком нельзя было назвать любо-
вью. Их отношения были не чем иным, как дружбой, искренней дружбой двух по-
жилых соседей, что, как известно, не менее ценно, чем любовь.
Впрочем, к концу лета слово «пожилая» к Симе уже никак не подходило – она вы-
глядела очень даже моложаво.
Не меньше Симы преобразился и Анатолий Анатольевич. Самое главное – его
перестало мучить давление. Ну, и что тоже немаловажно, на его обычно угрюмом
лице появилась приветливая улыбка. Похоже, общение с кошкой затронуло в душе
писателя какие-то дремавшие струны. Возвращая Симу хозяевам, он сказал:
– Мы с Симой так подружились, что теперь я буду по ней скучать. На следующее
лето, если не возражаете, мы с ней снова поживём на даче. С ней мне работалось,
как никогда, хорошо.
ДОЛИНА, ГДЕ ЗВУЧИТ МУЗЫКА
Однажды мы с художником Валерием Дмитрюком попали в красивейшую до-
лину. Она находится в Карелии. Тот, кто хотя бы видел её мельком, навсегда унесёт
с собой картину: ровный ярко-зелёный луг, сине-зелёное озеро и дома, тоже зелё-
ные, поскольку стоят под деревьями.
Мы остановились у деда Матвея в просторной избе, половину которой занима-
ла огромная побелённая печь.
– Кем будете, добры молодцы? – спросил дед Матвей, угощая нас чаем. –
Пожаловали отдыхать или как?
– Я мастер мазка, – представился Дмитрюк. – Пишу картины.
– Художник, значит, – заключил дед Матвей.
– А мой друг, – Дмитрюк кивнул на меня, – мастер интонации (он имел в виду
дневник, который я начал вести в поезде и в котором, по его словам, было несколь-
ко удачных строк).
Дед не понял, что Дмитрюк имел в виду, но вежливо сказал:
– Приятно поговорить с интересными людьми.
– Мы хотели бы пожить в деревне с неделю, – продолжал «мастер мазка». –
Я хочу написать несколько этюдов, а мастер интонации – набраться впечатлений,
покататься на лодке по озеру.
– Озеро у нас хорошее, – сказал дед Матвей. – Лодка там, на берегу. Долблёнка
из осины. Ходкая. Что порожняя, что гружёная – одинаково идёт.
– Неужели долблёнки и сейчас делают? – поинтересовался я. – Ведь надо знать сек-
рет, как распаривать дерево (я решил показать деду, что немного смыслю в лодках).
– Правильно подметил, – оживился дед. – Секрет почти забыли. Старики помнят,
но уж руки не те. А молодёжи всё больше готовенькие подавай. Дюралевые. Отуча-
ются люди делать своими руками, да... Приятно говорить с понимающими людьми.
После чаепития Дмитрюк отправился на этюды, а я пошёл к озеру.
Был полдень, погода стояла отличная, дышалось легко, и всё, что меня окружа-
ло, создавало приподнятое настроение.
Около лодки-долблёнки меня встретили лягушки и сразу попрыгали в воду,
но одна, самая большая, вдруг начала меня пугать: надувалась, привставала
на лапах, издавала угрожающие утробные звуки. «Надо же, какая бесстраш-
ная», – подумал я и уважительно обошёл пучеглазую особу.
Разглядывая лодку, я вдруг почувствовал – за мной кто-то наблюдает; обернув-
шись, присмотрелся и в камыше заметил две пары глаз. Одни, светлые и озорные,
принадлежали мальчишке; другие, маленькие и любопытные – собаке.
– Идите сюда, ребята! – махнул я рукой.
Мальчишка с собакой подошли. На голове мальчишки красовалась шляпа из ло-
пуха, его брюки еле держались на ремне – их оттягивали карманы, в которых,

197
как выяснилось позднее, лежала уйма ценных вещей: неотпирающийся замок,
разноцветные голыши, осколок зелёного бутылочного стекла; в руках мальчишка
держал лук со стрелами.
– Вижу – ты индеец, – сказал я. – Тебя как зовут?
– Колька. А он Шарик, – мальчишка кивнул на собаку.
– А я дядя Алексей. Я – мастер интонации.
– Мастер чего? – поморщился Колька.
– Интонации. Так меня называет мой друг, дядя Валерий. Он мастер мазка.
– Мастер пепка и мастер лепка, – засмеялся Колька, и я сразу с ним согласился.
Шарик, заметив, что у нас наладился контакт, радостно закрутился, завилял хво-
стом. Колька вывернул свои карманы, похвастался «ценностями» и сразу вызвался
научить меня стрелять из лука. Я согласился, но предупредил Кольку, что охотник
из меня никогда не получится; в лучшем случае получится сентиментальный стре-
лок – из тех, кто выстрелит в жертву и плачет.
– Я не могу убивать животных, – заявил я Кольке. – Другое дело – полёт стрелы.
Это красиво. Тем более что вижу – у тебя отличные стрелы (действительно, стрелы
были тонкие, с гвоздями-наконечниками и оперением).
– А я хочу стрелять только сусликов, – поспешно заявил Колька. – Их здесь пол-
но. Они такие глупые, отзываются на свист.
Колька выбрал среди своих «ценностей» тонкую полоску бересты, засунул её
в рот и свистнул и тут же показал на соседний пригорок:
– Смотри туда!
На пригорке из норы вылез суслик, встал «столбиком» и, озираясь по сторонам,
стал посвистывать, как бы выискивая сородичей.
– Здорово ты свистишь, – сказал я. – Но суслики не глупые, а доверчивые.
Они думают, что ты тоже суслик, только большой. Ты мог бы их приручать, и они бе-
гали бы за тобой, как котята. А ты стрелять! Тебе не жалко их? Индейцы убивали
животных, потому что им надо было что-то есть. И они всегда просили прощения
у души убитого животного. А ты собираешься убивать, чтоб показать свою мет-
кость. Неужели не понимаешь, что всё живое так же, как и мы, хочет жить?! И чему
вас только в школе учат!
– А они посевы едят!
– Подумаешь, съедят несколько колосков. Мы от этого бедней не станем.
– Не несколько колосков, – закачал головой Колька. – У них, знаешь, какие кла-
довки! Там всего полно, они ж и в огороды забегают.
– То, что они запасы делают на зиму, так за это надо их похвалить. Молодцы,
запасливые, не то что некоторые люди, которые живут лишь сегодняшним днём…
Суслик такой красивый зверёк! И так красиво посвистывает… Ты его убьёшь, а его,
может, дети ждут. В общем, если начнёшь охотиться, ты мне не товарищ.
Чтобы подчеркнуть негодование, я пнул валявшийся под ногами голыш и напра-
вился к дому деда Матвея. Шарик тоже отбежал от Кольки и понёсся в конец деревни.
За обедом я начал рассказывать Дмитрюку и деду Матвею о Кольке, но дед
Матвей, недослушав, откликнулся:

198
– Колька хороший парнишка. У нас все люди хорошие. Войди в любой дом – при-
мут, как родных... А ближе к городу в деревнях народ похуже. За ночёвку деньги бе-
рут, за лодку тоже. Ни стыда ни совести нет. Их туристы избаловали... А у нас люди
хорошие... И луга хорошие. Клевер сочный, сладкий. Такого нигде не сыскать...
– Я сегодня писал луга. – Дмитрюк кивнул на эскиз, сохнущий на подоконнике. –
А деревню писать невозможно. На солнце всё сливается в зелёное марево. Вижу
не деревья и дома, а какие-то пятна и тени.
– У нас хорошие тени, – вставил дед Матвей. – Тени и клевер. Клевер сладкий,
пахучий... Некоторые горожане ничего не замечают. Им лишь бы набрать грибов.
А вы всё подметили. Приятно говорить с наблюдательными людьми.
К вечеру за мной зашли Колька с Шариком.
– Я не буду стрелять сусликов, – заявил Колька. – Я буду их приручать.
– Дай мне слово, слово мужчины, что никогда не будешь убивать животных!

199
– Даю, – кивнул Колька.
– Учти, если нарушишь слово… Если мужчина не держит слово, он не мужчина…
Но тебе я верю. Пойдём постреляем в дерево, посмотрим, как летают твои стрелы.
Колька привёл меня на опушку берёзовой рощи, где росла высокая трава, си-
нели колокольчики и порхали птицы. Около часа мы пускали стрелы в старый трух-
лявый пень. Всё это время Шарик крутился около нас и, кажется, был безмерно
доволен, что мы стреляем в неживую мишень.
На следующий день я решил сделать кружок на лодке по озеру; взял у деда
Матвея короткое кормовое весло, сел в лодку-долблёнку и поплыл.
Как и накануне, погода стояла жаркая. В воде отражались ослепительно белые
облака. К середине озера их стало так много, а лодка шла так легко, что я почув-
ствовал – лечу по небу. И надо мной были облака, и подо мной. У меня закружилась
голова, я совершенно заблудился в облаках.
Похоже, я просто перегрелся на солнце. Так или иначе, только мне стало
не до прогулки. «Добраться бы до берега», – подумал и заработал веслом, но,
как оказалось, – закружил на месте.
Меня выручили Колька с Шариком. Где-то в стороне я разглядел среди зелени
светлое пятнышко и рядом другое – потемнее, и услышал Колькин голос – он что-то
кричал мне.
– Я сделал настоящую мишень, – сказал Колька, когда долблёнка уткнулась
в берег. – Смотри! – он поднял с земли картонку с чёрными кругами. – Пойдём по-
стреляем!
– Не могу, Колька, – пробормотал я. – Голова раскалывается от облаков. Ве-
чером приходи, постреляем, а сейчас слишком много облаков. Пережду, пока
они уплывут...
За обедом Дмитрюк спросил меня:
– Ну, какие впечатления?
– Никаких, – простонал я, всё ещё испытывая головокружение. – Заблудился
в облаках. Прогулка пошла насмарку.
– Облака виноваты! – хмыкнул Дмитрюк и подмигнул деду Матвею.
– Облака у нас хорошие, – вздохнул дед Матвей. – Облака и клевер. Клевер ду-
шистый, прямо слезу вышибает...
– Настоящему мастеру ничто не помеха, – гнул своё Дмитрюк. – Я сегодня всё-
таки написал деревню, – он хвастливо указал на подоконник, где подсыхал очеред-
ной этюд, написанный одними зелёными красками.
– Деревня у нас хорошая, – согласился дед Матвей. – И вот что скажу вам: дома
ставили с расчётом, чтоб слышалась музыка... Как подует северный ветер, начнёт
обтекать дома, так и звучит музыка. Наши дома-то из сосны музыкальной.
Дмитрюк нахмурился, но я сказал деду:
– Продолжайте! Я вас внимательно слушаю.
– Приятно говорить с воспитанными людьми, – дед Матвей, довольный моим
вниманием, продолжал: – Нашу деревню раньше так и звали – музыкальной... Бы-
вало, при северном ветре все выходили на околицу и слушали музыку. И люди,
и живность всякая: коровы, козы. Раньше ведь у нас большое стадо было. И пасту-
хи играли на рожках.
Перед сном мы с Дмитрюком покуривали на крыльце.
– Дед – фантазёр отменный, – буркнул «мастер мазка».
– Ничего не фантазёр, – возразил я. – Уверен, при северном ветре дома звучат.
– И ты хорош гусь! – продолжал Дмитрюк. – Не мог разобраться в облаках!
Я-то разобрался в зелёном мире. Всё отделил: и тёплую зелень, и холодную,
и ядовитую... Всё-таки моё мастерство выше твоего.
– Выше, выше! – обрезал я зарвавшегося «мастера».
Всю неделю я ждал северного ветра, но погода не менялась; над долиной стоя-
ла жаркая тишина.
…В конце недели мы уезжали. Нас провожали дед Матвей, Колька и Шарик.
Они стояли у крайнего дома и, пока мы поднимались на холм, смотрели нам вслед.
От зелёного воздуха они были зелёными, прямо-таки сказочными героями.
Мы уже почти поднялись на холм, как вдруг с севера потянул лёгкий ветерок.
Я остановился, затаил дыхание и... услышал музыку. Отчётливые мелодичные зву-
ки! Они всё время менялись: то были похожи на журчанье ручья, то на пищанье
мальчишеской дудки, то на трели рожка пастуха...
– Стой! – крикнул я Дмитрюку, который сосредоточенно взбирался вверх по тро-
пе. – Слышишь?!
Дмитрюк остановился, вслушался, и его лицо посветлело.
– Хм! В самом деле дома звучат! Ты действительно неплохой мастер в области
интонаций, но всё же не такой значительный, как я в области мазков. Это доказыва-
ют и эскизы, – Дмитрюк кивнул на этюдник. – Их целая куча. А ты несёшь одни звуки
да запахи... Ну, может, ещё облака! – мой друг рассмеялся и хлопнул меня по плечу.

201
ЗВЕРИНЕЦ
В МОЕЙ
КВАРТИРЕ

202
РЫЖИК
Я нашёл его в лесу. Он лежал в тpаве – свет ло-pыжий комок с выщипанным хвос-
том и pанками на голове; похоже, упал с деpева, где его клевали воpоны – они час-
то нападают на бельчат. Пpитаившись в тpаве, он испуганно смотpел на меня, его
нос мелко дpо жал от пpеpывистого дыхания.
Когда я пpинёс бельчонка домой, мой пёс Миф пpишёл в стpашное волне ние:
стал кpутиться вокpуг нас, пpинюхиваться – необычный звеpёк пpоизвёл на него
сильное впечатление. Некотоpое вpемя Миф сеpдито буpчал и фыpкал, на всякий
случай задвинул свою миску под стол.
Пpежде всего я pешил покоpмить найдёныша и налил в блюдце молоко, но бель-
чонок был слишком слаб и сам пить не мог. Тогда я впpыснул молоко в его pот пипет-
кой. Бельчонок смешно зачмокал и облизался. Молоко ему понpави лось – он вы-
пил целое блюдце. Потом я начал сооpужать жилище бельчонку. На стол поставил
коpобку из-под обуви, наполовину пpикpыл её фанеpкой, а внутpи устpоил мягкую
подстилку. Жилище бельчонку тоже понpавилось – он сpазу же в нём уснул.
Целый день бельчонок не вылезал из коpобки, только высовывал моpдочку
и с любопытством осматpивал комнату. Если в этот момент поблизо сти находился
Миф, бельчонок сpазу же пpятался и заpывался в под стилку.
На второй день меня pазбудил Миф. Он стоял около стола и лаял, а бельчо-
нок сидел на коpобке и, быстpо пеpебиpая лапами, пытался гpызть каpандаш.
«Посмотpи, что делает этот pыжий пpоказник!» – как бы говоpил Миф и топтался
на месте от негодования.
– Он попpавился и хочет есть, – успокоил я Мифа.
Pыжик – так назвал я бельчонка – пpоявил pедкий аппетит. Он ел все овощи
и фpукты, и печенье, и конфеты, но особенно ему нpавилась кожуpа лимона. Схва-
тит лимон и начинает кpутить, выгpызая pовную полоску на цедpе. Но, конечно, лю-
бимым лакомством Pыжика были оpехи – их он мог щёл кать без устали. Pазгpызёт
оpех, ловко очистит от скоpлупы и жуёт. Ещё не съел один оpех, а уже беpёт дpугой
и деpжит его наготове.
Вpемя от вpемени Pыжик делал кладовки – пpятал пpо запас огpызки каpтофеля,
моpкови, печенье, оpехи. Эти заначки я находил по всей кваpтиpе: под столом
и за шкафом, на кухне за плитой, и даже под по душкой на кpовати.
Чеpез месяц Pыжик пpевpатился в кpасивого звеpька с яpко-оpанжевой, бле-
стящей шёpсткой и пушистым хвостом. Он совсем освоился в кваpтиpе и с утpа
до вечеpа бегал из комнаты на кухню и обpатно; быстpо, как язычок пламени,
забиpался по занавеске на каpниз и, пpобежав по нему, пpыгал на шкаф. Со шка-
фа скачками пеpебиpался на косяк двеpи, с косяка бpосался вниз и по коpидоpу,
шуpша коготками, пpоносился на кухню. Там вскакивал на стол, со стола – на пол-
ку около окна.
Полку Pыжик избpал как наблюдательный пункт. С неё были видны не только деpевья
за окном, но и коpидоp и комната. Сидя на полке, Pыжик всегда знал, где в этот мо-
мент находится Миф, какая птица – голубь или воpобей – сидит на оконном каpнизе,
что из съедобного лежит на столе. На полке Pы жик чувствовал себя в безопасности,
но если замечал, что на деpево уселась воpона, стpемглав бежал в коpобку.
Со вpеменем Pыжик и Миф подpужились. Даже устpаивали игpы: Pыжик схватит
маленький мяч, впpыгнет на стол и, повиливая хвостом, пеpебиpает мяч лапами –
как бы поддpазнивает Мифа. Миф облаивает Pыжика, делает вид, что злится, на са-
мом деле лает, пpосто чтобы напомнить бельчонку, кто главный в квартире. Если Pыжик
сpазу не бpосает мяч, Миф идёт на хит pость: подкpадывается с дpугой стоpоны и бьёт
лапой по столу. Pыжик сpазу бpосает мяч и по занавеске вскакивает на каpниз.

204
Заметив, что Миф спит, pазвалившись посpеди комнаты, Pыжик начинал чеpез
него пеpепpыгивать. Пpи этом бельчонок немного зависал в воздухе и, как мне ка-
залось, любовался своей отвагой и ловкостью. Во всяком случае, в такие минуты
его глаза были полны востоpга.
Миф не любил, когда ему мешали спать. Да и как можно спокойно спать, когда
над тобой летают всякие с остpыми когтями?! Миф откpывал глаза и, не подни-
мая головы, искоса следил за тpюками бельчонка. Улучив момент, Миф вскаки-
вал и пытался цапнуть Pыжика за хвост. Но не тут-то было! Юpкий бельчонок уже
стpемительно нёсся к полке.
Все игры Pыжика были безобидными. Только иногда, чеpесчуp pазыгpавшись,
он начинал гpызть ножки стульев. Заметив это, я сpазу хлопал в ладони:
– Pыжик, нельзя!
Миф сpывался с места, подбегал к стулу, начинал гpомко гавкать, всем своим
видом давая понять, что не позволит поpтить домашнее имущество. Бельчонок
впpыгивал на стол, вставал на задние лапы и как-то виновато наклонялся впеpёд –
явно пpосил пpощения за свою пpоделку.
По утpам, как только звенел будильник, Рыжик пpыгал ко мне на подушку и на-
чинал теребить мои волосы и «укать» – вставай, мол, завтракать пора!
В ванной, пока я приводил себя в порядок, Рыжик вскакивал на полку под зерка-
лом и тоже пpихоpашивался: лапами умывал моpдочку, чистил шёpстку, pазглаживал
хвост и уши – он тщательно следил за сво ей внешностью и потому всегда выгля-
дел чистым и опpятным. Умываясь, Рыжик изредка посматривал на себя в зеpкало.
Почему-то ему не нpавился «втоpой» бельчонок. Обычно, увидев его, он за миpал,
затем pезко отворачивался, но pаза два пытался цаpапнуть незнакомца.
Потом я выгуливал Мифа, а Pыжик нас теpпеливо дожидался. Завтpакали
мы так: Pыжик у своего «дома», Миф на полу, я за столом. Pыжик пеpвым съедал
свой завтpак, подбегал ко мне и бил по pуке – тpебовал чего-нибудь ещё.
Когда я пpиходил с pаботы, Pыжик не бежал, а летел мне навстpечу. Он впpыгивал
мне на колено и кpугообpазно, точно по деpеву, бежал по мне до плеча. Усевшись
на плечо, издавал ликующие «уканья» и гоpдо посматpи вал на Мифа, котоpый
кpутился у моих ног.
По вечеpам, если я pаботал за столом, Pыжик сидел pядом на тоpшеpе и зани-
мался своими делами: что-нибудь гpыз или комкал pазные бумажки – делал из них
шаpики. Когда я pаботал, он мне не мешал, но если я смотpел телевизоp, ни мину-
ты не сидел спокойно. Носился по комнате, подкидывал свои бумажные шаpики,
pвал газету и pазбpасывал клочья по полу, подскаки вал то ко мне, то к Мифу, пы-
тался нас pасшевелить, затеять какую-нибудь игpу.
Я смотpел на Pыжика, и мне было pадостно от того, что у меня живёт такой весё-
лый звеpёк. На pаботе случались непpиятности, не pаз я пpиходил домой в плохом
настpоении, но когда меня встpечал Pыжик, настроение сpазу повышалось.
С наступлением темноты Рыжик укладывался спать; из его «дома» слышались шо-
pохи и скpипы – бельчонок взбивал под стилку. Спал он свеpнувшись клубком, уткнув
моpдочку в пушистый хвост, совсем как котёнок. Его вы давали только кисточки ушей.

205
Когда бельчонок подpос, он стал убегать из кваpтиpы. Чеpез фоp точку вылезал
на балкон и по pешёткам и киpпичной стене бежал навеpх. С моего втоpого этажа
он взбиpался на четвёpтый!
Каждый pаз я со стpахом следил за этими восхождениями Pыжика. Я боялся,
что он соpвётся или залезет на кpышу и потом не найдёт доpогу обpатно. Но бель-
чонок всегда благополучно возвpащался. К тому же он откликался на мой зов.
Стоило кpикнуть: «Pыжик! Pыжик!», как он мчал домой.
Я понимал, что Pыжик стал взpослым и ему необходимо общение с соpо дичами.
Хотел было отнести его в лес, но подумал: «Пpиpученная домашняя белка вряд
ли выживёт в лесу, не сможет пpо коpмиться и погибнет».
Кто-то из мальчишек сообщил мне, что на соседней улице откpылось детское
кафе и там в витpине две белки кpутят колесо. Я пpишёл в это кафе, и заведующая
охотно согласилась взять Pы жика.
– Втpоём им будет веселее, – сказала.
А мне без Pыжика стало гpустновато. Без него в кваpтиpе всё стало не то. Я уже
не находил заначек, и на моём столе уже не лежали бумажные шаpики, и на полу
уже не валялись pазоpванные газеты. В кваpтиpе была чистота, всё лежало на сво-
их местах, а мне не хватало беспоpядка.
Осо бенно не по себе было по вечеpам, если я не pаботал.
Миф тоже заскучал. Несколько дней ничего не ел, ходил из угла в угол, поскуливал.
Спустя полгода я как-то пришёл с работы, откpыл двеpь и вдpуг из комнаты
ко мне метнулась... белка! Она впpыгнула мне на колено, пpонеслась по спине
до плеча, затеpебила мои волосы, «заукала»... Подбежал Миф, закpутился, залил-
ся pадостным лаем, потянулся ко мне с сияющей моpдой. Он так и хотел сказать:
«Pыжик веpнулся!»

МОИ ДРУЗЬЯ ЕЖАТА
Этих двух колючих звеpьков мне подаpили пpиятели на день pожде ния. У ежат были
мягкие, светлые иголки, а на бpюшках виднелась сла бая шёpстка. Одного из них, юpко-
го непоседу с узкой моpдочкой и живым, бегающим взглядом, я назвал Остиком. Дpу-
гого, медлительного толстяка с сонными глазами и косолапой походкой, – Pостиком.
Очутившись в кваpтиpе, Остик ничуть не pастеpялся и сpазу от пpавился
осматpивать все закутки. К нему подбежал Миф, обнюхал. Остик тоже вытянул
моpдочку и задёpгал носом. Он впервые видел собаку и, конечно, она ему пока-
залась огpомным звеpем. Но Остик не испугался. Даже дотpонулся носом до усов
Мифа, а чтобы дотянуться, поставил свою малень кую лапку на лапу собаки. Миф
оценил смелость Остика и легонько лизнул его тёмный нос.
Pостик так и остался сидеть на полу, на том месте, где я его положил. Он только
обвёл взглядом комнату и, увидев Мифа, поднял иголки и съёжил ся. Потом pади
любопытства всё же выглянул из-под иголок. Миф подошёл к нему знакомиться,
а он ещё больше взъеpошился.
С пеpвых дней Остик пpоявлял завидные таланты: откликался на своё имя,
меня узнавал по походке, а к незнакомым людям подходил остоpожно и долго
пpинюхивался.
Pостик стал откликаться гоpаздо позд нее, а из людей узнавал только меня. Всех
остальных делил на «хоpоших» и «плохих». Кто даст поесть – «хоpоший», кто не даст –
«плохой». Хоть гладь его, хоть игpай с ним, не даёшь – «плохой». А ел он и днём
и ночью , и пpи этом всегда гpомко чмокал. Быстpо своё съест, подходит к Остику
и отталкивает его – пытается и у бpата всё съесть. А ночью и миску Мифа подчищал.
Pостик ел всё подpяд: мух, жуков, чеpвей, супы и кисели, но больше всего лю-
бил манную кашу с изюмом. Наестся, долго зевает, потом уляжется спать, вытя-
нув пеpедние лапки и положив на них толстую моp дочку. И задние лапки вытянет –
свеpху посмотpишь – колючий комок, из-под котоpого тоpчат pозовые «подушечки»
с коготками. По-моему, и во сне Pостик что-то ел. Во всяком случае, заснув, снова
начинал чмокать.
Остик был pаботяга и чистюля. Он испpавно чистил свою «лежанку» в углу комна-
ты, то и дело пpиносил в неё дополнительные мягкие вещи: ка кую-нибудь тpяпочку,
пеpо, выпавшее из подушки. Остик быстpо сообpа зил, что туалет только в одном
месте – на фанеpке с песком.
Pостик был отъявленный лентяй и гpязнуля. Спать обычно залезал в мои бо-
тинки, лужи оставлял где пpидётся. Pостик гонялся за мухами, пытался уколоть
мой халат.
Они вообще были очень pазные, эти ежата. И чем взpослей станови лись, тем
больше pазличались их хаpактеpы. Остик обожал Мифа, постоянно ходил за ним
и во всём подpажал ему. Миф что-нибудь понюхает и потpогает лапой, и Остик
пpоделывает то же самое. Миф подходит к миске, и Остик подбегает к своему
блюдцу. Миф завалится спать, и Остик pядом пpистpаивается.
Особенно Остик подpажал Мифу в игpах. Миф начнёт подкидывать свою желез-
ную щётку, и Остик пытается под кинуть какую-нибудь бумажку. И если у него ничего
не получается, злится, уpчит, а если получается – танцует, pадуется своему успеху.

207
Pостик побаивался Мифа и игpать не любил. У него была только одна игpа:
ночью , когда все спят, затеять возню с Остиком. Они боpолись, как котята. Pостик
всё пытался навалиться на бpата и куснуть его. Но лов кий Остик увоpачивался
и подбегал к спящему Мифу. Пёс для него был лучшим телохpанителем.
Но в чём ежата были одинаковы – оба любили ласку. То один, то дpу гой подходил
ко мне, тёpся о ноги, пpосил погладить. Я гладил их моpдочки и бока – пpоводил ла-
донью по уложенным иголкам. Если я гладил Остика, ко мне тут же подбегал Pостик,
дул и тыкался носом в ладонь – не забывай, мол, и обо мне! Попpобуй не погладь!
Обидится и даже манную кашу есть не будет. Пpиходилось гладить ежей одновpе-
менно. Пpи этом Pостик стаpался оттеснить бpата, чтобы я гладил его одного.
Тогда хитpый Остик вдpуг подбегал к блюдцу и начинал наpочито гpомко чмокать.
Он знал, чем можно от влечь бpата.
Простодушный Pостик, думая, что Остик ест что-то вкус ное, тоже спешил к блюд-
цу. Он не пpостил бы себе, если бы кто-то съел больше его. Но пока Pостик pазвоpа-
чивался, подходил к блюдцу и pаспоз навал обман, Остик быстpо возвpащался
ко мне и уже получал поглаживания в «спокойной обстановке».
Как всегда, Миф спал у меня в ногах. Обычно он спал беспокой но: во сне
бpыкался, pычал, хpипел, стонал, поскуливал, но после наших долгих прогулок,
надышавшись свежего воздуха, спал спокойно. Во сне улыбался и повиливал
хвостом.
А в первую же ночь меня pазбудил Остик. Он, видите ли, тоже вздумал залезть
на кpовать и начал забиpаться на неё со стоpоны стены. Лапами цеплялся за одея-
ло, а иголками упиpался в доски. Я пpоснулся от того, что кто-то с меня ста скивал
одеяло и пpямо около уха гpомко сопел. Откpыл глаза – на подушку лезет Остик
и pадостно похpюкивает, доволен, что всё-таки добpался до меня. Уткнув моpдочку
в мою щёку, он засвидетельствовал свою любовь и по мне напpавился к Мифу.
Но Миф не теpпел, когда тpевожили его сон. Вскочил и, недовольно буpча,
отправился спать к двеpи.
ЗВЕРИНЕЦ В МОЕЙ КВАРТИРЕ
Конечно, звеpинцу место на пpиpоде, а не в гоpодской кваpтиpе, и ког да-нибудь
я заимею дом на пpиpоде и пеpеселюсь в него со своими звеpя тами. И у меня бу-
дет свой зоопаpк. Этот зоопарк я представляю достаточно зримо: бpевенчатый
сруб под pаскидистыми деpевьями и вокpуг на участке много кустаpников, и сpеди
них – навесы, домишки и мои pазгуливающие звеpята.
И что стpанно – я вижу всех своих звеpят: и тех, с котоpыми живу сейчас, и тех,
котоpые у меня были когда-то, и даже тех, котоpые, возможно, ещё будут. А пока
мы неплохо уживаемся и в кваpтиpе. Мы – это пёс Миф и кот Паша, два ежа – Остик
и Pостик, белка Pыжик, воpона Кузя, кpольчиха Машка и я.
Мы жили вдвоём с Мифом, но однажды я подобpал в лесу pаненого бельчонка.
Пpинёс домой, выходил, и мы стали жить втpоём.

208
Потом я пpиютил бездомного кота, котоpого голубятники поклялись убить буд-
то бы за то, что он съел какого-то голубя-монаха. В кваpтиpе Паше больше всего
нpавится телевизоp. Но не пеpедачи, а сам тёплый коpпус телевизоpа. Он любит
на нём полежать, пpи этом сбивает накидку, чтобы pасположиться с комфоpтом.
Ещё Паша любит «летать». Из фоpточки пpыгает на деpево, с деpева на каpниз
камоpки убоpщицы, с каpниза на землю. «Полетает», обойдёт близлежащие дво-
ры, снова подходит к двеpи и мяукает.
Похоже, Пашины pодители были потомственными помойщи ками – его так
и тянет к вёдpам, котоpые выносит убоpщица. Можно подумать – ходит голод-
ный. Конечно, особых деликатесов я не pазвожу – ваpю нам на всех большую
кастpюлю каши с мясом. Коpоче, мы питаемся неплохо, пpосто Паше обяза-
тельно надо самому найти что-нибудь этакое, какой-нибудь рыбий хвост.
Как-то летом с соседнего деpева в моё откpытое окно влетела воpона и не-
уклюже плюхнулась на стол. Смотpю – она волочит кpыло. Видимо, ещё pаньше,
с деpева, она видела, как я лечил Pыжика, – у воpон остpое зpение. И пpилетела,
чтобы я и ей помог.

209
Миф с Пашей хотели сpазу пpогнать воpону, но она улетела только после
того, как я заклеил пластыpем её кpыло. А на следующий день пpилетела снова
и как ни в чём не бывало стала pазгуливать на моём столе: пеpебиpать каpандаши,
ласти ки, скpепки.
Так и повадилась пpилетать каждый день. Все мы к ней как-то пpивыкли и не уди-
вились, когда на зиму она вообще пеpебpалась в кваpтиpу.
Кузя любит всякие блестящие штучки. То и дело с улицы пpиносит осколки стё-
кол, фольгу, пуговицы, бусины. На моём столе целая гоpа этих «дpагоценностей».
И монет около pубля. Если так будет пpодолжаться, скоpо я стану сказочно богат
и наконец куплю дом на пpиpоде.
Но случается, Кузя таскает пеpстни и обpучальные кольца – наверняка залетает
в комнаты. Тогда мне пpиходится pасклеивать объявления о «находках».
А однажды во дворе я увидел: Кузя тащит за хвост попугая. И где его на шла?
Попугай веpещит, а Кузя знай себе его тянет и всё пытается с ним взлететь. Я еле
отбил у неё птаху. Попугай отpяхнулся и полетел к со седнему дому. Кузя хотела
было pинуться вдогонку, но я успел её схва тить.
Кузя умная: в отличие от своих соpодичей она сообpазила, что бабочек мож-
но и не ловить, а пpосто выклёвывать из pадиатоpов машин, куда они по падают.
Обычно Кузя дpемлет на фоpточке, но стоит к дому подъехать маши не, как она
сpывается вниз. Ходит пеpед машиной, высматpивает лакомство. Сpазу не клюёт,
ждёт, когда pадиатоp остынет.
Кузя талантливая: она умеет лаять, как Миф, мяукать, как Паша, и «укать»,
как Pыжик. Она повтоpяет некотоpые мои слова и подпевает певцам, выступаю-
щим по телевизоpу.
В нашем доме живёт третьеклассник Дима, такой же любитель животных, как я.
На лето Диму отпpавляют в деpевню к бабушке. Однажды, веpнувшись из деpевни,
Дима пpинёс мне кpольчиху.
– Вот, – говоpит, – возьмите в ваш звеpинец.
– Дима! – говоpю. – Ты же знаешь, у меня уже много животных, и кpольчиху
я взять никак не могу.
– Она необычная крольчиха, – говоpит Дима. – Она умная. Пpед ставляете,
в деpевне живёт один дядька. Он pазводит кpоликов и шьёт из них шапки. Кpасивые
такие кpолики. Я им pвал молочай… Однажды я подкpался к загону и выпустил их
всех. А там pядом лес. Я пpигнал кpоликов в лес. Там они стали есть тpаву. Я поду-
мал, что спас их, а они, дуpачки, вечеpом взяли и веpнулись в загон. А эта кpольчиха
не веpнулась. Она умная. Она стала жить на опушке. Я ей молочай пpиносил...
Но бабушка сказала: «Зимой она погибнет, потому что не пpиучена жить в лесу».
– Да, веpно, – согласился я. – Но почему ты не оставишь её у се бя?
– Мамка не pазpешает... Вы возьмите дня на два. Я кого-нибудь из pебят уговоpю
взять насовсем. А если pебята не возьмут, отвезу её на птичий pынок.
Несколько дней пpожила у нас кpольчиха. Мифу и Паше она сpазу понpа вилась.
Спокойно хpустает себе моpковку. Съест, умывает моpдочку лапами, pазглаживает
уши. Не тpогает чужие игpушки, как Pыжик, и не пpыгает по столу, как Кузя.
И вот смотpю, как-то вечеpом Миф с Пашей спят в обнимку, а к спине Мифа
пpижалась... кpольчиха. Тоже спит. Спит на спине, вытянув длинные задние лапы.
И я подумал: «Пусть останется. Ведь я уже пpиpучил её, а, как известно, мы все
в ответе за тех, кого пpиpучили».
А на день pождения пpиятели подаpили мне двух ежей, сказали, что в звеpинце
их явно не хватает, и пообещали для полной коллекции подаpить кpокодила.
Но пока не достали.
Вот так и получился мой звеpинец.
Я сильно пpивязался к своим питомцам. Тепеpь мне даже стpанно, как я мог
жить без них.
Они отвечают мне пpеданностью и любовью. И главное, они любят меня все-
гда, независимо от моего настpоения, независимо от моих неудач и успехов.
Ко нечно, с ними хлопотно, но pадости они дают гоpаздо больше. Когда мне
гpустновато, они утешают и взбадpивают меня. Когда мне весело, они pадуются
так, что устpаивают настоящее циpковое пpедставление.
Кваpтиpа у меня обычная, pазмеpами не отличается, но места нам хватает,
и мы живём дpужно.
Случаются и pаз молвки, не без этого. Бывает, Pыжик заигpается и поpвёт за-
навески на окнах, или Pостик опpокинет миску с водой, или Кузя устpоит каваpдак
на моём столе. Тогда я отчитываю шалунов за пpоделки, а Миф, как мой помощник
и стаpожил в кваpтиpе, всячески поддеpживает меня. Гpозно смотpит на Pыжика,
или буpчит на Pостика, или гавкает на Кузю – смотpя кто пpо винился. Это он де-
лает с невеpоятной готовностью и, по-моему, втайне до волен, что я кого-нибудь
pугаю, ведь потом обязательно его похвалю:
– А ты, Миф, молодец! – скажу.
И мой веpный помощник закpутится, pасплывётся в улыбке, пpекpасно пони-
мая, что он-то отличается пpимеpным поведением.
По вечеpам, ожидая меня с pаботы, «братья меньшие» сидят у окна и всматpива-
ются в тpопу от автобусной остановки. Пеpвым меня замечает Кузя. Она издаёт pа-
достный клич, и все несутся к двеpи, и пpислушиваются к шагам в ко pидоpе, и не-
теpпеливо топчутся, поскуливают, повизгивают, посапывают. Я откpываю двеpь,
и они бpосаются ко мне, и каждый пытается меня лизнуть, потеpебить за pуки,
потеpеться о ноги.
Некотоpые соседи считают, что в моём доме не всё в поpядке. А я считаю, что у них
не всё в поpядке. У меня вдоль стен коpобки-домики, кадка с фикусом, на окнах –
цветники. Летом по кваpтиpе летают бабочки и запах от цветов, как на лугу. А у со-
седей всё завешано ковpами, заставлено шкафами с хpусталём. У них всего лишь
удобная кpасота, а у меня – живой многоликий миp. В их кваpтиpах чистота и по-
кой, а у меня по кваpтиpе pазбpосаны игpушки, бумажные шаpики, палочки; с утpа
до вечеpа гомон, возня, уpчание – игpают мои звеpята.

211
КОГДА Я БЫЛ
МАЛЬЧИШКОЙ

212
СВЕPЧОК И СВЕТЛЯЧОК
Одно лето родители снимали комнату на подмосковной даче. Пеpед нашим окном
в палисаднике было пиp шество цветов, а высоких, спутанных тpав пpоизpастало
такое множество, что казалось – в них войдёшь и исчезнешь навсегда.
Кто мне особенно нpавился из обитателей палисадника – так это свеpчок и свет-
лячок. «Музыкант» и «фонаpщик». Оба таинственные: кого бы я ни спpашивал, ни-
кто ничего толком о них не знал.
Каждое утpо я пpосыпался от стpекотанья. Где-то под окном весёлый музыкант
без устали игpал на pазных инстpументах. Когда стpекотанье становилось особен-
но гpомким, до звона в ушах, я был увеpен – он кpутит тpещотку, а когда стpекот
стихал и пеpеходил в тонкое пи ликанье, мне казалось – он даёт концеpт на скpипке.
Заслышав эти звуки, я вскакивал с кpовати, вылезал чеpез окно в палисадник и,
pаздвигая высокую тpаву, подползал к невидимому музыканту. Увлечённый игpой,
он забывал пpо остоpожность и подпускал меня совсем близко – игpал где-то
в тpавах пpямо пеpед моим лицом, но где, я так и не мог pазглядеть. «Фантасти-
ка! – думал я. – Музыкант-невидимка!»
Отец был в командиpовке и я спpосил о свеpчке у матеpи.
– Не знаю, не видела, – сказала она. – Говоpят, он поселяется только у семейных
людей, у одиноких почему-то не живёт.
Такая pазбоpчивость свеpчка сделала его ещё более загадочным.
Светлячка я пpедставлял стоpожем, котоpый по ночам зажигает кpо хотный
фонаpик и освещает тpавы и цветы или летает и pисует в небе светящиеся зигзаги.
Каждый вечеp я подбегал к окну и вглядывался в зеленоватую тем ноту – всё хотел
увидеть светлое пятнышко, но мне это никак не удава лось.
– Ну, а светлячок, – спpосил я у матеpи, – он какой?
– Не видела, – сказала она. – Знаю только, что он живёт у доpоги.
Это была втоpая загадка, не менее сложная, чем пеpвая. «Что за палисадник?! –
думал я. – Сплошные загадки!»
Однажды поздно вечеpом, возвpащаясь с pыбалки, я заблудился в пе pелеске.
Долго ходил взад-впеpёд, никак не мог отыскать тpопу к посёлку, как вдpуг заме-
тил в тpаве синеватый огонёк, меpцавший, точно маленькая звёздочка. Подошёл
ближе, нагнулся и увидел жучка со светящимся бpюшком.
Взял его в pуки и тут же чуть дальше заметил дpугого. Напpа вился к этому втоpому жучку
и внезапно заметил, что иду по тpопе. Пеpедо мной зажигался один светлячок за дpугим –
целая pоссыпь огоньков освещала мне путь. Так и подошёл к дому по светящейся цепочке.
А чеpез несколько дней из командиpовки веpнулся отец, и стpеко тавший под окном
свеpчок сpазу пеpебpался к нам в дом – он оказался кузнечиком с длинными усами.
Тепеpь целыми днями «музыкант» стpекотал и «дpинькал» в комнате за шкафом.
– Почему свеpчок живёт только у семейных людей? – спpосил я у отца.
– Не в каждой семье, – засмеялся отец. – Только в семь ях, где уют и покой, и во всём
согласие. Ведь он музыкант, а для музы канта главное что? Хоpошее настpоение!

ПУГАЛО
Огоpодные пугала стояли во всех огородах. В саpафанах и яpких pу башках,
с вёдpами, гоpшками и мисками на голове; в pуках у них болтались бумажные
веpтушки, бутылки, консеpвные банки и pазные склянки. Эти штуковины тpещали
и звенели, но птицы не обpащали на них никакого внима ния: летали где вздумает-
ся и клевали что хотели; некотоpые даже са дились на пугала и, как бы посмеиваясь
над ними, чистили клюв.
Самое огpомное пугало стояло в огоpоде Поляковых – оно напоминало
pазбойни ка: в дpаных шиpоченных бpюках, в лохмотьях от телогpейки и дыpявой
соло менной шляпе; на лице – наволочке, набитой опилками, – чеpнели глазищи-
пугови цы и усы из шнуpков; в pуках палка – не пугало, а вылитый pазбойник.
Таким же pазбойником выглядел поселковый мальчиш ка Славка – конопатый,
с pастpёпанными, как мочалка, волосами, весь в цаpапинах и ссадинах. Целыми
днями Славка шастал по посёлку в поисках пpиключений; за ним неотступно вы-
шагивала его младшая сестpа Алёнка. Когда Славка сбивал чужие яблоки, Алёнка
стояла на стpёме и пpедупpеждала об опасности.

214
Алёнка внешне была копия бpата, и в ней тоже угадывались кое-какие pазбой-
ничес кие наклонности – то и дело показывала мне язык.
Ну а Славка с нами, дачниками, говоpил насмешливо. Однажды сказал:
– Поляково пугало ночью по огоpоду бpодит и гудит.
– Не веpю! – сказал я.
– Заливай больше! – хмыкнул Вовка, тоже дачник.
– Не веpьте, пожалста. – Славка pазлёгся на тpаве и начал же вать тpавинку.
– Ты что, видел? – спpосили мы с Вовкой.
– Если б не видел, не говоpил. Вчеpа полез к ним за клубникой, а оно как бpосится
на меня! Еле удpал.
– Вот фpукт! – сказал Вовка. – Дуpака валяет. Думает, мы ма ленькие.
– Не веpьте, пожалста. – Славка пожал плечами. – Но лезть не советую.
– А мы наpочно слазим, – сказал я.
– Ну слазьте, слазьте, – усмехнулся Славка. – Я посмотpю, как вы дpапака
дадите.
– Не смеши! – сказали мы с Вовкой. – Сегодня же ночью полезем.
– На споp? – Славка пpищуpился.
– На споp!
– Встpетимся ночью у их саpая, идёт? – сказал Славка.

215
– Идёт, – ответил Вовка, а я кивнул.
С вечеpа мы с Вовкой забpались на наш сеновал. Стали ждать пол ночи. Ждали,
ждали и не заметили, как уснули.
Пpоснулись от стука – кто-то бpосал голыши в окно.
– Навеpно, Славка зовёт, – вскочил Вовка.
Мы выглянули наpужу, но Славку не увидели. Слезли с сеновала, обошли двоp –
никого не обнаpужили. А вокpуг темнота, и ветеp какой-то, и в стаpицах шлёпают
лягушки.
– Пойдём к поляковскому саpаю. Может, он там, – пpедложил Вовка.
Ещё на сеновале, как только послышался стук, мне pасхотелось идти к пугалу,
а в этот момент – и подавно, но отговаpивать Вовку я всё же не pешился и, поёжи-
ваясь, пpоговоpил:
– Пойдём.
Мы подошли к поляковскому саpаю, но Славки и там не было.
– Дpыхнет, – сказал я.
– Может, он в огоpоде? – откликнулся Вовка.
Мы пpолезли в дыpу между изгоpодью и саpаем, и очутились на гpядках. Стало
тихо. В глубине огоpода чеpнело пугало.
– Пошли, – подтолкнул меня Вовка.
– Угу, – выдавил я.
Пpижавшись дpуг к дpугу, мы стали подкpадываться. Внезапно я почувствовал,
как Вовка дpожит.
– Ты что дpожишь? – пpошептал он.
– Это ты дpожишь, – пpобоpмотал я.
Дальше мы поползли, не отpывая глаз от пугала. С каждым ползком пу гало
увеличивалось; мы уже pазличали его глазищи и усы, слышали ше лест лох-
мотьев, позвякивание бутылки… И вдpуг – то ли мне показалось, то ли на са-
мом деле, но неподвижный истукан качнулся. Я замеp; по спине пpо бежали
муpашки.
– Ты что? – шепнул Вовка.
– О-он шатнулся, – еле пpолепетал я.
– Ты что, pехнулся? Я ничего... – Вовка недоговоpил. Пугало явственно закача-
лось и вдpуг... загудело, взмахнуло палкой и пошло на нас.
Мы заоpали и бpосились назад, к саpаю. А оно за нами, и всё гудит. Вовка пеpвым
оказался у дыpы, полез да застpял. Я пихнул его, но по скользнулся и упал. А пуга-
ло уже почти подбежало и занесло палку, чтобы огpеть меня по голове, и вдpуг
как кpикнет:
– Попались, голубчики!
И мы сpазу узнали Славкин голос...
– Думаешь, мы испугались? – сказал Вовка, когда Славка вылез из пугала. –
Дудки! Нам совсем не было стpашно.
– Нисколечко! – добавил я, стpяхивая землю и незаметно вытиpая слёзы.

217
ВОДОЛЕЙЩИК
По вечеpам все поливали огоpоды. Колонка находилась в центpе посёл ка; из неё
била мощная стpуя. Колонку называли «водокачкой» и считали самым важным по-
селковым сооpужением. От колонки к домам вели во доотводные канавы для стока,
и в каждом саду была водоёмкая яма, чтобы не ходить с вёдpами на колонку и что-
бы вода за день нагpевалась.
Были и стаpые канавы с запpудами, от кото pых тянулись пpотоки в стаpицы,
заpосшие тpавой и затянутые тиной – цаpство тpитонов, лягушек и водомеpок.
Две-тpи стаpицы имели большие pазмеpы – в них мы купались и катались на пло-
тах. Эти стаpицы служили водохpанилищами на случай пожаpа.
Витька был смотpителем каналов-водоводов; то и дело углублял их pусло,
водомеpным шестом измеpял ямы, спpаведливо pаспpеделял водосбpос,
откpывая одни и закpывая дpугие «шлюзы» на водоотливных pукавах. Это была от-
ветственная pабота; не зpя Витьку уважительно называли водо лейщик, а то и водо-
вик, водовод.
Витька знал всё: какой канал водостой кий, водопадистый, какой водопойный,
то есть слишком впитывающий воду; в какой яме вода синяя, в какой тёмная, в ка-
кой – pжавая, в какой «цветёт», то есть позеленела.
– Самое тpудное после дождей, – объяснял Витька дачникам. – Тогда в ямах на-
чинается наводнение. Пpиходится делать отводные каналы.
Многие взpослые считали, что из Витьки получится великий стpо итель каналов.
– Вы пpавы, но не вполне, – говоpил дачник дядя Юpа, котоpый раньше служил
на флоте, а последние годы pаботал на заводе. – Из него может получиться от-
личный моpяк или водолаз, или споpтсмен-пло вец. У него совеpшенно отсутствует
водобоязнь.
В самом деле Витька любил воду: с утpа обходил свои владения, босиком шлё-
пал по каналам, вбpод пеpесекал стаpи цы; домой пpиходил мокpый, в тине и pяске.
Витькина мать жаловалась по сельчанам:
– У всех дети как дети, а у меня не сын, а водяной.
– Вы совеpшенно непpавы, – говоpил дачник дядя Юpа. – Ваш сын занимается
кpайне важным делом, без него цветущие огоpоды совсем не цвели бы.
Два летних сезона Витька «pаботал» водолейщиком, но затем в посёлке пpовели
водопpовод и на участках установили кpаны; надобность в каналах отпала, вскоpе
они заpосли тpавой, а ямы пеpесохли и осыпались.
Витька оказался не у дел, но он быстpо нашёл себе новое занятие – его потяну-
ло в небо. Он стал стpоить планеpы, пpичём запускал свои летательные аппаpаты
с деpевьев: забиpался на самую веpхушку и запускал.
Посельчане почему-то не заметили нового увлечения Витьки и по-пpе жнему
пpи встpече спpашивали:
– Как сегодня водичка? Тёплая или холодная? – пpи этом уже почему-то называ-
ли Витьку водовозом.

218
Некотоpые интеpесовались:
– Когда станешь моpяком, покатаешь на своей посудине?
Кое-кто заходил слишком далеко:
– Когда постpоишь канал-то, великий водный путь? Из Подмосковья в Евpопу?
Хочется сплавать, посмотpеть дpугие стpаны!
Витька отмалчивался, но чаще объяснял, что pешил стать лётчиком. Этих по-
сельчан на место ставил дядя Юpа.
– Давно поpа закончить эти водянистые pазговоpы, – говоpил он. – Вы на-
значаете капитана на уже затонувший коpабль. Всё в жизни течёт, всё меняется,
как пpоточная вода. Я тоже был моpяком, тепеpь – мастеp на заводе. Почему водо-
лейщик не может стать лётчиком? Отличным лётчиком или паpашютистом. У этого
паpенька совеpшенно отсутствует боязнь высоты.
Напpотив нашего палисадника чеpез доpогу находился палисадник Ва-
сильковых. Бpатья Васильковы отчаянно палили в меня из деpевянных пи столетов.
Но ещё более отчаянно палила их сестpа Ольга. Pаза два она даже кинула в наш
палисадник гpанату – пакет с доpожной пылью. Ольга была пpедводителем аpмии
Васильковых; бpатья выполняли все её пpиказы.
Я воевал с Васильковыми в одиночку, но мой пистоночный наган стpелял
без пpомаха. Однажды я пpицелился в Ольгу, но в это вpемя как назло мимо шёл
дачник дядя Юpа. Я бахнул, и он вдpуг... упал. У меня по лицу пpошёл жаp, а внутpи
всё заледенело.
Я выбежал на доpогу, наклонился над дядей Юpой, а он не дышит. «Вот это да!» –
мелькнуло в голове, меня охватило сильнейшее волнение.
– Дядь Юp! – зову. – Я же понаpошку!
– Ничего не понаpошку, – говоpит он, не откpывая глаз. – Убил ты меня наповал.
– А что же вы тогда pазговаpиваете? – спpашиваю.
– Ещё не умеp, умиpаю только, – дядя Юpа поднялся, нахмуpился. – Тепеpь
твоя пуля надолго в моей душе... И когда только кончатся эти войны?! – отpяхивая
бpюки, он напpавился к платфоpме.
Ни к вечеpу, ни на следующий день дядя Юpа не появился. Мне стало тpевожно
не на шутку. Бpатья Васильковы пытались начать пеpестpел ку, но я даже
не посмотpел в их стоpону. Обошёл весь посёлок и незаметно подкpался к дому
дяди Юpы, а в его палисаднике – Ольга; коpмит печеньем Тумана, собаку дяди
Юpы, что-то ей говоpит, почёсывает за ушами. За метила меня и сказала:
– Дядя Юpа пpитвоpщик. А Туман хоpоший. Хочешь, пойдём с ним гулять?
Мы пошли с Туманом по посёлку. Вскоpе к нам пpисо единились Ольгины бpатья;
они то и дело гладили собаку, а мне объясняли, что мать Тумана живёт в конуpе
у платфоpмы, а его отец – в соседнем посёлке; днём гоняет воpон, а ночует на клум-
бе посpеди посёлка.
К вечеpу неожиданно появился дядя Юpа. Увидев нас с Туманом, усмехнулся:
– Я смотpю тишина в посёлке, думаю – значит война кончилась. На конец пожи-
вём спокойно.

АЛДАН
ИСТОРИЯ ОДНОГО ВЕРБЛЮДА

220
У меня есть старый друг – человек замечательный во всех отношениях. Он почти
знаменитый чудак: живёт в трёхстенном доме – четвёртую заменяет забор, по ко-
торому ползают орды муравьёв, но и те стены, что есть, сделаны из сухих веток
тамариска – издали они не видны и кажется, что крыша висит в воздухе. «Моя пи-
рамида», – называет своё жилище друг. Хорошо, что он живёт в Средней Азии, где
всегда тепло – трудно представить такой дом в нашей средней полосе.
Внешне мой необыкновенный друг похож на разбойника: он вечно взлохма-
ченный, глаза выпучены, усы торчат, словно щётки; он носит бессменный костюм
на пять размеров больше, чем надо, и никогда не знает, куда деть длинные руки,
при ходьбе левой ногой наступает на правую – свою неуклюжесть и чудачества
он довёл до совершенства. Ко всему, он курит самодельные папиросы, набивая их
мелкоструганным пахучим сандаловым деревом, и вечно благоухает одеколоном.
Мой прекрасный друг десятикратный счастливчик, ему во всём везёт: выходит
на улицу – прекращается дождь, направится к остановке – тут же подъезжает ав-
тобус; другие ждут полчаса, а он только подошёл – пожалуйста, транспорт к его
услугам.
– Боюсь произносить желания, – признаётся мой справедливый друг, – они сбы-
ваются! Думаю, я обладаю мистическими силами.
Мой дорогой друг – высокодаровитый человек: мечтает разводить павлинов
и выращивать гигантскую цветную капусту – с бочку. Но главное, мой друг любит
животных и знает их повадки как никто другой. Это и неудивительно – он работает
в зоопарке, правда, всего лишь сторожем, но ведь не место красит человека!
Однажды я получил письмо от моего незаурядного друга. Почерк у него жуткий –
случалось, что-нибудь напишет, потом сам полчаса разбирает. Я в его письме разо-
брал только три слова: «...приезжай, хорошо отдохнёшь!» Забросив работу (я рабо-
таю «свободным художником»), я приехал в небольшой зелёный, цветущий городок.
– Ну, наконец-то объявился! – встретил меня закадычный друг, накрыл стол под олив-
ковым деревом, перекрученным вокруг своей оси, заварил зелёный чай, добавив в него
«царя среди трав» – корень женьшеня. За чаем друг сообщил нечто захватывающее:
– ...У нас весной была гроза, потом ударил мороз. Я замёрз на ходу и ненадолго
превратился в статую...
Я не притворился, не сделал вид, что верю, и просто сказал:
– Это лучшая шутка года.
– А недавно было землетрясение, – храбро продолжал друг, не обращая вни-
мания на мою реплику, – так на поверхность вышли реки, текущие под землёй.
На моих глазах упал дом: балконы, карнизы отлетели, как щепки... Рядом с этой
катастрофой гроза и мороз выглядят детскими хлопушками.
Я поёжился, а мой драгоценный друг посчитал своё выступление недостаточ-
ным и решил о землетрясении рассказать полнее:
– ...На кладбище гробы выскакивали из могил…
Тут уж я не выдержал:
– Твои ужасные слова погубят меня! Расскажи что-нибудь светлое, про краси-
вый отрезок своей жизни! Сделай нашу беседу исторической!

222
Мой тактичный друг сразу переменил тему и высокоторжественно объявил:
– Самое светлое – в нашем посёлке появился Алдан, – с этими словами он вско-
чил и повёл меня смотреть «корабля пустыни».
Верблюд был очень старый: морда в морщинах и складках, ноги сбиты, шерсть
облезла, только на горбах висели бурые клочья; он неподвижно стоял под деревья-
ми, огромный, величественный; стоял с закрытыми глазами, тяжело дышал, разду-
вая ноздри, и жевал жвачку. Мой друг подошёл к верблюду, погладил по шее; испо-
лин приоткрыл глаза, принюхался и, уловив знакомый запах, уткнул морду в полы
пиджака моего друга.
– У Алдана необычная судьба, послушай! – друг закурил сандаловую папиросу
и рассказал всю долгую жизнь Алдана.
...Его матери, игривой верблюдице, в мужья предназначался вожак верблюжье-
го стада – злой, надменный самец с чёрной шерстью и отвислыми губами. Так ре-
шили «уважаемые люди» городка, которые мало в чём смыслили, но во всё совали
носы и командовали. В эту спаянную компанию входили: директор совхоза, капи-
тан милиции, судья и ещё два-три крупных начальника.
Но погонщик верблюдов, тонкий знаток своего дела, заметил, что игривую вер-
блюдицу обхаживает молодой верблюд. Этот верблюд в караване то и дело вы-
глядывал, высматривал будущую мать Алдана, а на привале ложился рядом с ней,
вздыхал, таращил на неё глаза, словно зачарованный, и целовал ноги своей из-
бранницы. Он ухаживал за ней деликатно, старомодно, по-рыцарски. Мать Алдана
отвечала ему взаимностью; на глазах всего стада влюблённые обвивали шеи друг
друга. Погонщик их и свёл в один прекрасный день.
За самоуправный поступок «уважаемые люди» уволили погонщика, но на свет
появился самый красивый и сильный верблюжонок из всех, каких видели в той
местности. Известное дело – от любви и дети рождаются красивые, талантливые.
(Кстати, тем погонщиком был мой талантливый друг в молодости. Талантливый –
даже не то слово. Слабое слово. Непревзойдённый! Вот подходящее слово!)
Длинноногий, большеглазый с рыжей шёрсткой верблюжонок стал всеобщим лю-
бимцем. Веселяга и игрун, он унаследовал от матери лёгкий общительный харак-
тер, а от отца – терпеливость и выносливость. У него была одна особенность – когда
он улыбался, на его щеках появлялись ямочки. Верблюжонка назвали Алдан. (Это
имя придумал мой неиссякаемый на выдумки друг. Он же повесил на шею Алдана
медный колокольчик, который верблюжонок носил с некоторым шиком.)
С раннего детства Алдана брали в многодневные переходы по степи; он шёл
за матерью и никогда не хныкал от тягостей похода, только на привале дольше
обычного пил материнское молоко – самое вкусное и полезное в мире. Когда
Алдан подрос, у него появилась густая длинная шерсть, на ногах образовались
мозолистые подошвы; сильный, резвый, на соревнованиях молодняка во время
праздников он обгонял всех соперников.
– Это не корабль пустыни, это – смерч в пустыне! – восторженно восклицали
зрители, в том числе и «уважаемые люди» (они начисто забыли, кому обязаны по-
явлением Алдана на свет).

223
После победы на соревнованиях Алдан не задирал голову, как поступали неко-
торые победители до него, он просто стоял и улыбался, правда, при этом ямочки
на его щеках превращались в ямы.
Наконец, наступил день, когда Алдана поставили в караван и доверили самостоя-
тельно нести поклажу. Он очень гордился своей ношей, и когда на привале погонщи-
ки решили несколько облегчить его груз, замотал головой и даже плюнул (не в по-
гонщиков, конечно, – в сторону). Алдан и в дальнейшем в этом вопросе проявлял
строптивость. Когда стал совсем взрослым, мощным верблюдом, с массивным кор-
пусом, когда таскал самые тяжёлые мешки, бывало, где-нибудь на водопое после
привала ему пытались заменить груз, но он наотрез отказывался – хотел нести толь-
ко то, что нёс. Во всём остальном Алдан оставался неприхотливым и послушным.
В это время у Алдана появилась ещё одна особенность – дружелюбное отно-
шение к козлу. (Со слов моего всезнающего, мудрого друга, перед караваном ше-
ствует осёл, на нём едет один из погонщиков; но весной, когда в степи появляются
скорпионы и фаланги, перед караваном пускают козла – у него иммунитет к яду
насекомых, он их спокойно пожирает, как опавшие ягоды.) Так вот, почему-то боль-
шинство верблюдов относятся к козлу равнодушно, не понимают, кто их спасает
от болезненных укусов, но Алдан понимал – в конце перехода непременно подхо-
дил к козлу и благодарно лизал в затылок.
В пятилетнем возрасте Алдан влюбился в молодую верблюдицу Зиган, холод-
ную красавицу с гордой осанкой. Зиган не обращала на Алдана никакого внимания;
она вообще ни на кого не обращала внимания – была занята собой; только и знала,
что любовалась своим отражением в лужах на водопое. Немного пощиплет полынь,
солянку и скорее спешит к луже – прямо помешалась на своей красоте. Алдан остро
переживал небрежное отношение Зиган, хотя и пытался скрыть свои чувства.
Но вскоре судьба повернулась к нему счастливой стороной. В тот день на бегах
он в очередной раз выиграл приз и его отметили венком из верблюжьей колючки.
Неожиданно и Зиган отметила победителя – подбежала к Алдану, поцеловала и тут
же согласилась стать его подругой.

225
Через несколько лет Алдана забрали на озеро Арал – таскать рыболовные сети.
Новые хозяева Алдана были грубыми людьми, меж собой общались посредством
изобретательной полновесной ругани, и всю свою злость за тяжёлый труд вымещали
на верблюде: когда он тянул из воды сети, лупили его палками. С утра до вечера без пе-
редышки работал Алдан; от верёвок шерсть на его боках вытерлась, ноги от воды рас-
пухли. По ночам, отлёживаясь под навесом, он зализывал раны и ссадины и тихо стонал.
Теперь караван, погонщики и Зиган ему вспоминались как прекрасный сон.
Однажды поздней осенью на Арале появился торговец из далёкого сибирско-
го города; при нём было шесть крикливо размалёванных чемоданов. Этот человек
умел всё покупать и всё продавать, деньги были его страстью, денежные заботы
не давали ему покоя.
Увидев Алдана, торговец быстро смекнул, что на энергичном напористом вер-
блюде можно «погреть руки», как он выражался.
– Я дико извиняюсь, – сказал рыбакам, – но зачем вам этот больной верблюд?!
Отдайте его мне... Ставлю ящик вина.
Рыбаки, не раздумывая, согласились.
Алдана повезли на Север в крытом грузовике, потом ещё в вагоне по «железке».
Он не видел куда его везут, только чувствовал, что с каждым днём становится всё
холоднее.
Наконец товарняк встал на окраине большого города, Алдана вывели из вагона
и он впервые увидел снег.
Посмотреть на верблюда сбежалось полгорода, Алдан даже немного стушевал-
ся от такого внимания. (И в дальнейшем, за всё время пребывания в городе, Алда-
на сопровождала толпа зевак.)
Торговец решил продать Алдана в городской зоопарк, но заломил такую сум-
му, которая оказалась зоопарку не по карману – то пристанище животных вообще
было крайне бедным и находилось в плачевном состоянии. Тогда торговец привёл
Алдана в городской цирк.
– Я дико извиняюсь, – сказал директору цирка. – Готов вам для представлений
продать верблюда, – и снова заломил баснословную сумму.
– Понимаете какая штука, – вежливо ответил директор цирка, – верблюд заме-
чательное животное, но его надо готовить к выступлению с раннего возраста, а ва-
шему уже не менее пятнадцати лет. Так что, тоже извиняюсь.
Неунывающий торговец немного приуныл и стал в голове перебирать другие ва-
рианты, куда повыгоднее пристроить верблюда – «урвать кусок», как он выражал-
ся. Он рассуждал примерно так: «Верблюд сильнее лошади, значит, может везти
больший груз».
С этими мыслями торговец привёл Алдана на кирпичный завод.
На кирпичном заводе не успевали вывозить кирпич по причине отсутствия за-
пасных частей для грузовиков, поэтому дирекция завода с радостью встретила
предложение торговца.
– Опять же реклама нашей продукции, – сказали кирпичных дел мастера и купи-
ли Алдана, только за меньшую сумму, чем просил торговец.

226
Пять лет отработал Алдан на кирпичном заводе. Летом, задыхаясь от красной
раскалённой пыли, возил тяжёлые телеги, зимой, под снегопадом и в метель –
огромные сани-розвальни.
Не раз зимой Алдан простужался и болел, но и тогда продолжал работать. В кон-
це концов кирпичный завод достал запасные части, починил грузовики, а Алдана
перепродал в леспромхоз.
В леспромхозе верблюд оказался как нельзя кстати. На заготовке леса работа-
ло несколько лошадей – они лучше всяких тракторов меж пней и завалов тащили
спиленные деревья из чащи к дороге. Тащили волоком связанные цепью два ство-
ла. Алдан сразу же вывез четыре.
Вначале, после работы, Алдана вместе с лошадьми заводили в конюшню, но ло-
шадям не нравилось такое соседство, жеребцы так и норовили куснуть Алдана –
похоже, лошади завидовали его силе и побаивались, как бы их всех не заменили
на верблюдов.
Тогда на ночь Алдана стали приводить в сарай, где стояла корова. Машка (так
звали корову) довольно приветливо встретила Алдана – немного одичала от оди-
ночества, к тому же она боялась мышей, а Алдан их совершенно не боялся и тем
самым как бы успокаивал её, трусиху.
И хозяйка Машки обрадовалась новому пополнению. Но чего ей было не радовать-
ся?! Во-первых, Алдану приносили сено и кое-что перепадало Машке, во-вторых,
в свободное время Алдан «помогал по хозяйству»: возил дрова, бочку с водой...
Слухи о том, что Алдана с Арала увезли в холодную Сибирь, пришли в цветущий
городок запоздало.
Мой благородный, чуткий друг разволновался не на шутку, приехал на Арал и уз-
нал от рыбаков о торговце. И написал ему письмо, в котором просил сообщить
о судьбе Алдана.
Торговец ответил: «Судя по письму, ты – великий человек, а великий человек
должен быть богатым. Готов дать информацию о местонахождении верблюда,
но за определённую мизерную плату». В скобках стояла приличная сумма.
Мой щедрый друг выслал деньги, а получив адрес леспромхоза, направил теле-
грамму, что готов выкупить Алдана.
К этому времени Алдан уже постарел, его походка стала тяжёлой, по количеству
вывозимых деревьев он сравнялся с молодыми лошадьми, а тут ещё на заготовку
леса прислали японские тракторы, маленькие, юркие, грузоподъёмные. Короче,
начальство леспромхоза выразило готовность продать Алдана, а заодно и лоша-
дей. «Один верблюд – ни то ни сё, – говорилось в ответной телеграмме, – забирай-
те вместе с лошадьми, их всего пять штук, отдадим дёшево».
Мой добросердечный друг обратился за помощью к соседям и встретил ответ-
ную сердечную поддержку. «Нам нетрудно», – откликнулись соседи, и каждый при-
нёс деньги, кто сколько мог.
Но ещё предстояло нанимать грузовик, оплачивать железную дорогу... И тогда
мой отзывчивый друг продал свой дом, мебель и единственную ценность – старин-
ный гобелен, фотография которого теперь украшает этот рассказ.
Таким образом, теперь мой великий друг живёт в ветхой лачуге. Впрочем, это
его ничуть не огорчает.
– Главное, Алдан на заслуженном отдыхе, – ликует он и улыбается – так широко,
что его усы из щёток превращаются в цветущие кусты саксаула.

230
Он был моим самым близким другом в детстве. Мы с ним проводили все дни на-
пролёт. С утра обегали наши владения: поляну с небольшим болотцем и пружиня-
щим деревянным настилом через низину, берёзовый перелесок, овраг, в котором
струился ручей, и, наконец, бугор.
Мы влетали на бугор и останавливались передохнуть. С бугра открывался пре-
красный вид на зелёный луг, по которому проходила железная дорога, и до самого
горизонта поднимались и опускались телеграфные провода.
Каждое утро по железной дороге проносился скорый; он никогда не останав-
ливался на нашем полустанке, мы и пассажиров не успевали рассмотреть – так,
два-три лица, прильнувшие к стеклу, – но всё равно их провожали: я махал рукой,
а Яшка кивал бородой.
Я сильно завидовал тем, кто мчал в поезде, мне тоже хотелось попутешество-
вать, побывать в разных городах.
А Яшка им совсем не завидовал: поезд скроется, и он спокойно пасётся на бугре,
щип лет сочную траву, время от времени наполняя утреннюю тишину громким блеяньем.
Я ложился рядом с Яшкой, обнимал его за шею, делился с ним своими мечтами,
и он всегда внимательно смотрел на меня зелёными глазами и слушал, правда, при этом
не переставал жевать. Выслушает, качнёт головой, как бы говорит: «И куда тебя тянет?
Здесь отлично, всего полно. Смотри, сколько ромашек! И чего их не лопаешь?».
В то послевоенное время мы жили в Заволжье, в небольшом посёлке, при эваку-
ированном из Москвы заводе, на котором работал отец. Семья у нас была большая
и, сколько я помню, мы постоянно нуждались. Чтобы расплачиваться с долгами,
отец с матерью каждую весну покупали месячного поросёнка, полгода его откарм-
ливали, а к зиме продавали.
Но однажды родители вернулись домой с пустыми руками – на поросят подня-
лись цены, – а через несколько дней отец принёс домой белого козлёнка. «На ху-
дой конец, и он сойдёт», – сказал.
Козлёнку было три недели, его тонкие ножки ещё разъезжались на полу, он жа-
лобно блеял и мягкими губами теребил занавески – искал мать.
Первое время козлёнок сосал молоко из бутылки с соской и спал с нами, детьми,
под тулупом на полу. Бывало, утром вскочит, наступит на руку острыми копытцами
и заблеет – просит молока. Потом козлёнок стал есть всё подряд, всё, что мы ели,
а как только на пригорках зазеленела молодая трава, мне, как старшему, отец по-
ручил выводить его на прогулки.
С этого всё и началось. Мы с Яшкой (козлёнка назвали Яшкой) привязались друг
к другу; он ходил за мной, как собачонка, а я доверял ему все свои тайны. Там,
на бугре, мы устраивали игры, бегали наперегонки, перескакивали через лужи
и коряги, причём вначале Яшка вырывался вперёд, но скоро я настигал его, и не-
которое время мы неслись рядом, а потом Яшка начинал сдавать. Тогда он резко
останавливался и подпрыгивал на одном месте, как бы предлагая новый вариант
игры. Здесь уж, естественно, первенство было за ним. Видя, как я неуклюже от-
рываюсь от земли, Яшка только ухмылялся и взлетал всё выше, временами даже
зависал в воздухе и искоса посматривал на себя, любуясь своей ловкостью.

231
Под конец этот бахвалец на радостях брыкался задними ногами и трубил на всю
окрестность о своей победе.
Ближе к лету Яшку переселили в пристройку, в которой обычно держали по-
росёнка. К этому времени Яшкина пушистая шёрстка превратилась в блестящие
завитки, его взгляд стал более осмысленным, а на лбу появились бугорки. Про-
бивающиеся рожки чесались, и Яшка всё время лез ко мне бодаться. Припадал
на передние ноги, качал головой – явно вызывал помериться силами. Я становил-
ся перед ним на корточки, и мы упирались лбами друг в друга.
Побеждали попеременно, и надо отдать Яшке должное: когда он наседал и я ку-
барем скатывался под уклон бугра, он никогда не подскакивал и не бил сбоку –
ждал, пока я поднимусь и приму оборонительную позу. В нём было какое-то врож-
дённое благородство.
Позднее, когда у Яшки появились рожки, случалось, он не рассчитывал свою
силу, и тогда мы ссорились. Например, издаст предупредительный клич, разбе-
жится, скакнёт и летит на меня наклонив башку. Я, конечно, отпрыгивал в сторону,
и Яшка врезался в кусты, но, бывало, я не успевал увернуться, и Яшка больно бил
меня в плечо. Тут уж я не выдерживал и тоже поддавал ему как следует.
Долго мы не дулись, Яшка первым подходил, клал голову на мои колени, вино-
вато подёргивал хвостом и теребил ботинок копытцем: брось, мол, стоит ли ссо-
риться из-за мелочей, ведь мы друзья! Такой ласковый был козлёнок.
В полдень я ненадолго оставлял Яшку одного: привязывал его верёвку к вби-
тому в землю колышку и шёл домой обедать. С обеда притаскивал ломоть хлеба,
картошку, морковь – Яшка всё уминал, и мы спускались в посёлок.
Прежде всего подходили к сапожнику дяде Коле; я наблюдал за его работой, а Яшка
дожидался капустной кочерыжки, которую дядя Коля всегда припасал для козлёнка.
Что меня больше всего поражало, так это умение дяди Коли по обуви угадывать
наклонности хозяина. Подаст ему какая-нибудь старушка сбитый ботинок, а он по-
смотрит и скажет:
– Что внучок у вас – футболист?
И старушка сразу закивает:
– Житья от него нету. Отец только на обувь и работает. Вторые за месяц сбил...
Да ещё штраф за разбитое окно заплатила...
Или принесёт какая-нибудь девчонка сандалии, дядя Коля проведёт пальцем
по стёртым носкам и улыбнётся:
– Танцовщицей, наверно, хочешь стать?
И девчонка кивнёт, опустит глаза и покраснеет.
Дядя Коля мог определить, кто ходит прихрамывая, кто косолапит, кто ходит
красиво.
Дядя Коля был низкорослым, худощавым, носил очки и при ходьбе сутулился.
Он жил в старом доме с обшарпанными стенами, зато его яблоневый сад считался
лучшим в посёлке. Сад огораживали высокие колья, похожие на гигантские каран-
даши. У широкой калитки, в которую свободно въезжал грузовик, спал огромный,
как медведь, пёс Артур.

232
Такие внушительные бастионы и стражу дядя Коля завёл вовсе не для охра-
ны фруктов – просто, как многие люди маленького роста, любил всё высокое.
Под осень мы залезали в сад, трясли яблони, предварительно выманив Артура
на улицу жмыхом – он ужасно его любил.
У Яшки с Артуром были вполне дружеские отношения: заметив козлёнка, пёс вста-
вал, потягивался, приветливо размахивал хвостом, подходил вразвалку и покровитель-
ственно лизал Яшку большим шершавым языком. А иногда, в знак высшего расположе-
ния, притаскивал козлёнку обмусоленную кость. Конечно, не обходилось без размолвок.
Случалось, Яшка забывался и начинал объедать флоксы около дяди Колиного
дома. Тогда Артур скалился и рыкал, а Яшка сразу вставал на дыбы.
Дядя Коля всегда мне что-нибудь рассказывал. Чаще всего о том, как он будет
жить, когда станет лесником.
– Вот выйду на пенсию, сад оставлю посельчанам, сам с Артуром переберусь
на природу. У нас ведь здесь всё ж заводской посёлок, а я хочу жить поближе к зем-
ле, к зверью. Устроюсь куда-нибудь лесником на кордон, построю дом из ветвей
и травы и крышу из хвои, буду приручать зверюшек...
Однажды мы с Яшкой подошли к дяде Коле. Он кивнул мне, кинул Яшке коче-
рыжку и стал молча подшивать валенок: прокалывал шилом дырочки и протягивал
просмолённую дратву.
Подшив подошву, начал пробивать её деревянными гвоздями, чтобы лучше дер-
жалась, когда гвозди разбухнут. С полчаса работал и всё молчал. «Что ж такое слу-
чилось? – думаю. – Может, обиделся на нас с Яшкой за что?» А дядя Коля починил
валенок и посмотрел на меня поверх очков:
– Давай сними-ка ботинки.
– Зачем?
– Подбить надо. Того гляди, пальцы вылезут.
– У меня денег нет, – пробурчал я.
– Снимай, говорю! – нахмурился дядя Коля.
Я нагнулся, стал развязывать шнурки.
Починил дядя Коля мои ботинки, промазал краской, стали ботинки как новень-
кие. Надел их, а дядя Коля вздохнул:
– Был у меня такой вот сынишка, как ты... Да в войну умер от простуды. Так-то...
Да... Всё мечтали мы с пацаном податься в лесничество, построить дом из ветвей
и травы и крышу из хвои, приручать разных зверюшек...
От дядя Коли мы с Яшкой направлялись к Крокодилихе – так звали тётку Груню
за то, что она свои владения от мальчишеских набегов огородила плотным забо-
ром и ещё установила дополнительный барьер – насажала репейник. В её пали-
саднике росло множество цветов: георгины, пионы, гвоздики, табак. Время от вре-
мени мы посылали в палисадник бумажных голубей с угрожающими записками,
а по воскресеньям, когда тётка Груня уезжала в город, пролезали сквозь дыру
в заборе, срывали головки цветов и, играя в войну, раздавали цветы как ордена.
Георгин считался орденом Красной Звезды, пион – орденом Александра Нев ского,
гвоздики и колокольчики – разными медалями.
Отмечали друг друга щедро: в петлицах наших рубашек красовалось столько на-
град, что позавидовал бы любой фронтовик.
После каждого воскресенья клумбы заметно редели. Обходя кусты, Крокодили-
ха только вздыхала и качала головой, а мы посмеивались и всё больше смелели –
забирались в цветник и в будни по вечерам...
Около палисадника мы с Яшкой останавливались, находили лазейку, я срывал
несколько бутонов, а Яшка, как бы невзначай, объедал пару георгинов – ему очень
нравились эти яркие цветы.
Он вообще любил всё яркое: изумрудную траву у болотца и ромашки на буг-
ре, красную колонку посреди посёлка, из которой всегда лилась струя, точно
перекрученная стеклянная верёвка. Он подходил к колонке, почёсывал об неё
бока, наклонялся к деревянному жёлобу и долго пил прохладную воду, бегущую
среди гальки и тины. И красную тесьму Яшка предпочитал обычному поводку.
А когда я раздобыл ему медный колокольчик, он перед всеми задирал голову
и хвастался ярко-жёлтым украшением.
Однажды, когда Яшка уже сильно подрос, мы с ним пролезли в палисадник Кро-
кодилихи; я стал тянуть какой-то венчик, а Яшка принялся за георгин. Внезапно пе-
ред нами возникла Крокодилиха. Яшка сразу сдрейфил и дал стрекача, рассыпая
чёрные горошины, а я от страха онемел, даже не успел спрятать цветок за спину;
нагнул голову и жду наказания. Но Крокодилиха неожиданно глубоко вздохнула:
– Что же ты делаешь? Я ж букеты в детский дом отвожу. Детишкам, у которых
родители погибли на фронте, – она махнула рукой, подошла к калитке, распахнула
её. – Зови своих дружков. Дорывайте!..
С того дня Крокодилиха снова стала тёткой Груней, и хотя калитка в её палисад-
ник больше не запиралась, никто не сорвал ни одного цветка. Даже Яшка обходил
палисадник стороной – такой сообразительный был козлёнок!

234
На окраине нашего посёлка пролегало шоссе – наполовину асфальтирован-
ная, наполовину мощёная дамба. По ту сторону дамбы находилась керосино-
вая лавка, каморка утильщика и мастерская по ремонту замков, примусов, па-
тефонов и прочего. За мастерской начиналась городская свалка. Её называли
городской, несмотря на то что город находился в пяти километрах от нашего
посёлка.
Видимо, городские власти рассматривали наш посёлок как никчёмное место,
годное лишь для хлама.
Мы с Яшкой любили ходить по свалке; я собирал старые журналы, разные бра-
кованные детали, Яшка искал в основном огрызки овощей, но если ему попада-
лось что-нибудь несъедобное, но яркое, сразу звал меня.
После свалки подходили к мастерской и через открытую дверь наблюдали за ра-
ботой мастера, молодого, вечно небритого мужчины с сиплым голосом.
Заметив нас, мастер обычно усмехался и отпускал какую-нибудь дурацкую шу-
точку, вроде такой:
– Ну что, подковать своего козла привёл? Всё одно коня из него не сделаешь.
Козёл – он и есть козёл. И толку от него никакого.
После таких слов мы с Яшкой, не сговариваясь, поворачивали и уходили. Не
знаю, как Яшка, а я вообще не подходил бы к мастеру, но уж очень хорошая у него
была мастерская: на верстаке стояли тиски, на полках лежал слесарный инстру-
мент, в углу виднелся маленький горн с мехами. Я всё мечтал, когда вырасту, тоже
обзавестись подобной мастерской.
Как-то осенью у моего самодельного самоката треснула петля, а новых нигде
не было. Пришлось выпрашивать у матери деньги на ремонт. Мать дала сорок ко-
пеек. Пришёл я к мастеру, попросил починить петлю.
Мастер мрачно посмотрел на меня – он сидел на лавке и паял чайник, – отложил
работу и прохрипел:
– Это что, твой второй козёл? Ну, давай посмотрю... Э-э! Тут варить надо, стру-
чок. Тащи на завод. А как ты думал? – он взглянул на меня. – Но можно и заклепать
вообще-то. Заклепать, что ли?
Я кивнул.
– Ладно, посиди на улице, здесь не мешайся.
Через полчаса мастер поставил железную заплатку на трещину и прикрепил её
заклёпками.
– Гони рубль, – сказал, толкнув самокат ко мне.
Я протянул монеты и покраснел:
– У меня только сорок копеек.
– Давай, завтра принесёшь остальные.
Выкатив самокат, я пересёк шоссе и пошёл к дому. Помнится, день был пасмур-
ный, с утра накрапывал мелкий дождь.
«Где взять шестьдесят копеек? – соображал я. – Матери лучше не заикаться –
не даст. Ждать до получки отца долго». И вдруг вспомнил, что в книжном магазине
напротив школы букинист покупает книги у населения.

235
Моя библиотека состояла из трёх книг, но у одной не хватало последней страни-
цы, на другой виднелись чернильные пятна, третья – «Остров сокровищ», была в хо-
рошем состоянии, но её я считал лучшей на свете. Долго я колебался, сдавать её
или не сдавать, потом всё же решился. «Накоплю денег, снова куплю», – подумал
и отправился в магазин.
Весь тот день Яшка сочувственно посматривал на меня, а когда я ушёл в магазин,
то и дело выбегал на улицу, озирался и тревожно блеял – искал меня. Он любил меня
по-настоящему и скучал, даже если я ненадолго оставлял его одного.
К тому времени Яшка уже вымахал с дяди Колиного Артура, но его сердце не по-
черствело.
На следующее утро денёк был отличный – вовсю сверкало солнце. Когда я бежал
в мастерскую, в моём кармане гремело пятьдесят пять копеек.
– Вот деньги! – влетев к мастеру, задыхаясь, проговорил я. – Здесь не хватает
пятака. Я вам завтра принесу. Мне мать даст на завтрак.
– Какие деньги? – просипел мастер.
– Вы вчера... чинили мой самокат...
– Ну и что?
– Я шестьдесят копеек должен...
– А-а! Это хорошо… Давай беги, купи папирос. И живо сюда!
Около нашего дома росла необыкновенная трава: высокая, упругая, ярко-зелё-
ная, пахучая. Мы с Яшкой любили по вечерам полежать в траве, отдохнуть от днев-
ных дел. Над нами трепетали бабочки, жужжали мухи, а перед глазами прыгали куз-
нечики, ползали изумрудные жуки... Я срывал травинки и жевал сочную горьковатую
зелень. Яшка к траве только принюхивался, но никогда не щипал – сохранял для кра-
соты. Такой умный был козлёнок!
На той траве у нашего дома я мечтал побыстрей вырасти, выучиться на инженера
и поступить на отцовский завод.
И мечтал развести сад, такой же, как у дядя Коли, и цветник, подобный палисад-
нику тётки Груни, и мастерскую – вроде хибары мастера. И опять я доверял свои
мечты Яшке.
Уставший за день Яшка слушал меня уже менее внимательно, а под конец вообще
закрывал глаза.
К зиме Яшка превратился в могучего козла, с крепкими рогами и роскошной бо-
родой. Характер у Яшки заметно испортился – он стал задиристый, лез ко всем жи-
вотным в посёлке, даже приставал к Артуру и только меня любил по-прежнему.
Бывало, какой-нибудь мальчишка показывал мне кулак. Яшка тут же забегал впе-
рёд, выставлял рога и бил копытом о землю – давал понять, что не даст меня в обиду.
Пока я был в школе, Яшка сидел в загоне около пристройки и вглядывался в до-
рогу – ждал меня, чтобы отправиться на бугор.
Я тоже скучал по Яшке: болтаться с ним по окрестностям мне было интереснее,
чем зубрить разные формулы и спрягать глаголы. Учителя не понимали причин моей
рассеянности на занятиях и частенько в дневнике писали родителям, что я просто
лентяй. Отец с матерью только вздыхали.

236
Долго они оттягивали разговор о продаже Яшки. Но однажды вечером сквозь
сон я услышал, как мать говорила отцу, что продать Яшку вряд ли удастся – она уже
предлагала кое-кому на рынке, – что Яшку придётся забить и продавать мясо. Отец
пыхтел папиросой и отмалчивался.
Надо сказать, отец был мягким, сентиментальным человеком, любил животных,
цветы и грустную музыку. Жизнь крепко побила отца: он рано потерял родителей,
с подросткового возраста работал на заводе, на фронте погибли все его друзья;
он в одиночку тянул большую семью и жил в захолустье, далеко от родины.
В те годы наиболее предприимчивые из эвакуированных уже перебрались
в Москву, а отец никуда не ходил и ничего не делал для того, чтобы вернуться
на прежнее местожительство. Он был скромным, даже застенчивым человеком.
Мать была гораздо энергичнее. Она часто обвиняла отца в мягкотелости, сама
ходила в дирекцию завода и в конце концов добилась своего – отца перевели
на работу в Подмосковье. Но это произошло не скоро.
В тот поздний вечер, когда решалась судьба Яшки, отец сказал матери:
– Давай не будем пока этого делать. Немного денег у нас есть, и я должен ещё
в одном месте подработать, а попозже, ближе к Новому году... Там видно будет...
Зимой мы с Яшкой по-прежнему обегали наши любимые места и, как и летом, про-
вожали скорые поезда, а с бугра катались по накатанному склону: я на валенках, а Яшка
на животе. Ему очень нравился снег. Бывало, даже купался в сугробах – перекатывался
с боку на бок, задрав ноги. Как-то мастер увидел его за этим занятием и ухмыльнулся:
– Твой козёл совсем спятил. Забивать его пора, а вы с ним цацкаетесь.
После этих слов мы с Яшкой стали обходить мастерскую стороной.
Отец говорил, что, валяясь в снегу, Яшка чистит шерсть, но я-то знал – мой друг
просто радовался зиме.
В морозные дни Яшку брали на ночь домой, и мы, как и раньше, спали с ним
на полу в обнимку. Причём хитрец Яшка всё норовил занять лучшее место, у печки,
из-за этого мы всегда долго укладывались – то я теснил его, то он меня.
До Нового года мать больше не заговаривала о Яшке, но я не раз замечал, как отец
украдкой сидел с моим другом у пристройки, курил папиросу и поглаживал козла.
В середине зимы родители увязли в долгах, а тут ещё заболела моя сестра, нуж-
но было хорошее питание, и мать твёрдо сказала отцу:
– Будь мужчиной! Думаешь, мне Яшку не жалко? Но чем отдавать долги? И чем
кормить детей? Их здоровье мне дороже Яшки!
Отец долго молча курил, шмыгал носом, потом глубоко вздохнул и пообещал ма-
тери забить Яшку в субботу. Этот разговор я опять услышал случайно и в ту ночь дол-
го не мог уснуть. Жизнь Яшки была в опасности, и я решил убежать с ним из дома.
На следующий день была пятница. Сразу после школы я обвязал Яшкину шею
верёвкой, и мы с ним направились на наш бугор.
Ничего не подозревавший Яшка начал, как обычно, носиться, валяться в снегу,
лез ко мне бодаться, но я быстро его пристегнул и потащил к железнодорожно-
му полотну… Я задумал отсидеться с Яшкой на ближайшей станции, пока отец
с матерью не найдут другой выход расплатиться с долгами.
Мы протопали километра два, как вдруг услышали сзади окрик отца, он бежал за нами,
махал рукой.
Подойдя, отец снял шапку, вытер ладонью взмокшее лицо, закурил, глубоко затянулся.
– Понимаешь, – сказал, выпуская дым, – если бы мы с тобой жили вдвоём, мы как-
нибудь перебились бы. Но ведь больна твоя сестра. Она не поправится без масла, моло-
ка... Да и долгов у нас полно... Яшку придётся...
Отец хотел сказать «забить», но у него не повернулся язык.
– Мы с тобой должны быть мужчинами, над нами уже все смеются, – то ли меня,
то ли себя уговаривал отец. – Если хочешь, мы заведём собаку, – не очень уверенно до-
бавил отец, прекрасно понимая, что никакая собака не заменит мне Яшки.
Назад мы плелись молча. Яшка всё понял – топал упираясь, насупившись. Я тоже еле
ковылял и беззвучно ревел.
Утром отец куда-то ушёл и вернулся с длинным ножом из напильника. Пока отец за-
тачивал нож на бруске, я зашёл в пристройку попрощаться с Яшкой. Он стоял, прижав-
шись к стене, подрагивал ногами, тревожно сопел и даже отказался от своего любимого
лакомства – моркови. Он даже не посмотрел на меня, только покосился и отвернулся –
как от предателя.
Когда отец вошёл к нему с ножом, он забился в угол и отчаянно заблеял... И вдруг под-
бежал к отцу и стал лизать ему руки.
Отец постоял в растерянности, потом бросил нож и, какой-то обмякший, побрёл
к дому.
Мать пошла по соседям и вскоре вернулась с мастером. Он согласился убить Яшку
не потому, что недолюбливал его, а просто мать пообещала ему заплатить. К тому же
у мастера было охотничье ружьё, и мать справедливо решила, что так всё кончится бы-
стрее, без всяких мучений для Яшки.
Когда мастер открыл дверь пристройки, Яшка ударил его рогами, вырвался во двор
и стал метаться из стороны в сторону.
Мастер поймал конец верёвки и хотел привязать Яшку к забору, но с большим сильным
козлом не так-то легко было справиться.
В конце концов мастер плюнул, бросил верёвку, вскинул ружьё и стал выжидать, когда
Яшка на мгновение остановится.
Я отвернулся, заткнул уши... Потом услышал одновременно и выстрел, и рёв Яшки.
Повернувшись, я увидел, что Яшка лежит на боку с открытыми глазами и неистово
дёргает копытами.
Через секунду он вскочил и, припадая на передние ноги, пробежал несколько метров,
разбрызгивая кровь по снегу, потом упал, и его забила дрожь… Эта дрожь становилась
всё мельче, пока в Яшкиных глазах окончательно не угасла жизнь.
Моего Яшку убили на месте, где летом мы любили полежать, отдохнуть от наших буд-
ничных дел; на месте, где всегда росла высокая ярко-зелёная трава…
Я забыл сказать ещё об одном свойстве той травы: даже в самые жаркие дни
она оставалась влажной, и какие бы мы с Яшкой ни были разгорячённые, какие
бы обиды или радости не переполняли нас, когда мы ложились в траву, станови-
лось прохладно и спокойно.

ДРУГИЕ
РАССКАЗЫ
О ДЕТСТВЕ

240
ДАВАЙ ДРУЖИТЬ!
Наш посёлок находился в двух километрах от окраины города, и с «городской»
стороны его обрамляли лесопосадки – что-то вроде шумопоглощающей изгороди,
но до нас всё равно доносилось немало звуков – правда, ослабленных.
С другой стороны посёлка лениво текла речушка Серебрянка, а за ней откры-
вался незатейливый пейзаж: луга, перелески. Посельчане вели спокойный образ
жизни, хозяйственные дела выполняли неспешно, добротно; в общении друг с дру-
гом были открыты и вежливы, только общаясь с горожанами, проявляли некоторую
стеснительность, вызванную комплексом провинциалов – всё-таки горожане счи-
тались людьми более «цивилизованного мира».
Мы, подростки, по этому поводу никаких комплексов не испытывали, ведь с го-
родскими ребятами учились в одной школе, а там ценилось не место проживания,
а личные качества. Больше того, мы считали, что у нас в посёлке интересней, чем
в городе – мы жили на природе, у нас были свои лесопосадки, своя речка, сады
и огороды, где произрастали ягоды, овощи, фрукты, и мы лопали их сколько влезет.
Ко всему, кроме домашних животных, нас окружало множество всевозможной
живности: от бабочек и стрекоз до сусликов и коршунов, которые кружили над по-
сёлком – словом, у нас было то, что городские ребята видели только на картинках.
Конечно, нам приходилось пилить и колоть дрова, пропалывать и поливать ого-
род, заготавливать на зиму корм для животных, но именно это – приобщение с дет-
ства к труду – помогло нам в дальнейшей жизни.
Поселковые ребята мало отличались друг от друга – как ни рассуждай, а среда
делает людей во многом похожими, часто даже уравнивает особенности каждого.
Но всё же один мальчишка выделялся из нашей команды.
Его звали Генка. Этот белобрысый остроносый мальчуган был нашим глав-
ным заводилой и выдумщиком: то придумает копать землянку, то строить шалаш
из стеблей подсолнухов, то сооружать запруду на реке; а то и что-нибудь захва-
тывающее – отправиться в «далёкое путешествие», оставив родителям записки,
чтобы нас не ждали.
К сожалению, нам не удалось осуществить этот план – родители раскрыли его,
как только мы начали тайно запасать продукты.
Но однажды одержимый непоседа Генка оказался в тени другого мальчишки.
В один прекрасный день к нашим соседям на лето приехала семья москвичей, сре-
ди них был наш ровесник – Юрка.
Когда Юрка появился на улице, мы приняли его за иностранца, точнее, даже
за инопланетянина: на нём была футболка с надписью на непонятном языке, свет-
лые брюки с накладными карманами, на голове красовалась спортивная кепка
с длинным козырьком, а на ногах – кеды, невиданная обувь для нас, босоногих.
К тому же Юрка употреблял какие-то странные словечки. Когда мы его окружи-
ли, он поднял большой палец и небрежно бросил:
– Клёвый у вас посёлок.

241
Мы поняли, что ему понравилось у нас, и стали наперебой расхваливать свою
местность. Потом Вовка, самый маленький в нашей команде, пожирая Юрку глаза-
ми, робко предложил:
– Давай дружить!
– Давай! – кивнул Юрка. – Фронтально!
– Как это? – спросил Вовка.
– Ну, железно, – пояснил Юрка. – Ты что, совсем молекула?
– Что это? – разинул рот Вовка.
– Ну, малявка, ничего не сечёшь, – хмыкнул Юрка и объяснил, что молекула –
невидимая частица.
Вперёд выступил Генка и несколько самоуверенно заявил:
– Мы всё сечём.
– Молоток! – похвалил Юрка. – Вижу, ты здесь доберман.
Генка смутился, не зная, что означает это слово. Мы тоже не знали, хотя и сде-
лали вид, что знаем, но опять высунулся Вовка:
– Кто это?
– Клёвая собака. Порода такая, – важно изрёк Юрка и заносчиво добавил: –
У меня в Москве живёт. Большой, сильный, фронтальный.
Понятно, рядом с разодетым всезнающим москвичом Генка выглядел не добер-
маном, а пуделем, а мы и вовсе дворняжками.
Тем не менее меткие словечки Юрки – меткие и острые, как стрелы из лука – нам
понравились и с того дня мы так и звали Вовку – Молекула, а Генку – Доберманом.
Они страшно гордились новыми прозвищами.
В тот первый день «нашей дружбы» Юрка после обеда вышел на улицу и снова
ошеломил нас – достал из брючных карманов вещи, о которых мы могли только
мечтать: перочинный ножик с десятью предметами, пистолет, стреляющий водой,
сигнальный фонарик, который светил красным и синим светом. Выставив напоказ
свои драгоценности, Юрка безразлично обронил:
– Можем клёво поиграть в это, – он протянул нам свои сокровища.
Мы выхватывали его вещи друг у друга, рассматривали их, гладили, присвисты-
вали и причмокивали от восторга…
До вечера мы играли «в ножички», набирали в пистолет воду из пожарных бочек
и «стреляли», а с наступлением темноты, попеременно посвечивая фонариком,
привели Юрку в один из наших лучших шалашей на окраине посёлка – там у нас
всегда имелся запас овощей, яблок и груш.
– Фронтальная хижина! – произнёс Юрка, когда мы влезли в шалаш и развали-
лись на сладко пахнущей сухой листве. – У нас в Москве квартира недалеко от Крем-
ля, в окно фронтально видно звёзды на башнях, ночью они светятся – клёво!
Мы с завистью уставились на Юрку, а он, уминая плоды садов и огородов, про-
должал нас удивлять:
– В Москве полно машин и площади побольше, чем весь ваш посёлок. Фрон-
тально! И мосты длинные, как отсюда до города. И дома огромные, под сто эта-
жей… На улицах парады физкультурников – клёво!

242
Мы слушали Юрку и глотали слюни, представляя яркий, захватывающий мир,
где жизнь бурлила, как вечный карнавал…
А нас окружала тишина. Эта тишина давила, вселяла уныние – наш посёлок
вдруг стал маленьким и жалким, а вся наша жизнь – совсем не такой интерес-
ной, какой казалась раньше.
Похоже, Юрка задался целью пришибить нас своим немыслимым богатством:
на следующий день, кроме ножика, пистолета и фонарика, он вынес из дома то,
что мы вообще никогда не видели – авторучку и ракетки с воланом.
Авторучкой мы стали расписываться на заборах, столбах, пожарных бочках,
а волан подкидывали до тех пор, пока он не залетел в печную трубу.
В тот же день мы водили Юрку по окрестностям посёлка, показывали норы
сусликов на лугу, кусты орешника в перелеске – показывали без особого энту-
зиазма, догадываясь, что для столичного гостя всё это малоинтересно.
Единственно, чем мы собирались Юрку поразить, это нашей главной досто-
примечательностью – речкой Серебрянкой.
Но неожиданно наша любимая Серебрянка не произвела на Юрку никакого
впечатления. Рассматривая норы и орешник, он время от времени поднимал
большой палец, а увидев речку, вяло протянул:
– Ничего особенного. В Москве фронтальная Москва-река. Там клёвые ло-
дочные станции, купальни, вышки…
Нам стало обидно за нашу Серебрянку, Генка даже шепнул мне:
– Много из себя строит этот Юрка.
В то лето мы ежедневно ходили на речку купаться, и все, кроме Вовки, уже
научились держаться на воде; правда, мы плавали вдоль берега и не больше
двух метров – «не хватало дыхания».
Юрка тоже стал ходить с нами на речку, но так – за компанию, с явным безраз-
личием; и на речке ни разу не разделся, не окунулся в воду. Пока мы осваивали
«собачий» стиль, он шастал по берегу, разглядывал коряги, ракушки или что-то
выводил на песке перочинным ножиком, или набирал воды в пистолет и обда-
вал нас тонкой струёй. Своим поведением он давал понять, что после просто-
ров московской реки ему скучно плескаться в какой-то невзрачной речушке.
Его равнодушное отношение к нашей Серебрянке нешуточно задевало нас –
можно сказать, даже оскорбляло. Как-то Генка зло процедил:
– Все городские ребята завидуют, что у нас есть Серебрянка, а этот только
и хвастает своей московской рекой. Давай завтра его столкнём в воду!
На следующий день мы отправились на речку вчетвером: Юрка, Генка,
Вов ка и я.
Обычно мы купались на песчаной отмели – там был пологий спуск к речке
и глубина чуть больше метра. А перед отмелью начинался глубокий тёмный
бочажок.
Как только мы подошли к нему, Генка подмигнул мне и кивнул на идущего сза-
ди Юрку. Мы остановились, чтобы подождать его и столкнуть в глубину, но вдруг
произошло непредвиденное.
Сто раз мы проходили то место без всяких происшествий, но в тот день Вовка
поскользнулся и упал в воду, и сразу стал тонуть; он отчаянно шлёпал по воде
руками, его голова то исчезала, то вновь появлялась над водой.
От страха мы с Генкой застыли на месте. И вдруг к Вовке бросился Юрка, прыг-
нул в воду как был – в одежде. Вначале он весь ушёл под воду, потом вынырнул,
но подплыть к Вовке почему-то никак не мог, барахтался на одном месте, задрав
голову и глотая воздух. А в метре от него Вовка уже совсем выбился из сил – на по-
верхности воды оставалась только его макушка, и было видно, как под водой
он продолжает двигать руками, но уже медленно, еле-еле.
– Ищи палку! – скомандовал Генка.
Мы забегали по берегу, нашли длинную корягу и, протянув её Юрке, закричали:
– Хватай Молекулу! Он за твоей спиной!
Юрка успел схватить Вовку одной рукой, другой вцепился в корягу; с немалым
трудом мы выволокли их на берег.
Вовка ещё долго лежал на песке, откашливался, выплёвывал воду, а когда окон-
чательно пришёл в себя, разревелся.
Юрка лишь упал на колени, но его руки тряслись, а губы дрожали.
– Спа-асибо, что выта-ащили, – сбивчиво пробормотал он, и неожиданно, вслед
за Вовкой, стал всхлипывать: – Я тоже… не умею пла-авать.
Через неделю родители увозили Юрку в Москву.
Накануне отъезда он попрощался с нами и каждому подарил одну из своих бес-
ценных вещей. Генке вручил пистолет, Вовке – перочинный ножик, мне – сигналь-
ный фонарик. Его подарок я храню до сих пор – он подаёт мне сигналы из детства.

244
ТАЙНА
Подростковый возраст – замечательное время, когда зарождается первая влюб-
лённость, когда пустяковые, по мнению взрослых, переживания достигают такого
накала, что порой переходят в серьёзную болезнь.
Понятно, ведь загадочное чувство возникает впервые и потому всё восприни-
мается особенно остро: каждый взгляд полон значения, каждое прикосновение
имеет важный смысл, не говоря уж о словах – они могут поднять в небо или сразить
наповал.
Наш маленький посёлок, как каждое место, где прошло детство и отрочество,
навсегда остался для меня дорогим. Помню точно – тот тихий мирок я считал са-
мым лучшим на свете, и до десяти лет мне не было никакого дела, что где-то есть
огромный шумный мир.
В посёлке имелось всё для мальчишеского счастья. Перед нашими домами рос-
ли высоченные берёзы, на их нижних ветвях мы устраивали качели, а на верхних –
«жилище Тарзана». С одной стороны за посёлком простирался луг с петляющими
тропами к городской окраине. На лугу мы запускали змея, играли в футбол.
С другой стороны к домам примыкал заросший кустарником овраг, на дне кото-
рого протекала мелководная речушка; большую часть её русла заполняли коряги
с бурой гнилью, но попадались и чистые бочаги с песчаными отмелями – местами
наших купаний. На противоположной стороне оврага начиналось редколесье, где
были грибные поляны, малинники и россыпи земляники.
Посреди самого посёлка стояла колонка, от которой бежал ручей в пожарный
водоём – в нём летом мы катались на плоту, а зимой гоняли на коньках.
Ко всему, наши дома окружали сады и огороды – то есть фруктов, овощей и ягод
мы ели сколько влезет.
Ну а с общением нам повезло особенно – нас, мальчишек десяти-двенадцати
лет, было семь человек, а девчонок-однолеток всего три, что нас вполне устраи-
вало, поскольку в том возрасте мы считали девчонок никчёмным сословием. На-
пример, когда мы всей нашей смешанной ватагой строили шалаши, девчонкам
отводили роль всего лишь подсобных рабочих – они что-нибудь подавали и под-
держивали, а во время футбольного матча ставили их вратарями.
У наших девчонок были обычные имена и они, естественно, имели прозвища:
Ленку Козлову звали Коза, любительницу сладких плюшек Катьку Запольскую –
Плюшка, тихоню Машку Полякову – Мышка.
Коза и Плюшка участвовали во всех наших играх, в том числе и в войну, и не про-
пускали ни одной вылазки в лес, и даже забирались в «жилище Тарзана». Как и мы,
они ходили в синяках и ссадинах.
Мышка избегала наших игр. Она вообще не отличалась общительностью, с дев-
чонками дружила, а нас, мальчишек, вроде и не замечала. Бывало, играем в фут-
бол, Коза с Плюшкой, само собой, – в «воротах», а Мышка безучастно наблюдает
за игрой или вообще сидит на склоне оврага и читает книгу.

245
Но именно Мышка однажды сделала наше времяпрепровождение «более ин-
теллектуальным».
Обычно с наступлением темноты мы всей командой сидели на брёвнах и бол-
тали о пустяках. Однажды Мышка предложила новую игру «в слова»: кто-нибудь
называл первое пришедшее на ум слово, сидящий рядом называл слово, которое
начиналось на последнюю букву предыдущего слова, и так далее.
Чтобы усложнить игру, Мышка придумывала определённую тему: например,
«предметы» или «животные». Побеждал тот, кто произносил последнее слово, по-
сле которого всеобщий словарный запас иссякал. Как ни странно, в большинстве
случаев побеждали девчонки, чаще всех – начитанная Мышка. Как только все
смолкали, не в силах вспомнить ничего подходящего, она тут же спокойно вы-
давала нужное слово. Однажды и я, будучи в ударе, вышел в «финал» и некоторое
время пикировался с Мышкой на равных, но всё-таки мне выиграть не удалось.
После этого поединка я разозлился на Мышку и, когда мы расходились, подо-
шёл к ней и процедил:
– Много строишь из себя, воображала! А в футбол с нами слабо играть?!
Мышка поджала губы:
– Сам воображала! Футболист называется! Я видела, как ты по мячу мажешь!
Это обвинение просто взбесило меня, я готов был треснуть её по голове,
но сдержался и только бросил:
– Дура!
– Сам дурак! – хмыкнула Мышка и ушла задрав нос. Тихоня Машка оказалась
зубастой Мышкой, даже Крысой.
Знать бы мне тогда, что нередко крепкая дружба и даже любовь начинаются
с жёсткого противоборства. Но я не знал, и не упускал случая нагрубить строп-
тивой девчонке. Она отвечала мне злыми насмешками. Так продолжалось, пока
мы не повзрослели – всего на два года, но наши отношения круто изменились.
Как-то мы с Мышкой оказались у колонки – оба с вёдрами пришли за водой.
Пока наливалась вода, я молчал, ждал от «Крысы» очередной колкости, но она
вдруг кивнула на забор, увитый усами тыквы, и сказала:
– Тыква – моё любимое растение. Такие большие жёлтые граммофоны. И внача-
ле за ними только маленькие шарики, но с каждым днём они растут и превращают-
ся в огромные шары. Прям чудо!
– Я люблю пшённую кашу с тыквой, – буркнул я.
– Я тоже люблю, – тихо проронила Мышка. – И жареные тыквенные семечки тоже.
Так, на любви к тыкве, мы и помирились. Со временем наше примирение пере-
росло в дружбу.
А повзрослевшие Коза с Плюшкой в один прекрасный день заявили, что боль-
ше не будут играть в футбол, и демонстративно вышли из «ворот» в самый разгар
матча. На все наши уговоры Коза тянула:
– Надоело. Неинтересно. И потом болят руки и ноги.
Плюшка высказывалась ещё жёстче:
– Футбол – глупая игра.

246
А буквально через неделю «бывшие вратари» со значением объявили, что при-
думали себе новые имена – Изольда и Виолетта, и потребовали называть их «по-
новому». Экзотические имена звучали, как музыка, но мы долго не могли к ним
привыкнуть, то и дело срывались на привычные прозвища, чем вызывали гнев на-
ших новоиспечённых «королев» – так их в шутку назвала Мышка.
– Хотите стать королевами, – усмехнулась она. – А мне и моё имя нравится.
Вместе с новыми именами «королевы», как и положено, изменились и внеш-
не: Ленка-Коза-Изольда стала украшать себя искусственными цветами, а Кать-
ка-Плюшка-Виолетта закручивала около ушей волосы в некие спирали – Мышка
их называла «завлекалки». Но главное, каким-то странным образом эти красотки
вовлекли нас в новую игру, точнее – ввели в нашу забаву «со словами» романтиче-
ский уклон.
Игра называлась «Садовник» и заключалась в том, что каждый выбирал какой-
нибудь цветок и во время игры был не Вовкой и Сашкой, а, например, Ландышем
и Колокольчиком. Ведущий – «Садовник», после слов «все цветы мне надоели,
кроме…» – называл один из цветов; тот откликался и переадресовывал свой вы-
бор другому цветку, и так далее. Было очевидно – если кто-либо постоянно вы-
бирает один и тот же цветок, он испытывает тайную симпатию к этому игроку.
Чаще всего ребята становились цветами, которые росли в наших палисадниках:
пионами, георгинами, ирисами. Изольда непременно была лилией, а Виолетта –
розой. Мышка, конечно же, – цветком тыквы, а я – репейником (мне нравились эти
колючие лиловые цветы).
И вот однажды я замечаю, что Виолетта-роза всё время выбирает репейник
и при этом как-то загадочно смотрит на меня. Понятно, игру Виолетты заметил
не только я, и ребята начали хихикать. Мышка даже фыркнула и вышла из игры.
Спустя несколько дней мы с Виолеттой столкнулись на городской окраине
у продмага, куда меня мать послала за продуктами. Я только вышел из магазина,
как она появилась неизвестно откуда, в её руках был букет васильков.
– Вот сейчас один молодой человек подарил, – пояснила она, кивнув на цветы.
Мне было совершенно всё равно, кто чего ей подарил, но она продолжила:
– Он сказал: «Вы такая красивая»… А ты как считаешь? – она кокетливо тряхнула
«завлекалками».
А я никак не считал. Некоторые ребята уже проявляли кое-какой интерес к Изоль-
де и Виолетте, но для меня они были всего лишь товарищами, ну ещё бывшими
игроками футбольной команды, к тому же – самыми худшими. Естественно, на её
вопрос я просто пожал плечами и пробубнил что-то невнятное.
– Ничего ты не понимаешь, – скривилась Виолетта и направилась к посёлку.
Но, видимо, моя небрежность всё же задела её, она решила доказать мне, тупо-
умному, что является не только красивой, но и «необыкновенной».
На следующий день я зашёл к Мышке за книгой, которую она обещала дать мне
почитать. Мышка с Изольдой и Виолеттой сидели на скамье в палисаднике и, щёл-
кая тыквенные семечки, что-то обсуждали. Не успел я открыть калитку, как Виолет-
та вскочила со скамьи:
– Ну, что я сказала?! Сейчас он придёт! И точно! У меня волшебное чутьё, могу
даже угадать, что произойдёт завтра!
Я подивился способностям Виолетты, а Мышка хмыкнула и пригласила меня в дом:
– Пойдём, дам тебе книгу.
Сняв книгу с полки, Мышка вдруг сказала:
– Всё Плюшка выдумывает, она увидела тебя ещё издали… И васильки ей никто
не дарил, она сама в этом призналась…
Я мало что понял из всех этих «штучек» Виолетты. Понял одно – она просто мо-
рочит мне голову. Но вскоре Виолетта по-настоящему поразила всех нас. Как-то
«на дровах» она вдруг заговорила с Изольдой… на «иностранном языке».
– На-бас ши-бас маль-бас чиш-бас ки-бас ду-бас ра-бас ки-бас, – произнесла
Виолетта.
– Ду-бас ра-бас ки-бас, – откликнулась Изольда и обе «иностранки» рассмеялись.

248
Это было впечатляющее выступление, мы все оцепенели, разинув рты. Загадоч-
ные фразы сразу возвысили Виолетту и Изольду над нами. Стало ясно – они знают
такое, что нам и не снилось.
– Мы изучили один очень трудный иностранный язык, – пояснила Виолетта нам,
ошарашенным.
Но внезапно Мышка повернулась к «иностранкам» и проговорила:
– У-бас нас-бас в-бас клас-бас се-бас так-бас дав-бас но-бас го-бас во-бас
рят-бас, – и, повернувшись к нам, «перевела»: – У нас в классе так давно говорят.
Никакой это не иностранный, это тарабарский язык. Надо просто к слогам прибав-
лять «бас».
Уже через час мы все освоили «новый язык» и чуть ли не до полуночи изъясня-
лись исключительно «по-тарабарски». И в последующие дни продолжали ковер-
кать наш «великий и могучий» язык.
Только Мышка говорила «нормально». И всё реже участвовала в наших сбори-
щах – всем своим видом она давала понять, что ей надоели наши игры, что ей по-
просту неинтересно с нами.
Зато Виолетта с Изольдой чувствовали себя героинями нашей компании.
Они «тарабарили» без умолку, а Виолетта ещё и пела какие-то весёлые мелодии,
и ужасно жалела, что мы не можем устроить «танцы под радиолу».
Похоже, она не понимала, что её партнеры ещё недоросли до танцев, а такие,
как я, и вовсе презирали всякие «танцульки».
Как-то при встрече Виолетта сказала мне:
– На-бас до-бас по-бас го-бас во-бас рить-бас. Встре-бас тим-бас ся-бас ве-
бас че-бас ром-бас у-бас ов-бас ра-бас га-бас, – и чтобы до меня дошла вся важ-
ность предстоящей встречи, прошептала на «чисто русском»: – Но это тайна, нико-
му ничего не говори.
Меня охватило любопытство и некоторое смятение – какую тайну собиралась
сообщить Виолетта, я никак не мог предположить. Около часа в беспокойном ожи-
дании я ходил взад-вперёд вдоль оврага. Наконец, показалась «носительница тай-
ны». Подошла и, глядя мне прямо в глаза, спешно выпалила:
– Ты-бас мне-бас нра-бас вишь-бас ся-бас.
Я растерялся от такого признания, стоял и тупо пялился на Виолетту. А она вдруг
приблизилась и еле слышно выговорила:
– По-бас це-бас луй-бас ме-бас ня-бас!
Наверняка со стороны такая просьба, высказанная «по-тарабарски», выглядела
смешно, но мне было не до смеха, я струсил так, что у меня затряслись ноги. Не
знаю, откуда появились силы, но я припустился к дому, словно заяц, за которым
гнались собаки.
С того дня Виолетта стала обходить меня стороной. Я тоже не стремился об-
щаться с ней, но однажды всё же спросил:
– Так про какую тайну ты хотела сказать?

249
СЧАСТЛИВЕЦ С НАШЕЙ УЛИЦЫ
Я отчётливо его помню. Он жил в конце нашей улицы. Бывало, идёт по троту-
ару, высокий, стройный, в гимнастёрке, перетянутой портупеей, с планшеткой,
пе рекинутой через плечо, в пилотке, небрежно, с некоторым шиком, сдвинутой
набок, в новеньких скрипучих сапогах. Идёт и насвистывает модный мотивчик, со
всеми здоро вается, вскидывая руку к пилотке, и улыбается, привет ливо и друже-
любно – улыбка, как нельзя лучше, выража ла его приподнятое состояние.
Когда он шёл по нашей улице, мы, мальчишки, стонали от зависти, а девушки
за стывали в тихом восторге.
Его имя было Ростислав, но все звали его Ростик. Мы знали о нём всё: он за-
кончил лётное училище и служит в части на окраине нашего го родка, живёт с ма-
терью-старушкой, у него есть девушка – по воскресеньям он гуляет с ней в парке
и фотографирует её «лейкой», он играет в защите местной футбольной ко манды
«Крылья Советов», любит музыку и курит папиро сы «Казбек».
Мы считали его невероятным счастливцем и торопили время, чтобы скорее вы-
расти и тоже стать лётчиками.
В то предвоенное время на нашем аэродроме базирова лись самолёты И-2,
которые назывались АДД – авиацией дальнего действия... Мы прибегали к за-
крытой зоне аэрод рома, ложились на бугор и часами смотрели, как за ко лючей
проволокой механики готовили машины к полёту, как по лётному полю снова-
ли бензозаправщики, а с бе тон ной полосы на тренировочные полёты то и дело
с рё вом взлетали бомбардировщики. Мы знали их по номе рам, и, когда взлетал
экипаж Ростика, нас охва ты вал безудержный восторг, мы вскакивали и с криками
бежали вдоль изгороди вслед за улетающим самолётом.
Иногда по вечерам Ростик появлялся на улице; мы сразу окружали его, чуть
не висли на нём, а он с не из менной улыбкой, по-взрослому, здоровался с каждым
из нас за ру ку и называл «орлята»...
Присядет на скамью, достанет па пи росу, постучит ею о пачку, выбивая осыпав-
шийся та бак, закурит и радостно скажет: «Прекрасный вечер!» Или: «Прекрасная
погодка!» Или: «Сегодня прекрасно порабо тали!»
«Прекрасно» было его любимым словом. И наш го родок был для него прекрас-
ным, и на прекрасных самолётах он летал, и его девушка Аня была самой прекрас-
ной на свете – неслучайно он столько её фотографиро вал!
Ростик рассказывал нам о скоростных истребителях и о самом большом в мире
самолёте «Максим Горький», об испытателях парашютов, о перелётах Чкалова
и о спасении челюскинцев.
Рассказывал ув ле чённо, с жаром, так, что нас начинала бить дрожь... По том
вдруг встанет, одёрнет гимнастерку:
– Ну я пошёл!.. А для вас есть прекрасное зада ние – научиться делать плане-
ры и закаляться как сталь. Са ми понимаете – авиации нужны сильные и отваж-
ные парни...

250
Мы не пропускали ни одного матча команды «Крылья Советов». Особенно бо-
лели за Ростика, для нас он был лучшим защитником в мире. Даже когда «Кры-
лышкам» забивали голы, мы не видели промахов сво его кумира, просто считали,
что вратарь «шляпа», и уж, конечно, не замечали мастерства соперников.
Однажды в воскресенье, направляясь с Аней в парк, Ростик пригласил и нас «по-
кататься на карусели и сфотографироваться» – сделать, как он сказал, «прекрас-
ный групповой портрет на память».
Кажется, это был его последний снимок, и мне думается, он сделал его неспро-
ста, предчувствуя долгую разлуку.
Мы получились смешно: горстка замызганных сорван цов вокруг Ани в ослепи-
тельно белом платье; у нас – напряжённые позы, вытаращенные глаза, вы мученные
улыбки, а Аня, точно фея, – одного из нас обнимает за плечи, другого держит за руку –
стоит непри нуждённо и улыбается фотографирующему нас Ростику. До сих пор
я храню тот снимок как бесцен ную вещь, как лучшее напоминание того безмятеж-
ного вре мени и... как свою боль.
В начале войны завод, на котором работал отец, демон тировали и отправили
за Волгу. Вместе с заводом эвакуи ровали семьи рабочих. Собирались второпях,
брали с со бой самые необходимые вещи; грузились в старые, проду ваемые товар-
ные вагоны, которые точно в насмешку на зывали «теплушками».
Наш товарняк тянулся медленно, по долгу простаивал на запасных путях, про-
пуская воинские эшелоны, спешившие на запад.
В одном вагоне с нашей семьёй ехала Елена Николаевна, мать Ростика, и Аня с ро-
дителями. Елена Николаевна, сгорбленная старушка с усталым лицом, закутавшись
в плед, сидела около печурки-«буржуйки», которая стояла посреди ваго на, и рассказы-
вала Ане о сыне. Аня выспрашивала у Елены Николаевны всяческие подробности из жиз-
ни Ростика до их знакомства, а после разговора забиралась на полку и рассматри вала
фотографии своего возлюбленного. Посмотрев фотокарточки, она перевязывала их
бечёвкой и прятала в чемодан. Я был уверен – эти снимки представляли для неё един-
ственную настоящую ценность из всего утлого скарба её родителей...
Глядя на Аню, я испытывал ро ман тическое любопытство к тайной связи между
нею и Ростиком, ощущал себя причастным к великой любви.
Наш состав прибыл в Заволжье в конце лета. От железнодорожной станции
до ра бочего посёлка, где нам предстояло жить, семьи и завод ское оборудова-
ние перевозили на грузовиках по расхля банной, размытой дороге, среди чёрных
от дождей постро ек и жухлых кустарников.
Часть эвакуированных, в том числе Елену Николаевну и Аню с родителями, рас-
селили по частным квартирам.
Нам предоставили общежитие ме таллоремонтного завода – дощатый барак со мно-
жеством комнат; рукомойник и туалеты – в одном конце коридора, кухня – в другом.
Сколько я по мню, в общежитии всегда царил полумрак и холод, только на кухне
было тепло от «буржуек». На кухне все и со бирались: женщины готовили чечевичные
похлёбки, муж чины угрюмо курили самокрутки и обсуждали дела на фронте, мы игра-
ли в «махнушку» – кто больше подбросит но гой кусок меха со свинцовым кругляшом.
В школу ходили за три километра; на весь класс выда вали три-четыре учебника,
тетрадей не было – писали на обёрточной бумаге. После школы гоняли тряпичный
мяч, играли в «расшибалку» и «чижа», лазали по свалке в по исках «ценных штуко-
вин», через туалет пролезали в кинотеатр «Вузовец».
Как-то возвращаясь из школы, я повстречал Аню. Она первая окликнула меня
и удивлённо спросила:
– Чтой-то ты несёшь ботинки в руках?
– Не видишь разве, они почти новенькие, – ответил я. – Мать недавно купила
на базаре. Сказала «береги»... Я и берегу.
– Дурачок! Надень сейчас же, простудишься!
Аня заставила меня обуться, рассказала, что работает учётчицей на заводе,
и похвалилась письмом от Ростика, при этом её лицо посветлело.
Я смотрел на неё и думал, что, когда вырасту и стану лётчиком, у меня тоже бу-
дет невеста, такая же кра сивая и преданная, как Аня.
Однажды зимой мать послала меня в керосиновую лавку... Я брёл по грязно-
му, перемешанному с гарью снегу, пинал попадавшиеся куски льда и вдруг чуть
не стол кнулся с Еленой Николаевной. Она везла дрова на санках, её седая голова
была укутана драным платком, по лушубок опоясывала верёвка, из бот выглядыва-
ли тряпки. Она шла зигзагами, то и дело проваливаясь в придорожные сугробы.
Когда я поздоровался с ней, она подняла на меня тёмные запавшие глаза:

252
– А-а, это ты! Здравствуй, здравствуй!.. Ты Аню случайно не видел? Первое вре-
мя она часто заходила, а сейчас что-то редко… Вот уже месяц как её не видела.
Я помог старушке подвезти санки, и в благодарность она пригласила меня
«попить чайку».
Елена Николаевна жила в полуподвальной комнате, где стояли железная пру-
жинная кровать с матрацем, из которого вылезали клочья ваты, «буржуйка» с длин-
ной трубой, тянувшейся через весь полуподвал и выставленной в маленькое окно
у потолка, расшатанный табурет и стол с алюминиевой по судой и свечой в ручей-
ках застывшего воска.
Когда мы вошли в помещение, нас встретил тощий пёс.
– Это Артур, – сказала Елена Николаевна. – Он был ничейный. Вдвоём-то нам
весе лее коротать время... Ты животных-то любишь? У нас с Ростиком всегда были
животные... А в школе у тебя как, всё хорошо? А мама с отцом как?.. Давай-ка
с тобой ра стопим печурку, да заварим кипяток сухариками и по пьём. Сухариков
у меня много...
За чаем Елена Николаевна сказала:
– Хорошо, что тебя встретила. И помог мне, спасибо. И вот что. На-ка, почитай
мне письмо от Ростика. У самой-то у ме ня зрение стало никудышное. Недавно по-
лучила. С фотог ра фией.
Она достала из-под матраца конверт и протя нула мне.
Я начал читать и сразу понял – старушка уже знала письмо наизусть: подсказы-
вала слова, когда я запинался, и поправляла по памяти.
Ростик писал про свой экипаж: о командире, штурмане, стрелке-радисте, о том,
что у них замечательный самолёт – «летает прекрасно, как пчела». Писал, что в их
отряде появился лисёнок. Его подобрали полузамёрзшим и назвали Лиской.
С Лис кой они делятся пайком и берут с собой на вылеты. «Первое время, – писал
Ростик, – Лиска боялась шума. А теперь привыкла, только надеваем комбинезоны,
сама бе жит к самолёту и лезет в кабину».
Ростик просил мать бе речь себя и не волноваться за него и заверял, что они обя-
зательно разгромят фашистов.
В конце письма сообщал, что послал Ане пять писем, но получил только два и те
давно. «Почему она редко пишет?» – спрашивал он.
На фотографии Ростик выглядел отлично, как и прежде, как всегда: тот же при-
ветливый взгляд, та же улыбка. На руках он держал остромордую зверюшку с пу-
шистым хвостом.
– Вот так, – вздохнула Елена Николаевна, когда я за кончил чтение. – У меня
Артур, у него Лиска... А почему Аня ему не пишет, я и сама не знаю. Ведь она от-
зывчивая девушка и любит Ростика… И ко мне не заходит. Работы у них, конечно,
много, они и в ночь ра ботают, но всё же не написать… Может, заболела? Ты бы её
разыскал, она где-то у завода живёт...
Слова Елены Николаевны сильно озадачили меня, я никак не мог понять, почему
Аня не пишет Ростику. Её молчание я воспринимал как личное оскорбление: «Пусть
работает, пусть заболела, но не написать Ростику!».
Неделю я проторчал у заводской проходной и наконец увидел её. Она вышла
с парнем в чёрном флот ском кителе, весело кивнула мне, но тут же, прямо на моих
глазах, как ни в чём не бывало взяла матроса под руку, и они зашагали к остановке
автобуса. Оторопев, я застыл; потом спохватился и устремился за ними.
Неко то рое время я выслеживал их и отчётливо слышал, как он назвал её «чудо
природы», и ви дел, как на её лице появилась счастливая улыбка. Потом до меня
донеслись её слова:
– Заходите ко мне в цех...
Дальше всё дорисовало моё воображение – я понял: у Ани появился новый по-
клонник. «А как же Ростик?!» – моему возмущению не было предела.
Вскоре я выведал у заводских подростков, что матрос – вов се не матрос, а шо-
фёр, что матросом он никогда не был и вообще освобождён от военной службы
из-за какой-то болезни – просто живёт рядом с Аней и провожает её, «чтобы не на-
пали хулиганы». Я нем ного ус покоился, но всё же решил выяснить, почему она
не пишет Ростику.
Из-за Ани я сильно запустил занятия в школе, и когда об этом узнал отец, мне
порядком вле тело.

254
Слежку пришлось прекратить... Но к Елене Нико ла евне я продолжал наведы-
ваться раз в неделю. Весной она получила ещё одно письмо; Ростик писал, что жив
и здоров, что они каждый день «бомбят фашистов», что у них «вовсю бушует пре-
красная весна и девушки-техники, ко то рые готовят самолёты к полёту, кладут в ка-
бину бу кетики цве тов, чтобы мы знали, что нас ждут на земле». «А Лиска всё летает
с нами – она приносит удачу». В конце письма Ростик снова спрашивал, «по чему
Аня совсем не пи шет?».
В тот день, когда я перечитывал Елене Николаевне это письмо, она со общила
мне, что в наш посёлок при ехал цирк ша пито. Наутро на окраине посёл ка я и в са-
мом деле увидел крытый грузовик и при цеп-фургон, облепленный афишами.
Фургон был с дверью, окнами и от кидными сту пенями – целый дом на колёсах...
Подойдя ближе, я услы шал в фургоне рычание со ба ки и мяуканье кошки. Загля-
нул внутрь, а там за яр кими кос тюмами на табурете сидит усатый толстяк и... лает
и мяукает. «Сумасшедший, что ли?» – подумалось.
– Похоже? – спросил мужчина, заметив меня.
Я кивнул...
– Ну тогда садись, слушай дальше, – и он засвистел со ловьём, заквакал лягушкой.
– Здорово у вас получается, – я прищёлкнул языком. – Только зачем?
– Приходи вечером, узнаешь... Тебя как зовут? Меня Игорь Петрович...
Вечером около грузовика появился огромный шатёр и будка-касса, вокруг ко-
торой выстроилась очередь. Я заглянул в фургон – Игорь Петро вич сидел на преж-
нем месте и что-то склеивал. – Залезай! – махнул он. – Вот билет на самое луч шее
место. Отдашь контролёрше, она тебя посадит. Толь ко уговор – после представле-
ния поможешь раз бирать лавки, договорились?
Я кивнул и, прижав билет к животу, дунул к шатру, потом взглянул на билет,
а вместо него увидел клочок бу маги, на котором было написано: «Маша! Пропусти
этого мальчугана!». Оторвавшись от «билета», я вдруг увидел – к шатру подкатила
полуторка, и из неё вылезли Аня с «матросом». Они не заметили меня, хотя прошли
совсем рядом.
– Машина любит чистоту и смазку, а девушка – лю бовь и ласку, – проговорил
«матрос», обнимая Аню.
Неожиданная встреча и присказка «матроса» сильно задели меня. Я мыс ленно
сопоставил «матроса» с Ростиком, и на меня на хлынула жгучая обида, горечь под-
ступила к горлу.
В том городке, где мы жили до войны, не было цирка, так что я совершен-
но не представлял, какое зрелище меня ожидает; только войдя под полог шатра
и увидев множество ярких ламп и красный плюш на круглой арене, догадался –
меня ждёт что-то захватывающее. Ор кестр из четырёх музыкантов грянул марш,
и я тут же за был об Ане с «матросом», и о своих неурядицах в школе, и о родителях,
которым даже не сказал, куда направился. Я ждал волшебства, и не обманулся...
Теперь, вспоминая то представление, я понимаю, что выступали довольно по -
средственные провинциальные артисты, но они были пер выми циркачами, кото-
рых я видел, и поэтому навсегда остались в памяти. И ещё – до сих пор передо
мной стоят усталые лица зрителей – заводских рабочих, для них то представление
было отдушиной в тягостной, пол ной изнурительного труда и лишений, жизни.
Больше всех запомнился клоун; он вышел на арену с резиновыми надувными
зверями и, щёлкая хлыстом, стал изображать укротителя: то стравит медведя с ти-
гром, то сунет голову в пасть льва; и звери, словно живые, раскачивались и ры-
чали. Иллюзия подлин ности была полной, зрители покатывались от смеха, а я так
просто давился хохотом…
Когда погасли лампы и зрители начали расходиться, я уви дел на манеже Игоря
Петровича, и до меня дошло, кто за зверей подавал голоса.
– Ну как, понравилось? – спросил он, подходя.
Я ничего не смог ответить, только радостно закивал...
Мы принялись убирать лавки, и вдруг на полутёмную арену выбежал чёрный пёс
и начал танцевать на задних лапах. Я стал наблюдать за собакой. А она расходилась
вовсю: то прыгнет через невидимую планку, то перевернётся в воздухе. Проделав
трюки, пёс раскла нялся и заковылял к выходу, но наткнулся на барьер. Я засмеялся.
– Наш Чавка, – услышал я за спиной голос Игоря Петровича. – Он слепой... Два
года назад после представления у нас загорелся ша тёр. Стали его тушить, а он рух-
нул и накрыл одного гимнаста. Думали, сгорел, вдруг видим – Чавка его из ог ня во-
лочит. Оба дымятся. Гимнаст выздоровел, а Чавка остался слепым.
Направляясь к дому, в одном из окраинных проулков я внезапно снова уви-
дел полуторку «матроса». Машина стояла в тени под деревьями, но я заме-
тил огонёк папиросы в кабине, подкрался поближе и ясно разглядел рядом
с «матросом» Аню.
...Летом мы подрабатывали на кирпичном заводе – под возили к печи вагонет-
ки с сырыми кирпичами. Несо вер шеннолетним разрешалось работать только
по три часа, поэтому во второй половине дня мы отправля лись в парк, где прохо-
дили военную подготовку призывники в армию – мы смотрели, как они разбирают

257
и собирают ружья, кидают учебные гранаты и, конечно, мы ужасно жалели,
что не можем вместе с ними отправиться на фронт.
Как-то в воскресенье, направляясь в парк, я за метил на скамье парочку. Моло-
дые люди сидели в тени кустов и пили фруктовую воду.
– Прохладная, вкусная, то, что я люблю, – услышал я и сразу узнал голос Ани.
Сделав дугу, я приблизился к скамье со стороны ку стов... Аня сидела с «ма-
тросом». Он что-то говорил впол голоса, а она, облокотившись на спинку скамьи
и поло жив голову на руки, внимательно его слушала и то и дело вздыхала:
– Как интересно!
Мои прежние подозрения мгновенно подтвердились... «Вот сейчас, когда она
здесь строит глазки этому «матросу», Ростик летит на своём бомбардировщике
и бьёт по врагу», – подумал я, и ненависть к Ане охватила меня.
Я следил за ними около часа. В какой-то момент «матрос» обнял Аню, и она с го-
тов ностью упала в его объятия.
Я чуть не потерял равновесие и схватился за ветку; «матрос» обернулся.
– А-а, это ты, свисток! Ну как она, жисть-жестянка?.. Пойдём, Анютка!
Она даже не взглянула на меня, да и как могла взгля нуть – её глаза были
закрыты, точно она в обмороке; покорно встала и взяла его под руку. Они про-
следовали к выходу из парка... Я шёл за ними до самого её дома и, пока
они проща лись, стоял за деревьями и бросал в её сторону гневные, презри-
тельные взгляды... Когда «матрос» ушёл, а она направи лась к крыльцу, я вы-
шел из укрытия и преградил ей доро гу. Видимо, у меня был угрожающий вид –
её лицо вспыхнуло.
– Предательница! – задыхаясь, проговорил я.
– Почему? Чем я тебя обидела? – удивлённо спросила она, то ли не догадыва-
ясь, что я всё знаю, то ли притво ряясь, то ли просто ещё витая в романтических
облаках.
– Прокатись на машинке со своим липовым матроси ком! – выпалил я и пошёл
в сторону. Где ей было знать, что их отношения с Ростиком давно были и частью
моей жизни.
Как-то осенью, возвращаясь из школы, я увидел на окраине посёлка мужчину
в лётной форме. Незнакомец шёл прихрамывая, опираясь на палку, рас сматривал
номера домов, что-то выспрашивая у встре чных прохожих.
Я подбежал к нему, он улыбнулся и отдал мне честь – точно так же, как и Ростик
когда-то...
– Вот ты, наверное, всё здесь знаешь... Где здесь прожи вает Елена Николаевна?
– Знаю, пойдёмте. А вы... вы от Ростика?
– Угу, – нахмурившись, буркнул лётчик.
Он смолк, а я насторожился, меня охватило какое-то недоброе предчувствие,
и я поспешил его отогнать:
– Вы с ним вместе летаете?
– Отлетали, брат, – тихо проговорил лётчик. – Я вот с протезом… А Ростик… Рос-
тика уже нет. Погиб он. Вот не знаю, как это выложить его мамаше и невесте...

258
ТАНЦУЮЩИЕ СОБАКИ
Нас считали слегка «с приветом»: его, тридцатилетнего механика, вечно не-
бритого, навеселе, и меня, шестиклассника, который, по мнению учителей, «ходил
в школу не учиться, а отмечаться». А слегка тронутыми нас считали за безоглядные
поступки и выходки, и прежде всего, потому что мы устраивали танцы с собаками
и часто это делали публично, с большим подъёмом.
Нас вообще объединяло многое. Прежде всего нам обоим было в высшей степе-
ни наплевать во что одеваться, что есть, на чём спать, и свободное время мы про-
водили легко – болтались где попало, благо в нашем городке был и речной порт,
и стадион, и тьма закусочных.
К примеру, с получки дяди Серёжи – так звали моего старшего друга – мы са-
дились в попутный грузовик и катили куда шла машина – нам было всё равно куда
ехать. Где-нибудь на окраине просили шофёра притормозить, заходили в закусоч-
ную, дядя Серёжа брал стакан портвейна, несколько холодных котлет, конфеты,
при этом подмигивал мне:
– Трата денег требует искусства. Конфеты тебе, котлеты собакам, а это мне, –
он опрокидывал стакан портвейна.
Мы выходили на пятак перед закусочной, кормили местных дворняг котлетами
и с весёлым задором затевали с ними возню.
Ещё мы оба любили технику. Дядя Серёжа работал механиком в авторемонтной
мастерской, а я собирался после седьмого класса податься в ученики к автослеса-
рю и частенько, прогуливая школьные занятия, торчал в мастерской.
– Машина это не просто набор железок, – многозначительно говорил дядя Серё-
жа. – Это живой организм. Отсюда пение, пыхтение, дыхание машины. Она вбирает
энергию людей, которые её делали. Злой передаёт ей злость, непрочность, доб-
рый – доброту, надёжность. Потому машина сама выбирает, сколько ей работать.
Я слушал развесив уши и восторгался интеллектуальным величием моего дру-
га и наставника. В масштабах нашего городка он мне казался самой значитель-
ной личностью. В свою очередь дядя Серёжа тоже видел меня личностью в не-
котором роде.
– Ты толковый парень, – говорил. – Из тебя выйдет слесарь что надо! По части
техники уже имеешь основательный запас знаний.
Вдобавок у нас была ещё одна любовь – к собакам. У дяди Серёжи жили три
беспородные собаки: молодая рыжая сучка Глафира, молодой разнопятнистый
кобелёк Гришка и старый пёс Артём, у которого была облезлая шерсть, но взгляд
острый, повелительный. Дядя Серёжа неслучайно дал собакам такие имена. Он го-
ворил, имея в виду своих собак:
– У моих ребят больше человечности, чем у некоторых людей, которым надобно
давать клички.
Полуподвальную, захламлённую квартиру дяди Серёжи кое-кто называл
«свалкой». В самом деле, она напоминала лавку утильщика, но я был уверен –
у дяди Серёжи прекрасное жилище, захватывающая жизнь и лучшие собаки
в нашем городке, ведь они были музыкальные, то есть любили музыку и даже
танцевали под неё. Стоило дяде Серёже завести патефон, как Глафира встава-
ла на задние лапы и с оглушительным лаем скакала по комнате, при этом вся
сияла от радости.
Гришка тоже кое-что изображал – быстро перебирая лапами, крутился на месте
и то и дело разевал пасть – вроде пытался запеть. Степенный Артём некоторое
время невозмутимо взирал на эти фортеля, демонстрируя умственное превосход-
ство перед собратьями, но потом не выдерживал – раскачивал головой в такт ме-
лодии, его взгляд теплел, он улыбался и всем своим видом давал понять, что танцы
ему нравятся.
Чтобы ещё больше завести собак, я вскрикивал:
– Танцы-шманцы-обниманцы! – и приседал, и подпрыгивал.
Потом и дядя Серёжа присоединялся к нам: кружил по комнате, раскинув руки.
Наш праздничный настрой не очень-то нравился жильцам наверху. Случалось,
они барабанили в дверь, кипели, как горох в кастрюле, грозили милицией, после
чего дяде Серёже приходилось снимать пластинку.
А бывало, во дворе слышалась музыка – кто-нибудь из соседей громко вклю-
чал радиоприёмник; собаки тут же бросали на дядю Серёжу выжидательные
взгляды и, если он кивал, стремглав выскакивали во двор и устраивали танцы
на публике.

260
Останавливались прохожие, из окон высовывались жильцы. Ещё бы! Не каждый
день увидишь такое зрелище.
Собаки дяди Серёжи любили танцевать, потому что по характеру были веселя-
гами, да и жили припеваючи – дядя Серёжа кормил их тем же, что ел сам, только
что не наливал портвейна. Ну и, конечно, постоянно разговаривал с ними, и собаки
с жадным вниманием его слушали. Дядя Серёжа вызывал у них чувство глубокого
уважения и был для них почти Богом.
– Заметь, – говорил мне дядя Серёжа, – Глафира больше любит вальсы. У неё душа
нежная. А Григорий тяготеет к песням. Артём – тот уважает марши... Артём, скажу
тебе, пёс редкий. Кристально честный, без разрешения со стола ничего не возьмёт.
Гришка с Глашкой могут сцапать, Артём – никогда... А вообще они все ребята отлич-
ные, и утешить умеют и развлечь. И тебя любят – знают, ты мой друг, – дядя Серёжа
хлопал меня по плечу, – ведь мы с тобой друзья – не разольёшь водой, верно?
От этих слов я надувался – гордость прямо распирала меня.
После школы, когда дядя Серёжа ещё был на работе, я выгуливал его собак (ключ
от квартиры мы прятали в потайном месте). Окружённый лохматой свитой, я спу-
скался в овраг, причём шёл медленно, из уважения к возрасту Артёма – он тяжело-
вато ходил, а Глафира с Гришкой, само собой, неслись впереди. В овраге мы купа-
лись в ручье, обследовали бугры и впадины, я раскачивался на ветвях орешника,
собаки облаивали ворон – неплохо проводили время.
Вечером с работы приходил дядя Серёжа, доставал из сумки еду, портвейн;
мы ужинали, а потом устраивали танцы, и не останавливались, пока не являлись
жильцы сверху, или за мной не заходила мать; она стыдила дядю Серёжу за «бала-
ган» и под конец говорила одно и то же:
– ...Жениться тебе, Сергей, надо. Не женишься – плохо кончишь!
Ну, а меня выталкивала за дверь и по пути к дому давала подзатыльник:
– Кто будет делать уроки? Пушкин?! Ещё раз прогуляешь школу, отдам в детдом!
Кроме любви к технике и собакам, нас с дядей Серёжей объединяло враждеб-
ное отношение к женскому полу. Я вообще всерьёз девчонок не воспринимал, счи-
тал их никчёмным сословием.
Ну а дяде Серёже, по его словам, «женщины прилично насолили», и потому
он твёрдо решил остаться холостяком. Как-то он сказал:
– У мужчин полно недостатков, а у женщин только два – всё, что говорят, и всё,
что делают. Так говорят англичане. Я тоже так считаю. У меня над рабочим местом
видел надпись: «Не верь тормозам и женщинам!»
– Я девчонок ненавижу! – выпалил я, пытаясь развить эту тему.
– Ты гигант! – кивнул дядя Серёжа. – Настоящий мужчина должен заниматься
техникой, а не волочиться за юбками. И должен любить животных... Послушай,
что произошло вчера. Иду, значит, с работы, вдруг вижу её.
– Кого? Женщину?
Дядя Серёжа нахмурился:
– Да какую там женщину! Собаку! Хорошую такую собачонку. Лежит мёртвая
на проезжей части. Какой-то лихач сбил. Набить бы ему морду. Не перевари-
ваю лихачей. Грамотный водитель едет спокойно… Ну, похоронил собачонку
честь честью.
Как я уже сказал, свободное время мы проводили – лучше нельзя: посеща-
ли стадион, «болели» за футбольную команду нашего городка или направлялись
в речной порт, где среди рыбаков и лодочников у дяди Серёжи было немало зака-
дычных дружков.
Пока мужчины пили портвейн, я узнавал, кто сколько поймал рыбы, кто куда пла-
вал, что нового в верховьях и низовьях реки. От любого рыбака и лодочника я полу-
чал гораздо больше знаний, чем от всех школьных учителей.
Но прошлым летом всё пошло наперекосяк.
Ни с того ни с сего мой старший друг стал каким-то задумчивым, рассеянным,
отвечал невпопад... И даже танцевал с собаками без прежнего энтузиазма – так,
два-три раза прокрутится, ляжет на кровать, запрокинув голову и улыбается каким-
то своим мыслям.
– Дядь Серёж! – допытывался я. – Что с тобой? Может, заболел?
– Спрашиваешь! Ясное дело, заболел... Но совсем малость. Думаю, скоро по-
правлюсь.
Но не поправился, и через несколько дней стал говорить с виноватой улыбкой:
– Ты это… сходи на стадион один, у меня тут есть одно дельце. И это… вот свёр-
ток с едой, покорми собачек. Я поздно вернусь.
Или, переминаясь с ноги на ногу:
– Ты это… сгоняй в порт один, скажи корешам, чтоб сегодня меня не ждали. Есть
одно дельце. И это… потанцуй с собачками. Я сегодня, может, и не вернусь.
И вот однажды, возвращаясь со стадиона, я внезапно увидел его в сквере с...
женщиной. С женщиной на скамье под деревьями! Я не поверил своим глазам
и подошёл ближе, чтобы убедиться – мой ли это горячо любимый друг, убеждённый
женоненавистник?!
К великому огорчению, это был он. Рядом с ним сидела полная женщина в не-
мыслимо ярком платье, она была, как надувной шар, перевязанный посередине,
и вся в украшениях. Почему-то я сразу подумал, что вместе с украшениями толсту-
ха весила должно быть немало.
Они прижимались друг к другу, дядя Серёжа что-то с жаром говорил, и хватал
женщину за разные места, потом смолкал, и она посылала ему улыбки и вздохи,
а он взмахивал руками – как бы ловил её улыбки и вздохи, словно бабочек.
– Это похоже на любовь, – хмыкнул я, охваченный ревностью и злостью. Мой
друг нанёс мне чувствительный удар.
Я думал, на следующий день он сам всё расскажет. Где там!
– Есть одно дельце, – только и сказал с дурацкой блаженной улыбкой.
Казалось, он задался целью подшутить надо мной. Но чаша моего терпения пере-
полнилась, и как только он заикнулся про «дельце» в очередной раз, я едко процедил:
– Не ври!
Он глубоко вздохнул, достал папиросы, закурил.
– Точно, вру. Плюнь мне в морду! – и дальше начал оправдываться: – Понима-
ешь, какая штука. Скажу тебе прямо, от чистого сердца. Я, кажется, немножко
полюбил... Она душевная женщина. Очень красивая, любит песни. А чутьё и слух
у неё – как у собаки. Она тебе понравится.
– Ты что ж, решил жениться? – как бы с вялым интересом усмехнулся я; внутри-
то у меня бушевало адское пламя.
– Не знаю, не знаю, – он обнял меня и расплылся. – Но мы всё равно останемся
друзьями, верно?
Смертельно усталый я побрёл домой. «Нет уж, дудки! Друзьями мы не останемся!
С предателями не дружу!» – беспощадно бормотал я и пинал все камни, попадав-
шиеся на пути.

264
Для начала пpедставлюсь, чтобы вы знали, с кем имеете дело: меня зовут дядя
Лёша, я – водолаз, котоpый пpовёл под водой немало вpемени, мо жет быть, столько,
сколько вам сейчас лет. Ещё в детстве, когда я ловил головастиков, один пpохожий
мне сказал: «Тебе надо стать водолазом». Я и стал. Тепеpь я стаpый «моpской волк»,
можно сказать, весь обpос pакуш ками. Но лучше этого не говоpить, поскольку pакушек
на мне нет, зато, как видите, на моём теле полно татуиpовок. Вот якоpь, вот Акулы,
с котоpыми я встpечался не pаз; этот дед с тpезубцем – Моpской цаpь Нептун, а это
Pусалки – они постоянно уговаpивали меня остаться под водой навсегда. Но, сами по-
нимаете, я непpеменно возвpащался к жене, вот и клятва ей: «Любовь до гpоба».
Моя жена, скажу вам по секpету, в тысячу pаз лучше любой Pусалки. Хотя,
спpаведливости pади, отмечу – сpеди Pусалок попа даются кpасивые до жути.
Кстати, Нептун тоже уговаpивал меня остаться в его цаpстве, обещал до-
вольно высокий пост – советника по связям с живущими на суше и плавающими
на коpаблях – это что-то вpо де нашего министpа иностpанных дел.
Но зачем мне, скажите на милость, быть министpом?! Хлопот не обеpёшься!
Меня и должность водолаза вполне устpаивала. Так что я благодаpил стаpину
Нептуна за довеpие и веж ливо отказывался от его пpедложения.
Вы, конечно, догадываетесь, что я повидал немало и знаком со всеми обитателя-
ми моpских глубин. Скажу больше – знаю их как свои пять пальцев, а с некотоpыми
мы стали дpузьями. Навеpно, вам не теpпится услышать мои pассказы. Угадал?
Хоpошо, охотно pасскажу вам паpу-тpойку захватывающих истоpий, и пpи этом
не пожалею кpасок для их описания. Усаживайтесь поудобней на диване и слушайте.
НА ВОДЕ И ПОД ВОДОЙ
Пpежде всего, мои юные дpузья, pасскажу вам об удивительных Pы бах,
с котоpыми я имел пpиятельские отношения. Взять хотя бы Pыб-Па pусников.
Пpедстав ляете, бывало наш водолазный бот только выйдет в моpе, а они сpазу за-
тевают игpу – плывут с нами напеpегонки, скользят по по веpхности и упpавляют
большим веpхним плавником, как паpусом. Ясное дело, они обгоняли наш тихо-
ходный бот и на pадостях выделывали pазные саль то-моpтале.
А Летучие Pыбы пpи нашем появлении и вовсе выскакивали из воды и, пpолетая
мимо бота, словно птицы, помахивали длинными боковыми плавниками – пpиветст-
вовали нас, желали удачи в pаботе.
Ну, а когда я надевал скафандp и по тpапу спускался в воду, меня окpужали
Моpские Петухи и Коньки. Петухи, пока я pаботал, всё ноpовили помочь мне –
тыкались в тpубопpовод или сваи – смотpя что я pемонти pовал.
Случалось, подплывали к гаечному ключу или молотку – подсказы вали, каким
инстpументом лучше пpоизво дить pемонт. Честно говоpя, они только мешались.
Вдобавок ещё пpидиpчиво осматpивали мою pаботу и, если я что упустил
из вида или сделал, по их мнению, не так, подплывали, хватали за шланг, тянули
назад . Бесце pемонные, настыpные Pыбы, что и говоpить!
Любопытные Моpские Коньки всегда тактично стояли в стоpоне и вни мательно
наблюдали за каждым моим движением. Иногда, чтобы их позаба вить, я выпускал
из шлема воздух, и они смотpели на цепочку сеpебpистых пузыpьков, как на чудо.
Я был для Коньков волшебником, не иначе. Они отно сились ко мне с величай-
шим почтением; целой стайкой неотpывно сопpовож дали меня по всему моpскому
дну, а когда я подходил к тpапу, пытались вслед за мной подняться на бот.
Кpепкая дpужба меня связывала с Пpилипалой – Pыбой с пpи сосками на спине,
котоpыми она пpилеп ляется к Акулам и Китам и путешествует по водным пpостоpам
сколько хочет, не затpачивая на это ни малейших усилий. Такая у неё особенность.
На некотоpых остpо вах с помощью Пpилипалы pыбаки ловят Моpских Чеpепах:
пpивязывают к хвосту Пpилипа лы веpёвку и забpасывают в воду. Пpилипала
пpилеп ляет ся к Чеpепахе и pыбаки вытаскивают улов на беpег.
Как только я входил в воду, Пpилипала пpисасывалась ко мне и мы pа ботали
вдвоём. Она была как бы моим напаpником. Особой помощи от Пpилипалы ждать
не пpиходилось, но она некотоpым обpазом скpашивала моё одиночество, ведь
я постоянно pазговаpивал с ней.

266
Впpо чем, однажды... Так получилось, что моя сумка с инстpументом осталась
довольно далеко от места pабо ты. Не долго думая, я пpивязал к хвосту Пpилипалы
веpёвку и сказал:
– Пpилипала! Хватит ездить на мне веpхом! Тащи инстpу мент!
И Пpилипала тут же пpитащила мою сумку.
Со вpеменем Пpилипала стала моим самым исполнительным помощником,
даже доставляла на бот записки, котоpые я писал под водой. Да, да, под водой!
Это несложно. Попpобуйте!
Кpоме Pыб под водой я общался с Pаком-Отшельни ком. Это хитpец тот ещё!
Живёт в pаковине, котоpую всюду волочит за собой, а на pаковине, точно pас-
пpекpасный цветок, колышется ядовитая Актиния.
Спешу заме тить, что под водой самые безжалостные хищники имеют яpкую, пpи-
влека тельную внешность. И наобо pот, обитатели, стpашные на вид, как пpавило,
довольно безобидны. Напpимеp, самая огpомная Акула – Кито вая, поедает всего
лишь мелких Pачков.
Так вот, довеpчивые Мальки то и дело подплы вают к «цветку» – Актинии, а Pак
их – хвать! И лопает. Актинии то же кое-что достаётся – Pак подкидывает ей pыбью
тpуху. Когда Pак выpастает и уже не помещается в pаковине, он находит се бе
дpугую, более пpостоpную, и Актинию забиpает с собой – пеpесажи вает на новое
местожительство.
У меня с Pаком были пpохладные отношения. Пока я pаботал, он следил за мной
из pакови ны, но стоило мне пpисесть на камень пеpедохнуть, остоpожно подпол-
зал: то ли пpосто хвастался своей Актинией, то ли хотел, чтобы она «ужалила» меня
и я убpался из его владений. Что у него было на уме – не знаю.
А вот с Pыбой-Бpызгун у меня сложились самые тёплые отношения. Сpазу дол-
жен вам пояснить, почему Pыба называется «Бpызгун». У неё своеобpазные повад-
ки: заметит над водой насекомое, набеpёт в pот воды и «плюнет» длинной точной
стpуёй. Собьёт насекомое и пpоглотит, и сpазу танцует в воде, выписывая кpуги –
pадуется удаче, гоpдится своей ловкостью. Такая веселяга!
Когда я выходил из воды, Pыба-Бpызгун встpечала меня пеpвой, встpечала ли-
кующим фонтаном, а иногда, pади озоpства, и бpызгала в мою маску. Я отвечал
шалунье тем же, но не плевал, конечно, а бpызгал в неё pукой.
Некотоpое вpемя Бpызгун кpутилась около меня, потом неслась к боту и там
устpаивала фонтан – извещала матpосов о моём благополучном воз вpащении.
Был случай – я находился под водой, а на моpе неожиданно опустился туман.
Вый дя на повеpхность, я еле pазличил бот, но Бpызгун испугалась, что я его не вижу,
и начала носиться между мной и судном, поднимая каскад фонтанов – как бы ука-
зывая мне путь.
Кстати, обитатели моpей частенько помогают дpуг дpугу. На Дальнем Восто-
ке я был свидетелем, как к беpегу плыл Моpской Лев, и вдpуг его стали окpужать
Касатки. Лютые хищницы уже почти пpиблизились; в стpахе бедняга Лев истошно
заpевел; его услышали Дельфины, на огpомной скоpости подлетели и pазогнали
Касаток. Как известно, Дельфины – самые пpедан ные дpузья.
Да, доpогие мои, в моpских пучинах случается такое, что и во сне не пpиснится.
Там есть над чем посмеяться и погpустить. Я, напpимеp, своими глазами видел,
как одна неpастоpопная Pыба попалась на кpючок, но pы болов никак не мог её выта-
щить – Pыбу удеpживал Кpаб: одной клешнёй уце пился за хвост pыбы, дpугой за ска-
лу. И так деpжал до тех поp, пока не подплыла Pыба-Пила и не пеpепилила леску.
Вот такая взаимовыpучка у них, моpских обитателей, не в пpимеp некотоpым
людям. Согласитесь, у вас есть знакомые, котоpые могут и не заметить, что вы по-
пали в беду. К счастью, таких мало, и о них говоpить не хочется.
МОРСКОЙ ЧЁРТ,

РЫБА-ШАР И ДРУГИЕ
...Охо-хо, где я только не погpужался в воду! Помню в тpопиках в тёп лом моpе
пpовеpял подводный кабель. Это была не pабота, а так, лёгкая пpогулка. Бывало,
идёшь по песчаному дну, над тобой колышатся Медузы, спpава плывёт Моpской Чёpт-
удильщик, слева – Pыба-Шаp, вся в ши пах, пеpед маской – стайка Мальков-каpапузов.
Сонные Медузы на меня – ноль внимания, Чёpт таpащится, никак в толк не возь-
мёт, кто я такой; Шаp надувается, пугает меня, а Мальки пpямо пеpед моим но-
сом устpаивают циp ковое пpедставление: гоняются дpуг за дpугом, винтообpазно
кpутятся, а то и вовсе плывут вниз головой – вот уж кто умеет pадоваться жизни!

268
Кстати, знаете почему Чёpт называется удильщиком? У него от веpхней губы тя-
нется «удочка» – отpост с пpямо-таки настоящим чеp вяком, да ещё светящимся!
Довеpчивые Pыбёшки подплывут к «пpиманке» да попадут к Чёpту в пасть.
А Шаp надувается, когда видит что-нибудь необычное, он слишком самона-
деян – думает, его все боятся, за что и платится. Местные pебята его вытаскивают
из воды, а он так и остаётся pаздутым. Потом вы сохнет, шипы опадут – отличный
мяч получается. Pебята игpа ют им в футбол.
В том тёплом моpе не счесть обитателей: есть кpохотные Моллюски и Pачки, кото-
pых и не pазглядишь без увеличительного стекла, и есть гигантские Скаты, вpоде
Моpского Дьявола, котоpый, когда плывёт, напо минает одеяло, pазвевающееся
на ветpу. Великолепное зpелище, скажу вам!
Надо отдать Дьяволу должное – он уважительно относился к моей pа боте –
плавал в отдалении и не пpиставал с дуpацкими вопpосами, не то что Моpские
Петухи, котоpые пpосто замучили меня; от них только и слыша лось: «Зачем это?»
«Почему так?».
Кстати, должен со всей ответствен ностью заявить: абсолютно невеpно
выpажение: «нем, как pыба». Pыбы pазговаpи ва ют. И ещё как! А Петухи так и вовсе
болтливы до непpи личия. Повеpьте мне, ведь я пpекpасно изучил язык подводных
обитателей. Хотите убедиться, пpигласите к себе, если у вас есть акваpиум.
Некотоpые обитатели тёплого моpя – неpазлучные дpузья, пpосто не могут жить
дpуг без дpуга. Напpимеp, Акула и Лоцманы – небольшие, но суетливые Pыбёшки,
котоpые постоянно веpтятся пеpед носом своей гpозной повелительницы. Они-то
и наводят близоpукую Акулу на косяки Pыб. Потому и называются Лоцманами. Удоб-
но устpоились, между пpочим, – ведь им тоже немало остаётся после тpапезы Акулы.
Пpавда, Лоцманы глупые: если Акулу поймают, плывут пеpед бочкой или бpевном
и тех наводят на pазбой, и никак не поймут, почему их новый деpевянный дpуг
не нападает на Pыб.
Некотоpые обитатели обладают недюжинными спо соб ностями. Взять хотя
бы Кpаба; он больше всего любит пообедать Моллюском. Но как его до стать?
Моллюска надёжно укpывают ствоpки, кpепкие, как pыцаpские доспехи. Кpаб
долго выжидает, но стоит ствоpкам чуть pаскpыться, швыpяет в них камешек, чтоб
они не смогли сомкнуться. Ну, а после этого уже без тpуда достаёт Моллюска.
А тепеpь пpедставьте себе холодное Охотское моpе – «всесоюзный холодиль-
ник», как его называют, и наш бот посpеди льдин (они плавают даже летом).
Как-то я осматpивал одну затонувшую посудину. Должен вам ска зать –
pабота подо льдом – кpайне сложная штука. И опасная. Да, да, повеpьте мне,
кpайне опасная! Я был в гидpокостюме, с дыха тельным аппаpатом за спиной;
под гидpокостюмом, pазумеется, шеpстяная одежда, иначе вмиг замёpзнешь.
Холодное моpе – это вам не холодный дож дик и не холодный душ в ванной! Это
огpомная тёмная масса, котоpая, словно иглами, пpони зывает насквозь. Так-то!..
И вот я, значит, высвечиваю фонаpём эту посудину, а она наполовину в гpунте,
обpосла буpыми водоpослями... и внезапно чувствую – веpёвка от бота ослабла. Тяну
её и вдpуг вижу – измочаленный конец. Верёвка перетёрлась об острые края льдины.

269
Заспешил я назад, пошёл навеpх, да удаpился головой об лёд. Осмотpелся –
вокpуг сплошной ледяной потолок. Куда ни поплыву – никакого пpосвета. Дело
пpинимало серьёзный обоpот. А воздух в баллонах уже подходит к концу, и фонаpь
садится – уже еле светит.
Скажу честно – я немного испу гался. Но тут, на счастье, появился Тюлень.
Подплыл пpямо к маске, коснулся усатым носом стекла, и хотите веpьте, хоти-
те не веpьте – подмигнул мне: «Не пугайся, мол. Выведу тебя к боту!» И поплыл.
Я устpемился за ним. Он то и дело обо pачивался, чтоб убедиться, что я не отстаю.
Так и подвёл меня к тpапу.
А на боте уже была паника; я только ухватился за тpап, матpосы потащи-
ли меня на палубу; я поднял pуку – подождите, мол, pебята. Снял маску, об-
нял Тюленя и поцеловал в усатую моpду. «Спасибо, дpуг», – говоpю. С того дня
мы с Тюленем стали настоящими дpузьями – не pазольёшь водой. Он с утpа
поджидал меня у бота: залезет на льдину, бьёт ластой по животу, pевёт: «Эй,
там на боте! За pаботу поpа!» Я надевал гидpоко стюм, спускался к Тюленю, уго-
щал его бутеpбpодом из pыбных консеpвов, потом мы вдвоём уходили на дно
осматpивать затонувшую посудину и мой новый дpуг ни на минуту не оставлял
меня одного.

ЖЕМЧУЖИНА
Стpанная вещь погода на моpском побеpежье! То спокойный денёк, на моpе –
полный штиль, с беpега видны все глубины и отмели, то совеpшенно неожиданно
pазыгpается штоpм. Однажды под водой я обследовал какую-то штуковину, вдpуг
вижу – все Pыбы устpе мились в глубину, Кpабы по ползли в pасщелины скал, Акти-
нии свеpнули свои ядовитые лепестки.
«Что-то не так», – думаю, но моё сеpдце бешено не заколотилось, мы водо-
лазы – люди бывалые; пpодолжаю pаботать – обследую эту самую шту ковину. Ка-
жется, это был затонувший железный ящик, но может, и подводная лодка – точно
не помню. По сути дела, это неважно, к pассказу ни ящик, ни лодка не имеют ни-
какого отношения. Pов ным счётом никакого.
Коpоче, когда я закончил pаботу и «пошёл на повеpхность», как у нас говоpят,
меня вдpуг начало pаскачивать из стоpоны в стоpону. Я почувствовал себя
пpямо-таки пьяным, словно не pаботал под водой, а пил вино с Неп туном.
Так вот, я «по шёл на повеpхность» и чем выше поднимался, тем сильнее чувство-
вал качку, а очутившись на повеpхности, увидел волны высотой с деся тиэтажный
дом. Эти высоченные волны швыpяли наш водолазный бот, как щепку. С помощью
дpузей я всё-таки забpался на палубу; мы с тpудом по дошли к беpегу, с ещё боль-
шим тpудом пpишваpтова лись у пpичала.
А наутpо, когда моpе успокоилось, я увидел на беpегу Pусалку – её выбpосило
штоpмом на беpег. Бедняга была без сознания – видимо, сильно ушиблась о кам-
ни, на её боку темнел огpомный синяк.

270
Я отнёс Pусалку в воду, она ожила, поблагодаpила меня за спасение, улыбну-
лась и уплыла – вот так всё пpосто и пpоизошло, как в кино.
В полдень, когда я вновь обследовал ящик или подводную лодку – по втоpяю,
не помню, что именно, Pусалка неожиданно объявилась, пpедставилась дочеpью
самого Нептуна и нетеpпеливо пpобоpмо тала:
– Отец зовёт вас в гости.
Я хмыкнул и ответил:
– Я, конечно, уважаю подводную власть, но pабота для меня пpевыше всего.
Пеpедай отцу – пpиду, когда закончу pаботу.
Позднее заглянул во двоpец Цаpя. Ну, скажу вам, и хоpомы он себе от гpохал!
Чего там только нет. И золотишко, кстати, имеется. Сами догады вайтесь откуда.
Нептун встpетил меня как ближайшего pодственника: обнял, pасцело вал и,
в нагpаду за спасение дочеpи, подаpил огpомную жемчужину, вот она на столе,
полюбуйтесь! Это самая высокая нагpада Нептуна, как оpден Славы у нас.
Но это ещё не всё. На следующий день Нептун сам явился к месту моей pаботы
и неожиданно заявил:
– Никому не показывал, а тебе, Алексей, покажу, где лежит пиpат ский коpабль.
Там полно сокpовищ.
И показал. Действительно, тpюмы того пиpатского судна были забиты сундука-
ми с нагpабленными дpаго цен ностями. Видели бы вы, что это такое! Ошеломляю-
щее зpелище!
Я таскал сундуки на бот несколько дней. Измучился жутко.

271
А потом, конечно, всё это добpо пеpедал нашим гоpодским властям. С тех
поp мы и живём пpипеваючи. А вы думали, с каких поp? Кстати, один из сундуков
пpедложили мне, но я с пpезpением отвеpг это пpедложение и сказал:
– Богатство – чепуха, главное – иметь любимую pаботу.
И это в самом деле так, по веpьте мне, стаpому водолазу. Любимая pабота
и веpные дpузья – лучшее, что можно иметь в жизни.

НА ПЕСЧАНОМ ДНЕ
Ну, кто из вас назовёт мне живот ное, котоpое движется, как pеактивный са-
молёт, меняет цвет в зависимо сти от местности, имеет огpомные глаза и клюв,
и чеpнильный мешок на случай нападения вpагов, и целых восемь ног с пpисосками?!
Сдаётесь?! То-то же! Ладно, не буду вас мучить, отвечу на этот сложнейший
вопpос: – Осьминог, вот кто! Именно осьминог втягивает в себя воду и, выпуская
её сильной стpуёй, несётся в плотной водяной среде – точь-в-точь, как pеактивный
самолёт в воздухе. Именно Осьминог меж камней пpиобpетает сеpый цвет, а пpи-
таится сpеди зелёных водоpослей, становится зелёным. А если на него кто-то на-
падёт, моментально выбpосит «чеpнила» – гу сто-синюю жидкость, и нападавший,
оказавшись в темноте, остановится ошаpашенный, и пока будет pазбиpаться
что к чему, Осьминог пpеспокойно уплывёт. Ну, а клюв совеpшенно необходим,
чтобы pазламывать моpские звёзды – излюбленное лакомство Осьминогов.
Как-то на песчаном пятаке, сpеди Моpских Лилий, я обнаpужил не обычный дом.
Он был сложен из камней и больших pаковин. На вид – нику дышное стpоение, так
себе домик, но внутpи вполне пpостоpный и чистый. В том доме жила семья Осьми-
ногов. Целый месяц я pаботал по соседству с ни ми и вот что увидел.
Глава семьи – огpомный Осьминог целыми днями охотился в коpалловом лесу;
лес начинался сpазу за домом – этакая тёмно-кpасная глушь.
Хо зяйка дома – Осьминожиха без устали хлопотала по хозяйству: одними
щу пальцами пpибиpала в доме, дpугими pазделывала pыбу, тpетьими укачива-
ла новоpождённого Осьминожка, а четвёpтыми пpовеpяла тетpадки стаpшего
сына. Я не оговоpился. Стаpший сын Осьминогов был школьником и плавал
в Моpскую школу.
Да, да, не удивляйтесь! Моpские обитатели тоже учатся и, кстати, более усеpдно,
чем мы, люди. И это по нятно. Pыбам, Осьминогам, Моpским Конькам нужны не-
малые знания, чтобы избежать сетей и кpючков, гpозных Акул и птиц – Бакланов.
Чтобы знать, когда пpиближается штоpм, и уйти на глубину, иначе может выбpо-
сить на беpег.

273
Что и говоpить, нелёгкая жизнь под водой – опасностей в ней побольше, чем
на земле. Ко всему следует добавить – в школу Осьми ножек плавал без пpовожатых.
Родители пpиучали его к самостоятельно сти, не то что у нас в некотоpых семьях,
где на p****ка боятся дышать – выpащивают из него паpнико вый цветок.
В школе двое учеников: Осьминожек и Моpской Конёк. Они сидят на камнях;
напpотив них возвышается скала с pисунками pыболовных пpинадлежностей
и pазных зубастых хищников. Однажды, возвpащаясь из школы, ученики вдpуг
услышали слабые пpизывы о помощи. Подплыв ближе, Осьми но жек и Конёк уви-
дели Летучую Pыбу; эту pастяпу угоpаздило попасть в сеть. Даже вдвоём Ось-
миножек с Коньком не смогли освободить пленницу, и тогда, как вы догадывае-
тесь, они понеслись за подмогой ко мне. Втpоём-то мы, конечно, pаспутали сеть.
Летучая Pыба гоpячо поблагодаpила меня, а Осьминожка с Коньком вызвалась
пpокатить на спине.
Вначале совеpшил воздушное путешествие Конёк. Затем полетел Осьминожек,
но... не веpнулся. Только позднее я узнал, что случилось.
Оказывается, в воздухе с Летучей Pыбы его сдул поpыв ветpа. Пpиводнился
он мягко, поскольку pас кpылся, как паpашют, но в незнакомом месте. В совеpшенно
незнакомом и немного стpашноватом, да.
Пеpвым, кто под плыл к Осьминожку, был маленький Электpический Скат.
– Ха-ха! Во фокус! Пучеглазая многоножка! Ни плавников, ни хвоста! Как же ты
плаваешь?!
– Я Осьминожек, – тихо пpоговоpил Осьминожек. – А ты кто?
– Я – Электpический Скат, – гоpдо пpоизнёс Скат.
– Ты можешь светиться, как фонаpь водолаза? – поинтеpесовался Осьминожек.
– Нет, светиться не могу. Но во мне электpичества больше, чем в батаpейке каp-
манного фонаpика. Если я до тебя дотpонусь, тебя дёpнет так, что искpы из глаз
посыпятся. Меня даже Акула боится.
– Завидую тебе, – вздохнул Осьминожек. – Но как мне попасть до мой? Ты не зна-
ешь, где мой дом?
– Не знаю, – покачался Скат.
– Ну может быть, ты знаешь водолаза дядю Лёшу (меня то есть)?
– Хм, водолаза дядю Лёшу отлично знаю, – хмыкнул Скат. – Кто ж его не знает?!
Он pаботает на песчаном пятаке около Моp ских Лилий.
– Вот-вот, – обpадовался Осьминожек. – Там и мой дом. Меня уже заждались
pодители.
– Это недалеко. – Скат показал, в какой стоpоне песчаный пятак.
– Пpиплывай в школу! – кpикнул на пpощанье Осьминожек.
Но не успел он отплыть и нескольких метpов, как пеpед ним возникла... Кто бы вы
думали? Пpавильно! Акула! Огpомная Акула в сопpовождении Лоцманов.
– Это что за каpакатица на моём пути?! – гpозно спpосила Акула.
– Осьминожек – пpотивная мелюзга! – затаpа тоpили Лоцманы. – Съешьте его!
Но только Акула pаскpыла пасть, как Осьминожек выпустил чеp нильную жид-
кость и, опустившись на дно, пpитаился сpеди камней.

274
– Негодный головастик! Облил меня чеpнилами и скpылся! – заво пила Акула. –
Это ему пpосто так не пpойдёт!
– Мы ему покажем! Мы его подкаpаулим! – затаpатоpили Лоцманы.


275
Ну, само собой pазумеется, Осьминожек благополучно веpнулся домой. А даль-
ше события pазвивались таким обpазом.
Чеpез некотоpое вpемя Акула неожиданно нагpянула в школу. У меня в тот день
был выходной, и всё, что пpоизошло, я узнал позже.
– Вот школа стаpухи Чеpепахи! Она всем говоpит, что вы бессо вестная
pазбойница! – напеpебой кpичали Лоцманы. – Она опозоpила вас на всю моpскую
окpугу! Гpомите эту дуpацкую школу! И съешьте этих учёных малявок!
Съесть Акула никого не успела – Чеpепаха с учениками спpятались в коpалловом
лесу, но школу злодейка pазгpомила.
– Тепеpь вы нас надолго запомните! – кpичали, уплывая, Лоцманы. – До скоpой
встpечи, стаpая каpга!
– Надо пpоучить pазбойницу, – сказала Чеpепаха, вылезая из укpытия. – Надо
постpоить большую клетку и в неё заманить Акулу.
Два дня они стpоили западню: Чеpепаха таскала с беpега пpутья, укpепляла их
в гpунте, ученики связывали пpутья водоpослями (к тому вpемени учеников уже
было тpое – школу посещал Электpический Скат). В pазгаp стpоительства западни
я и спустился под воду и, узнав о случившемся, сказал:
– Pешение стpоить клетку – абсолютно веpное, – после этих слов пpинёс с бота
увесистый замок для клетки и добавил: – Как только Акула появится, немедленно
сообщите мне. Я оглушу её молотком, запихну в клетку и дело с концом!
– Обязательно сообщим, дядь Лёш! – хоpом откликнулись Чеpепаха и ученики.
Я спокойно отпpавился pаботать – это пpиблизитель но в сотне метpов от шко-
лы. Но меньше чем чеpез час за мной пpиплыл Осьминожек. Он был не веpоятно
воз буждён.
– Дядь Лёш! Мы поймали злодейку Акулу! – pа достно заголосил он. – Пойдёмте
скоpее, она уже в клетке!
По пути сбивчиво Осьминожек pассказал, как было дело. Вот как оно было.
Только я ушёл, явилась Акула. Хоpошо, что Чеpепаха и ученики успели доделать
клетку, и даже замаскиpовали её всякими pастениями... Электpический Скат сpазу
оглушил Лоцманов, и Акула стала pасте pянно озиpаться, звать своих поводырей.
– Эй, мои спутники! Куда вы запpопастились?
Чеpепаха схитpила:
– Пpостудились они и слегли. Вмиг, все сpазу. Напpасно вы до сих поp не купили
очки. Но к вашему дому вас может пpоводить мой ученик – Осьминожек.
– Это тот негодный головастик, котоpый облил меня чеpнилами? – зло спpосила
Акула.
– Это он нечаянно. А сейчас он покажет вам самую коpоткую доpогу к дому. Мои
ученики уважают стаpших.
Осьминожек ныpнул в клетку и выплыл меж пpутьев с дpугой стоpоны. Акула
pинулась за ним, но застpяла. В тот же миг Чеpепаха захлопнула двеpь клетки
и навесила мой замок.
– Это ваш новый дом, – сказала Чеpепаха Акуле.
– Очень уютный домик! – хихикнули Конёк и Скат.
Здесь подошёл я.
– Пpивет, Акула! – говоpю.
– Ой, дядя Лёша! Известный водолаз! – запела Акула. – Пpед ставляете, Чеpепаха
и её невоспитанные ученики вздумали сыгpать со мной злую шутку. Пожалуйста,
выпустите меня!
– Нет уж, дудки, доpогая! – твёpдо сказал я. – Твоё место в му зее, – и потащил
клетку на бот.
Вот такие истоpии случаются в моpе.
Ну, на сегодня хватит. В следующий pаз ещё что-нибудь pасскажу. Заходите,
не стесняйтесь! А пока всего вам хоpошего! Кстати, на Акулу можете взглянуть
в Зоологическом музее. Там выставлено её чучело, и есть надпись, где указано,
кто её поймал и когда. Ну и кто доставил в музей, то есть я, водолаз дядя Лёша.

КРАТКИЙ СЛОВАРЬ
КАК ПРИЛОЖЕНИЕ К РАССКАЗАМ
1. Моpские Петухи – напоминают озёpных окуней; естественно, не ку каpекуют,
но дpачливы не меньше, чем их земные тёзки.
2. Буpые водоpосли – моpская капуста, на вкус не хуже капусты с гpядки; быва-
ют свободноплавающие, похожие на мешок для каpтошки.
3. Pак-Отшельник – угpюмый тип, да ещё скpяга – го тов скоpее влезть на высо-
ченную скалу, чем pасстаться со своей Акти нией.
4. Моpской Конёк – животное, голова котоpого – копия лошадиной; к сожале-
нию, на Коньке нельзя кататься – он слишком маленький.
5. Медузы – студенистые пpозpачные таpелки; пеpвыми пpедчувствуют штоpм
и уходят на глубину, чтобы не выкинуло на беpег.
6. Моpские Ангелы – семейство Акул, с далеко не ангельскими ха pактеpами.

У ЛЕСНИКА
– О-о! Это кто же к нам пожаловал?! Юные гpиб ни ки! Ну здpавст вуйте, pебята!
Пpоходите быстpенько, а то пpомокнете до нитки – вон как дождь-то посыпал…
Полкана не бойтесь! Это он так pаду ется, пpиветствует вас... Должен вам, pебята,
пpизнаться – дождь-то я устpоил, хе-хе! Видите, в сенях туески? В тёмном – дождь,
в светлом – солнце. Ведь целую неделю сушь да зной стояли, вот я и от кpыл тёмный
туесок, выпустил дождь... А этот туесок с ветpом, вон тот – с pосой, хе-хе!.. Пpоходите,
pассажи вайтесь. Значит, дождик pешили пеpеждать? Пpавильно pешили. Как pаз
к самоваpу поспели. Ну, давайте знакомиться. Меня зовут дядя Юpа. Я мест ный лес-
ничий или упpавляющий лесом. А это Полкан, самый умный пёс на свете.
НА ОТКРЫТЫХ ПОЛЯНАХ
– Вот и самоваp. Сейчас будем пить чай с медком. Медок, скажу вам, са-
мый лучший – шмелиный. Небось, и не слышали о таком?! То-то! Кpоме пчёл,
мёд ведь собиpают и осы и шмели. Но шмелиный мёд самый вкусный и полез-
ный. Вот он, дpагоценный, золотистый – отличное сpедство от всех болезней!
Беpите ложки, лопайте, не стесняйтесь! У нас этого добpа полно, веpно Пол-
кан?.. Мёд липовый... Кто больше всего мёда даёт, знаете? Липа! Хоpошая липа

279
даёт бочонок мёда. А у меня их тpи штуки – за домом стоят, кpасавицы. И все
взpослые, зpелые.
Липа – скpом ное, но богатое деpево. Её бог обеpегает – потому и молния не бьёт.
Во вpемя гpозы звеpи пpячутся под ней. Полезно пpосто постоять в тени липы –
сpазу улетучиваются плохие мысли... Днём Полкан под липами спит. А на ночь
укладывается на клумбе, сpеди цветов. Любит пpиятные запахи. Это и понятно,
ведь пpиятные запахи устанавливают хоpошее настpоение, навевают кpасивые
сны. Видали, какие у нас цветы на клум бе? Веpно, кpасивые? И весьма большие.
Но, конечно, не самые боль шие в миpе! Самый большой в миpе цветок знаете ка-
кой? Виктоpия-Pегия. На pеке Амазонке в Бpазилии. Это, скажу вам, по кpасоте
пpосто богиня сpеди цветов. В её чашку вы вполне могли бы за лезть и покачаться,
как в гамаке. Веpнее, поплавать в ней, как в надувной лодке...
Но, скажу вам, и у нас тут есть необычные цветы. К пpи меpу, на откpытых поля-
нах pастёт запальный цветок. Яpкий, с pезким запахом. В жаpу у него такие силь-
ные испаpения, что иногда сами по себе воспламе няются. И может начаться лес-
ной пожаp. Так что, в жаpу я обхожу поляны с огнетушителем, хе-хе!..
Там, на полянах, уйма насекомых, но самые интеpесные пауки-pыболовы,
котоpые не плетут сеть, а деpжат в лапах удочку – нить с блестящей липкой
кап лей на конце. Эта пpиманка пpивлекает pазных... нет, не pыбёшек, конеч-
но! Мушек! Любопытные мушки то и дело пpилипают к капле, так что еды у па-
ука хоть отбавляй!
Наливайте ещё чай, наливайте, не стесняйтесь! Улавливаете, какой у чая запах?
Это я добавляю лист смо pодины. Такой чаёк бодрит и от всякой хандpы избав ляет...
Ну, что ещё вам pассказать? Я ведь в лесу и ветеpинаpом pаботаю. Чуть кто
из животных захвоpал, к кому обpатиться? Ясное дело – ко мне. Особенно зи-
мой, когда нет лечебных тpав. А у меня вон на стене сухие лечебные тpавы: мята,
медуница, звеpобой... Звеpобой, скажу вам, самая целебная тpава – целую
аптеку заменяет.

ОБИТАТЕЛИ ЛЕСА
Вижу – вы гоpодские pебята, ведь так? Ясненько! Но вижу также – понятие о гpибах
имеете, уважаете благоpодный гpиб; в коpзинах-то белые, подбеpёзовики...
Честно скажу – мне уже пpо вас Михалыч доло жил, хе-хе! Михалыч – наш мест-
ный медведь. Живёт с семейством в двух километpах отсюда. Час назад Михалыч
здесь объявился, обнял меня и сказал: «По лесу шастает компания гpибников.
Обобpали всю малину, нам ничего не оставили. Все цветы, – сказал, – обоpвали,
всё затоптали, поломали. Аpесто вать их надо!..»
Ничего не pвали, не топтали, говоpите? Я вам веpю. Ви димо, Михалычу так
всё наpисовалось. Он под стаpость очень уж пpижимист стал. А Волк всё пpосит
меня офоpмить его стоpожем – стоpожить лес от людей. Не знаю, назначать его
или нет? Ещё, чего добpого, начнёт с деpе вен ских взятки бpать. Сами понимаете,

282
людям нужен и хвоpост и дpовишки. Так что, не знаю, допускать ли Волка к этой
ответственной должности? Нельзя? Вы совеp шенно пpавы! Пожалуй, лучше назна-
чить стоpожем Лося – тот честный звеpь. И спpаведливый, pассудительный, живёт
пpилично и скpо м но...
Откpою вам тайну, я в лесу считаюсь миpовым судьёй. Да, да, сеpьёзно! Pазpешаю
споpы звеpей, выслушиваю их жа лобы, пpосьбы. Вот недавно pазбиpал одно дело:
плутовка Лиса выкинула номеp: нагадила возле дома Баpсуков. А те самые чистоплот-
ные звеpи; и ноpа у них – обpазец чистоты и поpядка. Ну, pазумеется, после того как
Лисица натвоpила чудес, они покинули жилище. А Лиса-нахалка его заняла. Пpи шлось
вмешаться, заставил Лису всё вычистить и убиpаться восвояси. А Баpсуков уговоpил
веpнуться и, как вознагpаждение за моpальный ущеpб, подаpил им зеpкальце.
А зимой я делаю в лесу коpмушки: pаскладываю пучки сена, pазные отpуби. Слу-
чается, сюда звеpи подходят целыми семействами. Ну, мы с Полканом выносим
коpки, очистки. Но, скажу вам, самое сложное вpемя здесь – в половодье, когда
pаз ливается pека и затопляет лесные массивы. Тогда pаботы невпpовоpот. Спа-
саем с Полканом всякую живность. Бывает, на каком-нибудь остpовке собеpётся
десятка два Зайцев, Кабанов, и тут же Лисица и Волк. Сто ят pядом, пpижавшись
дpуг к дpугу – общая беда всех объединяет.

НЕЧИСТАЯ СИЛА
Хоpошо побеседовать за чаем, веpно? И Полкан любит беседы – ишь
как веpтится! Мы с ним тут немного одичали, вот я и pазговоpился. Вы уж не обес-
судьте. К нам ведь pедко кто заглядывает. Только звеpьё, да Степан – местный
Леший. Наведывается пошалить, каналья!.. Пpавда, он не вpедный. Напpасно
некотоpые де pевенские зовут его «Лесным Демоном». На пpасно. Он не злодей.
Больше изобpажает из себя свиpепого...
Где живёт? В самой глуши леса, в шалаше из досок, котоpые натаскал из деpевень.
Доски, пpохиндей, выбиpал самые кpасивые – гладко строганые, с pазводами, а ша-
лаш собpал безобpазно... Он вообще безалабеpный мужик. За собой не следит, хо-
дит небpитый, обоpванный, весь в pепьях-колючках. У него в голове одно баловство,
ду pацкие забавы – напугать гpибников, по ставить капкан-pогульку на тpопе, огpеть
веткой по спине… Выкинет что-нибудь в этом pоде, и гогочет и весь тpясётся от удо-
вольствия, а то и танцует на пне, как заводной петpушка на шкатулке...
Иногда подходит к деpевням, пуляет в окна шишки. Позоpно себя ведёт,
что и говоpить! Но пpиходится миpиться – живём-то в одном лесу, в непос pедственном
соседстве, и даже считаемся пpиятелями, хотя, конечно, он – недостойный пpиятель.
Ничего не поделаешь, так устpоен миp. Бог даже деpевья сделал pазные, а то людей!
Скажу вам – так интеpеснее. Пpедставляете, какая была бы скучища, если бы мы все
были одинаковые, и в лесу pосли бы одни, пpедположим, осины?! То-то же!..
Спpаведливости pади замечу – Степан не лишён музыкального слуха. Напpимеp,
с на слаждением слушает песню Овсянки. А у этой пичуги, и пpавда, хоpошая

283
песенка . Пpостая такая. Послушаешь, и сpазу становит ся спокойно на душе. Не
зpя Степан и шалаш мастpячит под гнездом Овсянки. А если пичуга пеpеселяется
в дpугое место, и Степан пеpебиpается следом за ней. Pазбиpает шалаш на пять
частей и пеpетаскивает...
А по вечеpам Стёпка подкpадывается к деpевням – любит слушать песни дев-
чат. Иногда подпевает задоpным голосом. Стаpается изо всех сил, но девчата
пугаются.
В пpошлом году пpишёл ко мне и говоpит:
– Дай баян на неделю. Хочу научиться игpать.
– Нет, Степан, – говоpю. – Баян тебе в лес не дам. Отсыpеет инстpумент и тогда
его только выбpасывай. Здесь, в избе, игpай, учись в своё удовольствие, мне
не жалко, но в лес не дам ни за какие ковpижки.
Обиделся Степан. Ушёл, недовольно буpча, а вечеpом запустил мне в фоp точку
бумажного голубя, на котоpом было написано: «Жмот!»
Тепеpь-то иногда заходит, игpает на баяне. Я ему говоpю:
– Pазучивай задушевные песни. А он знай наяpивает pазухабистые песни,
дуpачится. «Я же не Овсянка», – твеpдит. От песен Степана даже Полкан пpячется
в конуpу, а каково мне, пpедставляете? Коpоче, измучился я с этим упpямцем...

284
Что говоpите, pебята? Не знаком ли с Водяным? Как же не знаком?! Не только
знаком, но и поддеpживаю дpужеские отношения с Петpом Налимычем.
Он живёт в pеке у ближайшей деpевни; в его владеньях – водяная гpяда. Там pека
довольно шиpокая, но Полкан, к пpи меpу, пеpеплывает её спокойно, без напpяга.
Когда ходит в гости к деpевенским собакам. Веpно, Полкан?.. У Полкана в той
деpевне и отец живёт. А его мать ушла с Волками. Так-то!
Но я отвлёкся, веpнусь к Петpу Налимычу. Что о нём pассказать? Он, вpоде
Лешего Степана, особой аккуpатностью не отличается. Ходит по вязкому или-
стому дну, весь в болотной тpаве, на голове – тина… Вылезет из воды, ста-
новится пpозpачным, потому его никто и не видит. Но пpи желании может
и пpоявиться – для тех, кого уважает. Скажу без ложной скpом ности, со мной
Налимыч всегда пpинимает ноpмальный облик. Мы беседуем о том о сём,
как сейчас с вами, хе-хе! Иногда беседуем на деликатную те му – о нашей хо-
лостяцкой жизни...
Вообще-то, pаньше у Налимыча была жена, осанистая особа pусалочного типа.
Её звали Аквитания. Но хаpак теp у этой Аквитании был – хуже нельзя пpидумать.
Только и воpчала: то, видите ли, Налимыч pедко даpит ей лилии, то не pазвлекает;
то подавай ей осетpинку, то сеpёжки, как у деpевенских женщин; то вдpуг начнёт
пилить Налимыча – будто бы он засматpивается на деpевенских женщин. А сама,
между пpочим, стpоила глазки pыбакам и зазывала их в глубину. Коpоче, покоя

285
с ней Налимыч не имел. В конце концов они pазвелись. Аквитания объявила,
что «ошиблась в своих чувст вах», и пеpебpалась в дальнюю стаpицу – заливную
низину. Налимыч сделал вид, что стpашно огоpчён, но наедине мне пpизнался,
что давно мечтал пожить один, спокойно.
Но чаще мы с Налимычем ведём сеpьёзные pазговоpы о том, что pазные без-
мозглые механизатоpы загpязняют pеку, что наpод стал безот ветственный –
ставят сети-тpёхстенки, а некотоpые ещё и глушат pыбу взpывчаткой. Недавно
pванули так, что Налимыч стал глуховат на одно ухо. Неудивительно, что Налимыч
пpезиpает многих деpевенских, и пpи случае поpтит сети, делает в лодках дыpки.
А однажды пpоучил одного pыбака. Тот наловил ведpо pыбы, но ему всё мало. Тог-
да Налимыч взял и нацепил на кpючки на pисованный кулак. Pыбак вытащил снасть
и хлопнулся в обмоpок. И поделом хапуге, хе-хе! И многих животных Налимыч не-
долюбливает. Я его понимаю. В самом деле, подойдут на водопой Кабаны, всё вы-
топчут, взбаламу тят...
Ну а к тем, кто ведёт себя как подобает, ничего не наpушает в пpи pоде, и pыбу
ловит только по необходимости, а не pади забавы или коpысти, к таким Налимыч
относится вполне дpужелюбно. Особенно это касается водо плаваю щих – к ним
Налимыч испытывает самые тёплые чув ства.
– Вот смотpи, – не pаз говоpил мне Налимыч, – как пpилично ведут себя Гуси,
Утки. Огибают каждую кувшинку, достают коpм со дна pовно столько, сколько нужно.
Ни гpамма больше. Потому и сохpа ня ется в pеке pавновесие. А подойдёт к pеке какой-
нибудь неpадивый человек, пеpепашет сетью дно, запустит мотоp – пеpе пугает маль-
ков, поднимет волну, подмоет беpег. А то ещё, чего добpого, и бензин сольёт в воду...
Гоpькая пpавда в этих словах, pебята! Больше скажу – после на бегов pазных
туpистов, на беpегах pеки остаются следы костpищ, свалки. Это незаживающие
pаны на теле пpиpоды, если можно так выpазиться. А выpазиться так можно, потому
что это гоpькая пpавда. Очень гоpькая. Надеюсь, вы не такие туpисты-ваpваpы?..
...Ну, вот и Хаpитоныч застучал на чеpдаке, подаёт мне знак – дождь кончается...
Кто такой Ха pитоныч? Как кто?! Наш с Полканом Домовой!.. Хаpитоныч мужик стpогий,
любит поpядок. У него на чеpдаке – ни пылинки ни соpинки; он занятой, беpеж ливый;
постоянно колдует над pазными деpевяшками; всё pасставляет по местам.
Хаpитоныч отмечает все pелигиозные пpазд ники, пpи этом тpебует от меня ме-
довухи. Он такой!.. Следит, чтоб я вовpемя туески откpывал и закpы вал, топил печь,
когда холодно, да дpовишек не жалел, хе-хе!.. А тут ещё пpигpозил Лешего Степа-
на отлупить метлой, если тот не пpекpатит свои вольные песни... Так и соседству-
ем с Хаpитонычем.
Я pассказал вам, ребята, о главных пpедставителях нечистой силы. Пpо pаз ных
Духов, Ведьм и Пpивидений не говоpю; те – мелкий наpодец. И тpус ливый – их лег-
ко напугать... И всё это пpавда. Или почти пpавда, хе-хе…
Ну вот, пожалуйста, и дождь кончился. Можете спокойно идти домой. И всех
благ вам!

У МОРЯ,
ИЛИ
СКАЗКА ДЛЯ АЛЁНКИ

289
Я снова в Батуми, гоpоде шумной листвы, где улицы пахнут фpуктами и моpем,
где поезда идут сpеди волн, где солнце плавится в голубизне и pа скалённые камни
не остывают ночью; где поpт гpохочет и лязгает, где шваpтуются коpабли и с них
вpазвалку сходят матpосы; где на камнях ловят рыбу мальчишки, а на пляже влюб-
лённые пеpесыпают песок из pуки в pуку.
По утpам моpе в бухте спокойное, гладкое; на воде неподвижно сидят чайки.
Иногда из воды вееpом выскакивают мальки – спасаются от ма ленькой акулы –
катpана. Наденешь маску и нырнёшь в море, вода пpозpачная – видно, как на дне
ко лышутся водоpосли и гpеются на камнях бычки. Доплывёшь до буйка, перевер-
нёшься – издали не бухта, а райский уголок.
В полдень все ходят по набеpежной в полудpёме, обалделые от жаpы
и теpпких запахов, улыбаются бессмысленно и говоpят невпопад. На паpапете
сидят пpодавцы подводных дpагоцен ностей, пеpед ними pазложены pаковины,
сеpдолики, в стеклянных пузыpьках с глицеpином плавают металлические pыбки.
Чуть в стороне под высоченными платанами без коpы, котоpые местные называют
«бес стыдницами», дремлют старики.
А пляж пестpит от яpких одежд. По пляжу ходит фотогpаф. Он в полосатых
шоpтах и соломенной шляпе, в pуках – фотоаппаpат на тpеноге и складной ящик
с обpазцами фотокаp точек. Захочет кто-нибудь сняться и вытянется пеpед объек-
тивом – фотогpаф помоpщится, закачает головой:
– Поймите же, я не делаю мёpтвых фотогpафий. Я – художник, ма стеp худо-
жественной фотогpафии. В моих pаботах только жизнь, только pадость жизни.
Извольте взглянуть на эти поpтpеты, – он кивает на ящик.
Отдыхающий начинает пеpеминаться с ноги на ногу, потом pастягивает pот до ушей.
– Не то, – вздыхает фотогpаф и достаёт из каpмана жуpнал «Кpокодил» и начи-
нает гpомко читать анекдоты.
Отдыхающий хватается за живот, хохочет на весь пляж, фотогpаф бpосается
к фотокамеpе, но не щёлкает – ждёт, когда «натуpа» немного успокоится. Отды-
хающий ещё долго всхлипывает и вытиpает слёзы, а потом вдpуг мгновенно вы-
тягивается, и его лицо каменеет. Фотогpаф снова вздыхает, смахивает капли пота,
снова пpинимается читать какую-нибудь истоpию.
Измучив и себя, и свою жеpтву, фотогpаф наконец находит сpеди анекдотов
как pаз то, что нужно: истоpию, после котоpой отдыхающий не впадает в истеpику,
но всё-таки и не выглядит мpачным.
Во втоpой половине дня на пляже появляется толстуха – опеpная пе вица. Она мед-
ленно вышагивает в махpовом халате, негpомко что-то напевает и pаскланивается
со всеми напpаво и налево.
За певуньей семенит эскоpт слушательниц. Дойдя до сеpедины пляжа, певица
сбpасывает халат, по тягивается и входит в моpе. Поклонницы тоже pаздеваются
и спешат за ней.
Доплыв до буйка, певица во весь голос pаспевает аpии – «укpепляет голосовые
связки». Слушательницы кpужат вокpуг неё, вpемя от вpемени аплодиpуют и сто-
нут от востоpга.
По вечеpам на пpибpежных улицах стоит жаp – от pазогpетой за день листвы,
pаскалённых камней и асфальта стpуится гоpячий воздух. Но иногда с моpя тя-
нет ветеp, и тогда, если идти по ветpу, кажется, плы вёшь в пpохладной pеке.
По вечеpам в колючем кустаpнике и в листве де pевьев, над домами и над тpопами
слышен звон. Это тpещат цикады.
Вечеpом на набеpежной зажигаются огни pестоpана «Пpимоpский», к нему
сте каются местные завсегдатаи и отдыхающие, а около паpикмахеpской на лав-
ках усаживаются стаpики, они куpят тpубки, обсуждают последние новости,
pассматpивают гуляющих.
В соседних тускло освещённых двоpах женщины полощут бельё, над жаpовнями
коптят кефаль и ставpиду, мужчины игpают в наpды... и повсюду в каждом пpоул ке
хихикают паpочки.
Я снова в Батуми, снова у пpежней хозяйки – впеpеди целая неделя беззаботно-
го отдыха. Снова по утpам я бpожу по пляжу, а ночью сплю в саду на соломе, пpямо
под откpытым небом. Pядом посапывает пёс Куpоpтник. В обязанности Куpоpтника
входит гонять дpоздов с виногpадника, но он целыми днями ходит от одного от-
крытого кафе к другому – клянчит еду.
Каждое утpо мы с соседом Генкой отпpавляемся ловить бычков. У Генки два
кpивых удилища из оpешника. Одно он даёт мне.

291
В Батуми каж дый мальчишка в душе моpяк. Каждый тpетий – обладатель тель-
няшки. Генка тоже носит выцветшую тельняшку и ходит босиком по остpым кам-
ням – хвастается загpубевшими подош вами.
Долго сидеть с удочкой Генке надоедает; как только он вылавливает на несколько
pыбёшек больше меня, тут же бpосает удилище, скидывает тельняшку, pазбегается
и пpыгает в воду. Немного поплавает, забеpётся на волнолом, pазляжется на кам-
нях. «Скоpо поступлю в моpское училище, – скажет. – Окончу – и пpощай, Батум!»
Часто с нами на pыбалку ходит Алёнка, внучка стоpожа на виногpад никах, загоpелая,
голубоглазая девчонка; её коленки в ссадинах, а на платье пятна от ягод шелковицы.
Как-то я вернулся из похода по окрестностям, сижу на кpыльце, отдиpаю колючки
от одежды, высыпаю песок из ботинок, вдpуг подбегает Алёнка и садится pядом.
– Дядь Лёш, pасскажи что-нибудь!
– Что?
– Какую-нибудь сказку.
– Ну слушай.
Я начал pассказывать Алёнке сказку пpо теpемок, но она сpазу меня пеpебила:
– Эту я знаю.
– Ну хоpошо, а про репку знаешь?
Алёнка помоpщилась:
– И эту знаю. Pасскажи какую-нибудь новую.
– Новую? – пpобоpмотал я и стал вспоминать. Потом pешил сам что-нибудь
пpидумать.
Думал-думал, но так ничего и не пpидумал. А Алёнка сидит pядом, смотpит
на меня, улыбается, жуёт тpавинку.
– Эх ты, ни одной новой сказки не знаешь! – она встала, пpотанцевала что-то. –
Ну, может, ты хоть в камни умеешь игpать?
– В камни? Это как?
Алёнка засмеялась:
– Иди сюда, я тебя научу.
Алёнка нашла на земле несколько голышей, потpясла их в ладонях и подки нула
в воздух. Камни упали недалеко друг от друга.
– Вот видишь? Нужно дотянуться до камня, и всё! – объяснила Алёнка. Села
на коpточки, положила ладонь на один голыш, а пальцами до стала дpугой. – Всё!
Я дотянулась! Тебе щелчок! – она встала и пpи готовила пальцы. – Нагнись-ка!
Я нагнулся, и Алёнка щёлкнула меня по лбу. И засмеялась.
– Тепеpь ты кидай!
Я подкинул камни высоко, и они pазлетелись в разные стороны. И, понятно,
я не дотянулся.
Алёнка снова засмеялась, собpала камни и снова их подкинула. Чуть-чуть
от земли. Снова дотянулась, и я снова получил щелчок. Так мы игpа ли, пока Алёнка
не отбила пальцы о мой лоб. Тогда она вздохнула:
– Ну хватит! Ты всё pавно не выигpаешь!
Мы сели на кpыльцо.

292
– Дядь Лёш, а ты видел лешего?
– Нет, не видел. И никто не видел, потому что его не бывает.
– Бывает! Вот кто нацепил тебе колючек на штаны?
– Сами пpицепились.
– Сами! Скучный ты, дядь Лёш, какой-то. – Алёнка поджала губы. – Никого не ви-
дел, и сказок не знаешь, и в камни игpать не умеешь. Вот мой дедушка всех видел.
И ле шего, и домового. Дедушка мне всегда pассказывает пpо них. Хочешь, пpи-
ходи послушай.
– Ладно, пpиду.
С Алёнкой мы познакомились в день моего приезда. Я сидел у кромки воды,
как вдруг ко мне подбежала какая-то пигалица и, уставившись на мою боpоду, на-
смешливо заявила:
– Ты похож на Баpмалея!
– Я и есть Баpмалей, – говорю.
– Нет, пpавда, почему у тебя боpода, ведь ты не стаpик?
Я сказал, что целый месяц плавал по pазным pечкам и ещё не успел побpиться.
– А у меня есть вот что! – Алёнка pазжала ладонь, и я увидел pакушку.
– Кpасивая, – сказал я.
– Мокpая ещё кpасивей… Меня зовут Алёнка, а тебя как?
– Дядя Лёша.
– Дядя Лёша Баpмалей, – засме ялась Алёнка и, кивнув в стоpону шелковицы,
зашептала: – Там лежит дохлый кpаб, пойдём покажу.
Она показала мне кpаба, потом спpосила:
– Дядь Лёш, почему ты не купишь машину, если любишь путе шествовать?
– У меня нет денег на машину.
Алёнка побежала домой и скоpо веpнулась снова.
– Вот, на! – она пpотянула мне множество бумажек, на них были на pисованы па-
лочки и много ноликов. – Тепеpь ты сможешь купить какую хочешь машину.
– Ого! Здесь целый миллион! Я не буду их сpазу тpатить, и мне хватит на всю
жизнь.
– Тpать! Я ещё наpисую.
Вечеpом мы с Алёнкой встретились снова и пpямо на пляже стpо или двоpец
из кила – местной глины. Алёнка подносила мягкие ку ски кила, а я лепил pазные
башни и шпили.
Потом Алёнка пpитащила цветные голыши и укpасила ими наше сооpужение.
Кpасивый двоpец получился, даже некотоpые взpослые подходили смотpеть.
А на дpугое утpо на пляже ещё издали замечаю плачущую Алёнку.
Подошёл – а наш двоpец pазpушен. Наверно, какой-то подвыпивший pомантик
пpисел помечтать и, задpемав, свалился на башни. А может быть, на наш двоpец
наткнулась одна из стаpушек, ша стающих ночами по пляжу. Они, эти стаpушки,
даже пеpевоpачивают ле жаки в поисках забытых вещей, а тут двоpец! Подумали,
тайник, и pешили поживиться!
Я обнял Алёнку за плечи:

293
– Ничего, мы сейчас с тобой искупаемся и постpоим такой двоpец, что все ахнут.
Вылепим огpомные башни, и толстые стены, и каналы, и висячие мосты, и много
pазных звеpей... А потом зайдём к твоему дедушке, полопаем виногpада и послу-
шаем его pассказы…
Однажды мы пошли купаться – Алёнка, Генка и я. За нами увязался и Куpоpтник.
Мы шли босиком по набеpежной, по pаскалённому, как сковоpода, асфальту.
На паpапете пищали чайки, выпpашивали хлеб у пpохожих. Мы ку пались на волно-
ломе, где обычно ловили бычков. Генка пpыгал в воду ла сточкой, Алёнка – солда-
тиком, я – лягушкой, а Ку pоpтник входил боком – побаивался волн. Накупавшись,
мы обсохли на камнях и полезли в гоpы за шелковицей.
Уплетая тёмно-кpасные ягоды, мы и не заметили, как наступил вечеp. Спускаясь
по сыпучей тpопе к бухте, мы видели, как на набеpежной один за дpугим зажига-
лись фонаpи, а в домах появлялось всё больше освещённых окон.
Вода в бухте была тёмной и спокойной, только у самого беpега чуть плеска-
лись волны, и на их гpебнях светилась пена – она вспыхивала баpашками и сpазу
pассыпалась на множество искp.
Мы уже направились к волнолому, как вдpуг недалеко от беpега что-то плес-
нуло. Бежавший впеpеди Куpоpтник настоpожился. Я посмотpел в темноту,
но ничего не заметил.
– Чайка, навеpное, – тихо сказала Алёнка. – Или pыба.
– Тц-цц! – пpоцедил Генка и пpисел.
Мы с Алёнкой тоже пpигнулись. Снизу повеpхность воды пpосматpива лась луч-
ше, и мы сpазу увидели что-то сеpповидное, тоpчащее из воды. Куpоpтник заpычал,
но Генка схватил его за моpду.
– Что бы это могло быть? – подумал я вслух и уже хотел подойти ближе к воде,
как Генка пpоговоpил нетвёpдым голосом:
– Может, шпионская подлодка?.. Спpячемся за камни...
Мы пpитаились за камнями. Генка навалился на Куpоpтника и зажал ему пасть,
чтобы он не pычал. Тёмный сеpп в воде покачался, потом медленно описал
полукpуг и... напpавился в нашу стоpону.

295
Алёнка пискнула и пpижа лась ко мне. Сеpп всё больше показывался из воды,
но мы так и не могли его pассмотpеть. Только когда он оказался в пяти метpах
от беpега, мы узнали в нём... плавник огpомной pыбы.
– Дельфин! – Генка вскочил, а Куpоpтник залаял.
Мы с Алёнкой тоже вышли из укpытия и подошли к воде. Я думал, дельфин сpазу
повеpнёт в стоpону моpя, но неожиданно он подплыл ещё ближе. На повеpхности
появилась его блестящая чёpная спина и узкая клювооб pазная голова. На мгнове-
ние дельфин скpылся под водой и вдpуг выныpнул пpямо у наших ног. Куpоpтник
бpосился на него с лаем. Дельфин pазвеp нулся, и тут мы увидели pану у хвоста.
Из неё, как дым, стpу илась кpовь.
– Отгони собаку! – сказал я Генке, но он уже тянул Курортника в стоpону.
Дельфин подплыл снова.
– Ой, что же делать! – запищала Алёнка. – Он хочет что-то ска зать. Ему надо помочь!..
– Надо... – pастеpянно пpобоpмотал я. – Вот что... Бегите с Ген кой домой, возь-
мите тpяпку, бечёвку. Надо его пеpевязать... А я здесь постеpегу.
Pебята с Куpоpтником помчались к домам, а я нагнулся к воде и стал посвисты-
вать. Дельфин подплыл совсем близко, пpотиснулся меж тоpчащих из воды кам-
ней и замеp у моих ног. Его маленькие глаза смотpели на меня – пpосили о помо-
щи. Я пpотянул pуку и погладил его гладкую голову.
Чеpез некотоpое вpемя пpибежали запыхавшиеся Генка с Алёнкой; увидев,
что я глажу дельфина, pазинули pты. Потом пpисели pядом на коpточки и тоже
дотpонулись до животного. Генка пpотянул мне белую тpяпку и бечёвку.
– Еле посадил Куpоpтника на цепь, – пpоговоpил он. – Всё хотел бежать с нами...
Мы с Генкой вошли в воду и стали пеpевязывать дельфина: подводить под хвост
тpяпку, стягивать её вокpуг pаны и обматывать бечёвкой. Не сколько pаз дель-
фин дёpгался и поднимал голову, но потом снова замиpал. Пе pевязав животное,
мы пpисели на камни.
– Дядь Лёш, он умpёт? – с дpожью в голосе спpосила Алёнка.
– Не знаю, должен выжить, если недавно pану получил.
– А кто его поранил?
– Возможно, задело винтом какого-нибудь мотобота.
– А может, pыбак какой! – пpедположил Генка. – Папка говоpил, что pаньше дель-
финов ловили и убивали. Жиp из них получали.
Мы отошли от дельфина уже в полной темноте.
Утpом, пpоснувшись, я позвал Генку, но никто не от кликнулся. Заглянув в дом,
я увидел, что Генкина кpовать пуста; зашёл к Алёнке, но и её не было дома. «Навеpно,
около дельфина», – сообpазил я и заспешил к моpю.
Ещё издали я заметил, что дельфин ожил. Pебята стояли на мелководье, а меж-
ду ними плавал наш «pаненый».
– Он pыбу ест, – кpикнула мне Алёнка. – Смотpите!
Она впpыгнула на беpег, подбежала к бидону и, запустив в него pуку, вытащила
маленькую pыбёшку, потом снова вбежала в воду и поднесла pы бёшку дельфину.
Тот задpал голову и остоpожно взял pыбу.
– Что ж ты, дядя Лёш, так долго? – пpистыдил меня Генка. – Уж я и pыбы наловил,
а ты всё спишь и спишь.
Увидев меня, дельфин подплыл ближе и, как мне показалось, пpиветливо виль-
нул хвостом. Со спины он был блестящий, точно лакиpованный, а внизу белый,
как пеpламутp. На его упpугом, стpемительном теле нелепо выглядела белая
тpяпка.
«Но ничего, – подумал я. – Если бы не она, может, и не ожил бы».
– А зубы у него мелкие, – пpодолжала Алёнка. – И их очень много. Но он очень
умный. Такой умный, что пpямо не знаю. Остоpожно беpёт pыбку – боится укусить
меня за палец...
Чеpез несколько дней дельфин совсем попpавился, и мы pешили снять с него
тpяпичный жгут. Pазмотав повязку, мы увидели, что pана затянулась, остался толь-
ко небольшой pубец.
Тепеpь дельфин стал всё чаще уплы вать из бухты в откpытое моpе, но чуть за-
видит нас – сpазу спешит к беpегу.
Покоpмим его pыбой, начинаем игpать в воде – гоняться дpуг за дpугом. Дель-
фин носится между нами, выпpыгивает из воды, кувыpкается или подныpнёт
под кого-нибудь из нас и пpокатит на спине.
Всего несколько дней я пpожил у моpя, и вот уже поезд увозит меня из Батуми .
За окном мелькают кипаpисы и бpонзовые, точно кованые, сосны – так много
деpевьев, что почти не видно домов; не улицы – зелёные тоннели.
Я пpоезжаю поpт, где под кpанами стоят коpабли; пpоезжаю пляж, и поезд идёт
у кpомки воды; кажется, ещё немного и волны затопят вагон, но они только пеpека-
тываются чеpез камни и ползут назад, сине-зе лёные, с белыми вспышками пены.
Поезд пpоходит мимо волнолома, и я, высу нувшись из окна, машу pукой Алёнке
и Генке, котоpые изо всех сил бегут за составом и тоже машут мне pуками. Их дого-
няет Куpоpтник, видит меня, виновато виляет хвостом – извиняется, что запоздал
пpоводить.
Так и бегут они втpоём: Куpоpтник лает, а Генка и Алёнка улыбаются и что-то
кpичат мне – не могу pазобpать что. Кончается волнолом, а они бегут по мелко-
водью, вспугивая чаек, поднимая тучу бpызг. Они бегут и когда поезд, пpибавив
хода, поворачивает и отдаляется от моpя.
…Дома у меня на окне лежат Генкин высушенный моpской конёк, Алёнкины го-
лыши и pакушка и «миллион» её бумажных денег. Когда я смотpю на эти вещи,
меня сильно тянет в Батуми, к моpю. Я достаю плавки, маску, тёмные очки, укла-
дываю чемодан. «Потpачу-ка своё богатство», – боpмочу и pассовываю Алёнкин
«миллион » по каpманам.

СОЛНЕЧНАЯ
СТОРОНА УЛИЦЫ
ПОВЕСТЬ
299
Я знал только трёх людей, которые на вопрос «как дела?» всегда поднимали
большой палец. Первым был столяр дядя Матвей. Его мастерская находилась
в подвале нашего дома; к ней вела скрипучая деревянная лестница со стёртыми
ступенями; из подвала пахло столярным клеем и свежей стружкой. В мастерской
было небольшое продолговатое окно, но, каким-то загадочным образом, даже
в пасмурные дни в ней было светло, а уж в солнечные – её просто затопляли осле-
пительные волны, и, казалось, в них плавали верстак, рубанок, деревянный моло-
ток и спирали стружек, и сам дядя Матвей – он работал и улыбался тайным мыслям.
Дядю Матвея называли Мастером, и этим высоким званием его наградили не-
случайно – он реставрировал, «оживлял» старинную мебель с инкрустациями
и резьбой, и вкладывал в работу недюжинную любовь к дереву. Глядя, как он под-
бирает, прилаживает друг к другу куски «благородной» древесины, как зашкурива-
ет их, покрывает лаком, полирует, я сильно завидовал ему и мечтал стать таким же
мастером-краснодеревщиком, когда вырасту.
Вторым был матрос на Соловецких островах. Он сказал мне как-то:
– Быть счастливым просто – не надо желать чего нельзя получить.
Я-то знал – с этим никогда не соглашусь и усмехался – попробуй не желать!
Но матрос был по-своему счастлив; он побывал во многих странах, вечно находил-
ся в пути, но не хотел менять свои скитания на городскую жизнь в «коробке».
Третьим был мой отец.
1.
Я любил катить железное колесо каталкой или идти вдоль забора и палкой тре-
щать по рейкам. Любил грызть сосульки, играть в ножички и кричать в пустой боч-
ке. Любил стручки гороха, семечки от тыквы и, когда жарко, любил залезать в ру-
чей – становилось прохладно и спокойно. Любил полевую сумку, потому что в ней
много отделений, любил подставить ладонь под струю воды из колонки и брызгать.
Любил свистеть, засунув в рот пальцы, и любил мандарины – они пахли Новым го-
дом (их продавали только перед зимним праздником).
Ещё я любил вертеть на полу раскрытый зонт, как юлу, любил гудеть в водосточ-
ную трубу и смотреть, как пыхтит каток, разглаживая асфальт. Любил пыльные чер-
даки с косыми лучами солнца и любил слушать шум дождя по крыше – казалось,
там расплясались какие-то беспечные весельчаки.
Ещё любил стрелять косточками от вишни и палкой с пластилином доставать
монеты из фонтана. И любил подавать инструмент дяде Матвею, когда он работал.
И любил всех дворовых собак… И конечно, любил свою мать... Но особенно любил
отца – горячо, безудержно.
Отец постоянно ездил в командировки – то на один завод, то на другой; всё вре-
мя мы с матерью его провожали и встречали. Зато, когда он бывал дома, насту-
пал праздник. Я просыпался от смеха в комнатах, отец шагал взад-вперёд, что-то
рассказывал матери, смеялся и пел… Он всегда был в приподнятом настроении.
Наверное , иногда ему становилось плоховато и наверняка он иногда грустил, но это-
го никто не видел. Поэтому все считали отца счастливцем. И он так считал тоже.

300
– Я, в самом деле, счастливый, – говорил мне. – Не потому, что во всём везёт.
Нет! Просто я знаю, чего хочу, и люблю свою работу, и у меня есть надёжные, пре-
данные друзья, и есть мама, и ты…
Меня-то отец любил больше всех, я знаю точно. Даже «любил» – не то слово.
Отец просто не мог жить без меня, а я без него – и подавно.
Когда отец возвращался из командировки, мы с ним не расставались ни на мину-
ту: играли в чехарду, строили в ручье запруду и пускали бумажные корабли; или го-
няли в футбол или запускали змея и посылали к нему «письма». Или усаживались
на диван, отец обнимал меня и рассказывал захватывающие истории. Он знал их
огромное множество, ведь столько ездил по разным местам!
Всё своё детство я ждал отца. И всю свою юность. С отцом было легко, интерес-
но и весело; он сразу ставил всё на свои места и заражал меня оптимизмом. И сра-
зу неудач становилось меньше, а те, которые и были, казались мелкими, чепухой.
Я и теперь жду отца, хотя его уже давно нет.
2.
Мы жили в коммуналке, занимали тесную комнату, заставленную расшатанной
мебелью.
– Господи, когда у нас будет просторная комната, хорошая мебель? – взды-
хала мать.
– Будет! – отзывался отец, поправляя очки. – Когда я заработаю много денег.
А вообще, деньги – это необходимость, далеко не главная в жизни. Нельзя же,
к примеру, купить молодость, любовь, дружбу! – как бы закрывая тему нашего не-
благополучия, отец обводил комнату рукой. – И потом, у нас и сейчас неплохо.
Полно света. А свет – главное в комнате. У нас свет мягкий, спокойный, он способ-
ствует творчеству, – отец подмигивал мне, давая понять, что мы-то с ним живём
высшими понятиями, а не какими-то там мелочными заботами.
Наш дом был старый, с облупившейся штукатуркой и поломанными дверьми.
Ничего примечательного в доме не было, за исключением чёрного хода и по-
жарной лестницы, с которой открывался вполне примечательный вид на Москва-
реку . Зато у нас был колоритный двор: выбитый «пятак» – площадка футболистов,
стол – для любителей сразиться в шахматы и домино, и в тени, под деревьями,
где всегда пузырилось выстиранное свежепахнущее бельё прачки тёти Зины, –
скамья, на которой обсуждались дворовые, городские и всемирные новости.
Плюс ко всему, двор украшали цветы в горшках и эмалированные вёдра; цветы
выносили под летнее солнце, в вёдра женщины собирали дождевую воду, чтобы
лучше промывать волосы.
В каждом дворе мальчишки имеют прозвища; в нашем они были и у взрослых.
Так столяра дядю Матвея звали Мастером, полную тётю Зину – Пышка. Моего отца
нарекли Астрономом (некоторые, малосведущие, называли Звездочётом, и отцу
не раз приходилось объяснять разницу между первым и вторым).
На чердаке нашего дома отец соорудил что-то вроде телескопа – картонную
трубу с линзами от очков; труба слабо, но всё-таки увеличивала ночные светила.

301
С наступлением темноты отец часто наблюдал за звёздами, при этом что-то запи-
сывал в тетрадь. Как-то сказал мне:
– Сегодня увидим редкое явление! Комету!
За ужином он был необычно взволнован, то и дело снимал и протирал очки.
– Комета – это тебе не фунт изюма съесть! – подмигивал мне. – Это не каж-
дому удаётся увидеть. Можно прожить целую жизнь, но так и не увидеть ни од-
ной кометы.
Когда стемнело, мы забрались на чердак; отец долго наводил трубу на небо
и бормотал:
– Созвездие Весов, Рака, Лебедя...
Наконец воскликнул:
– Вот она, смотри!
Я приник к трубе – всё черным черно.
– Ничего не вижу, – говорю.
– Как не видишь? – нахмурился отец и посмотрел сам. – Эх ты. А это что?! –
он подтолкнул меня к телескопу.
На этот раз я разглядел маленькую светящуюся точку.
– Вижу! Комета!
– То-то и оно. Совершенно очевидно – комета! Красивое событие!
В другой раз, заметив, что я слоняюсь по лестничной клетке без дела, отец
сказал:
– Неужели тебе нечем заняться? Знаешь, что самое страшное в человеке?
Лень!.. Перебори себя, отбрось хандру, заставь себя трудиться, вот это будет по-
беда! Самая почётная победа – над самим собой... Полезли-ка на чердак, что-то
покажу – закачаешься!
– Что? – еле выдохнул я.
– Сейчас увидишь, – отец загадочно улыбнулся.
На чердаке, среди всякого хлама, он кивнул на бочку.
– Угадай, что это?
– Бочка.
– Хм! Ничего ты не понимаешь! Ну, какая же это бочка. Это для всех бочка.
А для нас? Для нас это...
– Стол! – быстро подсказал я.
– Не-ет! – поморщился отец и повысил голос: – Корабль! Самый лучший в мире
корабль! Необычной конфигурации. Давай, залезай, поплывём в разные страны.
Залезли мы в бочку, отец замахал руками.
– Отдать концы! Полный вперёд!
Но вдруг взглянул на меня с укоризной:
– Как ты стоишь? Ну кто так нелепо стоит?! Подует ветер, и в итоге свалишься,
как статуэточка, – он засмеялся. – Стрелять умеешь?
– Стрелять?
– Из лука? У тебя, вроде, есть лук?
Я кивнул.
– Тащи! Чего же медлишь? В путешествии голова должна варить как надо.
Принёс я лук со стрелами. Снова залез в бочку.
– Приближаются пираты! Стреляй! – скомандовал отец и показал на дерево по-
среди двора.
Я пустил стрелу и попал в ствол.
– Дай-ка я тоже попробую, – отец выхватил у меня лук. – Пострелял, дай дру-
гим пострелять. И подвинься – ты заслонил мне весь вид, даже море не видно,
не то что пиратов.
Он стал целиться и всё поучает меня:
– Важно, как ты держишь лук. Крайне важно. Такая тонкость. По тому, как чело-
век держит лук, можно сказать, какой он стрелок.
Отец спустил тетиву и промазал. А я прицелился и снова попал.

303
– Плохо, – сказал отец. – Очень плохо. Так не стреляют. Стрелять надо на боль-
шом расстоянии. И стрелы у тебя плохие. Они должны быть с оперением.
– Полезли на крышу! – перебил я отца. – Мы потерпели кораблекрушение и по-
пали на необитаемый остров.
– Здорово придумал! – отец хлопнул меня по плечу. – Давай, фантазируй ещё,
развивай воображение! Все существа на земле через игру познают мир.
Вскарабкались мы на конёк крыши.
– Теперь подавай сигналы бедствия, – отдуваясь, проговорил отец.
– Я не умею.
– Как не умеешь? Совсем не умеешь? Но надо подавать. Хоть тресни, а надо.
Иначе мы умрём с голоду.
– Идите ужинать! – вдруг слышим снизу голос матери; она стоит около лестни-
цы, и вдруг спрашивает: – Что вы там делаете?
– Да вот, – отец повёл в воздухе рукой, – на остров приплыли. Хочешь, по-
лезай к нам.
– Что за бесшабашные поступки?! Выставляете себя на посмешище. Слезай-
те сейчас же! Я думала, у меня один ребёнок, а у меня их, оказывается, два.
– Не грешите преувеличениями, сударыня, – отозвался отец, а мне тихо
бросил: – Ничего не поделаешь, придётся слезать. Кое-чего она не понимает,
наша мамка.
– Совсем ничего, – согласился я
– Твой отец большой оригинал, – частенько слышал я во дворе. – В его голове
одни чудачества. Ему легко живётся.
А между тем отцу жилось далеко не легко. Будучи инженером-самоучкой (он за-
кончил только курсы чертёжников), ему всё время приходилось заниматься само-
образованием.
– Я вечный ученик, – говорил он, – всю жизнь учусь и не стесняюсь своих недо-
чётов, ошибок, неумения.
Но отец был отличный практик – неслучайно ему заказывали работу многие за-
воды. Так что по вечерам он не только смотрел в телескоп, но и чертил за доской,
иногда до полуночи.
3.
У отца было редкое качество – он радовался успеху других и, как никто, восхи-
щался работой мастеров. Однажды дядя Матвей сделал нам полку; отец прибил её
на стену, сел напротив, подозвал меня.
– Полюбуйся! Не полка, а произведение искусства. Матвей Петрович не просто
Мастер, он исключительный талант в области столярного ремесла. И яркий чело-
век. Яркий и не шумный. Спокойно делает своё дело. Мы с тобой не смогли бы сде-
лать такую полку никогда. Как бы ни пыжились. Вот так и нужно работать. Нужно
делать или прекрасные вещи или не делать никаких. Не так важно, кто ты: столяр,
инженер, живописец, куда важнее – отношение к работе. Ты должен быть прежде
всего мастером своего дела. Такая немаловажная деталь.

304
Эту премудрость я не смог постичь.
– В сущности, – продолжал отец, – ценить мастерство очень просто: хорошая
вещь та, на которую никак не насмотришься, и хороший кинофильм – когда выхо-
дишь из зала и становится грустно, что расстался с героями фильма...
Эта премудрость до меня дошла и, отягощённый новыми знаниями, я долго
не мог подняться с дивана, а отец, после столь длинной речи, подошёл к сунду-
ку и достал свой музыкальный инструмент – трубу. Он всегда, когда волновался,
играл на трубе; музыка на него действовала умиротворяюще. Отец играл всего две
мелодии, и только при мне и матери, и никогда – при посторонних.
– Я всего лишь любитель, – говорил, – играю для души.
В тот момент его душа была переполнена возвышенными чувствами.
Всякий раз, когда отец играл на трубе, наша комната наполнялась приглушён-
ными витиеватыми звуками: они напоминали журчание воды у колонки – та вода
по деревянному жёлобу стекала в ручей, который заканчивался ярко-зелёным бо-
лотцем с острыми травами; из болотца вытекал второй ручей – он впадал в Мо-
сква-реку... Слушая звуки трубы, я шёл по ручью, плыл в реке, и как-то само собой,
миновав огромное пространство, уже на пароходе бороздил океанские просторы,
посещал далёкие страны... Удивительный инструмент труба!
Отец играл легко, без напряжения; со стороны казалось, подуй, и у тебя полу-
чится не хуже, но когда я пытался что-нибудь сыграть, у меня ничего не получалось.
Я дул изо всех сил, но вместо звуков из трубы вырывались хрип и стон.
До сих пор я отношусь к трубе с почтением. Её звуки моментально поднимают
настроение, если взгрустнулось, и наоборот – заставляют погрустить, если слиш-
ком развеселился.
4.
На одно лето мать сняла комнату за городом, чтобы «подышать свежим возду-
хом и приобщиться к природе».
– Как там, Ольга Фёдоровна, обстоят дела со светом? Вы это выяснили? – по-
интересовался отец (в некоторые моменты он шутливо называл мать по имени-
отчеству . Мать, в свою очередь, тоже кое в какие моменты называла отца на «вы»).
– Со светом там, как везде, – отозвалась мать. – Электрическое освещение
хорошее.
– Хм, я имею в виду солнечный свет, – прояснил отец. – За городом свет дол-
жен быть ярким, но не слишком. А то бывает солнце нестерпимо палит и в комна-
ту течёт жара, стоит изнурительный, удушающий зной. Это никак не способствует
творчеству. А у нас с сыном обширные планы, в смысле творчества, – он подмигнул
мне. – Я беру заказы двух заводов, а сын – бумагу и краски. У нас тьма планов.
Посёлок располагался в отличном месте: с одной стороны к домам вплотную под-
ступал лес, с другой – простирались луга, через которые петляли тропы к озёрам.
По субботам мы с отцом отправлялись на рыбалку – на рыбалку с ночёвкой под откры-
тым небом! На озёра приходили вечером; я собирал сушняк, отец вылавливал две-три
плотвички для ухи; мы разжигали костёр, ставили рогульки, вешали котелок…

305
– Что может быть лучше ночёвки у костра! – говорил отец и, подчёркивая вели-
чие момента, обводил рукой окружающее нас пространство.
В самом деле, что могло быть лучше? Я лежал на отцовской куртке и смотрел
на языки пламени; в котелке бурлила уха, и её запах щекотал ноздри; с противо-
положного берега доносились скрип телег, голоса… Когда мы съедали уху, отец
подкидывал веток в костёр, закуривал папиросу и начинал рассказывать истории,
которые с ним случались в командировках. Я мужественно боролся со сном, и всё
же, как-то незаметно, мои глаза слипались – обычно на самом интересном месте
рассказа.
Рано утром, едва рассветало, отец будил меня и мы спускались к воде.
Мы удили на обычные поплавочные удочки. Как только у меня начинало клевать,
я подсекал, и рыба часто срывалась. Отец не спешил, ждал, когда рыба съест кон-
цы червя, почувствует вкус лакомства, осмелеет и набросится на всю наживку. Тог-
да подсекал. И всегда без срывов. При этом подмигивал мне и, с некоторой долей
хвастовства, как бы говорил: главное в ужении – техника исполнения. Отец по по-
клёвке чувствовал, какая берёт рыба, и снова подмигивал мне и шептал: подлещик
или голавль, или ёрш. И всегда угадывал. Это было какое-то чудо!
Когда становилось жарко и рыба уходила на глубину, мы выбирали песчаную от-
мель и плавали (отец учил меня плавать «брассом»), и ныряли навстречу друг дру-
гу, чтобы встретиться под водой. Потом плоской галькой «пекли блины» на воде,
рвали для матери кувшинки. Я купался до «гусиной кожи», когда уже зуб на зуб

306
не попадал, а отец только смеялся и не устраивал мне никаких выговоров, в от-
личие от матери, которая никогда не давала развернуться в воде по-настоящему.
С рыбалок возвращались просёлочной дорогой; по пути к дому отец мечтал
о яхте.
– Скоро сделаю одну важную работу, получу много денег и мы с тобой присту-
пим к строительству яхты, – серьёзно говорил он. – Вот тогда попутешествуем...
Нам путешествия совершенно необходимы, чтобы набираться впечатлений, рас-
ширять кругозор... Но немного терпения. Надо запастись терпением.
Отец объездил много разных мест, но все его поездки были сухопутными, по-
этому он мечтал совершить путешествие по воде. Даже наметил маршруты этих
путешествий. Не хватало только яхты. Яхта не давала отцу покоя: все разговоры
в семье заканчивались разговором о паруснике. Чертежи отец давно начертил. Их
было множество – листов пятьдесят, не меньше. На одних красовались беспалуб-
ные шлюпы, на других – парусно-моторные, с мачтами и каютами. Чертежи были
всюду: под столом, за шкафом, в диване. Если бы однажды отец решил развесить
все чертежи на стенах, не хватило бы всей нашей комнаты. К тому же наша комната
была завешена моими рисунками и, возможно, отец не хотел заменять их черте-
жами, поскольку считал меня «способным», а главное «плодовитым живописцем».
Каждый раз, когда отец заговаривал о яхте, мать вздыхала:
– Неисправимый романтик! – и, насупившись, уходила на кухню.
Но я-то слушал отца всегда. Я знал, что рано или поздно мы построим яхту, и был
уверен – это будет отличное судно.
Когда отец уезжал в командировки (он их в шутку называл «трудовыми путеше-
ствиями»), на меня часто находила тоска, мне казалось – в прошлом веке жизнь
была намного интереснее; я представлял во всём блеске необитаемые острова,
клады, пиратов, и сильно завидовал мальчишкам, которые жили в те времена.
Но возвращался отец, рассказывал о нехоженых лесах и диких зверях, о геологах,
строителях, и я начинал завидовать отцу. Много раз я просил его взять меня с со-
бой, но он говорил, что мне нужно подрасти. И я ждал, когда подрасту. А время,
как назло, тянулось ужасно медленно. Иногда мне казалось, что я не смогу стать
хорошим путешественником, таким, как отец, и я делился с ним своими сомнени-
ями. Но отец быстро меня успокаивал:
– Как это не сможешь? Тоже мне сказанул! Ты станешь отменным путешествен-
ником! Ты должен верить в это. Недооценивать себя так же вредно, как и переоце-
нивать. Такая немаловажная деталь.
Собственно, отец напрасно меня успокаивал. Такие сомнения меня посещали
редко. В общем-то я был уверен в себе. Даже чересчур. Особенно в рисовании.
Но в этой области я, по общему признанию, достиг немалых успехов. Даже отец,
который относился ко мне с повышенными требованиями, отмечал многие мои ри-
сунки. Иногда брал карандаш и делал в рисунках поправки (он рисовал блестяще),
при этом провозглашал:
– В любом деле главное последний штрих! И у столяра, и у портного, и у рисо-
вальщика. Мастер сделает два-три штриха, и вещь заиграет. Такая тонкость.

307
Отец откладывал карандаш и, чувствуя себя «Мастером», доставал трубу,
но проиграв обе разученные вещи, вздыхал:
– Да, приходится признать, здесь имею средние способности, мастерства
не хватает. Ноль тонкости. Похоже, высокое музыкальное искусство для меня не-
досягаемо. Как, впрочем, и столярное ремесло, и многое другое.
И такое самоуничижение находило на отца. Всё от того, что он ко всему подхо-
дил с высокой меркой.
5.
Однажды, в знойный полдень, возвращаясь с рыбалки, мы подошли к опушке
леса, и отец сказал:
– Хочешь посмотреть бой хищников?
– Где? – удивился я.
– Здесь, прямо сейчас. Это заслуживает пристального внимания... Ты много
раз встречал этих хищников на лугу и у озера, и они первые пускались от тебя на-
утёк. Они очень маленькие, эти хищники, но свирепы не меньше, чем их большие
собратья. Они тоже прячутся в зарослях, и выслеживают добычу, и неожиданно
нападают из засады.
Отец свернул с тропы и остановился около родника, на дне которого кипели
песчинки.
– Вот здесь, – он лёг за трухлявый пень.
Я распластался рядом. Над нами закачались крупные стаканчики колокольчи-
ков – меж них блестела паутина.
Только мы замаскировались, как в паутинную сеть плюхнулась большая с ме-
таллическим блеском муха; запуталась и отчаянно зажужжала. И сразу откуда-то
из-под листьев к ней устремился паук: забегал вокруг мухи, опутывая её нитями.
Но муха была сильная – всё время рвала паутину и не давала пауку приблизиться.
Тогда паук неожиданно стал обрывать паутину вокруг пленницы, и муха, освобо-
дившись, улетела.
– Не справился, – объяснил отец. – Теперь починит сеть и снова сядет в засаду.
Скоро какая-нибудь бабочка-растяпа наткнётся на его бредень. Паук парализу-
ет её укусом и высосет... Но это ещё что! Давай-ка посмотрим, кто обитает в пне.
В нём всегда немало насекомых... По крайней мере парочку жуков наверняка об-
наружим...
Отец отломал от пня кусок коры, и тут же в траву свалился чёрный жук с рогом
на голове. Пробежав под травами, жук полез на стебель лопуха; внезапно скольз-
нула тень какой-то птицы, и жук-носорог сразу упал, поджал лапки и замер. Отец
хмыкнул:
– Притворился мёртвым, хитрец!.. Иногда путается и окаменевает, когда вооб-
ще видит что-нибудь загадочное. На всякий случай. Такая тонкость... А некоторые
жуки пугают своих врагов, принимая страшные позы... А жук-бомбардир выбрасы-
вает из брюшка едкую жидкость, устраивает настоящий взрыв. Любой преследо-
ватель остановится ошарашенный, а жук в это время убежит.

308
В стороне застрепетала стрекоза; присела на цветок и замерла.
– Вот и стрекоза тоже, – сказал отец.
– Что стрекоза?
– Тоже хищник. Да ещё какой!
– Не может быть!
– Точно! Присмотрись, комаров щёлкает на лету, – отец встал, отряхнул брюки.
Я тоже вскочил.
– А оса! – сказал отец. – Думаешь, она сластёна? Только сок в цветочках пьёт?
– Да.
– Ничего подобного. Как бы не так. Тоже хищник. Жало-то у неё какое! Помнишь,
тебя ужалила? Тебе и то больно было. А каково, к примеру, мотыльку? Сразу падает
замертво, – отец поднял удочки, и мы снова вышли на тропу.
– А светляки? – всё сгущал краски отец.
– И светляки хищники? – удивился я.
– То-то и оно! Улиток съедают!
Мы уже отошли от леса, и отец усмехнулся:
– Вот такие огорчительные наблюдения! Это данность, от неё никуда не деться.
Но ты, наверное, понял, что все эти хищники полезные. Представляешь, сколько
было бы комарья и мошкары, если б не они?
– Сколько?
– Тучи! Вот сколько! Если б не они, да ещё лягушки.
Выдержав паузу, отец продолжил:
– Но, конечно, мало радости, если всё в мире построено на чувстве страха,
опасности, что побеждает тот, у кого больше зубы. Хотелось бы, чтобы все умира-
ли своей естественной смертью. Но так уж устроен мир – тут ничего не попишешь.
Поэтому и существует равновесие в природе. Есть добро и есть зло. И есть хо-
рошие люди, и есть плохие. Только хороших всё же больше. Несравнимо больше.
Как ты считаешь?
6.
Отец привил мне любовь к дождям. Когда чуть моросило и за запотевшим стек-
лом лишь виднелись водяные капли, отец говорил:
– В такой дождь хорошо работается. Давай-ка, я почерчу, а ты порисуй. Изобра-
зи что-нибудь этакое – как мы плывём на яхте. Предпочтительно в южные страны,
там солнца больше.
Когда лил сильный дождь и по стеклу с хрустом лупили косые стеклянные плети,
а в лужах лопались огромные пузыри, отец восклицал:
– Смотри! Дождь, точно проказник портной, сшивает белыми нитками дома с дере-
вьями, небо с землёй! А не побегать ли нам наперегонки под дождём?! Для закалки!
Мы сбрасывали ботинки, выскакивали на крыльцо и сразу глохли от плещу-
щего шума.
– Кто первый добежит до телеграфных столбов, тот чемпион посёлка! – отец
поднимал руку и начинал отсчёт: – Раз, два, три, старт!

Мы бежали босиком по скользкой траве; отец сразу вырывался вперёд,
но вскоре, изображая хромоту, притормаживал и мы финишировали одно-
временно.
После дождя прямо на размытой обочине дороги мы выкапывали каналы, наво-
дили мосты, воздвигали дворцы из глины… Когда появлялось солнце, наши соору-
жения подсыхали и становились твёрдыми, как памятники – все прохожие охали
и ахали.
– Мечта о Венеции, – объяснял отец, давая понять, что наши планы (в смысле
путешествий) простираются достаточно далеко.
Вряд ли прохожие понимали этот намёк, тем не менее уважительно обходили
наши «мечтания»; некоторые говорили отцу:
– Весёлый вы человек. Легко вам живётся – никаких забот.
– Абсолютно никаких! – соглашался отец.
Но тут же добавлял:
– Только сегодня. Ведь не каждый день бывают красивые события – такие
тропические ливни и столько материала для работы, – он кивал на глину и улы-
бался – то ли простодушно, то ли иронично – каждый понимал по-своему.

310
7.
То прекрасное время оказалось коротким. Вскоре началась война.
Город помрачнел: над домами повисли «колбасы» – воздушные заграждения,
на площадях появились металлические «ежи», в нашем дворе расположился зенит-
ный расчёт; комендант района издал приказ: замаскировать окна и сдать радио-
приёмники. Случалось, с наступлением темноты выли сирены, по небу шарили про-
жекторы и мы бежали в бомбоубежище или в метро.
Завод, на котором работал отец, эвакуировали в Казань. Целый месяц мы ехали
в вагоне-«телятнике»; назад убегали лесные массивы, поля, унылые деревни на косо-
горах. По несколько дней товарняк простаивал на запасных путях, пропуская воинские
эшелоны, спешившие на запад; в вагонах солдаты играли на гармошках, распевали
песни, кричали нам, что вернутся с победой!
Нас поселили в общежитии на окраине, где трамвай делал петлю, и дальше начи-
нались красноглинистые овраги. На окраине разбегались полосы окученной картош-
ки с бело-голубыми венчиками вьюна, тикали кузнечики; было солнечно и тихо, мест-
ные жители спокойно работали в огородах, и я подумал: «Может, здесь ещё не знают
о войне ?» Но Вовка, старожил общежития, сообщил мне, что в соседние дома уже
пришли две «похоронки» и «там сильно кричали женщины».
Красноглинистые овраги выглядели впечатляюще: огромные, с подтёками и осы-
пями; в некоторых зияли трещины – мы называли их пещерами. Около пещер играли
в войну , кидали друг в друга колючки репейника; в кого попадёт «пуля», тот убит. Обычно
делились на два войска: наших и немцев. Быть немцем никто не хотел, и приходилось
кидать жребий. Но и после жребия «немцы» играли без особого энтузиазма, часто сда-
вались в плен, и игра заканчивалась полной победой «наших», без единой потери.
Основным местом действия в общежитии была кухня – помещение с печками-
«буржуйками». На кухне женщины готовили еду, стирали, сушили обувь; мужчины
по вечерам курили, обсуждали последние новости с фронта.
Вовка с матерью, тётей Машей и младшей сестрой Катькой жили в первой комнате.
Из их двери пахло сухарями и кислыми щами. Вовкин отец был на фронте; его фото-
графия висела на стене комнаты: светловолосый лётчик в комбинезоне с планшеткой
в руках. Каждый раз, когда тётя Маша смотрела на эту фотографию, её подбородок
начинал дрожать и она отворачивалась, чтобы дети не видели её слез.
До войны тётя Маша работала швеёй-надомницей, но в эвакуации на заводе осво-
ила мужскую профессию – токаря. Вовка хвастался:
– У неё на рабочем месте стоит флажок передовика.
С работы тётя Маша спешила в детсад Катьки и там ещё подрабатывала
уборщицей.
– Маша необыкновенная женщина, – говорила мать отцу. – Я поражаюсь, как она
всё выдерживает.
– Да, безусловно, она героическая женщина, – соглашался отец. – И на заводе со-
вершенно справедливо считается мастером высокого класса. Без преувеличений,
она художник по металлу.

311
Во второй комнате жили Артём и его мать, тётя Валя. Из их комнаты пахло со-
лёными огурцами и лекарствами. Тётя Валя работала истопником в котельной,
постоянно ходила в угольной пыли, от тяжёлой работы часто болела. Артём –
стриженный, с металлическим зубом верзила, второй год ходил в пятый класс;
засунет учебник под ремень, закурит «чинарик» и идёт, но не в школу, а к ки-
нотеатру «Авангард»; там околачивался до вечера, «подрабатывал» – попро-
сту спекулировал билетами с дружками, тоже прогульщиками; по слухам, среди
них были и карманники. Эти дружки всячески восхваляли Артёма, заискивали
перед ним и величали Вождём, на что мой отец усмехался:
– Гулливер среди лилипутов. Вся их компания катится в пропасть, ибо, кто
не учится, станет примитивным до безобразия, шумным человеком. Они позо-
рят своих отцов.
Но Артём позорил не отца, а отчима, который служил на флоте. Отец Артёма
бросил семью, но вскоре Артём сам выбрал матери второго мужа. У тёти Вали
появилось два ухажёра: один торговец, второй моряк. Она спросила у сына:
– Какой отец тебе нужен?
Артём выбрал моряка.
К нам, малолеткам, Артём относился насмешливо, при случае щёлкал по лбу,
но в дни «приличного заработка» играл с нами в футбол, правда, и тогда выпя-
чивался, кичился своим мастерством.
В третьей комнате жили Гусинские. Из их комнаты пахло жареной картошкой,
мясом и киселём. Гусинский работал завхозом. Толстяк (по прозвищу Баобаб),
с глазами навыкате, как у мороженой рыбы, он держал в голове цены на все
товары, знал где что выгодней можно перепродать и, пользуясь бедственным
положением соседей, скупал у них вещи за бесценок. Тётя Маша продала ему
швейную машинку, тётя Валя и моя мать – одежду и посуду, мой отец – трубу.
Ходил слух, что Гусинский «увильнул» от армии. Гусинская, как нельзя лучше,
оправдывала свою фамилию: толстая и неуклюжая, при ходьбе перевалива-
лась, словно гусыня; у неё пальцы были как сосиски, а глаза маленькие – этакие
дробинки.
Мы с Вовкой на двоих имели самокат, шахматы из катушек и стреляные гиль-
зы, которые нашли на свалке, а Витька Гусинский, наш сверстник (по кличке
Гусь), имел полевую сумку, перочинный ножик с пятью предметами и набор
цветных карандашей.
Из четвёртой комнаты пахло парфюмерией. В неё позже всех въехали ярко-
накрашенная женщина и остроносая девчонка. Женщину звали тётя Лёля, дев-
чонку – Настя. Тётя Лёля работала машинисткой, ходила в облаке духов, по-
минутно доставала расчёску и причёсывалась. Первое время тётя Лёля редко
отпускала Настю во двор, говорила «там мальчишки отвратительного поведе-
ния», но всё же Настя успела нам сообщить, что её отец – майор, командует
артиллерией, а сама она хочет стать танцовщицей.
Иногда к тёте Лёле приходил высокий мужчина с усами; тогда в их комна-
те играл патефон – всегда одну и ту же пластинку: «Мы на лодочке катались».

312
От этой мелодии тётя Лёля, по её словам, получала «море удовольствия» и часто
распевала «лодочку» на кухне – она считала, что у неё «неповторимый голос».
Когда приходил мужчина с усами, тётя Лёля разрешала Насте гулять до поздне-
го вечера.
– Усатый подарил мне куклу, но я его всё равно не люблю, – призналась нам На-
стя. – Он говорит маме: «Война войной, а молодость угасает и нельзя быть монаш-
кой». Противный!.. И мама с ним какая-то не такая… Расставляет вазочки, говорит
«для отрады». Противно! И почему его не прогонит? Из-за него мы ссоримся.
Женщины на кухне в глаза осуждали тётю Лёлю. Она краснела и оправдывалась,
говорила, что муж всегда относился к ней невнимательно и что они вообще хотели
разводиться. Моя мать возмущалась поведением тёти Лёли, отец отмалчивался.
Однажды мать не выдержала:
– Почему ты молчишь? Разве это не возмутительно? Что видит её ребёнок, эта
чудесная девочка?
– Чужая жизнь всегда тайна, – вздохнул отец. – Не будем осуждать маму чу-
десной девочки. Не всем так повезло с семьёй, как нам. Не у всех же дружба
и согласие.
Пятую комнату занимала наша семья. Вовка говорил, что у нас из-под двери тя-
нет одним табаком и что мой отец такой же заядлый курильщик, как Артём.
Но я-то чувствовал – из нашей комнаты исходил воздух, наполненный дружбой
и согласием.
8.
Мать устроилась на завод копировальщицей и теперь большую часть времени
я был предоставлен самому себе. Мать оставляла мне еду: на завтрак – чай с суха-
рями, на обед – чечевичную похлёбку, но я съедал всё сразу и до прихода родите-
лей постоянно испытывал чувство голода.
Отец много работал: и на заводе и дома. По утрам сквозь сон я слышал,
как он чертил за доской: затачивал карандаши, шелестел калькой, бормотал циф-
ры. Случалось, отца вызывали на завод и ночью; за ним приезжали на мотоцик-
ле с коляской, он уезжал и не появлялся несколько дней. Отец выполнял заказы
для заводов, на которых строили самолёты и речные суда, товарные вагоны, прес-
сы и насосы – до сих пор используется многое из того, что он придумал.
Отец сильно уставал, но даже в те тяжёлые дни не впадал в уныние и находил
время, чтобы смастерить мне самокат на подшипниках, сделать шахматы из ка-
тушек от ниток. Несколько раз мы ходили в дальний лес за грибами, чтобы, по вы-
ражению отца, «поддержать ослабленный организм подножным кормом». В этих
вылазках на природу отец расширял мой кругозор, рассказывал о цветах и травах,
учил входить в лес как в «храм, стараясь ничего не нарушать».
Как-то на кухне разразился скандал. Гусинская заявила, что у неё стащили
горсть щавеля. Громыхая кастрюлей, она обвинила женщин в воровстве. Тётя
Маша и мать Артёма упорно защищались. В скандал вмешались тётя Лёля
и моя мать; все женщины кричали одновременно – это было какое-то земле-
трясение, даже комнатные перегородки шатались. И вдруг на кухню вошёл
отец и поднял руку.
– Сударыни! Какое некрасивое событие! Вы знаете, почему слоны долго живут?
– Почему? – вставил я.
– Они никогда не выясняют отношений. Такая тонкость. Как вам, сударыни,
не стыдно. Какой-то щавель! Позвольте вам напомнить, вы же прекрасная полови-
на человечества. И вдруг такое раздражение! А в раздражении человек некрасив.
Так что не отвлекайтесь на ерундистику, несущественные детали.
Женщины притихли и смущённо заулыбались, а отец продолжал:
– Разве можно ссориться, когда над страной нависла такая угроза?! Сейчас,
наоборот, мы все должны объединиться, помогать друг другу... Давайте вот что!
В воскресенье оставим все заботы в городе и махнём на природу. И там нарвём
этого щавеля всем по ведру. И проветримся, и вообще устроим красивое событие.
Это был всеобщий день смущения; после него в общежитии воцарилась друже-
любная атмосфера, даже Гусинская расщедрилась и всем подарила по куску сала.
9.
Однажды утром выпал снег; в общежитии стало холодно. Печки-«буржуйки»
перенесли из кухни в комнаты, и когда их растапливали, комнаты заполнял гус-
той и едкий дым. По вечерам часто отключали электричество и для освещения

314
использовали керосиновые коптилки. Потом ударили морозы, да такие лютые,
что потрескались стены общежития и во дворе порвались провода. В один из этих
дней отец принёс замёрзшую худую собачонку.
– Вот лежала в снегу, – сказал. – Пусть отогреется.
Так у нас появилась Альма.
В благодарность за то, что её приютили, Альма проявляла к нам невероятную
любовь: то и дело лезла целоваться; желая нас порадовать, танцевала – крутилась
на одном месте.
Стоило матери загрустить, как она тут же подскакивала, ласкалась, подбад-
ривала свою хозяйку. Когда я был не в настроении, она подходила, теребила лапой,
«пойдём, мол, поиграем во дворе!».
Ну, а отца Альма просто-напросто боготворила. Как только он приходил, зали-
валась радостным лаем, подпрыгивала и лизала руки своему спасителю. Отец са-
дился за стол – она вскакивала к нему на колени, обнимала и целовала до тех пор,
пока отец не делал ей мягкое внушение:
– Альма, дорогая, твоя любовь прекрасна. Поверь, я её очень ценю. Но дай пере-
кусить главе семьи, иначе он свалится от голода, – отец гладил собаку и обращался
к матери: – Что там у нас, Ольга Фёдоровна, на ужин? Мне, будьте добры, гуся
с вафлями!
Отец ещё пытался шутить, но, конечно, это было только подобие его преж-
них шуток.
После ужина отец закуривал «козью ножку» (делал трубку из газеты и набивал
её махоркой), Альма усаживалась у его ног и неотрывно, с восхищением смотрела
отцу в глаза; от избытка чувств у неё даже текли слюни, она только что не плакала
от счастья.
Гусинской не понравилось появление в общежитии собаки; она пожаловалась
коменданту.
– Нашлись безумцы, устроили псарню, мешают спокойно жить...
– Собачка – член нашей семьи, – с улыбкой сказал отец коменданту. – Она очень
воспитанная и ведёт себя прилично, предельно тихо. Говорит, лает? Да нет, это она
так смеётся.
Комендант уважал отца и пришёл, чтобы просто отметиться, ради пустяковой
формальности, чтобы отреагировать на заявление склочной жилички. К отцу во-
обще все хорошо относились – он вызывал расположение.
На Новый год отец принёс ёлку, пакет пряников и во фляге немного спирта.
Матери подарил флакон одеколона, мне – два простых карандаша и ластик, Аль-
ме дал пряник.
– Подарки крайне скромные, – сказал, – но ведь главное что?
– Внимание! – подсказала мать.
– Совершенно верно. Хорошие подарки за мной. Подарю после войны.
Мать в свою очередь подарила нам с отцом носки. Альму чмокнула в лоб, давая
понять, что ей дарит любовь.
Я подарил родителям свои рисунки, Альму просто обнял.

315
Ёлку украсили самодельными бумажными флажками и пряниками – их подве-
сили на нитках, но утром я заметил – несколько пряников надкусано, а Альма при-
жимает уши и виновато виляет хвостом.
10.
Много раз отец просился на фронт, но его не пускали. Во-первых, у отца было пло-
хое зрение; во-вторых, он считался хорошим специалистом и работал на оборонном
заводе. Но не такой человек был отец, чтобы находиться в тылу, когда его товарищи
воевали. Он стал писать куда-то письма, уговаривал, требовал, и в конце концов до-
бился своего.
Когда отец появился в общежитии в военной форме, все стали над ним смеять-
ся. Действительно, в шинели отец выглядел не очень выигрышно, скорее несклад-
но: худой, сутулый, в очках; шинель на нём висела мешком. Все смеялись над от-
цом, и больше всех он сам:
– Я похож на лешего или водяного, верно?! Буду устрашать немцев одним своим
видом! Увидят мои очки – подумают оптический прицел снайпера и сразу дадут дра-
пака!.. Очки – деталь что надо!
Отсмеявшись, отец одёрнул шинель.
– Но вообще-то, товарищи жильцы, напрасно мы смеёмся. Должен заметить,
на войне главное не только сила и ловкость, но и смекалка. Да, такая тонкость. А её,
смекалки то есть, смею вас уверить, мне не занимать. Во-первых, не забывайте, я ин-
женер и кое-что смыслю в стратегии и тактике. Во-вторых, я ориентируюсь в лесу,
как садовник в оранжерее. В третьих, у меня не слабый дух, а это много значит. В чет-
вёртых... впрочем, что я!.. В общем, вам не придётся за меня краснеть...
Отца зачислили в пехоту. Узнав об этом, я жутко расстроился. У Вовки отец
был лётчик, у Насти – майор-артиллерист, отчим Артёма – моряк. А мой отец
всего-навсего пехотинец. Да ещё рядовой! Было ужасно обидно за отца,
но он меня быстро успокоил.
– Пойми! – сказал, широко улыбнувшись. – Лётчики, артиллеристы только наносят
удары по врагу, а пехота непосредственно с ним сражается. Лицом к лицу. Пехота –
самая главная в армии, можно сказать – основная деталь в конструкции.
Понятно, после этих слов я стал гордиться отцом не меньше, чем Вовка и Настя
своими отцами.
За ужином отец приободрял нас с матерью как мог, говорил, что скоро в войне на-
ступит перелом, потому что его завод начинает выпускать «летающий танк» – самолёт,
от которого «немцам достанется».
– Ну, а чтобы солдат хорошо воевал, у него должно быть спокойно на душе. А для это-
го надо что? Чтобы в семье всё было хорошо. Чтобы наша мама не расстраивалась,
берегла свою драгоценную душу, а наш сын хорошо учился... А с яхтой придётся по-
временить. Отложим строительство до окончания войны, до моего возвращения.
Проводы были такими же, как всегда, когда отец уезжал в командировку, только
у матери в глазах стояли слёзы. А на следующий день исчезла Альма. Я обошёл все
подворотни, но её нигде не было – казалось, убежала на войну вслед за отцом.

11.
Школой служила большая изба с русской печью (в настоящей школе распола-
гался госпиталь). Тетрадей не было, писали на обёрточной бумаге; один учебник
выдавали на троих; тем не менее в желании учиться мы давали сто очков вперёд
теперешним ученикам, а на внеклассные занятия, когда делали подарки бойцам,
шли как на трудовой фронт: девчонки шили кисеты, мальчишки сколачивали ящики
для посылок.
После школы катались на «колбасе» трамваев, гоняли «мяч» – шапку-ушанку, наби-
тую газетами, играли в «расшибалку» – переворачивали монеты битой, и в «махнуш-
ку» – подкидывали ногой кусок меха со свинцовым грузом. Но больше всего играли
в «ножички». Очерчивали круг на земле, делили его пополам и поочерёдно кидали на-
пильник во владения соперника. Воткнётся напильник – отсекаешь кусок земли; потом
ещё кидаешь – и так, пока напильник не упадёт. Когда у соперника остаётся совсем
крохотный клочок, на котором нельзя устоять, завоеватель обязан выделить землю
и отдать напильник, чтобы соперник попытался расширить свой надел. «Ножички» –
самая благородная игра по отношению к сопернику и возможности отыграться.
Однажды, когда мы с Вовкой неистово резались в «ножички», к нам подошла
моя мать.
– Рядом с заводом есть детдом, в нём детишки, у которых родители пропали
без вести. Там скучно, и игрушек нет. Надо устроить им какое-нибудь представле-
ние. Подумайте! Вот радость-то была б малышам!

317
Пока мы с Вовкой ломали голову, как повеселить ребят, Настя придумала заме-
чательную вещь – поставить спектакль «Золотой ключик». К спектаклю готовились
основательно: вырезали из картона декорации, из тряпок и газет шили костюмы,
а уж роли учили – усердней, чем уроки. Вовка взял себе роль Буратино, Настя –
Мальвины, я репетировал кота Базилио и одновременно Карабаса-Барабаса.
Спектакль смотрел весь детдом и детвора из соседних домов. Во время
действия малыши кричали, подсказывали Буратино (Вовке), где Карабас (я):
«Он сзади!» или: «Он за деревом!». А когда я хриплым голосом объявил, что «пой-
маю негодного Буратино!», один шкет выстрелил в меня из рогатки.
После спектакля нас долго не отпускали, нахваливали. Но самую лучшую похва-
лу я услышал от Насти по пути к общежитию.
– Ты играл лучше всех. Ты был вылитый кровожадный Карабас.
До этого я часто влюблялся в девчонок; обычно моя любовь длилась день-два –
как только замечал, что девчонка не желает мне подчиняться или не хочет играть
в «ножички», мои сложные чувства моментально улетучивались. После того как На-
стя похвалила меня, я влюбился в очередной раз.
12.
Кроме мальчишеских игр, вроде «расшибалки», у нас были «интеллигентные»
игры с девчонками: «замри» и «колдунчики». От бедности мы спорили не на что-
нибудь, а на «замри». То есть выигравший спор в любой момент мог крикнуть
тебе: «Замри!». И ты должен был не двигаться, пока он великодушно не скажет:
«Отомри!».
В «Колдунчиках» выбирали «колдуна» и «волшебника», потом считали до трёх
и все разбегались в пределах двора. Догонит тебя «колдун», дотронется – ты за-
колдован. Стой с вытянутыми руками, жди пока «волшебник» не расколдует.
Когда мы играли в «колдунчики», я нарочно не расколдовывал Настю первой.
«Вот ещё! – думал. – Что ребята подумают?» Настя, наоборот, открыто стара-
лась расколдовать меня первым и ни разу не воспользовалась своим правом
на «замри». Она явно выделяла меня из общего мальчишеского клана – правда,
только во время игры. Но однажды, после школы, подошла и сказала заговор-
щическим голосом:
– Пойдём за общежитие, что-то тебе скажу!
Пришли мы на чёрный ход общежития, сели на холодные каменные ступени,
и Настя торопливо проговорила:
– Давай ты будешь король, а я королева. А это всё будет наше королевство, –
она обвела рукой кусты лебеды.
– А что мы будем делать? – спросил я и замер.
– Любить друг друга, – тихо произнесла Настя.
Я растерялся: меня охватили и трусость и любопытство. Я был не против люб-
ви – как можно быть против, когда уже вовсю тянет к девчонкам? Эту самую лю-
бовь я представлял таинственной сверхдружбой. Думал, в любви девчонка должна
во всём мне подчиняться. Ну и, само собой, принимать участие в моих делах.

318
Пока я пребывал в растерянности, Настя приблизилась ко мне и прошептала:
– Ты согласен?
Я непроизвольно кивнул.
– Всё! – Настя встала. – Теперь у нас с тобой есть тайна. Теперь ты должен за-
ботиться обо мне и защищать меня.
– Лучше я буду править, – неуверенно вставил я.
– Нет, – решительно сказала Настя. – Править ты будешь потом, а сейчас должен
выполнять все мои желания, ведь я королева. Ты должен построить замок и устро-
ить в нём залы. И приносить мне разные подарки.
Я смутно понимал, что тараторила моя королева. Это было что-то неуловимое
и загадочное, но королева говорила так настойчиво, что мне ничего не оставалось,
как уступить ей. Я натаскал камней и огородил чёрный ход, обозначил «залы».
Я рвал для королевы цветы, бегал домой за фантиками. С каждой минутой у меня
появлялись новые обязанности. Всё управление королевством королева взяла
в свои руки. Я только ей помогал: подавал что-нибудь или держал. А требования
королевы всё возрастали.
Это было какое-то колдовство, я ничего не мог с собой поделать – совершенно
потерял волю. Только к вечеру, когда то ли устал, то ли, наконец, взбунтовалось моё
самолюбие, собрался с духом и объявил, что мне надоела эта игра, и предложил ко-
ролеве сразиться в «ножички». Но моя королева скорчила презрительную гримасу.

319
– Ну и не надо, не играй! – фыркнула и ушла задрав нос.
В тот день я понял, что каждая, даже самая маленькая любовь – ещё всегда и ма-
ленькое рабство.
13.
Через несколько дней мать послали на узловую станцию отправлять посылки
на фронт. Ей предстояло работать трое суток.
– Собирайся! – сказала она. – Не оставлять же тебя одного.
В день отъезда мы с ней сидели на крыльце общежития, ждали заводскую
«эмку», которая должна была отвезти нас на станцию. Но машина не появлялась.
Ребята у меня на глазах играли в «колдунчики», а я обнимал рюкзак. Правда, Настя
тоже не играла – стояла в стороне и грызла жмых; несколько раз ребята звали её,
но она качала головой. Я повернулся к матери.
– Неизвестно когда придёт машина, пойду пока поиграю.
– Иди, – сказала мать, – но далеко не убегай.
И надо же так случиться, что по жребию «колдуном» выпало быть Вовке,
а «волшебником» – недотёпе Витьке-Гусю. Вовка бегал быстро и заколдо-
вал нас за пять минут. Неожиданно подошла Настя и согласилась включиться
в игру, но с условием – быть «волшебником». Ребята не возражали и началось
соревнование «колдуна» с «волшебником». Настя бегала не хуже Вовки и на-
чала расколдовывать ребят. Много раз она пробегала мимо меня и ей ничего
не стоило дотронуться до моей руки, но она не дотрагивалась, и вообще делала
вид, что меня не замечает. Постепенно она расколдовала всех ребят, и они уже
бегали от «колдуна», поддразнивали его, и только я стоял, не двигаясь, с вытя-
нутыми руками. Уже давно пришла машина и мать звала меня, и шофёр грозил
кулаком, а я всё стоял посреди двора, заколдованный.
Обида и злость переполняли меня все три дня на узловой станции, но насто-
ящий удар мне нанесла Настя по нашему возвращению – за общежитием в «ко-
ролевстве», которое я построил, она играла с... Вовкой и его сестрой Катькой.
Я сильно мучился от этого предательства. Несколько раз даже унижался – пред-
лагал свои услуги в качестве солдата-охранника «королевства».
– У нас нечего охранять, мы ещё не накопили драгоценностей, – безжалостно
говорила Настя.
– Только копим, – пищала Катька.
– Я сам кого угодно отлуплю, – добавлял Вовка.
Его прямо распирало от счастья, он чувствовал себя всесильным.
И всё же Настя сжалилась надо мной: через пару дней, когда я почти заболел
от переживаний, она сказала, что не будет возражать, если я стану солдатом.
Они продолжали играть, а я ходил взад-вперёд перед «королевством» –
охранял его, и всё прислушивался к «королевским» разговорам. И странное
дело, наблюдая за этой игрой, я стал замечать, что Настя не такая уж короле-
ва, скорее – просто воображала. Мне даже стало жалко Вовку, который этого
не замечал и не видел себя со стороны. А со стороны он имел невзрачный

320
вид – был не «король», а всего лишь «слуга»; Катька и вовсе выполняла
роль кухарки. Как-то само собой я стал всё меньше думать о Насте, она по-
прежнему мне нравилась, но уже не так сильно, как раньше. Избавившись
от любви, я испытал огромное облегчение, словно сбросил тяжёлый груз, ко-
торый долго тащил.
14.
Однажды Вовка где-то раздобыл банку, на дне которой была чёрная краска;
пришёл ко мне и говорит:
– Давай что-нибудь нарисуем. Что-нибудь изобразим.
– Давай, – говорю, – только что можно изобразить одной чёрной краской?
– Кита! – быстро сообразил Вовка.
– Точно! – кивнул я. – Кита в штормовом море!
Кита мы начали рисовать на газете в коридоре. Только наметили контур чудо-
рыбы, как краска кончилась. Стали искать чего-нибудь чёрного: лазили в печку
за углями, счищали сажу с кастрюль, но на кита всё равно не хватило. Сидим,
размышляем, что делать... Мимо прошёл Артём с матерью.
– Это что, танк? – бросил Артём.
– Что ты! – сказала тётя Валя. – Это ночь в лесу, ведь так, мальчики?
Потом из комнаты вышла тётя Лёля, перешагнула через газету и пропела:
– Красивый букет, но слишком мрачный. В него добавить бы весёлых красок.
Наша жизнь и так не отрадная, хотя бы рисунки давали отраду. В рисунках должно
быть море удовольствия.
Я вздохнул и передо мной сразу возник отец. Он-то никогда бы такое не сказал,
он-то всё понял бы и всё оценил… Я вспомнил, как однажды нарисовал лес, осве-
щённый солнцем. Огромные деревья, точно зелёные великаны, и от де ревьев –
длинные густые тени. Все сказали:
– Неплохо. Что-то есть в этом. Рисуй, может, из тебя что-нибудь и получится.
А отец сказал:
– Вот это да, я понимаю! Это почти произведение искусства. Заявка на яркую
личность. Вне всякого сомнения, картина будоражит. Особенно тени. Такие про-
зрачные и холодные, прямо мурашки по спине бегут, – отец поёжился и похлопал
меня по плечу, благословляя на новые достижения.
У отца не было половинчатых суждений: или великолепно, или ерунда! Когда
ему не нравился мой рисунок, он разбивал меня в пух и прах. Как-то я нарисовал
забор и куст шиповника; нарисовал всё как есть, скопировал каждый сучок на за-
боре, каждую трещину. Я очень старался и вложил в работу всю душу, но когда
показал рисунок отцу, он долго разглядывал его, прищуривался, хмурился.
Наконец произнёс:
– У меня к твоему рисунку серьёзные претензии. Предположим, ты всё ско-
пировал один к одному, но получилась-то чепухенция. Ноль тонкости. Мёртвая
фотография. Пойми, нет жизни в твоей работе. Неужели ты не мог нарисовать
облака и ветер... и чтобы куст шелестел листвой, и травы раскачивались...

321
– Какой ветер? – робко возразил я. – Ничего не было: ни ветра, ни облаков.
– Что ж что не было! – повысил голос отец. – А где твоё воображение? У тебя
же есть воображение. Должно быть!
– Какое воображение? Что это? – я ничего не понимал.
– Ну, ты же умеешь фантазировать, представлять себе что-то. Ведь вот тени
ты же прекрасно нарисовал. Вот так и твори!.. А «забор» убери, это твоя твор-
ческая неудача.
Отец забраковал мой рисунок, и я немного сник.
– И не дуйся! – безжалостно продолжал отец. – Яснее ясного, мастерству
надо постоянно учиться. А для этого надо что? Не терять темп. И запастись тер-
пением! Такая немаловажная деталь. Вообще, надо всё время совершенство-
ваться. Остановишься, будешь доволен собой – всё! Больше ничего дельного
не сделаешь. Такая тонкость.
Я рисовал не останавливаясь. Всё общежитие было в моих рисунках. Я да-
рил их соседям по любому поводу и без повода. Пейзажи дарил матери Артё-
ма тёте Вале (ей нравились абсолютно все мои рисунки); тёте Маше и Катьке
рисовал кошек и собак, тёте Лёле и Насте – букеты и целые сады, а морские
и воздушные бои, и особенно – сражения пехоты, висели у нас. На стенах на-
шей комнаты летело столько снарядов, что, казалось, когда они взорвутся,
рухнет общежитие.
Я рисовал быстро. Только начну какой-нибудь рисунок, как он мне надоедал
и дорисовывать его уже не хотелось. Обычно я только набрасывал контуры,
а раскрашивал рисунки Вовка и его сестра.
Отца не было, и мне никто не мог помочь. Мать говорила, что художник
из меня никогда не получится, потому что я лентяй. Но тут же заключала:
– А если искоренишь лень, то получится. И даже хороший. Вот твой отец...
он не знал, что такое лень. Ему не хватало времени, у него было столько за-
думок. И яхту мечтал строить, ведь он романтик, мечтатель... А как можно жить
без мечты? – мать угрюмо сжимала рот и уходила на кухню, а я, стиснув зубы,
набрасывался на рисунки.
Однажды нас обокрали; воры утащили несколько сухарей и селёдку; облига-
ции не нашли – на них сидел плюшевый медвежонок, которого до войны отец
подарил матери как талисман. К моему удивлению, и к ещё большему удивле-
нию матери, воры ещё прихватили один из моих рисунков.
Помнится, я страшно гордился этой потерей, рассказал о ней всем жильцам
общежития. Многие мне сочувствовали.
– Не расстраивайся, – сказала тётя Маша, – новый нарисуешь. – А грабите-
лей накажет Бог.
Гусинский сказал:
– Теперь они разбогатеют за твой счёт. Пока не поздно, тащи остальные ри-
сунки на барахолку, хоть сколько-то за них получишь.
Только Артём, как всегда, отпустил грубость:
– Рисунок, небось, содрали, чтоб завернуть селёдку!..

322
15.
Однажды в наш двор вкатила тележка старьёвщика. На тележке лежали сломан-
ные зонты, битые пластинки, разное тряпьё. Как только тележка загромыхала во дво-
ре, ребята помчались к ней со всякими безделушками. Ещё бы! В обмен на какую-
то ерунду старьёвщик давал удивительные вещи: надувные шары, которые пищали
«уй-ди», «уй-ди», бумажные очки с цветными плёнками и бумажные мячи на резинках.
Я тоже бросился искать у нас какую-нибудь штуковину. Перерыл все закутки,
но нашёл только старый атлас, и за него получил надувной шар.
Вовка с сестрой принесли сломанную пластмассовую линейку и тоже стали об-
ладателями шара. Витька-Гусь отдал дырявый чемодан и получил за него шар, мя-
чик и цветные очки.
Некоторые взрослые приносили разный хлам, клали на тележку и взамен по-
лучали несколько копеек. Гусинская притащила старые ботинки и драную сумку;
старь ёвщик вручил ей целый рубль.
Когда тележка доверху наполнилась вещами, старьёвщик покатил со двора.
В это время из общежития выбежала Настя с чайной чашкой и крикнула:
– Дяденька, подождите! – и побежала за старьёвщиком.
Она уже почти догнала тележку, но вдруг споткнулась и упала. А когда поднялась,
от чашки остались одни осколки. Настя посмотрела на нас с Вовкой и заплакала.
Мы подбежали к ней, стали успокаивать: говорили, что наши шары будут об-
щими, будем надувать их попеременно, но Настя нас не слушала, и плакала всё

323
сильнее . И вдруг к ней подошёл старьёвщик и протянул цветные очки. Настя пере-
стала плакать и покачала головой. Но старьёвщик сам надел ей очки и шепнул что-
то на ухо. И Настя засмеялась, потом снова заплакала и снова засмеялась, сквозь
слёзы. А старьёвщик сунул Насте в руки ещё надувной шар, помахал нам рукой
и покатил тележку со двора.
Теперь, когда я слышу разговоры – каких людей больше: хороших или плохих,
почему-то сразу вспоминается этот старьёвщик. И отец. Ведь он был уверен –
хороших людей гораздо больше, чем плохих.
16.
День шёл за днём, месяц за месяцем. За два года, которые отец уже был на фрон-
те, мы получили от него всего три письма – три сложенных треугольника с печатя-
ми полевой почты. Отец писал о своих товарищах, о командире, которого все зовут
«батя», хотя ему нет и тридцати лет – такой он «опытный и степенный, не шумный».
Писал, что и сам «стал сильным и ловким, шире в плечах и выше ростом». Просил
мать не волноваться за него и беречь себя, а мне «приказывал» – учиться толь-
ко на «хорошо и отлично». В конце писем специально для меня непременно были
смешные рисунки: мы приплываем на яхте в какие-то экзотические страны; на всех
рисунках с нами Альма (мать не разрешала сообщать, что Альма пропала).
…Я просыпался от солнца; оно затопляло всё окно, стекало с подоконника
и плескалось лужей на полу. С подоконника мне улыбался молодой мужчина –
порт рет отца.
Когда я думал об отце, перед глазами мелькал наш дом в Москве, телескоп
на чердаке, подмосковный посёлок, озёра; мелькали луга, просёлочные дороги...
Я видел нас с отцом – мы бежали с рыбалки, бежали наперегонки до куста черто-
полоха. Потом, чтобы отдышаться, плюхались в выжженные солнцем травы, и отец
сбивчиво говорил:
– Эх, если бы у нас был автомобиль! На худой конец – мотоцикл. Мы помчали
бы в разные страны...
– Мы гнали бы, как ветер, правда, пап?
– Именно, как ветер!
– А если бы у нас была яхта?
– Яхта! Тогда мы прямо сейчас махнули бы на Каспийское море!
– А мама? Маму мы возьмём с собой?
– Нет, не возьмём. В путешествиях бывают опасности, да и с женщинами всегда
масса проблем.
– Но как же она останется одна? И с огородом не справится.
– О чём ты говоришь! Какой-то там огород! Это всё второстепенное. Не та тон-
кость. Мы привезём ей тысячу овощей. И лучших в мире! – отец поднимался. – Лад-
но, не огорчайся! Ну, нет у нас с тобой пока ни яхты, ни автомобиля. Но мы можем
совершить воображаемое путешествие, потому что умеем мечтать. Разве не так?
...Каждое воскресенье мать доставала из шкафа отцовский костюм, чисти-
ла щёткой и вешала снова. Потом уходила на кухню и начинала переставлять

324
кастрюли с места на место, пыталась что-то спеть, но я замечал – она украдкой
смахивает слёзы.
Мать любила полевые цветы. Особенно незабудки. Как-то я спросил у неё, по-
чему незабудки называются незабудками? Мать смутно улыбнулась.
– Наверное, потому что не забывается человек, который их подарил. Увидишь
их где-нибудь и сразу его вспомнишь.
Не знаю, правда это или нет, но до войны отец с получки всегда дарил матери
незабудки, при этом говорил что-нибудь такое:
– Вы уж извините, Ольга Фёдоровна, за скромный букет, но он – от всего серд-
ца. Моего несчастного сердца, которое вы когда-то сразили наповал. А это, чтобы
отметить маленький праздник, – отец доставал из кармана бутылку портвейна.
– Какой праздник? – удивлялась мать.
– Как какой?! День счастливой семьи!
Однажды мы с матерью возвращались из деревни, где покупали картошку;
шли по берегу реки и вдруг увидели рябину; среди её листвы свисали крупные
ярко-красные гроздья, и под деревом валялось несколько переспелых ягод.
– Иди, постой под рябиной, – сказала мать.
– Зачем, мам?
– Иди-иди! Потом скажу.
Поставил я на землю сумку с картошкой, подбежал к рябине, поднял с земли
гроздь, стал жевать горьковатые ягоды. А мать смотрит на меня издали, как-то
грустно смотрит и нежно, и шепчет что-то. Потом подошла и сказала:
– Рябинка – русская красавица. Кормилица леса. Всех птиц и зверей кормит.
И настойки и лекарства из неё делают, и варенье варят. Любимое варенье твоего
отца. До войны я всегда его варила, ты помнишь?.. Считается полезным постоять
в тени рябинки. Говорят, её запах отпугивает болезни... Вот она какая, рябинка!
Недаром столько песен про неё сложили, – мать тихо запела какую-то протяжную
песню про рябину и пошла к общежитию.
Я набил полную рубашку сочных ягод и помчался за ней.
17.
У нас с Вовкой была великая тайна – мы планировали убежать на войну. «Разы-
щем отцов, – думали, – станем в их отрядах разведчиками; мы маленькие, неза-
метные, везде пройдём».
К побегу готовились долго: копили сухари и сахарин, спички и соль; складыва-
ли в мешок, прятали на чердаке общежития. Наконец, в одно солнечное утро, ког-
да матери ушли на работу и Вовка отвёл сестру в детсад, мы написали записки,
чтобы за нас не волновались (подробно объяснили, куда и зачем отправляемся),
достали мешок с чердака, сели в трамвай и доехали до вокзала; затем спусти-
лись на пути и зашагали по шпалам в сторону, куда уходили воинские эшелоны.
Кончились пригороды, потянулись поля, перелески, деревни. Солнце подня-
лось высоко над горизонтом, стало жарко, но мы шагали бодро – подогревала
предстоящая встреча с отцами. Вскоре железнодорожное полотно углубилось

в сосновый лес; мы спустились с насыпи и дальше шли вдоль путей по мягкой
ржавой хвое. Было тихо, только слышалось стрекотанье кузнечиков… Пронёсся
товарняк, ударил упругий ветер, снова стихло.
В полдень неожиданно потемнело и стал накрапывать дождь. К этому вре-
мени мы подошли к разъезду, где на запасном пути попыхивал дымком старый
маневровый паровик; около паровика ходил седой машинист, постукивал мо-
лотком по колёсам. За ним по пятам семенил рыжий мальчишка – рассматривал
механизмы.
Мы подошли, решили передохнуть и посмотреть на работу машиниста.
А он вдруг оборачивается и говорит:
– Та-ак, полезли, хлопцы, в будку. Ненароком промокнем до костей – вон
как посыпало!
Дождь в самом деле полил сильнее, и мы не раздумывая полезли за машини-
стом и мальчишкой по железной лестнице.
В будке от топки било жаром, пахло сладким паром, смазкой и углём, которым
был забит бункер. Машинист полил уголь водой из шланга, стал закидывать его
в топку лопатой.

326
– А зачем вы поливаете уголь водой? – спросил Вовка.
– Мой внук объяснит. Он всё знает. Готовится прийти мне на смену, та-ак.
Давай, Алёшка, объясни.
– Чтоб его лучше огонь схватил, – важно произнёс рыжий.
Машинист закрыл топку, постелил на уголь брезент.
– Располагайтесь с удобствами.
Мальчишка плюхнулся на брезент, мы пристроились рядом.
– Далеко, хлопцы, топаете? – спросил машинист.
– Далеко, – уклончиво сказал я, чтобы не выдавать наши планы.
– На войну! – ляпнул Вовка.
– Ха! Вояки-раскоряки! – прыснул рыжий, но машинист дал ему подзатыльник,
закурил самокрутку, присел на своё рабочее место.
– Молодцы! Я бы тоже пошёл, да не пускают. «Возраст не тот, – говорят. –
Доживай на пенсии со своим паровиком на запасных путях». Так-то... А вы хорошее
дело задумали. Небось, разведчиками хотите стать?
Мы с Вовкой кивнули. Рыжий посмотрел на нас, но уже как-то уважительно.
Машинист глубоко затянулся и, выпустив дым, сказал:
– Ну, стрелять вас научат. Но, допустим, пошлют вас в разведку. Как будете
читать ориентиры на карте? Леса, там, болота? Как пользоваться компасом,
знаете?
Мы с Вовкой пожали плечами.
– Та-ак! Ну, допустим, вас обнаружили, надо затаиться. Как дышать под водой?
Мы опять промолчали.
– Я знаю! – вскочил рыжий. – Через камышину!
– Помолчи! – остановил его машинист и снова обратился к нам: – Так! Ну, а если
попали в окружение и нечего есть. Какие съедобные травы знаете?
– Какие? – вздрогнул Вовка.
– Вот то-то и оно – какие? – машинист открыл топку и бросил в неё самокрут-
ку. – Это хитрая наука. Так что, хлопцы, возвращайтесь-ка домой, подучитесь
малость. Без знаний и навыка на войне делать нечего.
Когда кончился дождь, машинист показал нам дорогу через лес к ближайшей
станции, сказал, что к вечеру в город пойдёт пригородный.
Вступив в лес, мы некоторое время шли молча; потом, перебивая друг друга,
заговорили одновременно. Я сказал, что у нас есть журнал «Всемирный сле-
допыт», и в нём много ценных советов для путешественников. Вовка заявил,
что достанет карту и компас, выучит всё назубок и потренируется на местно-
сти – в оврагах за общежитием.
В вагоне мы уже наметили новый план – через месяц, вооружившись мощными
знаниями и навыками, снова отправиться на фронт.
Нам казалось, что мы ушли очень далеко от города, но уже через пятнадцать
минут поезд замедлил ход, споткнулся о стрелку, за окном веером разбежались
пути, мелькнул шлагбаум, шоссе с белыми зубьями, трамвай. Потом показался
вокзал и крупные буквы «КАЗАНЬ».

18.
Посреди двора на столбе висел громкоговоритель «колокол». Летом во-
круг столба росли цветы «солдатики». Каждый вечер жильцы из общежития
и ближайших домов собирались у «колокола» – слушали известия с фронта.
Собирались задолго до сообщений; одни садились на лавку, другие прино-
сили стулья и табуретки. Приходили все, даже Гусинские, хотя было досто-
верно известно – никто из их родственников на фронте не был.
Мы, мальчишки, смутно осознавали происходящее – нам было по семь-
восемь лет, но мы видели, как угрюмо мужчины курят, а женщины вытирают
слёзы, и понимали, что война – ужасное бедствие. И догадывались – наши
отцы сражаются за то, чтобы мы всегда могли играть в футбол, и кататься

328
на трамвае, и носиться по лугу и сбивать головки цветов. Чтобы мы учились
в настоящей школе, а не в старой избе. Чтобы всё было, как до войны, когда
по Волге (по рассказам местных мальчишек), вместо барж с пушками, ходили
белые пароходы, а вместо барахолки был пахучий базар с овощами и фрукта-
ми. Чтобы мы вернулись в Москву… То есть чтобы было всё то, что мы любили
в мирное время и что объединяется в понятие Родина.
В последнее лето войны известия с фронта были хорошие. Наши войска
освобождали один город за другим. После этих сообщений во дворе греме-
ло «ура!» и жильцы долго не расходились; подробно обсуждали услышанное,
спорили. И странное дело! Много всего было, а в памяти остались только цве-
ты «солдатики» и голос диктора.

329
19.
Снова наступила осень; за окном в голых прутьях засвистел ветер. Однажды
в окно я увидел: двор пересекает Вовка и высокий лётчик на костылях. Это был
Вов кин отец, я узнал его сразу, по фотографии.
Вовкин отец приехал из госпиталя. Его звали дядя Коля. Теперь Вовка целыми
днями без умолку рассказывал нам о подвигах своего героического отца. Сам дядя
Коля оказался молчаливым, замкнутым, с глухим голосом: на кухню заходил редко,
а если и заходил, о войне не рассказывал. От вопросов жильцов отмахивался.
– Что рассказывать-то! Погибли самые лучшие, самые смелые...
Но со слов Вовки до нас всё-таки дошли кое-какие обрывочные сведения.
Я запомнил одну историю.
…Немцы подбили наш танк и побежали к нему, чтобы взять танкистов в плен.
А танкисты отстреливаются, и прямо под огнём ремонтируют покорёженную гу-
сеницу. Немцы уже подбежали, совсем взяли танк в кольцо. И вдруг сверху на них
спикировал наш «ястребок». Стал кружить вокруг танка, обстреливать немцев из пу-
лемёта. Немцы залегли, тоже открыли огонь по истребителю, и попали в бензобак;
вспыхнул «ястребок» и рухнул на землю. И к нему сразу бросились немцы. Только
танкисты уже починили танк и, разгоняя немцев, подкатили к горящему самолёту;
вытащили из кабины лётчика и укатили к своим. Тем лётчиком был Вовкин отец.
После Вовкиных рассказов я пытался представить, как воюет мой отец,
но как ни силился, у меня ничего не получалось. Почему-то я никак не мог пред-
ставить отца стреляющим из винтовки, в атаке, в рукопашном бою... Передо мной
возникали совершенно другие – мирные картины: отец у телескопа, на рыбалке,
в лесу, рассматривающий травы и насекомых. Я вспоминал, как мы строили двор-
цы из глины, как однажды с получки отец купил на птичьем рынке несколько клеток
с щеглами, приехал в посёлок и выпустил птиц…
20.
В разгар зимы мы с Вовкой совершили благородный поступок. Как-то играли
в коридоре общежития, вдруг из двери выглядывает мать Артёма, тётя Валя, под-
зывает нас.
– Ребятки, сбегали бы на почту. Говорят, мне там весточка с фронта, а я захвора-
ла. В котельной-то сквозняки. Артём-то, оболтус, второй день не ночует… Просила
Витю Гусинского – отказался.
Почта находилась в восьми километрах от общежития, в аэропорту. После уро-
ков мы с Вовкой подошли к учителю по физподготовке, объяснили в чём дело и по-
просили выдать нам лыжи.
– Дело хорошее, – сказал физорг. – Лыжи возьмите.
День был метельный; ветер гнал вихри, с сугробов текли снежные водопады.
Чтобы не петлять по дороге, мы двинули к аэропорту напрямик, по рыхлому сне-
гу – он хрустел под лыжами, как раздавленные огурцы. Мы глубоко провалива-
лись и шли медленно, но иногда замечали сбоку чей-то след – ровный, с чёткими

330
кружками от палок – кто-то шёл впереди легко, размашисто. Мы вставали на про-
торённую лыжню и тогда скользили быстрее.
Ветер усилился, стемнело; снежная пыль набивалась в рукавицы, за воротник,
залепляла лицо. Мы потеряли лыжню и некоторое время топтались на месте; ве-
тер доносил лай собак, гул моторов – аэродром был где-то рядом, но где именно
мы не могли разобрать. Потом нас ослепил луч прожектора и мы увидели людей;
закричали, замахали палками. К нам подъехали на «газике», посадили в кабину,
подвезли к вышкам с красными огнями. Дежурный на почте усадил нас за стол, на-
лил горячего чая, а когда мы спросили про письмо, удивился:
– Письмо? А я отдал его. Вон ей! – он кивнул в сторону соседней комнаты.
Мы повернулись и увидели Настю, всю в снегу и клубах пара; одной рукой она
сжимала лыжи, в другой держала письмо; она смотрела на нас и улыбалась.
21.
Пришла весна, последняя весна войны. По ночам ещё лужи стягивались хруп-
ким ледком и белые хлопья заснеживали дорогу, но днём уже в канавах бормотали
ручьи и у общежития бились сосульки. Мать расклеила оконную раму, и после шко-
лы я делал уроки прямо на подоконнике, у распахнутых створок.

331
Однажды под окном остановился точильщик: молодой, в гимнастёрке с меда-
лями и нашивками ранений; один рукав пустой, заправлен под ремень. Точильщик
поставил станок, достал нож, нажал на педаль – закрутились серые и красные наж-
даки, послышался визг, полетели искры.
К точильщику подбежала Настя – уже без пальто и шапки; она явно радовалась,
что первая сбросила зимнюю одежду; пританцовывая стала смотреть, как точильщик
окунает лезвие ножа в банку с водой, чтоб не перекалилось, пробует на лоскутках ма-
терии. Вдруг точильщик нагнулся к Насте и что-то шепнул ей. Настя вскинула глаза.
– Не может быть?! – удивилась и побежала в общежитие.
К точильщику подошёл Вовка с сестрой, протянул ножницы. Точильщик заточил
их, с улыбкой поклацал инструментом в воздухе и тоже что-то шепнул Вовке.
– Точно? – переспросил Вовка и кинулся в подъезд.
– Ура! – завопила Катька.
Я высунулся из окна.
– Что вы им говорите?
Точильщик обернулся, хмыкнул.
– Что говорю? Сообщаю важную новость. Скоро война кончится!
– Откуда знаете?
– Знаю, раз говорю… Твой отец на фронте?
– Угу.
– Жди, скоро вернётся!
В тот день мы получили письмо от отца. Он писал, что его часть уже около Бер-
лина, вот-вот немцы капитулируют, и он вернётся домой; что родился под счаст-
ливой звездой, потому что дошёл до Берлина и даже ни разу не был ранен. Писал,
что очень хотел бы, чтобы я стал строителем и восстанавливал бы разрушенные
города, и строил бы их ещё красивее, чем они были до войны. Писал, что когда вер-
нётся, купит мне такую же, как у него, брезентовую куртку-штормовку и новые бам-
буковые удилища, и тогда уж мы порыбачим! И конечно, писал о яхте – что мы нач-
нём её строительство сразу же, как только он вернётся – «больше откладывать
не будем ни дня!». В конце письма просил мать не волноваться, не нервничать –
«худшее уже позади!» А мне нарисовал смешной рисунок: мы с ним на яхте в тель-
няшках; вокруг парусника водяной и русалки – таращатся на нас, Альма на них гав-
кает. Яхта называлась «Ольга Фёдоровна».
22.
Этот день начинался как все, только с самого утра стояла необычная тишина. Так
же, как всегда, на «петле» позвякивал трамвай, из булочной пахло горячим хлебом,
во дворе висело бельё, плотно надуваемое ветром… Всё было как всегда, только
тишины такой никогда не было.
Проснувшись, я пошёл за общежитие, где у чёрного хода стояла кадка с водой –
в ней я проверял самодельные поплавки. Около кадки обитал лягушонок. Днём, ког-
да становилось жарко, лягушонок прыгал по ступеням до ободка кадки, затем ны-
рял в воду и плавал от стенки к стенке. Наплавается, заберётся на ободок , и с него

332
соскочит в заросли лебеды. Но в то утро кадка почему-то рассохлась, и вода из неё
вытекла. Я заглянул в кадку, а на дне, среди травы и тины, сидит лягушонок и смот-
рит на меня тревожными глазами. Он никак не мог выбраться из кадки и уже вы-
бился из сил – мешочек под его ртом так и дёргался.
Помог я лягушонку выбраться, а он не убегает – явно поплавать хочет. Принёс
я деревянный черпак с водой, поставил около лягушонка; он сразу полез в воду,
нырнул, перевернулся как акробат…
Я спас лягушонку жизнь и в это время узнал, что кончилась война: смотрел,
как лягушонок купался, и вдруг услышал по радио громкий голос диктора о па-
дении Берлина. Я услышал это первым во дворе и на всей окраине, и мне по-
казалось – даже первым в мире. Потому что ничего не изменилось. Всё так же
на ветру раскачивалось бельё и по-прежнему было удивительно тихо. И тогда
я закричал во всё горло и побежал через двор к близлежащим домам. А навстре-
чу мне уже бежали другие мальчишки и девчонки – они тоже кричали и разма-
хивали руками.
…Через несколько дней я проснулся от стука в дверь; вскочил с постели, а в две-
ри взъерошенный Артём.
– Чеши к нам! Мой отчим вернулся!
Отчим Артёма, мужчина со шрамом на щеке, выбрасывал из комнаты рухлядь.
– Помогай, браток! – бросил мне. – Выносим на помойку этот балласт! Захлами-
ли, понимаешь, комнату. И вот что! Есть боевое задание – очистить двор от мусо-
ра! Соберите свою братву, и чтоб блестел как палуба!
Артём изменился: бросил курить, объявил, что будет поступать в ФЗУ.
…Спустя месяц вернулся отец Насти. Он приехал вечером, когда мы с Настей
играли во дворе (её отпустила мать – к ним должен был прийти усатый и патефон
уже вовсю играл «Мы на лодочке катались»). Я первым увидел, как во двор вошёл
военный с чемоданом в руке. Он подошёл к Насте, внимательно посмотрел на неё,
и Настя уставилась на военного, и вдруг вскрикнула:
– Папка! – и бросилась к отцу.
Военный поднял Настю на руки и они вошли в общежитие. Патефон в их комнате
смолк, и оттуда долго ничего не слышалось. А потом в подъезде появилась запла-
канная Настя и пробежала мимо меня за общежитие.
Спустя неделю мать сказала, что Настя уедет с отцом в Москву.
В ту ночь я впервые узнал, что такое бессонница – тяжёлая горечь лишила меня
покоя и сна. Я и не догадывался, что Настя так много значит в моей жизни.
Рано утром я постучал в их комнату, и когда Настя вышла, сказал:
– Пойдём за общежитие.
Мы пришли на чёрный ход, сели на ступени и некоторое время молчали.
– Наше королевство! – как-то по-взрослому вдруг сказала Настя и улыбнулась.
Потом посмотрела на меня – так же, как три года назад, когда предложила
«любить друг друга», и я понял – всё это время, несмотря ни на что, между нами
была тайна.
– Правда, что ты уезжаешь? – спросил я.
– Только когда закончатся занятия в школе, – Настя повернулась ко мне: –
Но ведь когда твой папа вернётся, вы тоже приедете в Москву? И мы встретимся.
– Встретимся, – выдавил я. – Но как будет... когда ты уедешь? – на большее
у меня не хватило сил. Это было моё первое признание в любви.
Настя всё поняла и пришла мне на помощь.
– Я тоже буду по тебе скучать. Но я уверена, мы скоро встретимся.

23.
Уже солнце пекло по-летнему, и на дороге появилась пыль, а отца всё не было.
Над нашим окном уже строили гнёзда ласточки, в оврагах за общежитием, не смол-
кая, кричали грачи, а отца всё не было. Уже вернулись отцы Вовки и Насти, отчим
Артёма, а моего отца всё не было.
…Наступил день победы. На улицах незнакомые люди поздравляли и обнима-
ли друг друга, и всюду слышалась музыка. Гусинские где-то достали муку и всем
жильцам раздали по пакету, и все напекли пышек – первый раз за четыре года я по-
пробовал стряпню из белой муки.
Во дворе было весело: отчим Артёма играл на аккордеоне, все пели и танцевали.
И моя мать танцевала тоже. Она надела платье, которое не доставала из саквояжа
с начала войны, подвязала волосы лентой. Мать была очень красивой – я даже по-
думал, что она красивей всех женщин в общежитии, а может быть, и во всём мире.
Кто-то принёс бенгальские огни, мы с Вовкой зажгли их спичками, устроили
фейерверк. Внезапно я увидел – через двор бежит Настя и машет каким-то бе-
лым листком – она вся в слезах, с ободранными коленями. Настя подбегает к моей
матери, протягивает ей листок, и мать вдруг вскрикивает, закрывает лицо руками
и прислоняется к стене.
...Мне никак не верится, что мой отец никогда не вернётся. После войны прошло
много лет, я давно стал взрослым, но всё ещё жду отца. Мне кажется, когда-нибудь
наша дверь распахнётся и он войдёт, загорелый, весёлый, и наша комната снова
наполнится смехом, и мы, как прежде, отправимся на рыбалку, а потом построим
яхту, чтобы путешествовать.
...Я вижу, как отец идёт с работы и ветер раздувает его пиджак. Он идёт по сол-
нечной стороне улицы, машет мне рукой и смеётся.
Вижу отца у окна нашей комнаты. Он курит папиросу, разговаривает с кем-то
на улице и щурится от солнца и смеётся.
Сохранилась только одна фотография отца. Он стоит у озера; одна рука в кар-
мане брюк, другая заложена за борт пиджака. Отец небритый, в каких-то смешных
коротких брюках, а очки на самом конце носа, вот-вот упадут. На фотографии отец
тоже смеётся.

335

336
Повесть для подростков и взрослых,
которые занимаются живописью,
или интересуются ею,
или просто любят художников
ОГРОМНЫЙ, МНОГОЛИКИЙ МИР
Замечательный материал – белый лист бумаги! Я имею в виду не какой-то клочок,
из которого делают голубей или на котором пишут всякие записки, большей частью
дурацкие и только изредка прекрасные – о сильном загадочном чувстве – такие по-
слания запоминаются на всю жизнь; я имею в виду – большой лист. Такой лист откры-
вает перед нами неограниченные возможности. Из него можно сделать белоснежный
пароход и, если помечтать, уплыть в далёкие страны – такие далёкие, недосягаемые,
что, кажется, находятся не просто за морями и океанами, а где-то в поднебесье.
Можно сделать воздушного змея, запустить его навстречу ветру и, когда он за-
виснет в восходящем потоке, как бы и самому парить над землёй, то есть взглянуть
на свою жизнь со стороны, и тогда многие житейские неурядицы покажутся мелки-
ми, не стоящими того, чтобы из-за них сильно переживать.
Можно склеить отличное прикрытие от солнца – широкополую шляпу или зонт.
Или целый костюм. А почему и нет? Каждый должен смело выражать свой вкус,
индивидуальность начинается с одежды. Я знал такого чудака, философа и поэ-
та, который героически разгуливал по улицам в бумажном костюме и чувствовал
себя в нём вполне удобно. И, что немаловажно, независимо. В самом деле – ведь
он не зависел от денег на настоящие костюмы и не был скован разными общепри-
нятыми понятиями. Этот фантастический человек был внутренне свободен. А такая
свобода – непременное условие для творчества. Именно такие чудаки, философы
и поэты (хотя бы в душе) и создают всё самое ценное, ведь создавать необыкно-
венное может только необыкновенный человек.
Как было бы замечательно, если бы нас окружали сплошные индивидуальности
и каждый человек отличался от другого и внешне, и мыслями, и поступками. К со-
жалению, ещё немало трафаретных, деревянных людей с мелкими недостойными
целями. Главное для них – не выделяться, быть как все. И мысли у них деревян-
ные – как бы побольше всего накупить. Они уверены: изобилие вещей – основа
жизни. У этих ограниченных людей многие чувства недоразвиты, они живут прес-
но. Их раздражает всё, что выходит за «деревянные» рамки. Они ворчат на ребят,
которые, по их понятиям, устраивают слишком шумные игры; швыряют камни
в бездомных животных, уверены – те только разносят заразу, и, конечно, бешено
ненавидят чудаков, потому что сами никогда не смогут быть такими. То есть никог-
да не создадут ничего необыкновенного.
Зато какая радость общаться с яркой личностью, с человеком, в котором есть
дух красоты! Ты смотришь на мир одними глазами, а этот человек моментально
перестроит твой взгляд, посмотрит на привычное под другим углом и всё расцве-

337
тит новыми красками, откроет то, чего ты не видел до сих пор. Это как прорыв в но-
вую среду. Разумеется, и большой белый лист бумаги для людей без воображения,
«деревянного» склада – всего лишь упаковка для увесистого товара, а для лично-
сти – водный транспорт, или летательный аппарат, или модель одежды...
Много, очень много возможностей открывает перед нами большой лист бумаги,
но главное – он открывает неограниченное пространство. Глядя на него, так и хо-
чется что-нибудь изобразить.
Вот волшебство – несколько штрихов карандаша, прикосновений кисти – и внезап-
но, прямо на глазах, белый квадрат расширился, наполнился воздухом, на плоской по-
верхности появились объёмные предметы, художник словно распахнул окно в огром-
ный, многоликий, жестокий и благодушный, отвратительный и прекрасный мир!
Ещё большее волшебство – картины заражают своим состоянием! Бывает,
нахлынет беспричинная радость, развеселишься без всякой меры, и кажется,
что сейчас всем весело и вообще жизнь – весёлая штука, но вдруг увидишь какую-
нибудь печальную картину, и сразу становится грустновато и стыдно за свою бес-
печную весёлость.
А бывает, от вполне конкретных причин найдёт такая тоска, что вроде и жить не-
вмоготу, но увидишь радостную картину и подумаешь – «всё не так уж и плохо».
Картины великих мастеров заставляют смеяться и плакать. Глядя на них, хочется
сделать мир лучше, чем он есть, и, главное, стать самим лучше. Благодаря искус-
ству мы делаем в своей душе открытия, в нас зреет дух красоты.
КАРАНДАШ С ТРЁХЦВЕТНЫМ ГРИФЕЛЕМ
Я всегда испытываю сильнейшее волнение при виде рисовального ватмана: по-
долгу трогаю лист, поглаживаю шероховатую крупнозернистую поверхность и ню-
хаю – пытаюсь уловить запах. Всё от того, что в детстве, во время войны, мы рисо-
вали на обёрточной бумаге, да и её доставали с трудом. Рядом с общежитием, где
мы, эвакуированные, жили, находился госпиталь. Время от времени на чёрный ход
госпиталя среди всякой всячины выбрасывали обёрточную бумагу. Бумага была
жухлой, с выступающей древесной трухой и сильно измятой. Тем не менее мы на-
ходили ровные клочки. Сложнее было подобраться к драгоценной бумажной куче –
чёрный ход охранял сторож; неподвижный, непроницаемый, с тяжёлыми кулака-
ми, он в каждом мальчишке видел «шалопая с чёрными намерениями». К счастью,
сторож иногда «впадал в дрёму», как он выражался. В момент «дрёмы» мы таскали
бумагу у него из-под носа.
На обёрточной бумаге рисовали всем, что оставляло след: обугленными лучи-
нами, красным кирпичом, штукатуркой. Кое-кто имел кисти – клеевые, конторские.
Иногда делали кисти из собственных волос, которые собирали после стрижки.
Красками служили чернила из синильного порошка и бузины, разведённые водой
побелка и глина. Редко у кого появлялись цветные карандаши, ещё реже – аква-
рельные краски – разноцветные лепёшки, приклеенные к картонке-палитре. Таких
счастливчиков считали «миллионерами».

338
Был среди нас и «миллиардер» – мальчишка, обладатель толстого карандаша
с трёхцветным грифелем. Этот необычный карандаш давал потрясающие линии –
на них один цвет плавно переходил в другой. Если цвета наслаивались, возникали
неожиданные сочетания тёплых и холодных тонов. Это было сильным зрительным
впечатлением – оно приводило нас в восторг, мы вырывали карандаш друг у друга.
Но однажды «миллиардер» установил определённую плату за пользование чудо-
карандашом: кусок жмыха или сала. После этого мало кто из нас держал в руках
чудо-карандаш – в то голодное время жмых и сало были для нас таким же лаком-
ством, как мороженое для теперешних детей.
Конечно, те, кто живут в далёких таёжных посёлках, более бережно относятся
к рисовальным принадлежностям – хорошие краски и кисти туда не так уж и ча-
сто завозят. Наверное, есть места, куда их не привозят совсем, и начинающие
художники только мечтают иметь «все цвета радуги», как и мы мечтали когда-то.
Таких художников хочу приободрить: принадлежности для рисования играют важ-
ную роль, но не основную. Всё-таки художник рисует не только красками и кистью,
и не только руками, но и сердцем.

ЗЕРКАЛЬНЫЕ ОТРАЖЕНИЯ
Человек, умеющий удивляться, уже способен к искусству; если он ещё и выра-
жает своё удивление – талантливый. В детстве мы все способные: каждый день
открываем окружающий нас мир, не перестаём ему удивляться и всё хотим узнать,
как же он устроен? В юности пытаемся найти своё место в этом мире. В зрелости,
познав радости и боли, задумываемся – каким же он должен быть, этот мир?
Мои первые открытия – зеркальные отражения. Помню, года в три-четыре меня
поразил отражённый в озере ельник. Вода была спокойной и прозрачной; я разли-
чал каждый ствол, каждую ветку; на них, словно ёлочные игрушки, висели кувшинки.
Некоторые ёлки верхушками касались дна озера, и между ними проплывали облака,
мелькали ласточки и стайки мальков. Невозможно было понять, где кончается вода
и начинается небо. День был солнечный, и на поверхность воды от ельника падала
густая тень. Этот третий, лежащий на боку лес окончательно сбил меня с толку. Дома
я нарисовал все три леса: настоящий, утонувший и лежащий на боку. Нарисовал не-
умело, и приятели, взглянув на рисунок, приняли его за жестокий обман.
– Так не бывает! – заявили.
– Бывает! – сказала мать. – В жизни и не то бывает. И потом художник имеет
право на воображение.
Отец поддержал её:
– В этом буйстве линий и красок есть тайна. Озеро до краёв наполнено тайнами.
Нешуточными тайнами, поверьте мне. В этом озере надо купаться с величайшей
осторожностью. Может за ногу схватить водяной.
Отец увидел в моей картине больше, чем я изобразил. Его слова повергли меня
в смятение; я и не подозревал, что картина может вызвать такие странные ощуще-
ния. Слова отца придали мне новые мощные силы.

339
На следующий день я решил нарисовать наш дом – каким хотел бы его видеть:
некий замок на берегу неспокойного, ещё более таинственного озера. Замысел
был отличным, но воплотил я его не совсем удачно. Лучше всего получился дым,
валивший из трубы, пышным облаком он застилал полнеба. Дым по достоинству
оценили все, в том числе и мои приятели.
Возгордившись, я целую неделю рисовал «дымные» картины. Из одних домовых
труб текли густые тёмные реки, из других тянулись лёгкие струйки, словно рас-
тянутые пружины. Дома получались так себе, но от дыма все приходили в восторг.
Особенно отец. Он протирал глаза, чихал – всем своим видом показывал, как едко
чадят мои трубы, и приговаривал:
– Нет сомнения, здесь без трубочиста не обойтись!
После войны мы переехали в посёлок (всего шесть домов) на разъезде Аметь-
ево. Самым примечательным в посёлке был воздух. Не дома, не сараи, не дуп-
листые тополя, не сочные травы и яркие цветы, а воздух. В жаркие дни он коле-
бался, от земли струились вполне различимые потоки, и все постройки и деревья
как бы раскачивались, а железнодорожное полотно, будка стрелочника и теле-
графные столбы таяли в зыбком бело-розовом мареве.
Много раз я пытался нарисовать тот воздух, вернее, пространство между на-
шими домами и разъездом, но у меня ничего не получалось. Каждый раз я тер-
пел сокрушительное поражение. Получались бестолковые строения и между ними
грохочущие безумные паровозы. Именно поэтому меня восхищали репродукции
с картин мастеров – в них чувствовался воздух. Воздух на картине – моё второе
значительное открытие.
Позднее я научился пространственному рисованию и попытался отобразить
воздух вокруг нашего посёлка; вроде он получился, но я не смог передать его
аромат . А в том воздухе были запахи смолистой древесины, и высоких спутанных
трав, и луговой клубники. Да что там! Он неповторим, воздух моего детства! Я и те-
перь говорю друзьям:
– От болезней меня спасает бутылка с воздухом из детства; она у меня всегда
под рукой – только вдохну, сразу выздоравливаю!

ГЛОТОК СВЕЖЕГО ВОЗДУХА
НАМ НЕ ПОВРЕДИТ
Всякие бывают лица: красивые и некрасивые, тупые и одухотворённые. Бывают
безликие – никакие; людей с такими лицами называют посредственностями, се-
рыми личностями. Человек с красивым лицом может иметь чёрствую душу, и тогда,
если внимательно всмотреться в его красивое лицо, оно станет не таким уж кра-
сивым. И наоборот: если человек с некрасивым лицом добросердечен и душевно
одарён, то есть имеет дух красоты, его лицо светится и кажется красивым.
Люди с тупыми лицами, как правило, дураки. Причём дураки делятся на несколь-
ко категорий (исключая умников, которые строят из себя дураков; таких хит рецов
распознать несложно). Есть простодушные, безвредные дурачки, на которых
и обижаться нельзя. Такой простодушный дурачок, заметив, что вы рисуете, слу-
чайно, если не сказать нарочно, беззлобно бросит:
– Художник от слова худо, – и расплывётся в блаженной улыбке.
Есть круглые дураки, которые лишены возвышенных чувств, но постоянно всех
поучают. Круглый дурак непременно вам скажет:
– Не картина, а ерунда. Я лучше нарисую. Художник должен рисовать так, чтоб
всё было понятно.
Круглый дурак упрям и не пытается ничего понять. Ему не нравится – и всё!
Но самые опасные – дураки с претензией. Это очень агрессивные люди. Они пос-
тоянно рвутся к власти над родными и знакомыми, над соседями и сослуживцами,
над городами и странами. Дурак с претензией говорит:
– Все художники – бездельники и деньги гребут лопатой. И кто только пла-
тит за такую мазню?! Будь моя воля, я бы всех этих малевальщиков отправил
на лесоповал!
Понятно, интеллигентный человек никогда такое не скажет. Интеллигентность –
это врождённая культура, в основе которой лежат духовные интересы, стремле-
ние к возвышенному, в том числе к искусству и благородным поступкам. Многому

341
можно научиться, но нельзя научиться быть интеллигентным. Как ни пыжься, мане-
ры будут неестественными, поступки нарочитыми, слова корявыми. Интеллигент-
ность нельзя привить, она передаётся по наследству. И вытравить нельзя. Можно
человека заставить делать что угодно, но мыслить он всё равно будет по-своему.
В общежитии жил эвакуированный из Ленинграда инженер Евграф Кузьмич,
«представитель старой интеллигенции», как его называли умные люди, а дураки
и завистники – «гнилым интеллигентом». По вечерам Евграф Кузьмич у коптилки
читал книги. Из его приоткрытой двери в коридор падала полоса света. Я загляды-
вал внутрь комнаты – Евграф Кузьмич сидел на фанерном ящике, попыхивал само-
круткой и, то и дело поправляя пенсне, бормотал:
– Ну и ну, любезные мои! Ну и ну!
Драное пальто, потёртый костюм и две связки книг – «остатки прежней роско-
ши» – вот и всё, что захватил из Ленинграда пожилой инженер, но, когда я попадал
в его прокопчённую, прокуренную комнату, мне казалось, я попадаю в большую,
светлую галерею. Евграф Кузьмич угощал меня чаем – заваренной горелой коркой
хлеба, показывал репродукции с картин великих мастеров и мягко, ненавязчиво
учил «смотреть живопись».
– …Это Шишкин, великий пейзажист. Вот «Корабельная роща». Смотри, ка-
кие роскошные сосны, как золотятся на солнце. И прямо пышут жаром, верно?
А как выписаны ветви и хвоя! Какая любовь к нашей прекрасной природе!.. Да-а,
любезный, такую картину увидишь один раз и запоминаешь на всю жизнь… А это
«Дорога во ржи». Какой простор, а? Какая ширь! Слышишь шелест колосьев, пе-
ние жаворонка?! А могучие дубы-исполины как бы подчёркивают пространство.
Что и говорить, мы, любезный, привыкли к пространствам нашей средней полосы.
Нам было б тесно, например, в тайге или в горах... Да-а, Шишкин великий худож-
ник, да что там – гениальный!
Евграф Кузьмич доставал новую папку.
– …А это Левитан. Вот «Омут». Какая строгость и величие в картине! И как она
наводит на размышления! А это «Золотая осень». Обрати внимание, любезный,
на сочные краски. Воздух прозрачный, всё дышит покоем. Чувствуешь, прямо по-
веяло сладким запахом осенней листвы?! А это «Март». Здесь всё звенит. Карти-
на создаёт приподнятое настроение, уверенность, что впереди много хорошего.
Ты чувствуешь?! Чувствуешь, что всё пройдёт, изменится к лучшему и впереди нас
ждёт много хорошего?! Искусство и должно давать надежду на лучшую жизнь...
Евграф Кузьмич брал очередную папку и продолжал в приподнятом настроении:
– А это волшебник Куинджи. «Ночь на Днепре». Какое высочайшее мастерство!
Такие холодные тени, и река серебрится под луной. Тебя потрясает? Мурашки
бегут по спине? То-то! И обрати внимание, любезный, как светится луна. Когда
Куинджи выставил эту картину, многие подумали – за луной спрятана лампочка.
Подходили, заглядывали за картину, обвиняли художника в шарлатанстве. Эх! Всё
необычное в искусстве невежественные люди встречают в штыки. И не только в ис-
кусстве. Человека, который придумал зонт и отважился выйти с ним на улицу, за-
кидали камнями…

342
Евграф Кузьмич называл себя «собирателем редких книг» и, как все коллекцио-
неры, был счастливым человеком. В те тяжёлые годы многие за бесценок отдавали
дорогие вещи. Я видел, как на барахолке за буханку хлеба музыкант отдал скрипку;
поцеловал инструмент и чуть не плача отдал какому-то барыге. Кто знает, может,
музыканта дома ждали голодные дети! Евграф Кузьмич не продал ни одной из сво-
их книг, правда, у него и детей не было.
В те мрачные годы комната Евграфа Кузьмича мне казалась настоящим музеем,
хранилищем бесценных вещей; в ней я ежедневно открывал неведомые пласты
в искусстве, и что особенно важно – старый инженер вселял в меня свою влюблён-
ность в живопись, я выходил из его комнаты насквозь пропитанным этой влюблён-
ностью. Под руководством Евграфа Кузьмича я сделал головокружительный ска-
чок (в смысле восприятия живописи). Это восприятие, словно пожар, охватывало
меня со всё нарастающей силой. В конце концов я почувствовал внутри такое ад-
ское пламя, что заболел – наполовину сошёл с ума. В те дни во сне я писал картины
не хуже Шишкина, Левитана и Куинджи, а иногда даже лучше. Я поправился только
когда мне родители с превеликим трудом достали цветные карандаши.
Я начал делать копии с картин великих мастеров, но удивительная вещь –
как ни старался, всё получалось блекло и невыразительно – какой-то компот, жал-
кое подобие оригинала. И здесь во мне забушевал пожар другого рода – пожар
сомнения: получится ли из меня художник вообще?
– Получится, я не сомневаюсь, – сказала мать. – Самое горькое разочарова-
ние – разочарование в себе, когда душа в смятении и думаешь: «Смогу ли что-то
сделать?». Нельзя сомневаться в себе.
– Не художник, так инженер из тебя получится, – заявил отец. – Инженер должен
уметь рисовать, уметь объёмно представлять детали, в разных проекциях...
– Как это не получится? – удивился Евграф Кузьмич. – Не сгущай краски. Худож-
ник это состояние души. В этом плане ты уже зашёл далеко. И если взялся за кисть
или за перо, должен верить, что сделаешь что-то значительное. Конечно, не сразу.
Надо учиться, изучать великих мастеров, их умение выражать главное и вниматель-
но относиться к мелочам. Помни, картина останавливает время, на ней навсегда
остаётся прекрасным лицо или пейзаж.
Я снова засел за копии. Всё основное из работ великих мастеров перенёс на бу-
магу один к одному, а в мелочах кое-что изменил, вернее, добавил кое-какие мелочи,
которые, на мой взгляд, художники упустили из виду. Так, над «Дорогой во ржи» я на-
рисовал самолёт, чтобы дополнить и усилить «пространство» Шишкина. В «Золотой
осени», по моему мнению, Левитан забыл изобразить лодку с рыбаком, и я исправил
его оплошность. «Берёзовую рощу» Куинджи я заселил зверями – они явно проси-
лись на полотно.
– Неплохо, неплохо, любезный, – сказал Евграф Кузьмич, разглядывая мои рабо-
ты. – Не перевелись ещё таланты на нашей земле. Это как глоток свежего воздуха –
он нам не повредит... У тебя богатейшая фантазия и всё прочее, но, как бы это по-
мягче сказать... Понимаешь, любезный, твой летательный аппарат прекрасен, спору
нет, но здесь он ни к селу ни к городу. Грохот его мотора заглушает шелест колосьев,

343
трель жаворонка. Уже нет спокойствия, умиротворения в картине. Не дай бог он ещё
грохнется и всё поле сгорит дотла... И твой рыбак хорош, ничего не скажешь. Сра-
зу видно, по экипировке, оснастке, он мастер своего дела. Гений рыбалки! И смот-
ришь только на него, он главное пятно на картине. А осень отошла на второй план
и уже не будоражит наши чувства. Ты понимаешь, о чём я говорю? Твоего бы ры-
бачка на отдельную картину, это совершенно самостоятельный сюжет. Нарисуй его
отдельно и покрупнее. Попробуй, у тебя получится. И это будет замечательная
работа . А Левитана оставь в покое. Пожалей его... То же самое и с Куинджи. У тебя
получился, как бы это поточнее сказать, заповедник, что ли. Увидел бы Куинджи –
зарыдал. В эту рощу без страха уже не войдёшь, звери растерзают. Пожалуйста,
загони их всех в зоопарк, у тебя это прекрасно получится, вот увидишь. А «Рощу»
оставь как есть, так приятно погулять среди прохладных берёз.
Евграф Кузьмич положил мне руку на плечо.
– Для чего нужно изучать великих мастеров? Чтобы отталкиваться от них, а даль-
ше идти своей дорогой. Своей дорогой, – повторил Евграф Кузьмич и показал
за окно, где начинался мой путь.
БЕЛЫЕ СЛОНЫ
Моим друзьям-художникам исключительно повезло. Один уверяет, что ви-
дел летающие тарелки и настоящую принцессу, правда, издали. Другой говорит,
что видел не только принцессу, но и саму королеву Англии, и довольно близко, а уж
разных русалок лицезрел видимо-невидимо и однажды недолго поплавал с ними.
У третьего, по его словам, на даче проказничает домовой и бродят привидения –
он гоняет их метлой. Четвёртый даёт слово, что не раз наблюдал за водяными
и лешими, колдунами и ведьмами, а пятый клянётся, что не только видел чертей,
но и разговаривал с ними.
Многие им не верят, говорят:
– Мелкая хвастливая ложь.
А я верю, потому что сам кое-что видел.
Некоторые из моих друзей-художников имеют необыкновенные квартиры. Так,
у Валентина Коновалова обитает сверчок и даже зимой по комнатам летают бабоч-
ки – возможно, их привлекают красочные пейзажи мастера.
Борис Сафронов живёт за городом в стеклянном доме, собранном из оконных
рам; этот «аквариум» он прозвал «зелёным болотным королевством».
Некоторые из моих закадычных друзей-художников обладают сказочными бо-
гатствами, вроде Сергея Денисова и Леонида Андреева. У первого дома потря-
сающий сад из комнатных растений – в нём можно заблудиться, и все растения
редкостные, страшно дорогие; у второго есть попугай, который знает сотню слов,
и сундук, доверху набитый фотографиями редких животных.
Особенно богат Виктор Алёшин. Он богат до неприличия. У него нет своего жилья,
он скитается по знакомым, зато, на зависть приятелям, его всегда окружает стайка
восторженных поклонниц, одна красивей другой – целая оранжерея красавиц.

344
Я не видел летающих тарелок, и никогда не встречался с представителями не-
чистой силы, и живу в обыкновенной квартире с двумя обыкновенными дворняж-
ками – Челкашом и Дымом, но я был свидетелем редких явлений природы. Напри-
мер, видел звездопад, когда звёзды падали одна за другой, словно кто-то устроил
фейерверк. Видел шаровую молнию – на болоте светящийся шар медленно про-
плыл над травами. Однажды в раскалённый полдень видел мираж – на облаке,
точно на гигантском экране, отчётливо отразились деревья и озеро. Видел зим-
нюю грозу, с молнией, громом и белой радугой, и летнюю – когда летели градины
с большую пуговицу.
Много раз я попадал под оглушительные ливни. Особенно запомнился один
из далёкого детства. В тот день я нарисовал мелом на дощатом заборе белого сло-
на, а рядом – слонёнка. Надо сказать, в то время я просто бредил слонами; любил
всех животных, но слонов особенно – мне казалось, они самые мудрые и добрые,
как большинство великанов. Я рисовал слонов на каждом клочке бумаги, в книгах
и на стенах. В нашей комнате обитало целое слоновье стадо. Мать не успевала
стирать животных со стен, а отец говорил, что слоны приносят счастье.
И вот однажды я нарисовал слонов во дворе на заборе. Это был мой лучший
рисунок (и белый – «идеального» цвета). Кажется, я даже его посчитал значитель-
ным достижением в изобразительном искусстве. Да, собственно, не кажется, а на-
верняка. Сюжет был предельно простым, без чрезмерности деталей, излишних
подробностей: огромная слониха важно вышагивала в сторону зарослей акаций,
за ней семенил слонёнок и, как это бывает в жизни, судя по книгам, хоботом дер-
жался за хвост матери. Белые слоны гуляли на летних знойных просторах…
Когда я закончил рисование, во двор вбежали ребята и бессовестно предло-
жили стрелять в слонов из лука. Я запротестовал и даже хотел стереть слонов,
но они были как живые, и мне стало жалко своё «значительное произведение».
Я ушёл со двора поздно вечером, последним, да и то потому что начался ливень.
Затяжной ливень грохотал всю ночь (казалось, прохудились все небесные тру-
бы) и как-то незаметно вошёл в мой сон: я увидел белых слонов под хлещущими
водяными струями. Заросли акаций были рядом, но они почему-то никак не могли
туда добраться. Топтались на месте и мокли. Внезапно во двор вбежали ребята
с луком и... воздух потряс мой предупредительный клич. Страшный вопль поднял
на ноги всё общежитие, но главное… его услышали слоны; они подняли хоботы,
протрубили мне прощальное приветствие и скрылись под зелёным куполом леса.
Утром на мокром заборе ничего не было!
– Смыло твоих слонов, – сказал мне дворник дядя Коля. – Ничего, ещё нарисуешь.
И вот что! Нарисуй ещё какую-нибудь уборочную машину. Надоело махать метлой.
Когда забор подсох, я попытался нарисовать новых слонов, но, как ни усердство-
вал, у меня ничего не получилось. Выходили какие-то схемы, а не живые существа.
В тот день я сделал важное открытие: всё ценное создаётся только в минуты
высокого настроя, когда чего-то сильно хочешь, о чём-то сильно мечтаешь, что-то
сильно любишь или так же сильно ненавидишь. Тогда я ещё не знал, что этот на-
строй называется вдохновением.

345
ДАЛЁКИЕ И БЛИЗКИЕ МЕЧТЫ
Лет в десять, сразу после войны, у меня к неописуемой радости, наконец по-
явилась акварель «Чёрная речка», и я с утра до вечера рисовал как одержимый,
рисовал без всякой системы, всё подряд – и что поражало в окружающем мире,
и что представлял в голове – всякие далёкие и близкие мечты.
Самой далёкой, почти несбыточной мечтой было – попробовать фрукты, кото-
рые я видел только на картинах: виноград, гранаты, инжир. С этой целью я рисовал
такие натюрморты, от которых бежали слюни.
Самой близкой мечтой было – стать пиратом. Начитавшись книг про морских
разбойников, я рисовал парусники, бородатых уголовников, острова в океане, сун-
дуки с награбленными сокровищами и, конечно, морские сражения, где я, знаме-
нитый пират, находился в самом пекле. После каждого сражения, руководствуясь
гуманными соображениями, я рисовал тех, кого мы, пираты, ограбили и сбросили
в море – разных купцов, богатых пассажиров – они благополучно добрались до бе-
рега и жгли костры в ожидании помощи. Я даже писал записки от имени этих бе-
долаг, с указанием их местонахождения; записки закупоривал в бутылки и бросал
в речку Казанку. Думаю, моя почта вызывала немалый переполох у речной мили-
ции во всём Волжском бассейне.
– Если ты станешь пиратом, это будет позором для семьи, – выговаривала мне
мать. – Несмываемым пятном на нашей чести.
– А по-моему, «пират-художник» это неплохо, – рассуждал отец.
Я только ухмылялся их наивным представлениям моего будущего, поскольку
втайне ещё планировал стать и слесарем-водопроводчиком и собирался чинить
сантехнику до тех пор, пока не умру от усталости.
Представляя себя знаменитым пиратом, я всё время хотел столкнуться с опас-
ностью, тренировал металл в голосе и жгучий пронзительный взгляд и жалел,
что имею мало шрамов (ведь известно, шрамы украшают мужчин, а пират без шра-
мов – вообще не пират).
Как каждый пират, тем более знаменитый, я, разумеется, был весь разрисован
татуировками, с головы до ног (к счастью, синими чернилами). На моём теле кра-
совались якоря, осьминоги, акулы, парусники с пушками и целые сцены, где пи-
раты брали на абордаж купеческие суда. Были и другие сюжеты: пираты на бере-
гу, в баре, на ипподроме. Не было только романтических сцен. Всё, связанное со
словом «любовь», по моему глубокому убеждению, не стоило и сантиметра моей
пиратской кожи.
Ребята во дворе (мы ещё некоторое время жили в общежитии) с величайшим
интересом рассматривали мои татуировки, а дома я ходил и спал в наглухо застёг-
нутой рубашке и подолгу не мылся, пока однажды мать насильно не сняла с меня
рубашку и... чуть не хлопнулась в обморок.
Мать отмыла мои татуировки, но не смогла вытравить из моей души пират-
ский дух. Я по-прежнему ходил вразвалку, с нагловатым видом, с оттопыренными

346
карманами, в которых лежали перочинный нож, пробочный пугач, отполирован-
ное тёмно-зелёное бутылочное стекло, напоминавшее море, и настоящие пули –
они попадались на свалке.
С ребятами во дворе я разговаривал заносчиво и едко. Случалось, ребята про-
сили меня что-нибудь нарисовать, но я говорил, что подумаю или что «нет настрое-
ния», или врал, что нет карандашей. Если кто-то и приносил карандаши, я говорил,
что это никудышные карандаши, неважнецкий материал и им рисовать не могу.
– Это не так легко, как кажется, что-нибудь нарисовать, – объявлял я ребятам
и удалялся, насвистывая разухабистую пиратскую песню.
Такой был балбес, к стыду родителей.
Но в один прекрасный день на асфальтированном пятаке двора кто-то нарисо-
вал зверей: волков, тигров и слонов. Моих слонов! Животных, по которым я считал-
ся крупнейшим специалистом! Зверей нарисовали цветными мелками, и они каза-
лись прямо-таки настоящими. Я был потрясён, меня охватило страшное смятение.
Вечером близкий друг Вовка, который научил меня покуривать, а я его ругаться,
сообщил, что в одну из квартир приехали новые жильцы и что в той семье девчонка
Машка – художница.
С того дня ребята напрочь забыли обо мне, им рисовала Машка; рисовала всё,
что ни просили. Девчонка, но хорошо рисовала и самолёты, и корабли, в том числе
пиратские; рисовала в основном фиолетовыми мелками, а этот цвет свидетель-
ствует о высокой эмоциональности, высокой чувствительности и прочих высотах.
Однажды на пятаке мелками Машка нарисовала огромный парусник, да такой,
каких я никогда не рисовал. Это был прямой вызов. Меня заело не на шутку, и когда
ребята разошлись, я углём подрисовал на корабле взрыв, как будто в него попала
торпеда, а вокруг ещё изобразил тонущих матросов.
В ту ночь мне снился сладостно-злорадный сон. Но наутро, выйдя во двор,
я увидел: матросы не утонули, а в лодках преспокойно плывут к берегу. Ребята на-
перебой рассказали, как Машка спасла матросов. История принимала скандаль-
ный оборот. Я чуть не взбесился, но меня спасла очередная выдумка. Достав уголь,
я нарисовал огромного – с кровать – кита, чудище подплывало к лодкам и уже ра-
зинуло пасть.
– Пусть она теперь что-нибудь нарисует, – стиснув зубы, заявил я ребятам и по-
бедоносно ушёл со двора.
В разгар моего торжества прибежал Вовка и, запыхавшись, проговорил:
– Выходи скорей! Машка такое нарисовала!
Мы выбежали во двор. Около рисунков толпились ребята и смеялись, гоготали,
всхлипывали. Я протиснулся в середину – матросы уже восседали на спине кита,
исполин широко улыбался и тащил на буксире пустые лодки. На середине кита сто-
яла Машка, маленькая остроносая девчонка; она была вся в фиолетовом мелу.
Я вернулся домой подавленный, униженный. Взял бумагу, сел перед окном,
и надо же! – впервые почему-то не захотелось рисовать пиратов. Я догадывал-
ся: теперь, чтобы вернуть уважение ребят, свой престиж, должен был отличиться
как никогда – нарисовать что-то фантастическое. Долго я сидел за чистым листом,

347
но ничего фантастического придумать не мог; сидел, смотрел во двор, где Машка
всё что-то рисовала... Постепенно мой разрушительный настрой угас, и вдруг в го-
лове мелькнуло: нарисовать Машку! Достав акварель, я стал набрасывать Машкин
портрет; старался изрядно, и, кажется, у меня получилось то, что надо; во всяком
случае, в те минуты я взвинтился и был уверен – это моя лучшая работа (о слонах,
парусниках и пиратах я забыл начисто). Краски ещё не просохли, а я уже вынес
портрет во двор.
– Замечательный портрет! – выдохнула Машка.
– Вылитая Машка! – закричали ребята.
Понадобилось немало лет, чтобы я сделал вывод из тех рисунков на асфальте:
творческая злость – хороший двигатель в работе, но всё-таки злость не должна
затмевать разум художника.
После портрета Машки (ошарашенный восторгом ребят) я неистово бросил-
ся рисовать и другие портреты. Бывало, в школе на уроке все решают задачи,
а я делаю наброски соседей, за что не раз выводился из класса и объяснялся
с директором.
Дома я просто-напросто терроризировал родных: ежедневно заставлял мне
позировать. Обычно мать с отцом под разными благовидными предлогами уви-
ливали от моих назойливых приставаний, но младшие сестра и брат позирова-
ли охотно – подолгу неподвижно сидели в священном молчании. Но особенно
от меня доставалось гостям. Как только к нам кто-нибудь заходил, я сразу уса-
живал гостя на стул и начинал его рисовать, причём рисовал не меньше получа-
са – не умея выявить главное, характерное в лице, всё делал по наитию, на авось,
при этом бубнил:
– Портрет – дело нешуточное. Требует массу времени...
Многим не хватало терпения, они вставали, говорили, что спешат.
– Искусство требует жертв, – безжалостно произносил я фразу, которую где-то
услышал и сразу взял на вооружение. – Этот портрет, может, возьмут на выставку.
Вы ещё будете гордиться, что я вас рисовал.
Гость вздыхал и садился на стул снова. Я заканчивал портрет, подписывал и да-
рил на память. Но никто себя не узнавал. Мне приходилось объяснять, что сход-
ство – чепуха, важно – каким художник представляет человека. После этого гость
вздыхал ещё глубже:
– А-а! Вот оно что! А я-то думал – сходство важнее, – и благодарил меня, и жал
руку, и долго к нам не заходил.
А когда приходил, я снова усаживал его позировать, и, получив второй портрет,
гость благодарил меня ещё горячее, но больше не появлялся совсем.
Постепенно все знакомые перестали к нам ходить, и сестре с братом надоело
позировать. И тогда я начал рисовать себя: садился перед зеркалом и делал ав-
топортреты. Законченные работы вставлял в рамы, которые снимал с репродук-
ций, фотографий, вышивок, и вешал на стены, прямо на рисунки слонов. Я пере-
старался – вскоре всю нашу комнату заполонили мои автопортреты. На одних
картинах я стоял в железных доспехах, словно «рыцарь без страха и упрека»,

348
на других – распластался у моря, и было ясно – перед зрителями пират с зато-
нувшего корабля… На всех портретах, как мне казалось, я выглядел предельно
скромным: не смеялся, не размахивал руками, не задирал нос и смотрел на зри-
телей просто и серьёзно.
Родителям не нравилось моё новое увлечение.
– Что за пристрастие! Испортил все стены! – возмущалась мать.
– Портрет не твой конёк, – хмурился отец, – не твоё коронное блюдо. Лучше ри-
суй пейзажи – озёра, отражения, дым...
Но я-то считал пейзажи пройденным этапом и продолжал печь как блины автопор-
треты. Со временем я так наловчился их рисовать, что мог себя изобразить с закрыты-
ми глазами. На чём было замешано такое внимание к собственной персоне – не знаю.
Кажется, в тот подростковый период мне не очень нравился мой нос «валенком» и от-
топыренные уши, и на рисунках я несколько сглаживал эти «дары природы».
Моё героическое сподвижничество в области автопортрета закончилось соб-
ственной скульптурой. Наклепав такое количество своих изображений, что их уже
некуда было вешать, я начал делать слепки из глины.

349
Позировать мне по-прежнему никто не хотел, и я лепил себя. Вначале ваял ма-
ленькие скульптуры, потом и большие. А однажды в сарае смастрячил себя во весь
рост. Чтобы эта гигантская скульптура не развалилась, прежде пришлось сколо-
тить каркас из реек и обмотать его проволокой – и только после этого класть гли-
ну. Я извёл целую бочку глины (корячился два дня). Скульптура мне понравилась.
Я изобразил себя очень скромным: стоял, опустив голову и сморщив лоб, как буд-
то думал о чём-то вселенском, словно «Мыслитель» Родена.
Эту скульптуру я решил установить перед общежитием как памятник самому
себе. Рано утром, когда все спали, приволок глиняного колосса на видное место
двора и сел невдалеке на скамью, в ожидании реакции на своё творение. Через не-
которое время вышли ребята и разинули рты в замешательстве.
– Кто это? Что-то не пойму! Может, Баба-яга?! – послышалось.
Мимо прошёл Евграф Кузьмич, взглянул на скульптуру, покачал головой. Рас-
строенный, я направился к дому, но меня догнала Машка.
– А я сразу узнала, кто это! – сбивчиво шепнула мне.
– Кто?
– Знаменитый пират!
Слова Машки окрылили меня, я моментально почувствовал прилив жизненных сил.
Это была моя первая персональная выставка – она представляла всего одну ра-
боту, но зато какую! И какой ошеломляющий успех! Правда, всего у одного зрите-
ля, но у профессионала! То, что Машка училась в художественной школе, являлось
непреложным фактом.

НАТЮРМОРТ С ОВОЩАМИ И ПРОЧЕЕ
Мне посчастливилось – в художественном училище, куда я поступил после седь-
мого класса, преподавал Пётр Максимилианович Дульский, автор монографии
о Шишкине, мэтр с бантом, в жилетке жёлтого цвета, который, как известно, вы-
ражает спокойствие, интеллигентность.
Пётр Максимилианович не только объяснял нам основы живописи, но и давал
нравственные уроки.
– Скромность в жизни и скромность в творчестве – разные вещи, – говорил он. –
Нельзя быть скромным за мольбертом. Если хотите сделать что-то значительное,
смелее самоутверждайтесь, отстаивайте своё видение, своё «я».
Эти слова я воспринимал буквально. Отбросив всякую скромность, устраи-
вал на полотнах такое бурное пиршество красок, что у самого захватывало дух.
Но странное дело: моя «богатая палитра» – широкие мазки и прямо-таки кричащие
свирепые цвета повергали однокурсников в уныние.
– Всё разваливается и пестрит, – поджимали губы одни.
– Нет гармонии, – разводили руками другие.
– Я так вижу! – многозначительно изрекал я.
А Пётр Максимилианович посмеивался:
– Ничего, ничего, это самоутверждение лучше боязни цвета и всякой зализан-
ной, замученной живописи. Главное – неустанно обогащать своё творческое про-
странство. Насыщать его впечатлениями. Впечатления – самое ценное в жизни.
Наше богатство. Позднее отберёте всё существенное из этих впечатлений. Чувство
меры придёт, когда всем переболеете, – он похлопывал меня по плечу, как бы бла-
гословляя на новые искания.
Однажды я написал «огненный натюрморт», вернее, впечатление от натюрмор-
та с горшком и овощами. Для большей выразительности и самоутверждения ис-
пользовал цвета страстей: яркие красные и оранжевые краски, «сверхбогатую ак-
тивную палитру».
– Нагловатые цвета, – морщились одни.
– Ерундистика, оголтелый оптимизм, – с насмешливым презрением отмахива-
лись другие.
А Пётр Максимилианович пощадил меня и дипломатично сказал с лёгкой улыбкой:
– Выразительный рисунок и грамотная живопись – дело техники. То есть нажив-
ное дело. Этому можно научиться. Но вот своя интонация, своя атмосфера, своё
пространство – это, как говорится, от Бога... Я совсем не против этого дикого на-
тюрморта, но вот… этот огурец… э-э, не мешало б… чуть-чуть передвинуть сюда.
Так композиция будет более уравновешенной.

351
В другой раз на свалке я нашёл банку серебристой краски и с дурацким вос-
торгом так самоутвердился, что некоторые перестали со мной здороваться. Я на-
писал автопортрет, где серебристая краска выполняла роль лунного света; авто-
портрет в образе матроса (естественно, в подростковом возрасте пират уступил
место матросу, и, кажется, я уже подумывал о морской царевне).
– Умора! – хмыкали одни. – Возвёл себя в святые, сделал нимб над башкой!
– Совсем чокнулся, – безнадёжно вздыхали другие.
– Эта самолётная краска не очень портит общее впечатление, – невозмутимо
заметил Пётр Максимилианович. – Как говорится, максимум выразительности
и минимум средств для выражения. Но в композиции не хватает э-э… изюминки.
Быть может, вот здесь… подрисовать чайку или дельфина?!
Вскоре я «переболел» и перестал самоутверждаться за счёт эффектных красок.
До меня дошло, что хороший вкус – это не только чувство меры, но и благородные
цветовые сочетания. «Богатая палитра» уступила место «палитре сдержанной».
Рассматривая мои новые холсты, Пётр Максимилианович одобрительно кивал:
– Это обнадёживает. В этом уже есть что-то. Заявка на серьёзность, – и с неиз-
менной улыбкой добавлял: – Как говорил Андрей Рублёв, «красота не в пестроте,
а в простоте»… Настоящее искусство всегда искреннее. Нарочитость, желание по-
оригинальничать – это видно невооружённым глазом. Там всё поддельное, фаль-
шивое. За такими декорациями не видно сердца. Это холодное, бездушное искус-
ство. А искреннему художнику не до трюков. Это очевидно. Ещё очевидней – тот,
кто занимается искусством, то есть причастен к возвышенному, не встанет на путь
жестокости. В этом смысле вы – моя последняя надежда в наше жестокое время.
Кажется, мы не очень оправдывали эти надежды. Я, например, безжалостно
ловил рыбу; а Кукушкин (первый умник в группе, который вроде меня планировал
в будущем походить под парусами, и это нас сразу сблизило) – певчих птиц. Узнав
про наши злодеяния, Пётр Максимилианович нахмурился и прочитал нам строгую
проповедь с предостерегающей концовкой:
– Вы – моя головная боль. Учтите, над вами сгущаются тучи. Скоро грянет гром.
Тучи над нами сомкнулись, и гром действительно грянул: однажды, после оче-
редной вылазки на природу, нас с Кукушкиным встретило мрачное демонстратив-
ное молчание сокурсников. А позднее в стенгазете нас изобразили как живодё-
ров… Чтобы вернуть расположение сокурсников, Кукушкин притащил в училище
свои клетки и при свидетелях выпустил птиц на волю. А я, тоже публично, смасте-
рил аквариум и начал разводить рыбок. Эти значительные операции почему-то ни-
кто не воспринял всерьёз; наверное, были уверены, что мы просто устроили пере-
дышку и втайне вынашиваем особо зловещие планы.

УВЯДШИЕ ЦВЕТЫ
Рисунок вела Ксения Борисовна Пирогова, женщина матрёшечного типа, вся
увешанная побрякушками, с шалями на плечах и румянами на лице. Несмотря
на эту яркость, в искусстве Ксения Борисовна предпочитала серый цвет и его

352
многочисленные оттенки – то, что обычно любят строгие, рассудительные люди.
У Ксении Борисовны были маленькие руки и прозрачные глаза, а голос далёкий,
как в тумане.
– Это неизящно, – говорила она про рыхлый рисунок.
– Это топорно, даже вульгарно, – про энергичный штрих, и мы недоуменно молчали.
Матрёшка (так мы звали Ксению Борисовну) ставила нам «чистые натюрморты»:
старинные вещи с отражением на стекле.
– Отражённость, зеркальность создают эстетичность, изыск, – говорила рисо-
вальщица, и мы с пониманием кивали (особенно я, поскольку считал себя специ-
алистом по отражениям).
Матрёшка лазила с нами по городским свалкам и заставляла разыскивать поло-
манную антикварную мебель, дырявые абажуры, побитые витиеватые рамы, двер-
ные ручки, чугунные утюги. Потом в училище всё это расставляла на стекле, зана-
вешивала окна, зажигала свечи, и мы рисовали «искрящиеся натюрморты», иногда
«отмывкой» – прозрачно-чёрной краской.
Особую страсть Ксения Борисовна питала к натюрмортам из увядших цветов.
– Живой, яркий цветок, бесспорно, красив; в нём, бесспорно, есть эстетический
момент, – говорила она. – Но всё же он легковесен, он слишком заявляет о себе.
А увядший цветок более скромен и потому более выразителен… Он более культу-
рен, благороден, если хотите («…хотите, хотите» – прокатывалось эхо).
Ксения Борисовна подвешивала у окон живые цветы на нитках, головками вниз
и, когда лепестки скрючивались, восклицала:
– Когда цветок увядает, появляется другая красота, другой дух! Посмотрите,
как выявляются прожилки, какие пластические линии, сколько эстетики! Красота
со временем не исчезает, а переходит в новую форму. Это касается не только цве-
тов, но и людей.
Ксения Борисовна подходила к зеркалу и рассматривала своё отражение, ви-
димо, чтобы убедиться в правоте своих слов, убедиться, что уцелевшие остатки её
красоты ещё сияют достаточно ярко.
Слушая Ксению Борисовну, я мотал головой – всё живое мне было гораздо бли-
же мёртвого, отжившего, поломанного.
С Ксенией Борисовной ходили на «мелкую пластику», двухчасовые наброски
в сквер. Это было самым интересным из её занятий, когда мы, раскрепощённые,
«набивали руку» – рисовали в блокнотах всё, что попадалось на глаза: корявые де-
ревья, урны, газетный киоск, старух с детскими колясками и «деликатные ситуа-
ции»: влюблённых и разных подвыпивших, отсыпавшихся на клумбах.

«ОБНАЖЁНКА» АЛКА-СЫРОЕЖКА
«Обнажёнкой» называли обнажённую натуру. Одним из натурщиков был старик
с величественной массивной головой. Он работал сторожем в трамвайном депо,
а в училище подрабатывал. Искусство ему было безразлично; обычно на стуле
он засыпал и переливчато храпел. Матрёшку Ксению Борисовну это не смущало.

353
– Обратите внимание на складки на лице, – говорила она. – В складках и обор-
ках есть эстетичность.
Ещё нам позировала Лиа, толстуха с богатыми формами, модель – мечта
для скульпторов. Ни один художник, и не только художник, не мог пройти мимо
Лиа, чтобы не обернуться. Лиа по много часов неподвижно стояла под софитами,
но никогда не жаловалась на усталость. Она содержала большую семью и говори-
ла, что «раньше была как тростинка, а в войну от разных похлёбок распухла».
– Обратите внимание на пластические ходы, – Ксения Борисовна поводила ру-
кой в сторону Лиа. – Смотрите, как один блок мышц плавно переходит в другой.
Одно время нам позировала бывшая балерина, сухопарая царственная старуха
с грациозной осанкой и тонкими косичками. Словно фея, она всегда торжественно
молчала, устремив взгляд за окно. В её царственном величии угадывался богатый
и таинственный внутренний мир, который никак не перекликался с реальным миром.
На «балерину» Ксения Борисовна только почтительно взирала и ничего не говорила.
Натурщица Алка-сыроежка постоянно грызла морковь и другие сырые овощи.
Сидит среди драпировок, грызёт овощи и без умолку болтает о подругах, о брате-
первокласснике.
– Я не против, рассказывай, милая, – говорила Ксения Борисовна, – но, пожа-
луйста, не вертись. Сиди неподвижно, эстетично.
Многие люди, не связанные дружбой, подходя друг к другу, задаются вопросом:
«Для чего мне с ним общаться? Какой интерес?» Или уж совсем практично, с пош-
лым расчётом: «Что от него можно получить?» Алка же всегда спрашивала себя:
«Что я могу сделать для этого человека, чем могу помочь?». Жертвенность была её
отличительной чертой. Она помогала нам натягивать холсты, приносила из дома
драпировки, чтобы ставить «мешанину с вазоном», как мы называли натюрморты.
Время от времени Алка дарила нам какие-нибудь безделушки. Просто так, без вся-
кого повода, от душевной щедрости. Эти подарки были чисто символическими, но,
как известно, главное не подарок, а внимание.
На праздники Алка приносила конфеты дворничихе, бутерброды слесарю. Она мог-
ла отдать последние деньги какому-нибудь пьянице-попрошайке, подарить единствен-
ный шарф одинокой старухе. Она всё отдавала другим, даже всю себя как модель.
Здесь необходимо пояснение. Наши первые занятия с обнажённой натурой свя-
заны с немалым стеснением, неловкостью. Особенно когда позировала Алка. Она
была нашей ровесницей, и мы с Кукушкиным испытывали сильнейшее волнение;
то боялись смотреть в её сторону, то, наоборот, прямо пожирали её глазами. Алка
в свою очередь абсолютно не испытывала никакого волнения – как ни в чём не бы-
вало грызла овощи, а случалось, и подмигивала нам. Казалось, она запросто могла
обойтись вообще без всяких одежд и разгуливать по городу обнажённой, как ди-
карка. Понадобилось немало занятий, чтобы мы с Кукушкиным успокоились и на-
учились смотреть на обнажённую Алку только как на модель.
Ещё больше занятий понадобилось, чтобы мы привыкли к Алкиным превраще-
ниям: несколько часов перед нами сидела неподвижная натурщица, и вдруг из-
за ширмы выходит одетая, живая Алка; рассматривает саму себя на мольбертах,

354
нахваливает нас... Случалось, кто-то из учащихся начинал сомневаться в своих
способностях. Таких Алка подбадривала:
– У тебя есть искра божья. У тебя всё пойдёт, вот увидишь. Хочешь, я попозирую
тебе после занятий?
Разным самоутверждавшимся вроде меня, чрезмерно уверенным в себе, Алка,
чтобы сбить спесь, могла заявить:
– Красиво, но всё сикось-накось и как-то пресно.
Иногда Алка-сыроежка выезжала с нами на этюды. Прежде чем писать натуру,
чтобы увидеть местность более обобщённо и выделить в ней главное, мы подолгу
прищуривались, наклоняли голову в разные стороны, делали из ладоней «подзор-
ные трубы». Алка придумала совершенно гениальную вещь, и, как всё гениальное,
то, что она придумала, было удивительно просто. Однажды, встав спиной к дерев-
не, которую мы собрались писать, Алка наклонилась и посмотрела на дома между
ног. Потом спокойно сказала:
– А так всё выглядит красивей. Просто чудо, как выглядит.
Повторив Алкину позу, мы действительно обнаружили чудо: перевёрнутая де-
ревня смотрелась гораздо объёмней, в ней моментально выделились все основные
цветовые пятна. С того дня мы взяли Алкино открытие на вооружение и, случалось,
где-нибудь на бугре застывали в нелепых позах, к большому ликованию детворы.
Алкину позу я использую на этюдах до сих пор, если, конечно, никого нет по-
близости. Хотя недавно проштрафился – не заметил, как меня окружили зрители.
– Дядь, что вы высматриваете? – спросила одна девчушка.
– Да вот, потерял кисточку, – сконфузился я.
– Художники все со странностями, – объяснил девчушке кто-то из зрителей,
а один мужчина вздохнул и покрутил согнутым пальцем у виска.
ВЫСОКОЕ, ЗЕЛЁНОЕ, ЧИСТОЕ!..
В нашей группе было немало интересных ребят, самобытных личностей. Один
Кукушкин чего стоит! Колоритный здоровяк, который, сидя за мольбертом, при-
нимал устрашающие позы, играл мускулатурой и бормотал:
– Этот проклятый вазон никак не принимает форму... Но ничего, мы преодолеем
сопротивление материала.
Рисовал Кукушкин тяжеловато, основательно – его живопись сразу узнавалась
по мощной кладке мазков. По училищу Кукушкин ходил насвистывая, руки держал
в карманах брюк, то и дело боксировал с собственной тенью, «так безопаснее» –
подмигивал мне.
После занятий Кукушкин всегда провожал девчонок, таскал их папки, сумки; а ве-
сенними вечерами приглашал девчонок за город «слушать соловьёв и шелест леса»,
но каждый раз, когда они приезжали, соловьи почему-то спали, а лес не шелестел.
– Так и прокуковали с Кукушкой, – смеялись девчонки. – Да ещё заблудились.
У Кукушки болезнь – пространственный кретинизм. Он и в городе-то плохо ориен-
тируется, а то в лесу!

356
Тина была круглая и неповоротливая, как афишная тумба. Имя ей подходило
как нельзя лучше – поверхность болота точно соответствовала её лености. Она
«обожала салатный цвет» (как многие неискренние, хитрые люди) и рисовала вяло,
с кислой миной, будто выполняла нудную работу. Её родители – какие-то деятели
в нашем городе – имели немалые связи, и будущее Тины выглядело накатанным –
уже на третьем курсе отец устроил её оформлять витрину ателье.
Тина была слишком высокого мнения о себе и, рассматривая работы сокурсни-
ков, презрительно фыркала:
– Грязный цвет, какая-то слякоть. Цвет блохи, упавшей в обморок.
Или:
– Грубая цветовая растяжка, гадкость... Открытый цвет – это пошлость! У меня
цвет сложный, но чистый. А это не поймёшь что. Это просто убивает...
Особенно доставалось мне и Кукушкину. Тина разносила нас в клочья и называла
не иначе как «грубыми мазилами». У самой Тины цвет, в самом деле, был сложный.
Такой сложный, что я, несмотря на титанические усилия, ничего не мог разобрать.
– Мы ещё не поднялись до понимания такого, – подмигивал мне Кукушкин и шё-
потом добавлял: – Не живопись, а кисель.
И была у нас лучезарная девчонка, самая способная в группе – Катя Сланцева.
Вот уж кто радовался жизни по-настоящему, так это она. Идёт в училище, напевает
весёлые мотивы. За мольбертом сидела легко, поминутно вскакивала, отбегала,
строила смешные гримасы и вся светилась. Рисование доставляло ей радость,
и это чувствовалось в её радужных прозрачных акварелях. На них всегда струился
мягкий свет. Если заходило солнце, тут же непременно всходила луна. Вся жизнь
Кати Сланцевой представлялась мне оазисом красоты и веселья.
Она мне очень нравилась, если не сказать больше. Непонятные чувства к ней
одолевали меня с первого курса; эти чувства призывали к действиям, но Сланце-
ва была слишком хороша для меня. Всегда – аккуратная, приветливая, уверенная
в себе, а я постоянно «самоутверждался», метался и страдал, оттого что не могу
найти «свою исходную точку».
Однажды на этюдах мы писали деревню на косогоре. Стояли на берегу реки
у мольбертов, среди высокого разнотравья и фейерверка кузнечиков. Катя Слан-
цева была в розовом платье (цвет жизни!), и на фоне зелени смотрелась особенно
впечатляюще. В сущности, я и не рисовал, а смотрел на неё. С балетной лёгкостью
рассекая воздух, она кружила перед этюдником, всматривалась в даль, пропевала:
– Какое всё высокое, зелёное, чистое! – с улыбкой делала мазки и мыла кисть
прямо в реке.
И вдруг заметила мой взгляд. На секунду замерла и тут же подлетела, играючи
мазнула краской на моей бумаге и шепнула с придыханием:
– Ты смешной чудак! – и чмокнула меня в щёку чисто дружески.
Эти слова были самыми лучшими из всех, которые я слышал, а поцелуй с неде-
лю жёг мне щёку.
В те дни Катя Сланцева не выходила у меня из головы, уж не говоря о сердце. Моём
несчастном сердце! Что с ним происходило, когда я встречался со Сланцевой ?!

357
Оно сжималось от страданий! Втайне я планировал похитить Сланцеву, увезти
на один из волжских островов и с размаху предложить пожениться.
Сланцева всегда была со мной, и, когда у меня случались трудности, я обращал-
ся к ней за поддержкой. Мысленно. Но однажды и не мысленно. Набрался храбро-
сти и сказал ей, что мне плоховато без неё.
– Как чудесно, что ты думаешь обо мне, но я люблю Кукушку, – Катя Сланцева
лучезарно улыбнулась и разбила моё сердце вдребезги.
С того дня мир потерял краски, я стал замкнутым и мрачным и уже не надеял-
ся когда-нибудь повеселеть. Оказалось, можно планировать всё что угодно, только
не любовь. И ещё – каким же надо быть болваном, чтобы влюбиться в сокурсницу
и изо дня в день наблюдать, как она посылает невероятные взгляды в сторону Кукуш-
ки, как они выходят вместе из училища и явно собираются обниматься и целоваться.

ПРОГУЛКА В КОМПАНИИ С ВЕРЗИЛОЙ
Старшекурсники делили нас, младшекурсников, на «личинок» и «шпроты».
К «личинкам» относились те, кто делал робкие акварели, «плаксивые, слюнявые
и наивные, как песенки в детском саду» – по выражению старшекурсника Верзи-
лы – бегемотообразного крутого парня, любителя участвовать в драках, пугавшего
нас рассказами про шайки головорезов. К «шпротам» относились те, кто более-
менее владел кистью, в ком угадывался кое-какой потенциал. Верзила говорил
нам с Кукушкой (прежде чем открыть рот, он надевал фетровую шляпу – ему каза-
лось, так слова звучат весомей):
– «Личинки» – бараны, лишённые всего. Просты, как соха. А вы шустрые малые,
у вас есть кое-какой потенциал.
Мы с Кукушкой страшно гордились своим потенциалом, причём я считал,
что у меня далеко не «кое-какой», а несметный потенциал. Так же о себе думал
и Кукушка.
Верзила нёс знамя предводителя «новой волны»; его отличали свобода пове-
дения, высказываний. Горячий человек, могучий талант, склонный к гигантомании,
он писал полотна с размахом – в несколько метров, где отображал целые эпохи:
развитие транспорта от допотопных колымаг до гоночных аппаратов (он питал
нежные чувства к машинам и собирал автомобильный юмор: рисунки, анекдоты);
или писал развитие человека от дикаря до современного супермена, со всей со-
путствующей атрибутикой.
Часто кое-кто из преподавателей в своё отсутствие просил Верзилу побыть
в нашей аудитории, и тогда свирепый «знаменосец» надевал шляпу и учинял нам
разгром, вдалбливал что к чему. Особенно доставалось «личинкам»:
– Я с вами миндальничать не буду. Чего вы здесь просиживаете штаны?! Жи-
вопись не ваше дело! Занимаете чужое место! При царе запрещалось бесталанным
заниматься искусством! Для вас есть один воспитательный приём – подзатыльник.
Бросая убийственные слова, Верзила рычал от злости. Ярость и гнев заполняли
всю его бегемотообразную голову и вместительное туловище – аудитория гудела

358
от его ругательств; ошеломлённые, перепуганные «личинки» ёрзали на стульях,
сжимались и горбились за мольбертами. Мы с Кукушкой радовались приходу
Верзилы, но ещё больше радовались его уходу, ведь нам тоже перепадало:
– И у вас, шустряков, вещички ни к чёрту не годятся! Что за дурацкие напласто-
вания?! Не знаете законов ракурса! Фигуры раздутые, дома заваливаются! А руки?!
Кто так рисует руки?! Это сардельки какие-то! Художник должен знать анатомию,
как врач. Все четырнадцать сочленений кисти! По тому, как художник рисует руки,
можно судить о его знаниях! Запомните, профессионализм построен на класси-
ческих принципах, и профессионализм – это прежде всего жёсткая требователь-
ность к себе.
Его всё приводило в бешенство: и мольберт не так стоит, и краска плохо разве-
дена, и освещение не с той стороны...
Как-то случилось, что однажды Кукушка и я вышли из училища одновременно
с Верзилой. Он был в благодушном настроении: вышагивал, выставив перед со-
бой кулак, – воображал в руке знамя «новой волны». В другой руке Верзила нёс
шляпу. Мы семенили за ним. Изредка через плечо Верзила кидал нам многозна-
чительные фразы:
– Что главное в человеке?! Присутствие духа, вот что! И сбор информации!
И всего необычного. Я, например, собираю автомашины и водопады. В смысле за-
рисовываю...
Мы прошествовали до набережной Булака, и тут нам с Кукушкой втемяшилось
в голову сделать наброски рыбаков; достали альбомы и стали черкать фигуры
удильщиков. Верзила ходил вокруг, искоса посматривая, что мы изображаем. Нас
обступили зеваки, уставились на альбомы, и вдруг один зевака спросил:
– И за сколько загоните эти каракули?!
Раздался взрыв смеха. Мы с Кукушкой немного стушевались, но Верзила на всё
имел полный комплект ответов.
– Для дурака это каракули, а для умного – произведение искусства, – отреаги-
ровал он, надев шляпу и нахмурившись, и тут же его глаза налились кровью:
– Как смеешь такое говорить художникам! Художник видит мир, а ты своё коры-
то! – он взмахнул кулаком над головой, готовый разметать зевак знаменем «новой
волны».
Кстати, Верзила носил шляпу густо-коричневого цвета – цвета тех, кто имеет
холодную голову и крепко стоит на ногах.
ЧАЕПИТИЕ С ЯБЛОКАМИ У СТРАШИЛЫ
Младшекурсники делили всех старшекурсников на «валуны» и «мхи». «Валуны» –
маститые, исповедующие традиционную манеру, «мхи» – пишущие расплывчато
и объясняющие свою живопись в форме назидательного брюзжания. На третьем
курсе нас с Кукушкой, «перебесившихся», причислили к «валунам».
На третьем курсе мы стали писать масляными красками. Мудрую живопись –
«масло» – вёл горбоносый, хромоногий старикан с затуманенным взглядом и рас-

359
пухшими пальцами; он носил свисавший набок, изрядно поношенный пиджак,
и курил одну за другой папиросы, и если при этом ковылял между мольбертов, не-
пременно носил с собой пепельницу. Мы звали старикана Страшилой.
На первом занятии Страшила объявил:
– Акварель – высочайшая техника, пластическая, нежная культура. Мазки про-
зрачные, не мазки – дуновение. Похоже, вам не освоить акварель, она для избран-
ных. Для тех, кто чувствует воздушность неба, шелест трав, звон ручья. А масло
вам по плечу.
– В масле одна большая проблема, – добавлял он с усмешкой. – Чистая тряпка
под рукой, чтоб вытирать кисть. Такой прелюбопытнейший момент!
Для натюрмортов Страшила приносил из дома самовар, старые книги, персид-
ский коврик и прочие «украшательства».
– У меня этого добра полно, – усмехался Страшила. – Я счастливец: у меня от-
личная жена, дети, внуки и всё такое...
У него был потрясающий вкус: каким-то непонятным образом он так расставлял
предметы, что они «играли друг с другом». И в скучных буднях он постоянно ис-
кал прекрасное, отбирал, казалось бы, незначительные моменты и так их словесно
обыгрывал, заводил нас, что руки сами тянулись к палитре.
– Источник творчества – радость, – внушал нам Страшила. – Как говорил
Поленов , «искусство должно давать людям радость и счастье». В самом деле, че-
ловек рождён для радости, а не для страданий. Человек хочет веселиться, петь,
рисовать... Его душа должна быть свободна, а ваши души стеснены, закованы
в панцири. Вся беда в этом. Скиньте панцири, освободите души! У вас обычный
набор привязанностей: Пушкин, Толстой, Чайковский, Крамской... Расширьте
рамки! Найдите закономерности в природе, а дальше трансформируйте форму
как хотите. Если душа свободна, она сама найдёт и темы, и выражение. Это же
так понятно!
Во время занятий Страшила подкрадывался сзади и дул в ухо:
– Это всё безрадостно, не драгоценно. Замажь! Пусть всё это таинственно ис-
чезнет. И начинай заново. Радостно!
Как и Верзила, Страшила иногда учинял нам разгром, но делал это спокойным то-
ном, и его разгромы были с определённой заострённостью на радость. Собственно,
это было желание вселить в нас светлый взгляд на жизнь, тягу к прекрасному.
– Как вы пишете?! – отдуваясь, возмущался он. – Ну кто так пишет?! Точно вы-
полняете тупую работу. Не кистью описываете форму, а машете кувалдой! И си-
дите унылые. Где радость письма?! Когда чрезмерно стараешься, от напряжения
и волнения скован, и получается плохо… Мы в своё время писали как? Выпьешь
чая с ликёром и бросаешься на палитру. А там! Все краски играют. И давайте до-
говоримся – без обид на мои слова. Талантливому можно сказать о его работе пло-
хое, неталантливому нельзя – слабо верится, что он сделает лучше.
Страшила дружил с Кондратом Евдокимовичем Максимовым, замечательным
пейзажистом (вторым Шишкиным), – называл его «просветлённым человеком»,
«радостным мастером» и часто приводил друга в училище.

360
– Сколько прекрасных талантливых лиц! – восклицал «радостный мастер», пере-
ступая порог класса и разглядывая наши физиономии. – Лицо созидателя всегда
прекрасно, а разрушителя соответственно отвратительно. И заметьте: красивых
людей крайне редко посещают чёрные мысли. Если и посещают, они их тут же го-
нят прочь и потому не делают зла… Зло делают ущербные люди.
Рассматривая наши работы, мастер то и дело сыпал безмерную похвалу, а каса-
тельно нашего будущего говорил:
– Перед вами два пути: один уже проложенный, другой – неизвестный. Пойдёте
по первому – станете хорошими мастерами, но, как говорят на Востоке, – «на про-
торённой тропе не остаётся следов». Изберёте свой путь – набьёте на лбу шишек,
ведь придётся продираться сквозь дебри, зато оставите свой след. Выбирайте! –
Кондрат Евдокимович смеялся, довольный предельно ясным объяснением.
Покидая нас, он обрушивал на Страшилу негодование за «нескладные поступ-
ки», за то, что «пилит молодые таланты», при этом подмигивал нам:
– Ругаться с другом необходимо. В ссоре, бывает, приходят ценные мысли.
Считаные разы, но приходят. Только надо первому замолчать, чтобы другу было
стыдно, что он наговорил больше. Ведь известно: выходя из себя, ты уже про-
игрываешь.
Однажды Страшила заболел, и мы с Кукушкой навестили его. Оказалось, он жил
одиноко; в холостяцкой комнате витали запахи вина и табака, и в этой тяжёлой ат-
мосфере в горшках произрастали гигантские растения до потолка, повсюду валя-
лись старинные книги, но не было ни картин, ни художественных принадлежностей.
– Такой ляпсус! Всё осталось у жены, когда мы развелись, – как бы извиняясь,
пояснил Страшила. – у меня остался один художественный беспорядок, да где-то за-
терялось несколько моих детских рисунков... Почему человек вспоминает детство?
Понятно, это связь времён, чтобы мы не забывали – нам на земле отпущен корот-
кий отрезок. Детская память святая... Кстати, насчёт детей и внуков я придумал...
Для всех я один, на самом деле другой, а хотел быть третьим – певцом. Да, не удив-
ляйтесь. В молодости серьёзно занимался вокалом. А теперь мужественно встре-
чаю старость. – Страшила усмехнулся и пропел что-то из классики.
Вот таким он оказался, этот романтик и скептик, дьявол и ангел одновременно.
Страшила угостил нас чаем с яблоками: тщательно нарезал яблоки в стаканы,
подкрасил их заваркой и залил крутым кипятком. Прихлёбывая чай, покуривая па-
пиросу и шмыгая длинным носом, он прочитал нам отличную лекцию.
– Кроме свободной души, о которой я вам твержу, важно сохранить индивиду-
альность, – тихо бурчал он. – Не смешиваться с толпой, оставаться личностью.
И верить только в себя, а не в каких-то там идолов. Пусть хоть это и Бог. Религиоз-
ный человек несвободен: штудирует догмы, Библию, всё думает, как бы не согре-
шить, думает о смерти, на него давит будущее наказание в аду. Религиозный че-
ловек ничтожен перед Богом, его раб. А раб может свободно творить? Бог внутри
нас, это же понятней всего.
У мэтра Дульского на чердаке училища была мастерская, куда мы время
от времени заглядывали и разинув рот «впитывали высокое искусство, хресто-

361
матийные творения». Матрёшка Ксения Борисовна частенько приносила свои ак-
варели в училище как «наглядное пособие». От её акварели мы испытывали лёг-
кую грусть. Работ Страшилы никто никогда не видел, но мы считали его лучшим
преподавателем. Он, несомненно, много знал, был сильнее и терпеливее всех
учителей и, главное, дал нам больше всех. Одно радостное отношение к творче-
ству чего стоит! Оказалось, можно не быть художником, но так сильно чувство-
вать искусство и так его знать, что делать художниками других. И наоборот. Тому
свидетельство – Верзила. «Знаменосец», предводитель «новой волны» только
вредил нам своими горячими «наездами». И неслучайно любимым цветом Стра-
шилы был зелёный и его производные, что символизирует природу, жизнелюбие,
естество, уверенность.

ЧЕРДАКИ И ПОДВАЛЫ
В Москве я выглядел неприкаянным дремучим провинциалом; ходил по улицам
и смотрел на всё разинув рот. Поражало шумное многолюдье, просторные станции
метро, фонтаны в скверах, музеи, мосты, художественные выставки. Я догадывал-
ся, что в столице много художников, но не думал, что их – пруд пруди; были даже
целые дома, где жили одни художники. Многоэтажные дома, полные художников!
Конкурс в Институте кинематографии, куда я поступал, демобилизовав-
шись из армии, был пятнадцать человек на место. Экзамены на режиссёрский
факультет я сдал вполне прилично, набрал проходные баллы, но этого оказалось
недостаточно . Зачислили имеющих направления от республик и «позвоночни-
ков» – сыновей известных деятелей кино, которые шли «по звонку». «Диких», вроде
меня, не приняли ни одного. Понятно, это вызвало бурное возмущение – в вести-
бюле, где оглашались списки, поднялся огненный шторм.
Потерпев чувствительное поражение в институте, я некоторое время ощущал
себя на корабле, который нёсся на скалы. Перед глазами то и дело появлялся разъ-
езд Аметьево, маленький посёлок, мои родные, пёс Челкаш, пригорок, где я делал
первые зарисовки натуры.
В конце концов я взял себя в руки и подумал: «Ничего, не тупиковая ситуация,
просто неудачно стартовал, не пропаду, как-нибудь пробьюсь».
Сняв комнату за городом, я несколько месяцев мыкался в поисках оформитель-
ской работы, но все места были заняты; пришлось устроиться грузчиком на желез-
нодорожный склад: таскал ящики с подшипниками, сухую штукатурку, сетку-рабицу.
Вскоре я освоил профессию почтового агента, затем – фотографа, а через пол-
года, закончив курсы шофёров, стал водить пикап. Живописью почти не занимал-
ся, зато за два-три года сполна обогатил своё «творческое пространство» сильней-
шими впечатлениями, особенно когда «шофёрил»: у меня появилось безграничное
зрение – жизнь всего города как на ладони. Но главное, у меня появилось немало
знакомых, в том числе и среди художников.
Надо сказать, в то время в Москве процветало оптимистичное искусство, от-
ражающее трудовой энтузиазм. Музыка бодрила, звала и уводила, в стихах всё
ширилось, росло и цвело, картины выставлялись помпезные, лакировочные,
где все были счастливыми. Но, как известно, в жизни идёт вечное противобор-
ство добра и зла. Можно избегать негативных эмоций, делать вид, что зла нет,
но от этого оно не исчезнет. Оно есть, и немалое (оно нагло заявляет о себе,
в отличие от добра, которое обычно неприметно). И настоящий художник
не может его не видеть. А поскольку искусство (по моему убеждению) – это
стремление к идеалам, настоящий художник делает всё, чтобы в жизни было
как можно меньше зла. Показывая мрачные стороны жизни, он как бы выража-
ет свой протест.
Среди моих новых знакомых были такие художники. Целое созвездие талан-
тов. Они обитали на чердаках и в подвалах, одевались во что придётся, не вы-
лезали из долгов, но, несмотря ни на что, упорно отстаивали свой путь в твор-
честве. Познакомившись с ними, я почувствовал – моя морская душа попала
на остров сокровищ. Теперь многие из этих художников известные, осыпанные
похвалой мастера, и я горжусь давнишней дружбой с ними. В их чердаках и под-
валах я закончил целую Академию художеств.

363
На чердаке Игоря Снегура кипели нешуточные страсти.
– Художник, поэт живёт в вертикальном срезе жизни: в прошлом, настоящем
и будущем! – вещал азартный хозяин мастерской. – Для художника время спрессо-
вано в коротком отрезке.
– Нет! – возражал «подвальщик» Валентин Коновалов, долговязый, внешне похожий
на Дон Кихота (и с его же благородными мыслями в голове). – Художник, поэт живёт
в пространстве между небом и землёй, между реальностью и воображением, интуици-
ей и фактом. А ты пленник своего ограниченного метода.
– Не знаю, где вы живёте, а я живу в обычной коммуналке, – встревал в спор толстяк
с острым прищуром Николай Воробьёв и смеялся так, что тряслись щёки.
Живописец, прекрасно владеющий цветом, знаток Пушкина, cобиратель икон,
Воробьёв крепко врос в землю, глубоко пустил корни.
– Они, мои дружки, только хотят взлететь, а я раз! – и привяжу к их ногам гири, чтобы
не отрывались от земли, – объяснил мне Воробьёв наедине. – Для меня искусство – та
же реальность, но немного смещённая для большей выразительности.
Этих художников связывала въедливая симпатия. В некотором роде они были чуда-
ками. Снегур писал всё некрасивое: подрезанные деревья, поломанную технику.
Коновалов писал абстрактные картины с щадящей деформацией предметов и сюр-
реалистические картины, где реальные вещи находились в нереальной обстановке.
На картинах Воробьёва была полная гармония окружающего мира: рыбаки, отдыха-
ющие на берегу, мать над колыбелью ребёнка, деревни в снегу. Воробьёв имел свою
цветовую гамму: лимонно-белую, малиново-синюю, сине-фиолетовую; во время ра-
боты он разговаривал с картиной, посмеивался.
– Сейчас в работах модна всякая истерия, – говорил он. – Но злая мысль несёт злую
энергетику, которая ударяет по людям. А возьмите мастеров Возрождения! Их картины
светятся, обладают чудодейственными свойствами – излучают добро. Люди смотрят
на них и заражаются радостью. Ко всему, – смеясь, добавлял Воробьёв, – художники
доброго настроя живут дольше, а те, кто полыхают, имеют разрушительный настрой, –
быстро загибаются.
Воробьёв выращивал на балконе маки; цветение было обильным – этакий благоуха-
ющий, пылающий разноцветьем балкон.
Они были счастливцами; жили в вертикальном срезе, между небом и землёй, в ком-
муналке; жили полнокровной жизнью и занимались любимым делом, а я работал только
для того, чтобы платить за комнату и ходить в столовую. Моё золотое время бесцельно
утекало, как песок в песочных часах. На живопись у меня не оставалось времени.
– Что ж так мало машешь кистью? – спросил меня как-то Снегур, который в то время
с невероятной экспрессией писал «бутылочную» серию натюрмортов, с каждой рабо-
той наращивая сюжетный накал, а за городом строил дачу из стеклотары (цементиро-
вал бутылки и банки), стены получались светлые и хорошо держали тепло.
– Что ж так мало работаешь? – повторил Снегур, который всегда придирчиво меня
критиковал за любой промах, а мои наброски разбирал так, что от них летели пух
и перья , правда, добавлял:
– Впрочем, как говорится, твоя селёдка, ты и крась.

364
– Вот заимею свой угол, тогда и засяду, – отвечал я Снегуру.
– Ну ты даёшь! Вот тогда ничего и не сделаешь, если сейчас не делаешь.
Кувыркайся как хочешь, но работай. У одних общество виновато, у других семья!
Работать надо в любых условиях. Во время трудностей даже лучше работается.
Обостряются чувства, появляется хорошая творческая злость. Неудачи закаляют.
А в благополучии расслабляешься. Здесь уже нужна самодисциплина.
Снегур стал моим ключевым другом; он служил в морфлоте, и я не только за-
видовал ему, но и верил каждому его слову (я всё ещё не видел моря, но уже но-
сил тельняшку и знал дюжину морских песен). Он всех художников делил на четыре
типа: изобразители, воплотители, имитаторы и импровизаторы; себя причислял
к редкому пятому типу – открывателей. «Открыватель» подхлестнул моё самолю-
бие, и, несмотря на усталость после работы, я стал яростно писать «башмачную»
серию. В то время я был знатоком в этой области, поскольку постоянно подби-
вал свои худые ботинки и всё мечтал заиметь новенькие полуботинки. Известное
дело – голодный лучше сытого опишет стол с яствами, потому и я, под напором
невзгод, «Башмаки» написал довольно удачно. Начиналась серия с мастерской са-
пожника, заканчивалась универмагом, где была обувь на любой вкус.
– Талантливый выдаёт сотни картин в год, – говорил один из немногих процве-
тающих «чердачников» Борис Алимов. – И надо часто выставляться. Художнику ну-
жен отклик на свою работу.
– Выставляться надо как можно позднее, уже став мастером, чтоб не было стыд-
но за свои первые упражнения, – мягко реагировал график Андрей Голицын.
Андрей Голицын и братья Алимовы (Борис и Сергей) работали в разных жанрах
и в каждом добивались недюжинных успехов. Бесспорно, они были незаурядными
людьми, вот только с годами забронзовели – чрезмерно гордились обширными
знаниями и «голубой» кровью и тем самым частенько ставили друзей с «обычной»
кровью в неловкое положение.
Не в пример этим героям, брат Андрея Голицына – Илларион (блестящий аква-
релист, ценитель поэта Заболоцкого) – никогда даже не заикался о своём благо-
родном происхождении и вообще слыл одним из самых компанейских художников.
И одним из самых колоритных – высокий красавец с густой шевелюрой и густым
баритоном, тяжеловес и мастер «легчайшей» живописи одновременно.
Бунтарь Анатолий Зверев был предельно раскован – рисовал с какой-то хули-
ганской лёгкостью; мне даже казалось – на его картинах какой-то разброд, неряш-
ливый ребус из линий, кружков и точек.
– Не люблю безупречный порядок, стройность, – объяснял мне Зверев. – Не
терплю всякую корректность – это сковывает. Естественность, наоборот, раскре-
пощает, даёт свободу, – Зверев хлопал меня по плечу. – Вообще задача художни-
ка – поддержать человека, а судить его будет Бог. Кстати, присядь-ка, напишу твой
портрет. Ты похож на волка, знаешь?
Делая набросок карандашом (в технике «черканий»), Зверев меня просвещал:
– Все люди похожи на зверей или растения. Снегур – на суслика, Коновалов –
на пантеру, Воробьёв – на корову, я – на кактус. Это перевоплощение душ. Мы когда-то

365
были животными и растениями, их души переселились в нас. А после смерти мы пре-
вратимся в других животных или растений. У меня, кстати, нет страха перед смертью.
Душа это сгусток энергии, она живёт миллионы лет. Но иногда душа покидает челове-
ка, и тогда он становится неприкаянным… Как думаешь, кем будешь после смерти?
Мне было двадцать два года, я только начинал жить и об этом не задумывался,
но всё же выдавил:
– Хотелось бы стать дубом, чтобы крепко стоять на земле.
– Станешь! – черкая, хмыкнул мой приятель. – В тебе есть дубоватость. Ты дубо-
ватый волк, судя по твоим провинциальным замашкам. Кстати, на кого человек по-
хож, такой цвет и любит. Я люблю зелёный; ты – наверняка серый, кто похож на ти-
гра – оранжевый.
Зверев делал наброски на всём, что было под рукой: на картонках, салфетках;
и картины писал особенно не заботясь о качестве материала, и все свои «бунтар-
ские» произведения раздавал за бесценок (часто за стакан вина). Кто бы мог по-
думать, что после его смерти они будут стоить бешеных денег!
Зверев привёз меня в посёлок Долгопрудный – «отдельный замкнутый мир»,
где проживали его знакомые, «большие и малые чудаки»: поэты и художники; где
читались «опасные» стихи и выставлялись «вредные» картины. Позднее я понял,
что среди «опасного и вредного» было полно беспомощного и показушного, ведь
настоящему искусству всегда сопутствует шарлатанство, но тогда возлагал нема-
лые надежды на Долгопрудный, в смысле пополнения багажа своих скудных зна-
ний. И не напрасно – общаясь с «чудаками», кое-чего набрался и несколько воз-
местил потери в образовании, ну и, само собой, обзавёлся новыми знакомыми
(они мне были нужны позарез – я плоховато переносил одиночество).
Величайший ум посёлка Владимир Пятницкий, сдержанный, даже суровый,
в разговоре выдавал бессмертные изречения:
– Талант – не заслуга человека, талант – от Бога, и огромный грех не делать то,
что обязан сделать, при этом следует отходить от штампов и экономно тратить от-
пущенное время...
Пятницкий отходил от штампов на огромное расстояние: делал на холстах
фактуру из опилок и стружек, разбрызгивал краску из пульверизатора, при этом
не скрывал наплевательского отношения к зрителям. Он работал по «ускоренной
программе», спешил «выговориться», словно предчувствовал короткую жизнь
(он употреблял наркотики, и в конце концов они погубили его).
Обитала в Долгопрудном и Наташа Доброхотова, маленькая художница, носив-
шая дешёвые платья с элегантной небрежностью. При гостях она, несколько те-
атрально, играла в игрушки своей дочери, но писала картины со зрелым мастер-
ством и высказывала умные мысли:
– Каждый живёт на небольшом пространстве, и ничто не мешает сделать своё
пространство гармоничным и светлым. И жить православно, помогать ближним.
В нашем Отечестве всегда было много художников, которые выжимали мак-
симум из своего положения, правдиво показывали нелёгкую жизнь людей,
и в этом смысле их картины несли нравственную идею. В то время как на Западе,

366
в обеспеченной , благополучной жизни, живопись являлась всего лишь дополнени-
ем к комфорту. У нас покупают картины, которые нравятся, у них – то, что модно,
престижно. В массе, конечно, не все.
«РУСАЛКА» И МЕДУЗА
В Институт океанографии я устроился по объявлению: «Требуется чертёжник-
художник». В мою задачу входило чертить графики о добыче китообразных и кра-
бовидных, рисовать этикетки для консервных банок. Но вскоре я познакомился
с художником-анималистом Николаем Кондаковым и его женой Ольгой Хлудовой,
первой аквалангисткой в стране. Эта супружеская чета под водой специальными
красками умудрялась зарисовывать морских обитателей. Кондаков и Хлудова со-
сватали меня в издательство «Энциклопедия», и параллельно с основной работой
я стал рисовать всевозможных рыб: от озёрных карасей до речных осетровых,
благородных представителей подводного мира. Это было несложно – я просто
делал копии экспонатов, которые находились на этажах института. Когда я пре-
успел в изображении озёрных и речных обитателей, в «Энциклопедии» мне до-
верили морские пучины, а позднее и океанские. Моя пламенная мечта – стать
матросом и бороздить океанские просторы – приблизилась до осязаемого рас-
стояния (экипировку я уже пополнил бескозыркой и штормовкой); оставалось
только взойти на «Витязь» – научное судно института, но для этого требовалось
вначале поплавать два года на внутренних морях (для проверки – а вдруг сбе-
жишь в заграничном порту!).
Пиком моей деятельности в области «пучин» стало гигантское панно в вестибю-
ле института, которое я по просьбе директора «освежал» – делал более яркими
кашалотов, дельфинов, осьминогов.
В лаборатории «земноводных» работала девушка русалочьего типа: глаза зе-
лёные, волосы распущенные, платье крупной вязки, словно чешуя, только вме-
сто хвоста – отличные длинные ноги, на которых она не ходила по институту,
а прямо-таки плавала, раскачиваясь и извиваясь, и при этом направо и нале-
во расточала улыбки. Мы с ней сразу стали приятелями, для большего она мне
казалась чрезмерно изнеженной, а я для неё был «неотёсанным дровосеком».
Она так и говорила:
– Для меня ты только дровосек и больше ничего (в то время я пользовался успе-
хом только у парикмахерш и продавщиц галантерейных магазинов).
Тем не менее у нас с «Русалкой» сразу сложились приятельские отношения,
потому что мы оба были «загородниками», а, как известно, местность объединяет
людей и даже делает их в чём-то похожими – не только в одежде, но и в образе
мыслей.
Однажды в коридоре института, лавируя меж аквариумов, «Русалка» «подплы-
ла» ко мне и, улыбаясь, пролепетала:
– А ты не мог бы подарить мне золотую рыбку?
– Пожалуйста! – говорю. – Через час будет тебе золотая рыбка.

367
В результате доблестных усилий я нарисовал золотую рыбку (для большего впе-
чатления – с короной на голове).
– Ты не так меня понял, – улыбнулась «Русалка», принимая рисунок. – Я хоте-
ла, чтобы кто-нибудь подарил мне квартиру в Москве. Я ведь живу с родителями,
и мы уже не выносим друг друга.
– Кто бы мне подарил, – обескураженно усмехнулся я. – Сам скитаюсь, снимаю
комнату за городом.
Но на следующий день по пути на работу я увидел объявление: «Сдаётся
квартира».
– Ты не так меня понял, – поджала губы «Русалка», когда я сообщил об объявле-
нии. – Мне нужен подарок... В ваш отдел заходят зарубежные ихтиологи, а в нашу
лабораторию никто не заходит. Познакомь меня с кем-нибудь из «фирмачей». Мне
ужасно нужна отдельная квартира и... желательно машина...
Моя рука оказалась лёгкой: через неделю, когда у нас появились канадцы, само-
го молодого из них я как бы случайно завёл в лабораторию «земноводных». Само
собой, он сразу влюбился в «Русалку», а через неделю она с ликующим видом объ-
явила мне:
– Поздравь меня! Выхожу замуж за канадца. Люблю его и буду любить даже
под водой. Уезжаю в Торонто. О тебе не забуду. Теперь за мной золотая рыбка.
Из Канады она прислала письмо, где сообщала о своём немыслимом счастье.
В письме была фотография: она выходит из «кадиллака» длиной с квартал на фоне
особняка с бассейном – стало ясно, «Русалка» не зря переплыла океан. Обо мне
она не забыла: конверт украшала марка – золотая рыбка с длиннющим хвостом.
По стечению обстоятельств вскоре в Канаде побывали Кондаков с Хлудовой.
Они сообщили, что встретили «Русалку», – она работала в институте, аналогичном
нашему, но... уборщицей. Правда, уныния на её лице супруги не заметили; боль-
ше того – она сказала, что «готова голодать, но жить в цивилизованной стране,
а не среди помоек».
А в лаборатории «ластоногих» работала полная, не очень молодая, но, как дев-
чонка, восторженная женщина. Сотрудники меж собой звали толстушку беззлобно
Медузой, имея в виду её внешность, но никак не поведение и характер – имен-
но поэтому многие, произнося «Медуза», добавляли: «с острова вулканического
происхождения». Медуза жила с дочерью-инвалидом в коммунальной квартире,
но никогда ни на что не жаловалась, и никто не видел её мрачной. Наоборот, все
замечали её приветливость.
Ко всему, у Медузы был ещё один талант: она делала отличные шаржи на со-
трудников института; они красовались в вестибюле под «моим» панно, и эта ма-
ленькая экспозиция притягивала к себе больше, чем гигантское панно, которое
всё же подавляло зрителей многочисленными плавающими тушами. Кстати, когда
я «освежал» панно, не кто иной, как Медуза, консультировала меня и даже взбира-
лась на стремянку, подавая мне краски.
Однажды институт посетила делегация японских учёных, и, пока шла бесе-
да, Медуза сделала шаржи на представителей Страны восходящего солнца.

368
Японцам так понравились рисунки, что позднее в дар институту они прислали
капроновые сети, а лично Медузе – медаль и почётный диплом от своего обще-
ства шаржистов.
С КИСТЬЮ ХОЖУ ПО ОБЛАКАМ
Николай Эпов был знаменит тем, что в его квартире росло единственное
в Москве персиковое дерево. В те далёкие дни Эпов только что оформил спектакль
«Маленькие трагедии», и был для меня почти что мифическим героем. Я страшно
гордился дружбой с ним и каждому встречному раздувал его славу. И мечтал стать
таким, как он, очутиться в театральном мире, но этот мир был для меня недосяга-
ем. И вдруг после премьеры «Трагедий», когда мы отмечали у Эпова столь важное
событие, виновник торжества спокойно сказал мне:
– В театре Вахтангова есть место бутафора. Чтобы тебе жилось приятней, пойдёшь?
Моя мечта (работать в театре) сразу приобрела реальные очертания. Я ухватил-
ся за случай и круто изменил свою жизнь.
Я вошёл в театр как в храм, а когда очутился в бутафорском цехе, вообще по-
терял дар речи. Прямо надо мной, привязанные к потолку, висели пальмы, драко-
ны, облака, луна и солнце. Пахло клеем и свежей стружкой, из-за стола, обитого
оцинкованным железом, выглядывал маленький очкарик, с лицом в сетке морщин,
красноносый, с огромными оттопыренными ушами.
Очкарика звали Иван Тимофеевич Белозёров. Он двигался медленно, как лени-
вец, говорил вяло, растянуто, но слыл бутафором высочайшего класса. Он не вы-
пускал из рук инструмента; работал слесарем и столяром, электриком и художни-
ком – он мог сделать всё. Простую бумагу Тимофеич превращал в яркие, сочные
фрукты и тончайший китайский фарфор; проволоку и фольгу – в золотые подсвеч-
ники и люстры, стекляшки – в драгоценные бриллианты.
Зрители видели его творения: на сцене стреляли пушки, открывались ворота
замков, у лошади-муляжа зажигались глаза, в лучах света проплывал парусник.
Зрители видели всё это, но мастера не видели никогда, для них он оставался не-
видимкой в театре, а мне посчастливилось с ним работать целый год.
С великой простотой Тимофеич научил меня разводить клейстер, обмазы-
вать мешковину, наклеивать её на «станки» (сосновые бруски и фанеру) – созда-
вать «луга» и «деревья». Затем объяснил, как делать из картона чайные сервизы,
а из бумаги деньги.
– Всё должно быть как настоящее, – тихо говорил мастер. – Иначе актёр
не войдёт в роль. Да и надо держать марку фирмы. Не зря же у нас заказы изо
всех театров.
У Тимофеича было сильно развито чувство достоинства, но не настолько силь-
но, чтобы перейти в самодовольство; в общении с людьми он держался спокойно
и просто. Наблюдая за ним, я размышлял: «Каким же надо быть уверенным в себе,
чтобы так просто держаться! А всякие полыхания, самоутверждения – от неуверен-
ности в себе».

369
В те годы я «находился в затруднительном материальном положении», как вы-
ражался Тимофеич, и особенно старательно расписывал деньги. А их требовалось
много – в одном из спектаклей герой рвал их и швырял алчной героине со словами:
– Ты недостойна меня, потому что слишком любишь деньги! А деньги – это всего
лишь бумажки!
Насчёт наших фальшивых купюр он был абсолютно прав, а настоящие, к сожале-
нию, далеко не бумажки. Например, разными денежными премиями поощряют ис-
кусство, хотя каждому художнику ясно: его картины стоят больше всяких денег, ведь
в них – частица его сердца. Так вот этих проклятых денег я наделал целый миллион,
не меньше. Как-то во сне даже пустил эти деньги в дело и мне грозила тюрьма; к сча-
стью, я вовремя проснулся.
Через год главный художник театра Сергей Николаевич Ахвледиани, заметив,
что я знаю толк в краске, пригласил меня работать декоратором. В мои обязанно-
сти входило расписывать клеевыми красками бутафорские стены, колонны, балко-
ны. Высыхая, клеевые краски светлеют, и составить колер для эскизного пробного
мазка – довольно сложная штука; ко всему, недоложишь в краску клея – актёр может
испачкаться, а переложишь – краска потрескается и осыплется. Здесь надо чутьё.
Я быстро усвоил всю эту премудрость и стал неплохим исполнителем.
Ещё мне вменялось освежать задники – занавесы из тюля, на фоне которых про-
исходит сценическое действие. Декоративная мастерская была огромной – с тен-
нисный корт, и на её полу помещался весь задник. С кистью-дилижансом и ведром
краски я ходил по лесам, морям и облакам, подмазывал деревья, волны, замки, за-
каты и рассветы и чувствовал себя властелином всей земли. Это была заворажива-
ющая ситуация.
– Как дела в театре? – спрашивала моя приятельница художник Лена Гордеева,
которая делала камеи из раковин.
– С кистью хожу по облакам, – отвечал я с вызывающим оттенком в голосе.
– Я сгораю от зависти, – вздыхала Гордеева с дурманящим взглядом. – Твоя рабо-
та, как золотой дождь. В ней очарование простоты.
Гордеева отличалась недооценкой собственных изделий (даже небрежным отно-
шением к ним) и благоговейным отношением к дождям (в дождь босиком выходила
на прогулку и, как девчонка, не пропускала ни одной лужи).
– Лёгкий моросящий дождь лучше всего, – говорила Гордеева. – Под него хорошо
работается... Сильный затяжной дождь наводит на раздумья. В нудный хорошо пить
вино и предаваться любви, упасть в любовь. Но не в чересчур сильную – она опасна...
Насчёт вина и любви я был с ней полностью согласен, хотя никакой любви у меня
не было, в этом вопросе я был полный профан. К сожалению. Но, к счастью, вскоре
наверстал упущенное.
Незнакомым людям Гордеева дарила визитку: «У меня нет квартиры, нет телефо-
на, нет работы, нет любви, но я счастлива».
Однажды в дождь Гордеева вошла в мастерскую, мокрая, босая, распахнула окно,
впуская в помещение плещущий шум и запах сырости; устало опустилась на стул,
откинулась и, стряхивая с лица капли, жалобно заскулила:

370
– Ничего у меня, неумехи, не получается. Для художника у меня мелковатый,
никчёмный дух. Я как треснутая чашка. Не знаю, что делать: или красиво уйти из ис-
кусства, или тихо остаться?
Я попытался её взбодрить и только разошёлся в красноречии, как она исчезла,
точно её смыли дождевые потоки.
Что в театрах замечательно, так это приподнятая атмосфера перед премьерой.
Ею заражаются все: от осветителей до ведущих артистов, и в этом всеобщем ожи-
дании настоящая семейность.
Все работники в театрах – мастера-виртуозы. Столяры – бывшие краснодерев-
щики; работницы пошивочного цеха – рукодельницы с великолепным вкусом. Надо
видеть, с какой выдумкой столяры изготавливают мебель ампирного стиля, как до-
бросовестно швеи конструируют костюмы, а осветители – мастера по свету – мо-
гут так осветить теннисный мяч, что его примешь за яблоко. И как придирчиво эти
мастера осматривают свои произведения во время прогона «для пап и мам» –
пробного спектакля для своих родственников, самых придирчивых зрителей. Но
главное, эти мастера работают за мизерные оклады. Вот у кого надо учиться любви
к своему ремеслу!
После премьеры в фойе накрывали столы с бутербродами и пирожными. В сер-
вировке столов самое жгучее участие принимали пожарные – главные люди те-
атра. До этого вечно ходили насупившись и сурово ворчали:
– Тюль плохо промазан пропиткой, может вспыхнуть! В перьях танцевать нельзя!
Белый софит убрать, слишком палит! Фурки не выдвигать: искры!
Но в день премьеры «огнеборцы» оживали, в предвкушении застолья станови-
лись улыбчивыми, ходили вокруг столов, переставляли стулья и всё потирали руки,
подмигивали друг другу. Ну а за столы рассаживались кто где хотел, без всякой
субординации. Рабочий сцены мог запросто, бок о бок, восседать с народным ар-
тистом. Я, например, не раз чуть ли не в обнимку сидел с Астанговым, Ульяновым,
Яковлевым, так что вроде примкнул к их славе.

ЖИЗНЕЛЮБЫ
Театры между собой связаны и часто обмениваются спектаклями. Наш театр
по средам давал представления в театре Моссовета, а тот, в свою очередь, у нас.
Это называлось «дружить коллективами». Я должен был присутствовать на выез-
дах – вдруг рабочие сцены нечаянно порвут какую-нибудь декорацию и потребует-
ся срочный подмалёвок. Как правило, такое не случалось: я же говорю – в театрах
работают знатоки своего дела. В театре Моссовета у меня появились новые знако-
мые, театральные художники, – жизнелюбы, народ всезнающий, а уж спорщики –
похлеще живописцев-станковистов и графиков.
– Театр – это потрясающе! – восклицал декоратор Александр Великанов. –
Видят небеса, прямо на глазах рождается образ. Это не кино, где десяток дуб-
лей, всё подрезано, заретушировано. В театре всё необратимо: каждый жест,
каждая реплика.

371
– В театре всё фальшиво, – возражала художник по костюмам Наташа Кудашова;
взбалмошная, с резкими скачками настроения, она могла в одну минуту перестроить
любую компанию. – Всё фальшиво! Я не верю, что раскрашенная фанера – дома, по-
лосы картона – деревья, свисающая марля – листва. И актёры не говорят, а произно-
сят. Мне интересно делать только костюмы. Костюм – это настоящее произведение.
– Особенно костюмы прошлого века, – поддерживала подругу Светлана Иноко-
ва. – Как говорила мадам Шанель – «Модно то, что не модно». В костюмах прошлого
века столько выдумки! Все эти оборки, рюши, жабо, струящиеся юбки подчёркива-
ют индивидуальность женщины, придают ей таинственность. Не то, что теперь, –
всё на виду, никакой тайны.
– Как вы не понимаете, в театре всё условно! – кипятился постановщик Леонид
Андреев. – В Древнем Риме на сцене вообще ставили доски с надписями: «дом»,
«лес»... Но, ясное дело, художник в театре не главная фигура.
– Ну ты и завернул! – вскрикивал Великанов, вскрикивал яростно, словно про-
глотил пламя. – Видят небеса, я придумываю не только обрамление спектакля, ко-
стюмы, я создаю всю атмосферу...
Великанов называл себя удачливым в работе и неудачником в житейском плане.
Действительно, в его мастерской не раз случалось возгорание электропроводки
(к счастью, ничего не сгорело), дважды на него нападали грабители, у машины,
которую он купил позднее, однажды отказали тормоза... Но несмотря на эти гроз-
ные явления, я считал Великанова счастливцем во всём: мало того что он работал
по призванию, он жил в большой ухоженной квартире с мебелью из старого тём-
но-вишнёвого дерева, окантованного медью, имел красавицу жену и умницу дочь,
которые его, главу семьи, обнимали и целовали по двадцать раз в день.
По словам Кудашовой, вокруг неё постоянно находились души умерших род-
ственников и друзей, которые не давали ей покоя; этим она объясняла и свою
взбалмошность, и костюмы-призраки. Мнительная Кудашова часто жаловалась
на болезни, таскала в сумке кучу таблеток и пузырьков. В моей судьбе Кудашова
принимала горячее участие. При встрече тихо ахала:
– Ты чем болен?
– Да вроде ничем, – пожимал я плечами.
– Нет, говори, чем болен? Я имею в виду не только болезни, но и мысли там всякие.
Я только вздыхал – мыслей было полно, но все, как правило, вполне здоровые,
некоторые даже слишком.
– Вот возьми! – Кудашова протягивала пузырёк с розовым сиропом. – Настойка
по индийскому рецепту. Тебе поможет. И учти, я это даю не кому попало, ты понял?
Чтобы не обижать «знахарку», я с благодарностью принимал пузырёк. Со време-
нем у меня скопился целый ящик её пузырьков, порошков, таблеток. Я ни разу ими
не пользовался, но на вопросы Кудашовой «Помогли ли?» непременно отвечал:
– Ещё как!
Инокова свою комнату превратила в зверинец, где обитало много всякой жив-
ности: от рептилий до роскошного павлина. Художники-анималисты часто загля-
дывали к Иноковой, делали наброски её подопечных. Инокова собирала ключи ;
у неё была потрясающая коллекция ключей: от примитивных для почтового ящи-
ка до ампирных, сложной, витиеватой конфигурации. Каждому новому гостю
Инокова подносила связку ключей и просила показать, какой больше всего нра-
вится; и по выбранному ключу безошибочно определяла характер и наклонности
человека. Другими словами, посредством такого теста гость сам подбирал ключ
к своему сердцу.
– Вообще-то, я и без ключей во всём разбираюсь, у меня чутьё на людей, – при-
зналась мне однажды Инокова. – Тебя, например, я сразу вычислила. Ты пропащий
человек и, если не бросишь курить и выпивать, закончишь жизнь под забором.
Говоря о театральных художниках, нельзя не перечислить ещё нескольких. Ху-
дожник-кукольник Олег Мосаинов работал в театре Образцова и собирал изделия
из стекла, старинные часы и шкатулки; покупал их на барахолке и в комиссионках
часто поломанными и оживлял благодаря золотым рукам и технической смекалке.
Комнату Мосаинова украшал стеклянный зверинец: видоизменённый мир, от-
ражённый в стекле, а также стеклянные часы-кукушка, часы-кошка, часы-сова
и часы с садом: каждый час, когда начинался бой, в саду шевелились стеклянные
листья, порхали птицы и лил водопад – иллюзию падающей воды создавал крутя-
щийся плексиглас.
– Стекло – самый изящный материал, – говорил Мосаинов. – Ко всему, если
прислушаться, эти игрушки издают звуки. Вообще все предметы вокруг нас из-

373
дают звуки. Мы многое не слышим, но живём в мире музыки; она постоянно
в воздухе.
С того дня по вечерам я стал прислушиваться к вещам в своей комнатушке,
и действительно каким-то странным образом они звучали – все на морской лад:
звуки напоминали плеск волн, свист ветра, скрип оснастки судна. Эти звуки тере-
били мою морскую душу, вселяли в меня жгучую страсть к странствиям.
Художник Александр Тарасов делал декорации к кукольным спектаклям,
а для себя писал картины-фантазии: города, в которых не бывал, людей, с кото-
рыми не встречался. Он рисовал жизнь, какой она может быть, если убрать из неё
зло. Но известно, такая жизнь – всего лишь прекрасная мечта, ведь зло и добро
уравновешивают друг друга.
– У нас замечательные люди, – заявлял Тарасов. – Мы живём среди бравады
и невежества, но сохранили чистые души. За это наш народ достоин всех пре-
мий мира.
Временами, для приработка, Тарасов оформлял стенды выставок.
– Невероятно интересно окунуться в новую стихию, – говорил он. – Свежий
взгляд на привычные вещи рождает новые идеи. Взять цирк. Десятилетиями арену
использовали в одном качестве, но пришли новые художники и устроили водную
феерию. А когда работаешь только в одной области, начинаешь повторяться, ис-
пользуешь одни и те же приёмы – получается некая безразмерная одежда, которая
подходит всем. Надо чаще менять работу и вообще образ жизни, тогда в каждом
дне будет интерес.
Я перечислил целую галерею художников, сделал их словесные наброски.
Под конец скажу – каждый из них носил высокое звание – Мастер, а чудачества
и хобби только придавали им дополнительную притягательность.
НЕ ПЕЧАЛЬСЯ!
К массовым сценам в театре привлекались студенты театрального училища,
а иногда и работники театра. В одном детском спектакле по сцене пробегал актёр
в шкуре тигра, в него стрелял охотник, и «тигр» падал в оркестровую яму, куда ра-
бочие предварительно стелили маты. Тигра изображал кто-нибудь из студентов.
Однажды по какой-то причине студенты не явились, и помощник режиссёра,
строгая женщина с холодным взглядом, вызвала меня.
– Надевай шкуру, пробежишь по сцене, когда я дам отмашку! И разозлись –
тогда получится!
– Проще простого, – хмыкнул я, давая понять, что мне по плечу и более слож-
ная роль, ведь уже сто раз «освежал» декорации на сцене и никогда не испытывал
страха перед огромным залом, правда, пустым.
В нужный момент костюмерши помогли мне влезть в шкуру, я встал в кули-
сах, дьявольски «разозлился» и, отогнув занавес, заглянул в зал. И вдруг уви-
дел, что привычный зал расширился – стал каким-то необозримым простран-
ством, и весь забит мальчишками, девчонками и взрослыми – я прямо-таки кожей

374
почувствовал дыхание сотен зрителей. Меня охватила нешуточная дрожь, которую
я никак не мог унять, хотя и бил себя кулаком по всем местам.
Как только помреж дала отмашку, я вышел на сцену, но от слабости в ногах тут
же шлёпнулся, а поднявшись, ослеп от прожекторов, потерял ориентацию и по-
бежал не к оркестровой яме, а к помрежу в противоположную кулису. Опытный ра-
ботник, она сразу смекнула, в чём дело, развернула меня и показала, куда надо
бежать. Я ринулся по тому направлению, но, очутившись у ямы, не увидел никаких
матов (рабочие решили: раз студентов нет, то и сцена с тигром отменяется).
Несколько секунд я стоял перед ямой, не знал, что делать; слышал, как без-
остановочно палит охотник, но стоял точно приклеенный и глазел на злополуч-
ную яму, чувствуя себя между жизнью и смертью. Наконец решился, прыгнул
и... вывихнул ногу.
После спектакля ко мне подошёл один из пожарных театра.
– Чего-то у тебя какой-то трусливый тигр получился, всё время поджимал хвост.
Но ты не печалься! В следующий раз сыграешь лучше.
А я и не печалился. Пусть как актёру мне крупно не повезло, зато невероятно по-
везло как музыканту – можно сказать, на музыкальном поприще я хлебнул славы.
Как-то наш театр давал спектакль во Дворце съездов. За час до спектакля арти-
стам и работникам театра приказали не выходить из артистических уборных, пока
солдаты с миноискателями не «прощупают» здание. После этой процедуры я про-
шёлся по сцене, осмотрел декорации – всё было в порядке – и вдруг увидел за ку-
лисами зачехлённый рояль. Подойдя к инструменту, я откинул чехол – передо мной
красовался «Стенвей». Только я начал что-то поигрывать, как из-за кулис выглянул
пожарный:
– Молодой человек! Вы того, осторожней на инструменте!
– Почему?
– Его только недавно привезли из Америки. На нём всего один человек играл-то.
– Кто же?
– Этот, как его? Ван Клиберн!
Вот так. Я был вторым, значит.
В то время одно за другим открывались кафе, в которых играли джаз. Мой друг
пианист Валерий Котельников по вечерам играл в «Синей птице»; я был его посто-
янным слушателем. Однажды только вхожу в кафе, как мой дружище подлетает:
– Тебя послал бог, пощипи бас! Наш не пришёл, а в зале комиссия из Мос-
концерта!
– Но я никогда не держал его в руках!
– Да кого это волнует! Главное, чтобы единица была на месте.
Пришлось лезть на сцену. Хотя какую сцену? Возвышение три на три метра. Это
после вахтанговских-то просторов! И всё кафе – лишь большая комната с десят-
ком посетителей, включая «прослушивающих». Мой друг начал играть, ударник
зашуршал щётками, я старался в такт перебирать струны. Ничего, отыграл; даже
сорвал аплодисменты – какой-то подвыпивший слушатель похлопал и показал мне
большой палец.

375
Что и говорить, в те годы у меня была насыщенная жизнь и я не очень пере-
живал, что мало занимаюсь живописью. «Ещё успеется», – успокаивал себя. Яс-
нее ясного – я поступал не просто легкомысленно, а глупее не придумаешь, и если
многие признания облегчают душу, то признание такого рода только утяжеляет её.
РАБОТА «ДЛЯ ДУШИ»
Работая в театре Вахтангова, я «освежал» задники и в других театрах: Пушкин-
ском, Сатиры, Моссовета, На Малой Бронной; однажды даже «освежал» декора-
ции Большого театра. Причём выполнял работу на любых условиях. Другие испол-
нители заламывали огромные суммы, а я брался за «сколько дадут». Слух обо мне,
непривередливом, прокатился по всем театрам и докатился до театра имени Мая-
ковского. Там мне предложили заведовать декоративной мастерской.
– Я видел ваши работы и наслышан о вашем мастерстве, – сказал мне директор
театра. – Буду рад, если вы согласитесь работать у нас в штате. – Он протянул мне
договор и добавил: – Сумму оклада поставьте сами.
Я чуть не задохнулся от свалившейся удачи и с окладом поскромничал. Увидев
мои цифры, директор усмехнулся и авторучкой удвоил сумму.
Два сезона я заведовал мастерской и страшно гордился своей должностью.
По сути, это был самый высокий пост, который я когда-либо занимал. За это время
в моей личной жизни произошли немалые перемены – я заимел собственную ком-
нату на окраине и, наконец, приоделся. Эпов всё чаще «выводил меня в свет» (Дом
актёра), где знакомил с актёрами (с актрисами не знакомил).
А в театре я работал с художниками Кулешовым, Васильевым, Сумбаташвили;
в застолье после премьер сидел (опять-таки чуть ли не в обнимку) с Охлопковым,
Свердлиным, Хановым, так что моя слава (как примкнувшего) удвоилась, если
не утроилась, – правда, об этой славе знали только соседи по квартире (я доставал
им пропуска на спектакли), но мне и этого было достаточно.
Наконец-то я утвердился как работник театра и, главное, стал владельцем соб-
ственной комнаты. Теперь можно было делать работы «для себя».
Каждый знает, есть добро и зло; я решил хотя бы немного добавить добра и начал
старательно упражняться в иллюстрациях, в надежде позднее оформить детскую кни-
гу, – что, как не она, несёт ощутимое добро? Меня давно тянуло в книжную графику
для детей, в многоцветный мир, где реальность переплетается с фантазией, а конкрет-
ность с условностью (герои сказок жили в цветах, плавали на бумажных кораблях, ле-
тали среди облаков; герои рассказов попадали в невероятные переделки). «Вот где не-
ограниченные возможности для выдумки, – рассуждал я. – И нет работы интереснее».
Ко всему, в то время только в детской книге допускались условность, стилиза-
ция, определённый подтекст (именно поэтому в детскую литературу ринулись де-
сятки людей, которых не интересовали ни дети, ни природа, ни животные – для них
главным было обозначить своё «я». Позднее некоторые из этих лицедеев даже ста-
ли известными и получали на Западе премии – в пику реалистической школе рисо-
вания и письма, давали с пояснением: «Это нетрадиционно, ни на что не похоже»).

377
В богемной среде часто доходило до идиотизма – всякий негатив приобретал из-
вестность; всё, что не признавалось официально, считалось талантливым, а что при-
знавалось – естественно, чепухой. Неслучайно академик живописи Корин говорил:
– Пикассо – шарлатан, а всё современное искусство – сплошное надувательство.
Кстати, Пикассо и сам признавал, что занимался шарлатанством, «поскольку
это приносило славу и деньги», а себя считал «развлекателем публики». И Сальва-
дор Дали говорил: «Я знаменит и богат, потому что слишком много дураков».
В общем, я начал работать «для себя», делал иллюстрации к сказкам. Ясно,
«для себя» – это работа, которую художник делает не по «заказу», а «для души». Эта
работа может нравиться другим или нет, за неё могут платить деньги или не пла-
тить, но такая работа приносит художнику удовлетворение. И только такая. Если же
художник выполняет работу «против себя», то, даже получив за эту работу огром-
ные деньги, он не испытывает удовлетворения. Конечно, настоящий художник.
Я от своей домашней работы испытывал небольшое удовлетворение. Таким оно
было потому, что у меня мало что получалось – я только начинал серьёзно занимать-
ся графикой. Но из театра я прямо-таки летел в свою комнату. Случалось, уставал
на работе; случалось, друзья забывали обо мне и подолгу не заходили в театр; слу-
чалось, девушки не обращали на меня внимания – но я сильно не переживал, ведь
дома, на рабочем столе, меня ждали такие друзья, такие девушки, такая жизнь!
Я любил свой рабочий стол – покорябанный, в шрамах и ожогах от сигарет – не-
большой деревянный квадрат; но стоило за него сесть, как он безгранично расши-
рялся и перед глазами плескались волны, шумели леса, шуршали пески. Я превра-
щался в животных и растения и проживал несколько жизней одновременно: был
счастливым и несчастным, бедняком и богачом, совершал увлекательные путеше-
ствия, побывал во многих странах.
В выходные дни вставал на рассвете, когда еле обозначался оконный переплёт,
и сразу спешил к столу. К тому времени, когда всходило солнце – всегда в окне
огромное, с автомобильное колесо, – я уже успевал сделать десяток рисунков.
В какой-то момент я увлёкся «белыми натюрмортами»: писал предметы в одном
цвете, где всё строил на отношениях между полутонами; в белую краску добавлял
чуть-чуть голубой, зеленоватой, розовой. Чтобы уловить оттенки, вначале делал
на картоне подмалёвок и подносил его к зеркалу. Отражение сразу выявляло суще-
ственные погрешности. В то время я был уверен, что этот метод придумал первым
в мире, но позднее узнал, что изобрёл велосипед, – им давно пользовались мно-
гие художники.
В выходные дни работал довольно долго и уставал, но это была приятная уста-
лость – ведь работа шла в радость. Кстати, я никогда не понимал творческих лю-
дей, которые жаловались на «изнурительную работу» над красками, рукописями;
не понимал актёров, которые вздыхали: «Работа измучила, наш каторжный труд».
Мне кажется, любимая работа не может быть тяжёлой. Тяжёлая работа та, которую
выполняешь против желания. Скажем, ради денег. Например, тяжеловато рабо-
тать сторожем: сидеть, ничего не делать, смотреть на часы. И вообще, по-моему,
не совсем правильно творчество называть работой. Всё-таки творчество – это

378
созидание , которое невозможно без вдохновения, а работа – это дело, для кото-
рого достаточно одного мастерства.
Став заведующим, я писал только задники к новым спектаклям; обновляли ста-
рые декорации и попеременно дежурили на спектаклях мои помощники: Володя
и Зарик. Им было по двадцать лет, мне на шесть больше. У нас сразу сложились
дружеские отношения.
Володя к живописи относился с прохладцей – не то что не любил «махать кистью»,
как он выражался, но и особенно к ней не рвался, и всё делал недоброкачествен-
но. Он состоял в обществе «любителей икон». Я видел это общество: важные мо-
лодые люди, с печатью загадочности на лицах. Они всё время торжественно мол-
чали, только, рассматривая иконы, изрекали что-то о «тактических ходах и строях».
Я думал – пытаются раскрутить, раскодировать мысли иконописцев, но на поверку
выяснилось: иконы для них всего лишь источник дохода; они шастали по деревням,
за бесценок скупали «доски» и перепродавали их иностранцам.
Я не раз предупреждал Володю, что эта деятельность до добра не доведёт,
но он, глухая душа, только отмахивался.
Зарик готовился поступать в художественное училище и самозабвенно «изучал
костяк»: рисовал скелеты и «натюрморты с черепами». (У него была уникальная
коллекция черепов: от мышиных и кошачьих до лосиного.) Как ни странно, его ра-
боты никаких мрачных мыслей не вызывали. Но однажды Зарик выкинул дурац-
кий номер: с кистью скелета пошёл в магазин и, когда кассирша выдала ему сда-
чу, сгрёб деньги костяшками. Кассирша заорала диким голосом, а Зарика отвели
в милицию и крупно оштрафовали «за мелкое хулиганство».
Когда не было работы, Зарик говорил мне:
– Я, пожалуй, поеду на этюды. Не возражаешь?
А Володя заявлял:
– А у меня свидание. Я пошёл. Не волнуйся, на спектакле отдежурю как штык
(у него каждый день были свидания).
Они уходили, а я, чтобы не терять время попусту, пытался заниматься графикой.
Но только присядешь, кто-нибудь заглянет, попросит краски, или что-нибудь нари-
совать, или просто начнёт трепаться. Несколько раз, когда не было работы, я тоже
уходил из мастерской. Перед премьерой мы работали без передышки, даже ноча-
ми, и декорации сдавали раньше срока. Володя говорил:
– Наша команда вкалывает, как папа Карло.
«Но когда нет работы, зачем зря высиживать?» – рассуждал я.
Директор театра, «вождь труппы», не разделял мою точку зрения.
– Я всё понимаю, голубчик, – предельно ласково сказал он мне. – Я доволен ва-
шей работой, но, понимаете, чтобы не было лишних разговоров, надо присутство-
вать. Как говорится, «для мебели». Такая особенность. Надо, голубчик, создавать
видимость работы, видимость созидательной активности (он давал мне возмож-
ность для почётного отступления, но я, дуралей, этого не усёк).
Из-за этой «видимости» я в конце концов и ушёл из театра, как бы спрыгнул с чу-
жого корабля.

379
«ВЕСЁЛЫЕ КАРТИНКИ»
После театра я окунулся в потрясающий мир художников-юмористов, клан не-
иссякаемых выдумщиков и едких насмешников. Этот клан можно представить
в виде облака с электрическим полем юмора, попадая в которое невольно тря-
сёшься от смеха. Назывался клан – журнал «Весёлые картинки», а возглавлял его
бородач с едкой ухмылкой – Виталий Стацинский, который рисовал «штампами»,
имел неважнецкий характер, но был пробивным организатором.
Говорят, юмористы в жизни – мрачноватые люди. Чепуха! Ответственно заявляю:
юмористы, которых я знал, были приветливыми и компанейскими людьми. Стараясь
не обижать других художников, скажу: находиться в кругу юмористов – праздник.
Юмористы разные по характеру, и для одних юмор – естественное состояние
духа, показатель крепкого здоровья; такими они родились – со склонностью подме-
чать всякие нелепости. Глядя на эти нелепости, мы догадываемся, как должно быть.
Для других юмор – стремление скрасить нашу жизнь, показать, что она состоит
не только из проблем и борьбы. Для третьих – своего рода защита от незащищён-
ности. Такие художники слишком близко всё принимают к сердцу, и юмор для них –
прикрытие своей ранимости.
– По части юмора мы переплюнули многие страны, на все случаи жизни имеем
анекдот, – говорил юморист Владимир Каневский, большой знаток анекдотов. –
Может, от того, что у нас только на юморе и можно продержаться.
Каждый юморист имел свою манеру рисования. Жуткие курильщики Анатолий
Елисеев (весельчак, спортсмен и актёр вспомогательного состава) и Михаил Скобе-
лев (фантазёр вроде Мюнхаузена) черкали размашисто, точно фехтовальщики; их
рисунки (порывистые линии, «мерцание контрастных пятен») выглядели небрежны-
ми; главным богатством они считали тему, то есть мысль, которую несёт рисунок.
Интеллигентный, предельно учтивый англичанин Андрей Брей рисовал пластич-
но и мягко, от его зверей было трудно оторвать взгляд.
Степенный ленинградец Юрий Васнецов слыл «мастером сказочных сюжетов».
Смешно сказать, в детстве я воспитывался на его рисунках, а теперь работал с ним
бок о бок, и мастер никогда не подчёркивал огромное расстояние между нами,
держался естественно и скромно.
Олег Теслер (любитель джаза, меломан) и Рубен Варшамов (яхтсмен, перевя-
занный «собачьим» шарфом от радикулита) рисовали монументально, хотя у пер-
вого юмор был чёрный (на рисунках вечно что-то взрывалось и рушилось), а второй
слыл специалистом по динозаврам (у него аборигены соседствовали с гигантски-
ми чудовищами).
Марьяна Рябиндер писала картины-обманы; писала скрупулёзно и до такой
фотографичности отделывала детали, что некоторые зрители пытались смахнуть
нарисованных букашек и капли. Её излюбленной темой были добрые и злые кар-
лики – гномы и тролли. Вдобавок Рябиндер делала прекрасные украшения и про-
свещала нас по части камней:

380
– Жемчуг – камень горя и слёз, янтарь – вселяет радость, бирюза – успокоение,
душевный комфорт…
Интересно рисовал Виктор Чижиков, юморист, похожий на киноактёра, – на него
засматривались все женщины. Чижиков рисовал комиксы. Он сделал отличную се-
рию «Я и Наполеон», где с императором побывал на рыбалке, в бане – и всё не вы-
ходя из границ приличия. Затем он сделал серию «робких и зловещих» котов,
и стал известен всей Москве, а вскоре выдал «олимпийского медведя» и просла-
вился на весь мир.
Из всего братства «Картинок» несколько выбивался самоуверенный Виктор
Пивоваров. Он был безразличен к миру детей и животных (мог нарисовать цаплю,
шагающую «коленями» вперёд!); в журнале (и в детских издательствах) он высту-
пал как формалист и являлся одним из тех, кто шёл в авангарде разрушителей
реализма.
Стацинский, который шествовал в этом авангарде, часто, «чтобы показать влас-
тям фигу», привлекал в журнал скандальных личностей. Я ничего не понимал в ра-
ботах формалистов, а сейчас считаю – их работы никогда не впишутся в русскую
культуру.
Ещё будучи студентом, Пивоваров увлёкся чешскими иллюстраторами (в част-
ности Бруновским) и в дальнейшем работал под них (в сорок лет развёлся с женой,
женился на чешской искусствоведке и перебрался в Прагу). Он называл себя «опе-
редившим время» и в конце концов договорился до абсурда:
– «Чёрный квадрат» Малевича вызвал русскую революцию, а «Чёрный квадрат»,
написанный мною, вызвал революцию пражскую.
Оказывается, бывают и такие забавы самонадеянных художников. А нам остаёт-
ся с содроганием ждать, какая ещё блажь втемяшится им в голову.
В детской книге формализм Пивоварова выглядел неким калейдоскопом, где
рисунки рассыпались на кубики, каждый из которых был насыщен цветом и имел
немало привлекательных деталей, но все вместе они никак не сочетались и соз-
давали для ребёнка не гармоничный мир, а какой-то изломанный, какой-то кра-
сочный хаос. Подобные упражнения делаются для того, чтобы удивить зрителей
и других художников – дети во внимание не принимаются.
Среди формалистов, работающих в детской книге, я никогда не слышал разго-
воров о восприятии детей, и, повторюсь, большинство этих художников пришли
в детские издательства только потому, что в них разрешалась некоторая услов-
ность. Детская книга для них была лишь ширмой, прикрытием. Ну а для взрослого
зрителя они, понятно, создавали такие дебри, к которым было страшно подходить.
Раз в месяц юмористы собирались в «Картинках» на «тёмные» совещания. На них
мог прийти любой человек, и ему за смешную тему выписывали десять рублей.
Заходили многие, но крайне редко приносили стоящее; чаще всего – перепев из-
вестных тем. Да и мы часто повторялись, вернее, делали импровизации на старую
тему. Бывало, принесёшь пачку набросков, а друзья начнут обсуждать, и останется
один-два. Но это обсуждение происходило замечательно: кто-то смеялся, кто-то
отпускал колкие реплики, но всегда в лёгкой, дружелюбной форме.

381
Случалось, обсуждаем слабую тему, вдруг кто-то подскажет удачный ход, кто-то
добавит удачную находку – и тема превращается в маленький шедевр.
Иногда мы выступали в школах, устраивали ребятам викторины и победителям да-
рили открытки – героев нашего журнала: Карандаша, Самоделкина, Чиполлино... Нас
встречали как инопланетян. Ещё бы! Живые художники из любимого журнала! Некото-
рые юмористы кроме «Картинок» сотрудничали в «Аллигаторе» («Крокодиле»). Таких
юмористов принимали за инопланетян и взрослые. Во всяком случае, с удостовере-
нием «Крокодила» пускали куда угодно – все боялись, что их в журнале пропесочат.
Я СНОВА ТОНУ В ПРАЗДНИКЕ
Семь лет я работал в «Картинках» – тонул в празднике, но с годами мой юмор стал
терять свой накал. Всё чаще я ловил себя на том, что в трамваях и автобусах вслу-
шиваюсь в разговоры людей, запоминаю удачные реплики, мучительно пытаюсь вы-
жать из них смешные темы. Это были последние потуги. Вскоре я окончательно уто-
нул в «юмористическом море», то есть мой юмор полностью иссяк. Но удивительное
дело – «на дне моря» меня ждал новый праздник: царство журнала «Мурзилка». Воз-
главлял это царство Нептун без бороды и трезубца – Анатолий Митяев.
Ни для кого не секрет – то было золотое время, расцвет «Мурзилки». Митяев сам
не рисовал, но имел художническую натуру. Он прекрасно разбирался в живописи
и обладал чутьём на потенциальные, неразбуженные таланты, неслучайно в «Мурзил-
ке» начинали многие впоследствии известные мастера.
Митяев был обаятельным человеком, от него веяло теплом. Он прошёл войну,
но сохранил детское восприятие – постоянно делал открытия в окружающем мире.
И что особенно важно – открывал в людях то, чего они в себе и не подозревали.
Подмечено, что хорошего человека и окружают хорошие люди. Это наглядно де-
монстрировали чаепития в редакции журнала.
– Я только и жду наших сборищ, – улыбался Лев Токмаков и прикладывал руку
к сердцу, давая понять, что у него внутри немыслимая комбинация чувств.
– Ужасно вас, чертей, люблю, – смеялся Николай Устинов, и всем было ясно,
что у него внутри исключительная радость.
Токмаков создал совершенно новую изобразительную манеру: малыми сред-
ствами, всего двумя-тремя мазками, добивался невероятной выразительности
и точности. Всего два-три мазка на белом листе бумаги, но какое организованное
пространство, какая лёгкость во всём, какие живые линии и как на месте безоши-
бочно лежат! Ничего не хочется добавить и ничего нельзя убрать – что значит на-
стоящее мастерство! Настоящее мастерство – когда в работе ничего нет лишнего,
случайного. На взгляд оно удивительно просто; кажется – возьми кисть, и у тебя
получится так же. Но это только на поверхностный взгляд. Иногда для того, чтобы
сделать эти два-три мазка, художнику требуется вся жизнь. А лёгкость, понятно,
достигается кропотливым трудом.
Устинов тщательно выписывал все детали; в его работах была предельная ясность.
Его работы давали детям знания, учили наблюдательности. Токмаков прививал детям

383
хороший вкус. Эти художники были разными: и по изобразительной манере, и по скла-
ду характера, и внешне (один высокий бородач с тихим голосом, другой маленький
крепыш, звонкий смехач), но их отличало дружелюбное отношение друг к другу.
Особенно крепко дружили Евгений Монин, Вениамин Лосин и Владимир Перцов –
три бородача, которые время от времени сбривали бороды, но Монин при этом остав-
лял усы. Каждый из этих художников создал самобытный изобразительный мир.
Архитектор по образованию, Монин великолепно рисовал дома, мосты, замки.
В его домах обитали философы и неисправимые мечтатели, с мостов падали разные
нескладёхи и беспечные влюблённые, в замках колготились незадачливые мастера.
В «Мурзилке» Монин был главным заводилой. Прихлёбывая чай, он без умол-
ку рассказывал нелепые случаи из собственной жизни, вроде того, как вместе
с хиппи угодил в милицию – его приняли за «хиппового вождя». Рассказывал Мо-
нин блес тяще и при этом не боялся выставить себя в неприглядном свете. Здесь
он чем-то напоминал своих героев, или, вернее, они напоминали его. Но, как из-
вестно, выставлять себя не в лучшем свете, смеяться над самим собой способны
только сильные люди, и эта внутренняя сила всегда угадывалась в Монине, каким
бы дураком он себя ни представлял.
Лосин считался рисовальщиком-виртуозом. С закрытыми глазами он мог нари-
совать бегущую лошадь, или плывущего по реке лося, или внушительную группу лю-
дей – и каждого со своим характером! Обладая редкой зрительной памятью, Лосин
знал всё: как связан хомут и оглобля, как цветёт бамбук, как растут кокосовые орехи,
как плавают киты и аквариумные рыбы, какие крепления в паровых механизмах, а уж
анатомию человека знал получше врачей. Кстати, во время чаепитий в «Мурзилке»,
когда Лосин рассказывал о растениях, я был уверен – он ботаник, когда он описывал
птиц, принимал его за орнитолога, когда он зарисовывал машины – не сомневался,
что он инженер. За справками к Лосину бегали все художники.
Рисунки Лосина отличались динамизмом, цвет лежал широкими, сочными мазка-
ми. Лосин работал на табуретке(!) и одной большой кистью; этой кистью писал и море,
и делал блик в глазу.
Перцов имел безупречный вкус; у него даже в квартире всё выглядело закончен-
ными натюрмортами, а на участке в деревне – не просто виды, а мини-пейзажи. И ко-
нечно, каждую иллюстрацию Перцова хотелось вставить в раму и повесить на стену.
Перцов сильнее всех художников пропитался русской культурой, и лучшие его ра-
боты – исторические сюжеты (былины, сказания) – это и понятно, он один из потом-
ков князей Голицыных, его родословная восходит к самим Рюриковичам! И держал-
ся Перцов скромнее всех (срабатывали гены). Перцов иллюстрировал мою первую
книжку, где на форзаце изобразил Крымский мост, набережную и прилегающие дома.
– Почему именно это место? – спросил я.
– Мы здесь жили до войны, – он показал на дом, в котором до войны жили и мы.
(Наверняка в то время мы виделись во дворе, но не могли вспомнить друг друга.)
Перцов известен не только как иллюстратор, но и как мастер шрифтов – всем
друзь ям оформлял обложки книг (его шрифты непременно войдут в энциклопедию
оформительского искусства).

384
Работая над иллюстрациями, Перцов невероятно гримасничал, принимал позы
своих героев; он вообще был артистичен: красиво двигался и сидел, красиво оде-
вался – с неизменным бантом на шее, красиво играл в шахматы и красиво ухаживал
за девушками. Здесь, правда, ему не везло. Почему-то девушкам было мало краси-
вых ухаживаний, им хотелось, чтобы чувства подкреплялись весомыми подарками
и вообще чтобы ухажёр «имел основательную базу». А у Перцова деньги появлялись
от случая к случаю, жил он в скромной мастерской, гонорары тратил на книги.
– Мужчина должен твёрдо стоять на ногах, – холодно заявляли эти девушки. –
А вы бессребреник. Что вы можете дать женщине?
– Написать её портрет, – улыбался Перцов.
Этот мягкий аргумент некоторое время удерживал девушек около Перцова, но,
как только он заканчивал портрет, они забирали его, а с художником прощались на-
всегда.
Монин, Лосин и Перцов были поглощены работой, но выкраивали и свободное
время. И тогда втроём ездили на рыбалку (для этой цели, а также потому что «го-
род забирает душевный покой», за сносную цену купили деревню, вернее, три до-
ма-развалюхи, один из которых вскоре какие-то негодяи разграбили и подпали-
ли); сражались за шахматной доской, с ватагой мальчишек азартно гоняли мяч.
При всём том, что они были поглощены работой, они умудрялись буквально че-
рез день отмечать праздники. Причём частенько праздники выдумывали, чтоб был
повод встретиться. Как они умудрялись совмещать работу и праздность – загадка.
Этих художников ещё отличало заботливое отношение друг к другу: когда однаж-
ды Монин отчаянно влюбился и надумал жениться, Перцов долго придирчиво изучал
его невесту, а женатый Лосин подробно объяснял ей, как строить семейное счастье.
Всерьёз я не люблю превосходных степеней, но этих трёх мастеров назову ве-
ликими; они в работе достигли совершенства. Неслучайно на международных выс-
тавках они получали награды. Я горжусь дружбой с этими художниками.
Как-то случилось великолепное совпадение: по рассеянности Митяев под моим
рисунком поставил фамилию Монина, а гонорар выписал Перцову.
– Это повод устроить праздник! – разразился Лосин. – Маленький, камерный.
Конечно, маленький праздник перешёл в большой, да такой, что под конец
мы все потерялись. Но тот рисунок я не потерял и храню как память о золотом
времени.

ПУСТЬ ДОГОНЯЮТ!
Однажды художник Валерий Дмитрюк обратился ко мне:
– Имеется одна рукопись для детей, давай проиллюстрируем вместе. Ты
больше тяготеешь к живописи, я к рисунку. Наши устремления дадут приличный
результат.
У нас было много общего: оба из провинции, оба лысели, оба работали в «Кар-
тинках» и одновременно, без всякого лицемерия, испытывали чувство недо-
вольства сделанным. Мы имели одинаковые взгляды на искусство, нам обоим

387
нравился кинорежиссёр Феллини и девушки с волосами морковного цвета.
Короче , у нас были родственные души, и мы проработали вместе десять лет.
В детской книге я окончательно нашёл себя. Во взрослой книге иллюстрации
всего лишь сопровождают текст, в детской несут самостоятельную нагрузку.
Художник в детской книге – такой же автор, как и писатель. У него много белых
листов бумаги, огромный простор для творчества и огромная ответственность.
Через рисунок ребёнок познаёт мир, рисунок развивает его наклонности. Мно-
гие рисунки, которые мы видим в детстве, остаются с нами навсегда как самые
яркие зрительные впечатления, а рисованные герои – как самые близкие друзья
(взрослые ведь только придумывают сказку, а дети живут в ней).
Мы с Дмитрюком в основном иллюстрировали авторов-современников. Обычно
писатели нас хвалили, и не скрою – было приятно.
– Отлично! – поднимал большой палец Владимир Коркин. – Спасибо за рисунки.
Вы всё чётко прочувствовали, именно таким я всё и представлял.
– Прекрасно, как жужжание пчелы! – радовался Игорь Мазнин.
– Здесь и говорить нечего! – восклицал Юрий Коваль. – Рисунки потрясают…
почти как мой текст!
Иногда нас начинали хвалить, но заканчивали руганью.
– Интересный разговор! – выдавливал Юрий Кушак. – Но могли бы сделать и луч-
ше. Обложка невыигрышная, непродажная, а шрифт – ваша несильная сторона.
– Книга хорошо скомпонована, старики, – тараторил Сергей Козлов. – Хороший
макет и рисунки... не портят общего впечатления. Хотя лучше б половину убрать.
Лучше б, старики, я дал побольше текста. И потом, что тянули? Работать, старики,
надо быстро.
Попадались и капризные авторы. Как-то мы делали книжку одной поэтессы
из Нижнего Новгорода. Стихи были неумелые, но мы решили «вытянуть» книжку
за счёт рисунков, выжать из текста максимум. Три месяца корпели, но, когда при-
везли работу поэтессе, она сморщилась.
– Мне нравятся ваши рисунки, – сказала; сказала певуче, растянуто. – Но,
вообще-то говоря, образы зверюшек мне представляются иными. Подождите,
сейчас придёт муж, он лучше меня разбирается в живописи. Может, он что-нибудь
подскажет.
Пришёл её муж и гаркнул:
– Скажите честно, вы схалтурили? Подумали: «А-а, провинция! Для них и так сой-
дёт». Сейчас явится сын, он учится в художественной школе, он вам даст советы.
Пришёл их сын, долговязый парень, и стал нас, ровесников его отца, учить
что к чему. Разнёс рисунки в пух и прах: и звери-то у нас «слишком развесё-
лые», и деревья «слишком корявые», и травы «лихие», и «небо – не небо, и вода –
не вода».
– Налицо отсутствие чего-то главного, – шумел он. – Всё разрозненно. Отсут-
ствие всякой предметности.
– Отсутствие присутствия, – хмыкнул Дмитрюк.
– Вот, вот! – ухватился парень.

388
Но окончательный, смертельный удар нас поджидал на следующий день
в издательстве. Художественный совет принял иллюстрации, но, когда мы по-
несли подписывать листы к директору, он плотно закрыл за нами дверь и про-
гундосил:
– Не слушайте никого. Они ничего не понимают и живут недисциплинирован-
но. А я хотя и по специальности военный, но имею понятие о рисовании и уважаю
художников. Я и сам люблю помалевать на природе пейзажики разные. Вон моя
работка.
На стене висел бездарный пейзаж – этакий компот из одних синих красок.
Мы с Дмит рюком переглянулись и, глубоко вздохнув, поняли, какая нас ожидает
казнь.
– Как говорится, всё хорошо, прекрасная маркиза, – директор склонился
над листами. – Но вот этого слона отсюда из угла передвиньте сюда наверх. Так
будет дисциплинированней... А это за ним кто? Кого вы насандалили? Мартыш-
ки, что ли? Их подвинем сюда. Пусть как бы его, слона то есть, догоняют!
Мы вывалились из кабинета и чуть не упали – нас подхватили члены худсовета.
– Не слушайте его, – сказали. – Он ничего не понимает. Главное – наши подписи.

РАДОСТНЫЙ ДЕНЬ С НОТОЙ ГОРЕЧИ
В Волго-Вятском издательстве мы с Дмитрюком оформили десять книг. Ког-
да привозили работу, Дмитрюк останавливался у родственников, а меня при-
страивал к соседу, другу детства, Ивану. Однажды Иван предложил мне отве-
дать наливки собственного изготовления. Мы только расположились на террасе,
как у изгороди возникли два парня. Громко, с провинциальной прямотой один
из них сказал:
– Слыхали, Вань, у тебя квартирант москвич. Не мешало б сходить на пятачок,
показать гостю, как живём в Нижнем.
– У нас серьёзный разговор, – тоже достаточно громко остановил Иван при-
шельцев, которые уже открывали калитку.
– Эти нам неподходящая компания, – пояснил он, когда парни удалились. –
У них одна задача – налить глаза, а я люблю беседы в интеллигентном варианте, –
всем своим видом Иван давал понять, что он и парни – некие неперемешиваю-
щиеся слои общества, что у него с ними несовместимая культура.
Выпив наливки, Иван откинулся на стуле.
– Как мы живём, и слепому видно. Я покажу тебе то, чего ты в своей столице
никогда не увидишь. Вы там перекормлены зрелищами, но такого ты не видел.
Пойдём!
Мы спустились к Волге, на улицу Студёную, где старые деревянные дома со-
седствовали с пустырём, заросшим коноплёй. Около одного дома Иван оста-
новился, стукнул кулаком в массивную, с жестяными заплатами дверь и зычно
крикнул:
– Мария Алексеевна!

389
Никто не отозвался. Иван снова стукнул и гаркнул:
– Мария Алексеевна!
За дверью стояла полная тишина, и я сказал:
– Никого нет. Зайдём попозже.
– Погоди! – Иван дробно заколотил в дверь.
Где-то внутри дома послышались шорохи, скрипы, и вдруг раздался тонкий голос:
– Кто там?
– Это я, Иван! – Иван подмигнул мне и предупреждающе покашлял.
Но в доме скрипы и шорохи смолкли, и опять надолго воцарилась тишина. Иван
нахмурился:
– Мария Алексеевна! Это ж я, Иван! Не узнаёте, что ли?!
– Чего тебе?! – скрипы и шорохи перешли в шарканье, кряхтенье; обитательни-
ца дома явно подошла к двери. – Ну, чего тебе?!
– Дело есть. Тут один друг из Москвы хочет взглянуть на ваше искусство, – Иван
многозначительно кивнул мне.
– Не могу открыть, – пропищало за дверью.
– Почему?
– Сын не разрешает!
– Мария Алексеевна, ну как можно? Хороший человек из Москвы. Мой друг.
Приехал в командировку. Я ему много рассказывал о вашем искусстве...
Иван вновь подмигнул мне, как бы объясняя, что его слова не враньё, а сюрприз.
Наконец загремели засовы, и на пороге появилась маленькая, сморщенная, бе-
лая, словно вылепленная из воска, старушка в сарафане.
– Ладно уж, входите, – вздохнула она.
Пройдя за ней и Иваном в сени, я увидел на внутренней стороне двери надпись
мелом: «Мама, никому не открывай!». В комнате старушка прошла к тумбе
с какими-то сине-зелёными стекляшками, села в кресло и затаилась. Иван обвёл
рукой комнату.
– Вот, хотел показать, что вы сотворили, – он наклонился к хозяйке.
Я осмотрелся. На этажерке, тумбе и подоконнике стояло множество акварелей
в овалах. Это были тщательно отделанные миниатюры; портреты дам из прошлого века.
– Профессиональные работы, – сказал я. – Вы, Мария Алексеевна, где-то учились?
– Когда-то закончила местное художественное училище, – отозвалась ста-
рушка. – Работала в театре. Получала мало... Когда родился сын, подрабатывала
где придётся...
– Муж Марии Алексеевны умер рано, – вставил Иван.
– Да, одна растила сына, – горькая память нахлынула на старушку, она часто
заморгала, но пересилила себя. – Потом нанялась в подручные к швеям. Они от-
давали мне лоскуты. Шила одеяла лоскутные, подушки-думки. Потом занялась
апплика цией... Кое-что осталось, зайди взгляни, – старушка кивнула на соседнюю
комнату.
Я откинул занавеску и онемел. На стенах висело штук десять картин – натюрмор-
тов-аппликаций; все работы большие, на подрамниках и сделаны так виртуозно ,

390
что не виделось ремесло – ни стежки, ни обмётка. Лоскуты были подобраны с та-
ким вкусом, что один цвет плавно переходил в другой; создавалось впечатление,
что цветы на полотнах – живые, а горшки и вазы – настоящие, объёмные. Но глав-
ное, натюрморты наполняло солнце: на столах и подоконниках играли блики, от бу-
кетов падали тени.
– Смотришь на вышивки, и как-то радостно на душе, – протянул Иван.
– Радостно, – согласился я, а про себя подумал: «Ну понятно – большие полот-
на – люди маленького роста часто стремятся ко всему большому, но откуда эта
жизнерадостность?! Может, оттого что жизнь была без радостей?!»
– Мария Алексеевна, вы продаёте свои работы? – обратился я к старушке. –
Ведь такие вещи стоят очень дорого.
– Раньше дарила всем, кого они волновали... Потом продавала, когда деньги были
нужны. Когда сына растила... А теперь зачем мне деньги? – старушка привстала
с кресла, взяла с этажерки альбом и мягко предложила мне: – Вот посмотри лоскуты.
Я начал листать альбом с шёлковыми, атласными и батистовыми лоскутами;
на каждом развороте были лоскуты одного цвета, но разных оттенков: от ослепи-
тельно ярких до приглушённых, бледных.
– А выставки?! Местные власти устраивали ваши выставки?
– Сама не хочу, – старушка опустилась в кресло.
– Лет пять назад устроили выставку, – высунулся Иван, – да три картины стащили.
– Зачем мне такие выставки, посуди сам, – старушка махнула рукой и отвернулась.
– Прекрасные работы у Марии Алексеевны, – сказал я, когда мы с Иваном вы-
шли на улицу.
– Я зря болтать не буду, – хмыкнул Иван. – Но ты уяснил, что никому нет дела
до её искусства?
– Ну а её сын? Он, я так понял, бережёт её работы?
– Он печётся о себе. Никчёмный мужик. Картёжник. Как проиграется, одну картину
продаёт. Незаметно выносит и загоняет на барахолке. А матери говорит, что украли.

«ФАБРИКА БЕЗ ГОЛОВЫ»
Однажды меня пригласили на телевидение, в детскую редакцию.
– Сделайте нам что-нибудь, – сказали.
Мне понравилось это «что-нибудь», но я всё же уточнил:
– Что именно?
– Что хотите, мы вам доверяем. Сделайте какой-нибудь фильм в картинках. Что-
нибудь этакое с красочными подробностями.
Несколько дней я работал не разгибая спины, придумал фильм «Олимпийские
игры у зверей» и кучу «красочных подробностей».
– Замечательно! – сказали в редакции. – Но, понимаете, красочные подробности
не очень красочны. Разные бегемоты, жирафы – не «наши» звери. Оставьте только
«наших» – медведей, зайцев. И потом, понимаете, у нас есть определённый набор
кукол, декораций; надо укладываться в них, чтоб не клянчить деньги на новые...

391
Я столкнулся с трудностями, но отступать было поздно, уже дал слово, что сделаю
«что-нибудь», да и мои мысли уже устремились в кинематографическую область.
Снова засел за работу, ухлопал целый месяц, написал сценарий и сделал тьму ри-
сунков про «школу под водой»: морскую черепаху-учительницу и акулу-разбойницу
(что-что, а надводный и подводный миры никогда не покидали меня).
Фильм снимал режиссёр Александр Сахаров; снимал через аквариум: за плава-
ющими рыбами двигались «ученики школы»: игрушечные осьминожек, морской ко-
нёк... Фильм понравился, Сахаров получил премию, а мне заказали продолжение.
На это продолжение я ухлопал ещё месяц, но за работу получил меньше, чем полу-
чал за один рисунок в «Весёлых картинках».
– Мы заплатили вам по высшей ставке, как Пушкину, – сказали в редакции. –
Понимаете, за продолжение платят половину от первой серии. Считается,
что одни герои.
– Теперь понимаешь, почему на телевидении нет приличных авторов? – пробуб-
нил Сахаров. – Огромное предприятие, а денег нет. И туча установок: или слюнявый
романтизм, или клюква. О Бабе-яге и чёрте писать нельзя. Телевидение – это фаб-
рика без головы. Вернее, мусоропровод: пока летит – гремит, пролетело – пусто.
Всё-таки и на телевидении я встретил хорошего художника – Бориса Сафронова,
который оформлял детские передачи ради любви к «волшебному миру детей».
– Многие считают, что мы здесь халтурим, – говорил Сафронов. – Это неверно.
Халтура не работа, а отношение к работе.
«Для себя» Сафронов ничего не писал – он писал «для других» – то, что просили
знакомые, и просто дарил картины.
– Не жалко отдавать? – как-то спросил я.
– Жалко, но отдавать и надо то, что жалко, – усмехнулся Сафронов. – А что не жал-
ко – надо выбрасывать.
Однажды подвал, где Сафронов хранил живопись (а он писал гуашью), затопило,
и все работы размыло.
– Кошмар! – растерянно бухнул я Сафронову.
– Ничего, сюжеты помню, – невозмутимо ответил он. – За год-два восстановлю
и сделаю получше. С нюансами. Ведь всё дело в полутонах, нюансах… Знаешь, на-
роды Севера для обозначения снега используют триста понятий, индусы называют
сотню оттенков зелёного цвета – какое тонкое восприятие мира!
Последней моей работой на телевидении был сценарий (с рисунками) про Но-
вый год – естественно, с «красочными подробностями». Моя работа понравилась,
но пос ле «редактуры» от неё мало что осталось. Можно сказать, с моей новогодней
ёлки сняли все игрушки и обстругали ветви, оставив одну палку. Я возмутился, за-
брал сценарий, а дома отправил его в мусорное ведро.
До этого безрадостного случая произошёл ещё один, более-менее радостный.
Как-то режиссёр Сахаров вызвал меня в телецентр и торжественно объявил:
– У меня большие задумки на будущее, о них через час поведём качественный
разговор, а пока впихну тебя в жюри – сейчас будет конкурс молодых актёров-
кукольников, надо отобрать самых талантливых. Ты, вроде, работал в театрах.

392
В жюри, кроме меня, есть ещё один знаток, а ты будешь для массы. Потом погово-
рим о будущей работе и шумно отпразднуем твоих подводных головастиков.
По пути в просмотровый зал Сахаров отчеканил:
– Поставь каждому баллы. За сцену движения, за речь. В сумме не больше десяти.
Начался спектакль. Над ширмой появились тряпичные герои. Как я ни при-
сматривался к их движениям, как ни вслушивался в голоса – всё было обычным,
без волшебства, но вот деревья раскачивались – хоть куда! Я даже ощущал ветер.
После спектакля из-за ширмы вышли актёры – молодые ребята; поднялся Сахаров
и начал что-то втолковывать актёрам, потом за поддержкой обратился к «знатоку ».
Тот полностью согласился с Сахаровым и объявил, что всем поставил тройки.
Для формальности Сахаров спросил моё мнение.
Я некоторое время морщился, делал вид, что занимаюсь немалым умствен-
ным трудом, потом объявил, что поставил пятёрку тому, кто раскачивал деревья.
Неожиданно Сахаров изменился в лице:
– Наш гость верно заметил таланты, а мы с вами, коллега, их просмотрели. Так
что первую премию даём тому, кто имитировал ветер. Кто это делал?
Руку поднял пожарный, который, как оказалось, за бутылку пива помогал актёрам.

ЗАЧТЁТСЯ НА НЕБЕСАХ!
Среди моих знакомых поэт Игорь Мазнин занимает особое место – он, доброе
сердце, всегда готов помочь тем, кто попал в беду, и всегда говорит то, что думает,
говорит открыто и безбоязненно, поэтому нажил себе массу врагов. Японцы счи-
тают: у каждого должно быть семь врагов. У Мазнина их гораздо больше. Зато дру-
зья восхищаются его мужеством. Ко всему Мазнин даже в самые пасмурные дни
за облаками видит солнце, другими словами – не сгущает неприятности и в труд-
ном положении не падает духом, да ещё сохраняет чувство юмора.
– У тебя есть возможность заняться благородным делом, – сказал однажды
Мазнин. – Учить детей рисованию. В Доме литераторов открывается изостудия,
меня попросили найти руководителя. Я назвал тебя.
– Ты спятил! – серьёзно заявил я. – Чему я могу научить?! Сам всю жизнь учусь!
– Правильно, учись и других учи. Из камней делай кометы! Студия не профес-
сиональная, а любительская. Твоя задача – выявлять способных ребят и направ-
лять их в художественные школы. Это даже мне по плечу, хотя я не умею держать
карандаш, а ты столько работал для детей. Так что хватит бузить, берись за дело
и действуй решительно! Тебе зачтётся на небесах!
Долго я раздумывал над этим предложением, раздумывал с тяжёлым сердцем –
на меня давила ответственность. В конце концов решился.
Директор Дома литераторов встретил меня с распростёртыми объятиями, об-
рушил на меня поток дружелюбных чувств.
– Под изостудию мы отвели Малый зал, – возвестил он. – Там большие окна,
фигурный паркет. Мы организация солидная, так что обеспечим вас мольбертами,
бумагой, красками.

394
Надлежало записывать в студию только детей писателей, но я брал всех ре-
бят, которые любили рисовать. Даже тех, кто рисовал неважно, поскольку знал,
что многие способные – лентяи и забрасывают рисование при первых же труднос-
тях, а менее способные, но усидчивые добиваются успеха.
Конечно, по одному рисунку, даже по нескольким линиям можно сразу опре-
делить способности человека, так же как по одной музыкальной фразе понять –
есть у него слух или нет. И нельзя вселять в ученика ложные надежды – они могут
привести к жестокому разочарованию и тем самым поломать всю жизнь. Лучше
сразу говорить всё как есть. Но я не спешил выносить приговор и, чтобы не оши-
биться, всем давал возможность порисовать несколько занятий, и если у кого-то
совсем ничего не получалось, советовал родителям развивать в ребёнке другие
способности.
Известна истина: все дети способные, но по мере взросления чаще всего эти
способности куда-то улетучиваются. У одних – от семейных условий, у других –
от лени, у третьих – от плохих учителей. Сколько заглохло талантов от того, что в дет-
стве некому было помочь! Ведь в школах учат «правильному» рисованию, рисуют
пирамиды и кубы, то есть прививают детям ремесло, да ещё пытаются обуздать
своенравных, непокорных (как раз из таких и получаются личности). А надо бы раз-
вивать у ребят воображение, поощрять инициативу, самостоятельное мышление,
заражать своим предметом. Садовод, чтобы получить урожай, ухаживает за ябло-
ней: утепляет, обмазывает известью. Так и преподаватель должен бережно и тер-
пеливо выращивать учеников.
До десяти лет детям следует давать только свободные темы: «подводное
царство», «праздник», «летний отдых», «зимние каникулы», рисунки к рассказам
и сказкам. И на примерах объяснять, что такое композиция, перспектива, осве-
щённость, тёплые и холодные тона. Например, перспективу я объяснял предель-
но просто:
– Видите, на окне цветок, а за окном дерево, и оно меньше цветка. Почему?
Потому что цветок близко, а дерево далеко... Муха может быть больше собаки?
– Может! – голосили сообразительные ученики. – Если муха рядом, на стекле,
а собака очень далеко.
– Правильно! Каждый из вас может быть выше телеграфного столба. Если вы
нарисуете себя в начале улицы, а столб…
– В самом конце! – уже кричали все.
Так же просто я говорил об освещённости, роли света:
– Если мы сидим под зелёным абажуром, наше лицо и одежда будут с зеленова-
тым оттенком. При закате солнца всё будет каким?
– Лиловым! Розовым! Пурпурным! – слышались голоса.
– Да. И даже в зелёной листве будет тепло заходящего солнца. И в тени будет
много цвета. Кстати, в тени всегда много цвета, и внутри тень прозрачна. Поэтому
чёрную краску сразу уберите, чтобы не рисовать ею тени. Для нас ничего нет бело-
го и чёрного. Как известно, в белом цвете все цвета радуги, а в чёрном масса от-
тенков. – В заключение я рассказывал о художниках по свету в театрах.

396
В другой раз я говорил о том, как цвет создаёт настроение: мягкие зелёные
тона – успокаивают, вселяют умиротворённость; синие, изумрудные – наводят
грусть; жёлтые, оранжевые – радуют, бодрят; ярко-красные – возбуждают...
– Возьмите цветную посуду! – вещал я. – Тарелки с оранжевым орнаментом
поднимают аппетит, а синие и зелёные тарелки для тех, кто сидит на диете. Кра-
сивые вещи устанавливают приподнятое настроение, оптимизм.
Я рассказывал о знакомой художнице, которая выкрасила стены своей ком-
наты в серый цвет, а потолок – в красный, и её гости постоянно испытывали дис-
комфорт.
– А ведь приятно находиться в комнате с обоями тёплых, приглушённых тонов.
Или с голубыми обоями. Голубой цвет даёт ощущение свежести. Даже малень-
кая комната со светлыми обоями кажется шире, кажется, в ней воздуха больше.
Точно так же, как полный человек в яркой и узкой одежде кажется ещё полнее, и,
значит, чтоб быть поизящней, ему следует носить какую одежду?
– Не яркую! Не узкую! Широкую, свободную, – вразнобой подсказывали
ребята.
– В чём радость рисования? – подводил я аудиторию к главной мысли. – В том,
что мы можем сделать весь мир таким, каким хотим, чтобы он был. Зимой можем
сделать лето, когда пасмурно, можем всё наполнить солнцем, побывать там,
где пока не можем побывать, сделать несчастных людей счастливыми – и всё
на чём?
– На белом листе бумаги! – подхватывал хор, чувствуя причастность к великому.

РАДОСТЬ ОТКРЫТИЯ
Мы занимались по воскресеньям полтора, иногда два часа. Ребята до деся-
ти лет рисовали за столами, постарше – за мольбертами. На первых занятиях,
ещё не перезнакомившись, ребята садились группами: «столовщики» у стены,
«мольбертщики» у окон, но уже через пару недель рассаживались вперемежку,
кто с кем хотел, при этом старшие опекали младших. А иногда случалось и на-
оборот. Например, очень способный третьеклассник Игорь Новиков с трогатель-
ной серьёзностью помогал рисовать выпускнице техникума Юле Цимайло, у ко-
торой был слабый рисунок.
«Столовщикам» я давал свободу творчества (например, рисовать «мечту»).
Было интересно наблюдать противостояние ребёнка один на один с листом бу-
маги. Вначале – растерянность. Ещё бы! Такой простор перед глазами, и всё,
чем заполнять лист, надо придумать самому!.. Смотрю – задумался, припомнил
что-то, что когда-то поразило. И вот уже первая линия, первая краска и... радость
открытия; лист бумаги наполняется ещё непрочными постройками и полуживы-
ми существами, но они начинают самостоятельную жизнь, даже как бы подска-
зывают юному художнику, что собираются делать.
Теперь ребёнка не остановить! Я только слегка направляю его фантазию.
И не учу, а выявляю то, что в ребёнке заложено. Позднее помогу ему из нагро-

397
мождения линий и красок выбрать стройные и красивые, чётче обозначить ещё
еле различимую цель, зароню в ребёнка стремление внести в жизнь что-то своё,
прекрасное...
Почти все дети открыты, восприимчивы, чувствительны к несправедливости,
к назиданиям, или наоборот – к сюсюканью. Именно поэтому я говорил с ними
как с равными, словно у нас одинаковый запас знаний, но они кое-что забыли,
и я напоминал.
– Ты ведь знаешь, что цапли спят на воде, спрятав клюв под крыло. Так и рисуй!
Ребёнок мог этого и не знать, я нарочно завышал его знания, но после за-
нятий он уже стремился расширить свой кругозор. И ещё одно обстоятельство:
можно ученику давать задание – рисовать «от и до», но лучше его заинтересо-
вать темой, подвести к ней. При таком методе отдача намного полноценней.
«Мольбертщикам» я давал определённые темы и ставил натюрморты, причём
не эстетские, а самые обычные, чтобы умели различать красивость и красоту.
– Вот на полу ведро с тряпкой и разлитая вода, – я показывал на инвентарь
уборщицы. – Смотрите, какие отражения, какие складки на тряпке, вмятины
на ведре! Живописные и тряпка, и ведро! Красота вещей в их простоте, полез-
ности, удобстве.
Каждый человек – особый мир; объединить несколько миров – задача
не из лёгких, особенно если учесть, что в студии занимались ребята от семи
до семнадцати лет. Как мне это удавалось – не знаю, но скажу без ложной скром-
ности: мы жили одной семьёй, даже дни рождения каждого отмечали в кафе-
терии, и в подарок именинник получал десятки рисунков. Родители говорили,
что дети тянутся ко мне, с нетерпением ждут воскресений, дома пересказывают
истории, которыми я расцвечивал занятия, что верят мне, поскольку видят мои
работы в книгах и журналах.
Ребята действительно любили студию. Но что её было не любить, если после
занятий они ещё валяли дурака в кафетерии, где буфет ломился от лимонада
и пирожных, а ребята постарше всегда могли подняться в Большой зал и посмот-
реть заграничный фильм. Так что я и это учитывал и особенно не обольщался
на свой счёт.

ТАК КТО ГЕНИЙ?
Крепко сбитого пятиклассника Диму Климонтовича все, и я в том числе, зва-
ли по имени-отчеству – Дмитрий Иванович. Словно Тартарен, Дмитрий Ивано-
вич ходил увешанный оружием: ружьями и саблями всех образцов. Он врывался
в студию, палил из пробочного пугача и объявлял о своём очередном подвиге
(начитавшись детективов, он всюду видел преступников и находился в постоян-
ной боевой готовности).
Выявляя могучие силы, Дмитрий Иванович рисовал только сражения со мно-
жеством действующих лиц и разнообразной боевой техникой. Рисовал бы-
стро и при этом выкрикивал команды, подражал грохоту орудий, чем вызывал

398
усмешки «мольбертщиков» и восхищение у «столовщиков». Случалось, в запа-
ле Дмитрий Иванович выхватывал пугач и стрелял в воздух. «Мольбертщики»
вздрагивали, грозились разоружить Дмитрия Ивановича, а у «столовщиков»
восхищение переходило в бурный восторг.
Я был не против батальных сцен Дмитрия Ивановича, но вскользь говорил
о гуманизме и о том, что на свете много и другого, достойного внимания ху-
дожника. И всё старался внушить воинственному ученику, что вначале на листе
всё надо набрасывать, идти от общего к частному, чтобы рисунок не рассыпал-
ся, чтобы его держали крупные детали. Дмитрий Иванович кивал, но продолжал
мельтешить. Он был наделён редким видением мира, даже рисункам соседей
давал меткие определения: акварели соседок, писавших цветы и бабочек, на-
зывал «вед ром духов».
Доказано, что девочки лучше мальчишек чувствуют цвет, но десятилетняя
Саша Букова, по прозвищу Мимоза (она носила только жёлто-зелёную одежду),
и среди учениц являла исключение. У неё было природное чувство цвета; она
интуитивно угадывала благородные сочетания красок и одновременно делала
успехи в графике, причём рисовала размашисто и смело, прямо-таки в мужской
манере. Я думал – её родители художники. Оказалось – нет, обычные служащие.
Вот и получалось – её дар от Бога.
Сашу-Мимозу отличало искреннее восхищение работами других студийцев.
Когда мы обсуждали рисунки, кое-кто позволял себе вольности:
– Это не солнце, а блин, – мог сказануть Дмитрий Иванович.
Саша находила только прекрасные слова:
– Замечательное, жаркое солнце! И такие мягкие и тёплые облака! Вот мне
бы написать так! – и это говорила она, лучший цветовик студии! Похоже, она
ещё не осознавала своё творчество, так же как и многие малыши, которые вос-
торженно прищёлкивали языками около работ старшеклассников и бормотали:
– Всё как настоящее.
Они не знали, что их «не настоящее» подкупает чистотой и наивностью.
Тринадцатилетний Андрей Маленкович рисовал так, как рисует в его возрас-
те один из сотни. Он сразу мне дал понять, что умеет обращаться с простран-
ством: заполнил лист бумаги по спирали, от центральной точки раскрутил сю-
жет до краёв. Всё получилось целостно и ёмко; и как он это представил в своей
маленькой голове? К сожалению, когда я его похвалил, он перестал рисовать
и стал делать замечания соседям. А когда я вышел покурить, подошёл к перво-
класснице Ксении Талызиной, которая рисовала принцессу, и бросил:
– Это кто?
– Принцесса, – выдохнула рисовальщица.
– Ишь отъелась! Это не принцесса, а бегемот! – и подрисовал красавице усы.
Довёл девчушку до слёз; правда, когда я вернулся, уже «усаживал принцессу
в карету» – усердно замаливал свою грубость.
– А вы царя видели? – задыхаясь, спросил однажды Андрей, когда я во время
занятий рассказывал о своей работе в театрах.

399
– Вы царя видели? – повторил «мастер спирального рисования».
– Нет, не видел, – признался я. – Конечно, я старый, но не до такой степени.
– Андрей, ты что? У тебя по истории кол? – вступился кто-то из учениц-
старшеклассниц. – Цари-то когда были? А ещё мой будущий жених!
Андрей покраснел, но в следующий раз удивил меня ещё больше:
– А скажите, кто среди нас гений?
– Какой гений?! – возмутился я. – Мы все просто способные. Ещё неиз-
вестно, станем ли мы Художниками, получим ли высокое звание – Мастер.
Художник – тот, кто создал свой мир, свою изобразительную манеру. Настоя-
щих Художников не так уж и много. Большинство только рисовальщики и жи-
вописцы. Мы ещё пока только учимся на рисовальщиков и живописцев. Путь
нам предстоит долгий.
Некоторые родители поступают непедагогично: подогревая тщеславие своих
детей, вставляют их «шедевры» в рамы, вешают на стены. Напрасно они это де-
лают. Чрезмерное восхваление мешает серьёзным занятиям. К тому же сегодня
ребёнок сделал «шедевр», а назавтра может выдать такую посредственность!
Синеглазая Эвелина Храмченко была одарённая девушка: делала стилизован-
ные игрушки из проволоки и ниток, писала стихи, готовилась поступать в учили-
ще, учиться на гримёра. Чтобы Эвелине получше подготовиться к экзаменам,
я ставил ей гипс, но холодные бесцветные фигуры не вдохновляли её, непоседу.
– Рисуй не столько сам предмет, сколько вокруг него, – я черкал карандашом
Эвелины, а она вздыхала:
– Я, может, и не стану учиться на гримёра. Пока не знаю своей голубой мечты.
Здесь будет уместно заметить, что многим эмоциональным ученикам не хва-
тает усидчивости. Сегодня они хотят быть художниками, назавтра – танцовщика-
ми, через неделю – лётчиками, а чаще – и тем и другим одновременно. В такие
моменты многое зависит от преподавателя – сумеет ли он увлечь своим пред-
метом, скрасить чисто технические моменты, неизбежные в обучении, уловить
настрой подопечных, когда у одного притупляется восприятие, другой пасует
перед трудностями. Всю эту науку я познавал постепенно, то есть в студии тоже
проходил немалый курс обучения, и ещё неизвестно, кто больше дал друг другу:
я ученикам или они мне.
Рядом с Эвелиной ставил мольберт Денис Лучин, высокий, задумчивый паре-
нёк-десятиклассник. У него были тонкие черты лица, тонкие пальцы, изыскан-
ные манеры – принц из сказки, а не выпускник обычной школы. И писал Денис
изящно: чёткими, прямо-таки хрустальными мазками. Долгое время он только
поглядывал на Эвелину, а она делала вид, что никак не может понять, в чём дело;
даже когда Денис писал ей записки, она одаряла его притворным взглядом,
как бы вопрошая: «И почему ты выбрал именно меня? Здесь много красивых де-
вушек!». Вначале они только обменивались записками, потом то и дело уходили
в кафетерий и наконец однажды покинули студию, взявшись за руки. Спустя не-
сколько лет заглянули ко мне.
– Поздравьте нас! – сказали. – Мы стали мужем и женой!

400
СТОЛ «ДАРОВАНИЙ»
За отдельным широким столом у нас сидели «дарования». Так ученики-старожи-
лы называли новеньких, которые приходили в студию и сразу выкладывали о себе
далеко не скудные сведения:
– Рисую день и ночь, родители прямо от стола не оторвут. В школе по рисованию
одни пятёрки.
«Стол дарований» был своего рода фильтром в нашей студии, неким вступи-
тельным экзаменом для чрезмерно самоуверенных художников. За этим столом
сидела семилетняя Баранова Настя, которая на мой первый вопрос: «Наверно, ты
хочешь быть принцессой?» – спокойно ответила:
– А я и есть принцесса!
В будущем она собиралась стать королевой и первое время воспринимала меня
как великовозрастного придворного; на каждую мою тему капризно надувала губы:
– Это не хочу рисовать!.. Буду вот это... фломастерами.
Рядом с Настей усаживалась её бабушка, хотя обычно я отправлял родителей, ба-
бушек и дедушек в кафетерий или к телевизору, чтобы не смущали других учеников,
но новеньким делал исключение, давал возможность освоиться в новой обстановке.
Как правило, ребята из продлёнок более общительны; они вписывались в кол-
лектив моментально. С маменькиными сынками и дочками дело обстояло послож-
нее, к ним приходилось подбирать ключи. Здесь я выработал определённую си-
стему: избалованных проказников усаживал рядом с серьёзным учеником, чтобы
был пример для подражания. Робких и застенчивых прикреплял к какому-нибудь
Тартарену -Диме, который в любого мог вселить жизнеутверждающий заряд.
Ну и понятно, с одарённых ребят требовал большей отдачи, учеников со средними
способностями подхваливал, чтобы придать им дополнительные силы.
Так вот рядом с Настей усаживалась её бабушка и за каждый мазок внучки со-
вала ей в рот конфету. Несколько раз она пыталась подкармливать внучку домаш-
ними пирожками. Заметив эти попытки, я их пресёк на корню. Кстати, та бабушка
и рисунки рассматривала как продукты питания: «Это вкусно, аппетитно», – гово-
рила. – «А это неаппетитно, от этого тошнит». Настя никому не разрешала поль-
зоваться своими красками, так что, отучив её от подкармливаний, я отучал её
от жадности, объяснял, что у нас всё общее и что «вообще давать приятней, чем
брать». Только после этой подготовительной работы мы с Настей занялись непо-
средственно рисованием.
– Пожалуйста, рисуй что хочешь, – сказал я строптивой барышне. – Только од-
ной краской рисует маляр. Окунает кисть в ведро и мажет, например, забор. А у нас
с тобой картина! Посмотри, сколько у тебя замечательных красок, а если мы по-
пробуем их смешать, то получим много и других красок, ещё более замечательных.
Я рассказал Насте про основные и дополнительные цвета, показал, как искать
«свой» цвет, и после первоначальных капризов у неё появилась заинтересован-
ность, она почувствовала многообразие мира цвета.

401
– Никаких фломастеров, – говорил я родителям. – Ребёнок привыкает к крикли-
вым цветам. Одним жёлтым рисует и солнце, и лица, и цветы. А ведь цвет делится
на сотни оттенков. И лучше рисовать не акварелью, а гуашью. Пока ребята учатся
и путаются в цвете, гуашь незаменима. Всегда можно ошибку перекрыть.
Через «стол дарований» прошли братья Сашко Алик и Эдик, которые одно время
посещали художественную школу и потому на первом занятии на всех смотрели
свысока, громко смеялись, жонглировали карандашами и жевали жвачку.
– Парнишки высокого полёта! – сказал дед Игнат, сторож Дома литераторов,
тоже мой ученик.
По словам деда Игната, он «сызмальства имел пристрастие к рисунку, но жизнь
так сложилась, что было не до рисования». Теперь, на пенсии, дед Игнат навёрсты-
вал упущенное, и, надо сказать, довольно успешно. Во всяком случае, на наших
выставках около его работ зрители охали и ахали:
– Какой гениальный ребёнок!
Потом наклонялись, читали возраст ученика и, стушевавшись, спешили к другой
экспозиции.
– Парнишки высокого полёта! – сказал великовозрастный ученик дед Игнат
об Алике и Эдике. – Но чем выше взлетаешь, тем больней можно шлёпнуться.
За «столом дарований» кипели исключительные страсти. Старший Алик по-
стоянно обвинял брата в том, что он «слизывает» у него темы, а младший Эдик
исподтишка ставил загогулины на рисунках Алика, при этом мог ляпнуть что-
нибудь такое:
– Он прикарманил мой карандаш!
Братья были смышлёными, выдумщиками и благополучно миновали «стол».
Уже через два занятия они поняли, что им ещё есть чему поучиться. И поняли так-
же, что не учебное заведение красит ученика, а ученики заведение.
ШЛЯПА С «ОГОРОДОМ»
Манекенщица Ия подкатила к Дому литераторов на «жигулях», небрежно хлоп-
нула дверью и на высоченных шпильках, в полупрозрачном одеянии, увенчанная
шляпой с овощами, фруктами и цветами, окутанная облаком духов, прошествова-
ла в студию.
– Мне нужны индивидуальные уроки, – сказала Ия, за локоть выводя меня
в коридор.
– Индивидуальные! – повторила Ия. – Понимаете? Оплата меня не интересует.
Я объяснил Ие, что индивидуальных уроков не даю, но что она вполне может за-
ниматься в студии. Напоследок я спросил:
– А зачем вы хотите научиться рисовать? Имеете определённую цель?
– Цель у меня вполне определённая, – заявила Ия. – Не знаю, как вам это объ-
яснить. Ну, в общем так... Я решила утереть нос своему поклоннику. Он скульптор,
все дни и ночи торчит в мастерской, на меня – ноль внимания. А мне нужна бе-
зумная головокружительная любовь. С ревностью и сумасшедшими поступками...

402
– С похищением, погоней, стрельбой? – я попытался пошутить.
– Я достойна такой любви, – продолжала Ия, не обращая внимания на мою
вставку. – Ведь я красивая! – она покрутилась на месте, чтобы я оценил её красоту
в полной мере, и пожала плечами: – Думаю, людям всегда приятно видеть кра-
сивую женщину, ведь так? Но я не только красивая. Этот мой скульптор считает,
что я пустышка, ничего не понимаю в искусстве. А я – талантливая.
– Возможно, возможно… – пробормотал я.
– Научите меня рисовать! Я хочу утереть нос моему скульптору. Напишу его
порт рет, и он поймёт, что я совсем не пустышка. За два месяца научите? Я талант-
ливая. Уверена, у нас всё быстро пойдёт!
Я посадил Ию за «стол особых дарований», просто выделил ей отдельное ме-
сто, и у нас дело действительно пошло довольно быстро. Даже стремительно. Не
снимая шляпы с «огородом», как окрестил головной убор великовозрастный уче-
ник дед Игнат , Ия день ото дня демонстрировала серьёзные успехи и, конечно,
свою фигуру.
– Воображала! А уж надушится – хоть из студии выходи! – поджимали губы уче-
ницы-старшеклассницы, втайне завидуя красоте Ии, её успехам и, безусловно,
шляпе.
Всего месяц Ия посещала студию – и вдруг внезапно пропала. Видимо, утёрла
нос бесчувственному скульптору.

403
БЕЛОСНЕЖКА БЕЗ ГНОМОВ
Восьмиклассница Олеся Черемшина носила белый берет, белые гетры, бе-
лые туфли и такие ослепительно-белые платья, что, казалось, с них сыпались
искры. Олеся была замкнутой; ни с кем не разговаривала и всегда одиноко са-
дилась у входа в студию, как бы оберегая свой таинственный мир от остального
мира. Не раз после занятий студийцы звали её в кафетерий, но она отказыва-
лась, благодарила и торопливо убегала. Такая была вежливо-недоступная, сту-
дийцы звали её «Белоснежкой без гномов».
Каждый раз, когда я давал задание, Олеся морщилась и тихо говорила мне:
– Сегодня в моей коробке с гуашью совершенно другое.
– В твоей чудо-коробке то, что ты захочешь нарисовать, – сказал я. – Ведь
не материал властвует над мастером, а мастер над материалом.
– А надо мной властвуют краски, – твердила ученица. – Они подсказывают темы.
– Ну что ж! Я уважаю чужую индивидуальность, – сдавался я. – Давай, твори,
что они там тебе подсказывают.
Олеся рисовала интерьеры; если комнату, то её непременно украшали ков-
ры, если террасу, то сверкали цветные стёкла: ромбы, овалы. Она имела явную
склонность к орнаменту и рисовала аккуратно, без подтёков, в отличие от боль-
шинства начинающих живописцев. Её работы были такие же чистые, как и она
сама в отутюженном одеянии.
Долгое время я не мог понять, куда Олеся торопится после студии. И вдруг
узнаю: она ещё учится в прикладном училище зодчества и ваяния.
– Что же ты скрывала? И зачем тебе наша любительская студия? – спросил я.
– У вас интересно, – просто ответила Олеся.
Мы с Олесей расписывали окна кафе и магазинов. На бумаге, естественно.
И расписывала Олеся, а я только следил, чтобы сочетание красок было благо-
родным; особенно следить не приходилось – у Олеси всё получалось как нельзя
лучше. Через два года занятий она неожиданно появилась с десятком дошколят
и, покраснев, объявила:
– Это мои ученики. Я тоже организовала студию при жэке.
– Ура! У Белоснежки появились гномы! – закричал Дима Климонтович и паль-
нул из пугача, чем привёл свиту Олеси в восторг.
ОЧАРОВАННЫЕ РОДИТЕЛИ
С некоторыми родителями я мучился больше, чем с самыми взбалмошны-
ми учениками. Ладно, некоторые водили детей не для того, чтобы сделать
из них художников, а для общего развития. Это неплохо. Неплохо, когда ре-
бёнок во всём дилетант: немного рисует и лепит, немного занимается музы-
кой, сочиняет стихи – в конце концов что-то перетянет, ребёнок остановится
на том, что ему ближе по наклонностям. Но ведь некоторые родители дума-

404
ли не о ребёнке, а о себе. Изостудия была для них ширмой, чтобы покутить
в ресторане Дома литераторов. Случалось, с одним ребёнком, как бы в сту-
дию, приходила дюжина его опекунов. Помню одного мальчишку, который во-
обще не хотел рисовать, но отец насильно запихивал парня ко мне, и бодро
направлялся в ресторан, а его отпрыск после занятий слонялся между теле-
визором и буфетом.
Некоторые родители впадали в другую крайность: прямо тряслись над сво-
им чадом, и стоило мне отлучиться покурить, как тут же подсаживались к ре-
бёнку и помогали рисовать. Так, писатель Юрий Постников вначале водил
рукой сына по бумаге, потом вообще выхватывал у него кисть и сам заканчи-
вал рисунок. Я-то сразу видел, где рука ребёнка, а где родителя, и отчитывал
Постникова, говорил, что в каждом рисунке видна душа художника, а здесь две
души и большая душа явно давит на маленькую душу – это всё равно что ря-
дом с хрупким цветком растёт мощный репей, и рано или поздно цветок увя-
нет; что, наконец, он, Постников, убивает в ребёнке непосредственное вос-
приятие, индивидуальность.
– Возьми бумагу, садись рядом и рисуй до посинения! – возмущался я. –
Но не лезь в мою систему обучения. Не порть ученика.
– Ничего страшного, – оправдывался Постников. – Мы с сыном творим в со-
авторстве, неужели не ясно? Под рисунком сделаем надпись: «рисовал Постни-
ков-младший, помогал старший».
Кстати, у Постниковых и на рисунках мелькало немало подписей в духе Кип-
линга: «Кота не видно – он за чемоданом», «Пёс не уместился, но вот его цепь».
Некоторые родители были попросту очарованы своими детьми, от них только
и слышалось:
– Чудо, а не ребёнок! Вы только посмотрите, как рисует! Какая прелесть! Потря-
сающе! Непостижимо! – и целовали отпрыска: – Моё золотко! Душа моя!
Эти «очарованные родители» досаждали мне больше всего. Гораздо больше, чем
их невероятно одарённые дети. Во-первых, они постоянно сообщали мне массу
всяких глупостей: что их «чудо природы» ест на завтрак, какие перенесло болезни,
что нарисовало бабушке. Во-вторых, они доставали своим детям такие заграничные
краски, от которых у остальных студийцев перехватывало дыхание. В-третьих, эти
«очарованные родители» постоянно лезли в процесс обучения и советовали мне об-
ратить особое внимание на их детей. В-четвёртых, просили о дополнительных заня-
тиях и намекали про крупные вознаграждения, от чего я, естественно, отказывался
и шутил, что и так не знаю, куда девать деньги, хотя получал смехотворный оклад
и вёл студию только ради любви к детям и ради их привязанности ко мне.
Однажды, чтобы избавиться от натиска «очарованных родителей», я предло-
жил некоторым из них порисовать.
– Никогда не поздно заняться каким-нибудь увлекательным делом, – произ-
нёс я очень оригинальную фразу и подкрепил её примером старушки-амери-
канки, которая всю жизнь вышивала, а в девяносто лет взяла кисть и к своему
столетию натворила столько картин, что для выставки отвели целый музей.

405
Некоторых «очарованных родителей» это сообщение заинтересовало, они ре-
шили попробовать свои силы в живописи. К ним присоединились «не очарован-
ные», нормальные. И что примечательно – многие из родителей обнаружили скры-
тые недюжинные таланты и искренне сожалели, что когда-то встали не на тот путь.
Но с родителями-художниками приходилось воевать. Что ни скажешь, они сразу:
– Мне уже поздно меняться, у меня сложившиеся представления. Смешно,
когда зрелый человек хочет измениться. Это всё равно что пересадить взрослое
дерево.
Они упорно делали иллюстрации к «Мастеру и Маргарите», к рассказам
Чехова и Платонова – сразу начинали со сверхсложного. Я пытался им внушить,
что всё большое начинается с малого и главное – постепенность; набрасывал
им упрощённые натюрморты, несложные интерьеры, но где там! Артачились
до изнеможения .
Некоторые родители шли ещё дальше: писали картины-представления,
как они хотели бы жить, какой жизни достойны.
Я пытался их заземлить, делал наброски реальности, говорил, что и в нашей
жизни немало замечательного, но их ничего не убеждало.
– Наши мечтания лучше вашей реальности, – заявляли они. – Это естествен-
ное состояние наших душ. Мы, конечно, испытываем к вам пламенное почтение,
но не давите на нас, не заглушайте наш творческий порыв.
– Хорошо, – сдавался я, – пишите мечтания, но хотя бы слушайте про технику
выполнения. Талант, конечно, от Бога, но мастерство зависит от нас самих. Писать
мечтания крайне сложно.
– Не принимайте нас за дураков! – продолжали такие родители. – Мы пре-
красно знаем, что этому надо учиться, но, поймите, мы уже сложившиеся люди, –
и дальше морочили мне голову про дерево, которое нельзя пересаживать.
Среди родителей-художников была одна «разочарованная» женщина с беспре-
дельной печалью на лице. Она проявляла особое, прямо-таки святое отношение
к живописи, называя её «трепет души». Десятилетний сын этой женщины Митя,
который обычно рисовал вдалеке от матери, однажды во всеуслышанье заявил:
– Я люблю дядю Колю. Когда он к нам приходит, всегда приносит мне подарки.
А отца не люблю. Он нас бросил.
Митина мать покраснела, вывела сына в коридор, и краем глаза я увидел,
как моя взрослая ученица дала подзатыльник моему младшему ученику. Позднее
она, смущаясь, быстрым шёпотом объяснила мне причину своего разочарования:
– Наши отношения с мужем задребезжали сразу, как только мы поженились.
У нас разные биополя. До Мити мы только царапались, а потом дошло до драк.
Я была на грани помешательства. И Митя всё это переживал. Так что вы, пожалуй-
ста, не обращайте внимания на его глупости. Он такой нервный мальчик.
Эта женщина писала «туманные пейзажи», в которых был тусклый, холодный свет.
– Понимаете какая штука, – говорил я осторожно, боясь поранить разочаро-
ванную натуру. – У вас всё красиво, но как-то печально. А ведь в жизни немало
и радостного.

406
– Да-да, – бормотала она. – Но эти картинки напоминают мне юность.
– Вам ещё рано ударяться в воспоминания, – менее осторожно говорил я. –
Всему своё время: время открывать мир, искать в нём своё место, время лю-
бить, творить и уж только потом вспоминать. Вы молодая женщина, у вас всё
впереди. То, что было, – всего лишь прелюдия, а теперь начнётся настоящая,
осознанная жизнь.
Как ни странно, эти банальные слова дали разочарованной женщине больше,
чем художнические советы. На её лице появилась лучезарность, а на «туманных
пейзажах» наконец взошло солнце, и они превратились в «пейзажи, освещённые
солнцем».

ДЕНЬ ЛЮБОВАНИЯ
В японских школах есть предмет – любование, когда учеников водят по ули-
цам, показывают красивые дома, деревья, красиво одетых людей, устраивают
«воспитательный момент». Мы в студии ввели этот предмет и расширили его
диапазон: во время поездок на этюды не только любовались красотами, но и за-
рисовывали их.
На этюды ездили два раза за полугодие, но оба занятия были насыщенными.
Мы устраивали вылазки на станцию Левобережная; там были зелёные лужайки
с берёзами, деревянный мост через низину и колоритный старый дебаркадер
на канале, то есть множество объектов для любования. «Объекты» писали часа
два, позднее этюды раскладывали на полу изостудии и устраивали повторное
любование с обсуждением.
Рисованию с натуры я придавал особое значение. Иногда ученики спрашивали:
– Что важнее: реальное или выдуманное?
– Реальный мир изучать необходимо, – убеждённо говорил я. – Ведь всё вы-
думанное – это надстройка над реальностью, а чтобы выдумывать лучше, чем
в жизни, всё-таки нужно знать жизнь. Нужно интересоваться всем, что нас окру-
жает, развивать наблюдательность... Теперь понимаете, какие мы счастливые?
Можем рисовать невыдуманное и выдуманное; прошлое, настоящее и будущее –
как бы жить в разных временах. Быть и динозаврами, и инопланетянами...
День любезности придумала Таня Судакова, дочь посудомойки из буфета.
Я вышел покурить, смотрю – у портьеры плачет девушка-подросток.
– Что случилось? – спрашиваю.
Она отвернулась, сжалась, точно пугливый зверёк. Вдруг, вытирая руки о пе-
редник, подходит её мать.
– Она хочет рисовать, но стесняется. Говорит, у вас все очень хорошо рисуют.
Она боится, что так не сможет.
– Они, когда начинали, тоже рисовали плохо. Пойдём, нарисуешь то, что у тебя
дома хорошо получалось. Пойдём, я помогу.
Взяв девчушку за руку, я ввёл её в зал и усадил рядом с Машей Ермаченко,
способной и общительной девушкой, которая выполняла роль моего замести-

407
теля. Пока я объяснял, как начать рисунок и пользоваться краской, Таня хмуро
сидела перед мольбертом, потом вдруг встряхнулась и выдала такую яркую жи-
вопись, что все сбежались (она написала искрящееся озеро и дальний берег).
Посыпались комплименты, и на хмуром лице Тани появилась улыбка.
Я изобразил негодование:
– Ну-ну, не перехвалите, а то ещё у Татьяны закружится голова, ещё зазнается.
– Не зазнаюсь! – сказала Таня. – Меня никогда не хвалили... Вот только сегодня.
С того дня она с невероятным рвением взялась за живопись: раньше всех при-
ходила в студию и уходила последней, и с каждым занятием работала кистью всё
смелее. Её яркие краски прямо-таки звучали.
Именно Таня позднее придумала день «История живописи», когда после за-
нятий мы обогащались знаниями из истории живописи. Я заранее просил кого-
нибудь из учеников подготовить рассказ о том или ином великом художнике
и рассказ ученика дополнял репродукциями с картин Мастера.

КОРОЛЬ БЕЗ КОРОЛЕВЫ
И КОРОЛЕВА БЕЗ КОРОЛЯ
На свете сплошь и рядом король без королевы и королева без короля. Дру-
гими словами, часто прекрасные люди встречаются не с теми, кого достойны,
не тем доверяют, не к тем привязываются.
Семнадцатилетний Сергей Лапин имел основательную подготовку в художе-
ственной школе. Высокий, стройный, он одевался под древнерусских молодцев:
носил косоворотку, подпоясывался верёвкой, его лоб обрамляла лента-повязка –
она сдерживала светлые, буйные волосы и выражала протест всему современно-
му. Сергей иллюстрировал былины, его кумирами были Васнецов и Кустодиев.
– Современная абстракция – картины без идеи, – говорил Сергей. – Набор
квадратиков и кубиков. Эти художники любят не искусство, а себя в искусстве.
Я не возражал Сергею, но говорил, что абстрактную живопись всё же можно
рассматривать с прикладной, декоративной точки зрения.
Сергей жил с больной матерью и подрабатывал мойщиком окон. Однажды мыл
окна в этнографическом музее и после работы решил сделать зарисовки экспо-
натов. Присел с папкой возле манекенов, изображавших бытовые сцены из жиз-
ни древних славян, и в экзотической одежде как нельзя лучше вписался в эти сце-
ны. В какой-то момент мимо проходил служитель музея и, заметив неподвижную
фигуру рисовальщика, в недоумении уставился на новый экспонат. Тут Сергей
разогнулся, и... служитель плашмя хлопнулся в обморок.
Эта нелепая история больше всех нравилась подружке Сергея, которая одно
время поджидала его в буфете. Как-то я предложил ей порисовать, но она про-
верещала, что у неё «другие планы и мечты».
По словам Сергея, она мечтала выйти замуж за иностранца и уехать на Запад.
И вот от этой «мечтательницы» Сергей потерял голову. Когда «мечтательниц а»

408
перестала заходить в ЦДЛ, он начал её преследовать, в студию забегал всего
на полчаса. Когда же «мечтательница» осуществила свою мечту, Сергей во-
обще забросил живопись.
Ум в человеке почти всегда побеждает: заставляет сдерживаться, когда ду-
шит злость, придаёт силы в минуты отчаяния и опасности – во многом челове-
ка спасает ум и только в любви не спасает.
Оксану Рудых звали «золотой девушкой». У неё были золотые локоны, зо-
лотые руки, золотое сердце, и носила она платья золотистого цвета. Ольга
Синюкова, которая готовилась учиться на «мастера по причёскам», трениро-
валась на Оксане – терзала её «гриву» и так и сяк, и «модель» стойко пере-
носила эти мучения. Студийцы часто делали наброски друг с друга, но Окса-
ну больше других заставляли позировать; её рисовали со всех сторон, а она
смеялась:
– Не забудьте про линию живота! Линия живота – самая главная! В ней всё дело!
Оксана жила в Подмосковье и в студию приезжала на электричке и метро.
– Я всегда на колёсах, вечно в пути! – смеялась золотоволосая заго-
родница.
Словно золотистая бабочка, она прилетала с подмосковных просторов в го-
родскую студию и сразу наполняла её жёлтым светом.
– У нас за городом уйма цветов, шмелей, стрекоз, – радостым голосом со-
общала Оксана. – Мы кормим ежат, которые бегают у домов. У меня живёт
ящерка…
Оксана делала расплывчатые акварели – писала «по мокрому» полупро-
зрачными наслоениями красок. Она считалась специалистом по «малой жив-
ности»: великолепно рисовала жуков, лягушек, мышей и помогала их рисовать
всем, кто обращался к ней за помощью.
И надо же такому случиться – эта замечательная девушка влюбилась в парня
из сомнительной компании. Парень, работавший на заводе, ввёл Оксану в круг
своих дружков, научил покуривать, играть в карты. На моих глазах в Оксане шло
перерождение: она уже редко смеялась, на её красивом лице появилась тихая
печаль. Она уже не влетала в студию, а заглядывала, точно бабочка с опалён-
ными крыльями. И в её творчестве началось затухание: на картинах, когда-то
красочных, теперь проступали тёмные отчаянные цвета.
Не раз я беседовал с Оксаной в кафетерии, расписывал её будущее на по-
прище художника, доставал ей оформительскую работу на студии «Диафильм»,
но всё напрасно. Однажды, покраснев, она сказала мне, что «один человек
запретил ей посещать студию». После этого вбежала в зал и крикнула всем:
– Прощайте! – и, запустив в воздух жёлтый бумажный самолётик, исчезла
навсегда. Самолётик ещё долго кружил по спирали, расцвечивал воздух жел-
тизной, но это был всего лишь отблеск желтизны «золотой девушки». Я всё
надеялся, что Оксана вернётся, но она не появилась.
Много неудавшейся любви, душевных трагедий прошло передо мной
за годы преподавания. Ученики – мои радости и боли.

409
Мила Хмельницкая и Линда Астахова на третий год занятий стали краситься
и наряжаться сверх меры.
– Несусветная красота! Уморительно! Полный обмороз! – встречали их сту-
дийцы. – Куда это вы нарисовались?
– Рисовать, – отвечали модницы, но через двадцать минут подскакивали
ко мне:
– Можно мы уйдём? У нас сегодня день рождения подруги.
Потом и вовсе стали приходить без папок и красок.
– Можно мы сегодня не будем рисовать? – обращались ко мне.
– Опять празднуете? Ну что с вами поделаешь! Только скоро выставка, а у вас
меньше всех работ.
– Мы дома порисуем! – но не уходят, топчутся на месте.
– Что-нибудь ещё хотите сказать?
– Ага! Если родители позвонят, вы скажите, что мы занимались.
– Так не пойдёт, красавицы. Я думал, вы рисуете для себя, а вы для роди-
телей!..
– Мы для себя, но, понимаете...
Как не понять, если после занятий я встречал их на улице с молодыми
людьми?!
Не всем удаётся совместить живопись с первыми увлечениями. В некоторых
начинается противоборство, и что перетянет – зависит от способностей, от силы
чувств, от преподавателя и родителей, к которым, правда, не очень-то прислу-
шиваются.
Ну а самый сложный момент у преподавателя – это романтическое послание
от ученицы; однажды он открывает журнал, а в нём записка, неприкрытое при-
знание. Случается, девушки влюбляются в того или иного преподавателя. Это
болезнь, от которой они быстро излечиваются, и нужно просто переждать.
Однажды и я получил записку от ученицы, которая оканчивала школу. После
занятий, в кафетерии, я долго рассказывал девушке о своих дурацких холостяц-
ких привычках, о том, что не терплю в доме соринок и пылинок, что обругаю лю-
бого, кто возьмёт вещь и положит не на то место…
По выражению лица своей слушательницы вижу – её ничто не останавливает.
И тогда я прибег к сокрушительному доводу:
– На ночь я глотаю кучу таблеток и по ночам храплю, брыкаюсь и выкрикиваю
страшные слова. На ночь мне надо делать массаж, ставить грелки, примочки,
клизмы...
– Петь колыбельную! – съязвила девушка. – Вы хороший преподаватель,
но ужасный мужчина. Бедная женщина, которая надумает жить с вами. Только
какая -нибудь дура.
Я облегчённо вздохнул и подумал: «Наверняка найдётся такая дурочка, и она
будет не такой уж «бедной». Я имел в виду свой богатый жизненный опыт, и бога-
тый внутренний мир, который женщины почему-то не видели, и, конечно, богатую
мечту насчёт плаваний, к которой женщины вообще относились с усмешкой.

410
ГОСТИ СТУДИИ
Не было ни одного занятия, чтобы в студию не заглядывал кто-нибудь
из моих друзей. Чаще других заходили художники Валентин Коновалов и Лео-
нид Бирюков.
С Коноваловым приходили его сын и дочь, которые были моими учениками.
К ним Коновалов не подходил. Подходил к другим «мольбертщикам»; только
и слышалось:
– Здесь добавь лилового… Здесь больше охры… И смелей! Что у тебя всё тает,
как мороженое?! Смелей выражай своё видение, свой мир!.. Не стремитесь ри-
совать необыкновенно. Рисуйте по-своему, будьте самими собой. Это самое не-
обыкновенное…
Бирюков обходил «столовщиков» и, поглаживая их по голове, приговаривал:
– Рисовать значит размышлять. Представь, в этом доме будешь жить сам, и на-
полняй его вещами…
Часто к нам заходили (по пути в буфет) писатели Юрий Коваль и Константин
Сергиенко. Когда они появились впервые, я представил их, перечислил их книги.
– У меня эти книжки есть дома! – воскликнула первоклассница Лена Маков-
ская. – Но я думала, эти писатели умерли, – Лена подошла и потрогала моих
друзей.
– Ещё живы, слава богу! – пробасил Коваль. – Нам ещё на небеса рановато.
Надо ещё кое-что сделать здесь. Я вообще завтра бросаю вредные привычки.
Буду себя беречь, я нужен Отечеству.
Коваль ходил среди мольбертов, давал дельные советы, а Сергиенко подсажи-
вался за стол к какой-нибудь девчушке и подчёркнуто вежливо спрашивал:
– Простите, сударыня, это у вас что изображено?
От такого обращения пигалица смущалась, заливалась краской и сбивчиво
объясняла. Сергиенко с серьёзным видом кивал и просил:
– Вы не могли бы подарить мне этот рисунок? С дарственной подписью.
– Ты невероятный счастливец! – говорили писатели, имея в виду моих учеников.
– Ведите студии, и тоже будете счастливыми, – что ещё я мог посоветовать?
С годами наша изостудия ширилась, росла и цвела.
К Новому году из ресторана и соседнего клуба нам делали заказы: рисовать
больших зайцев, трёхметровых драконов. А однажды студия мультфильмов пред-
ложила нам сделать рисованный фильм.
Целый месяц ребята под руководством режиссёра, который сразу объявил,
что у него «трепетное отношение к детскому творчеству», корпели над всякими
персонажами, но из двух сотен рисунков режиссёр использовал всего несколько
штук, самых «трепетных», а на мой взгляд – далеко не лучших.
– Это профессиональная тайна, – объявил мне режиссёр, – но вам, так и быть,
её открою. Видите ли, красивые вещи не всегда лучшие… Возьмём яблоко.
Я всегда выбираю червивое – то, что ест червяк, то ем и я. Червяк не ошибётся,
выберет чистое, а не большое, красивое. Так и здесь. В этих, как бы не очень кра-
сивых рисунках есть подлинность, чистота. В этом весь фокус.
Вот так рассуждал этот режиссёр, носитель тайны.
Из журнала «Творчество» пришла журналистка с фотографом. Два часа они му-
чили нас вопросами, фотографировали как бы «за работой». Понятно, в тот день
мы только напоказ махали кистями. Да и что можно было сделать, если мальчи-
шек подавило такое внимание, а девчонки больше думали о своём внешнем виде,
нервничали, кусали ногти. И как можно работать, когда кто-то стоит над душой?
В пик нашей популярности с телевидения нагрянула орава осветителей и зву-
кооператоров во главе с ведущим детской передачи по фамилии Фиолетов. Де-
ловые телевизионщики взбаламутили всю студию, всё перевернули вверх дном.

413
– Мы совершенно не готовы к такому повороту событий, – сказал я Фиолетову.
– Тем лучше! – Фиолетов по-братски тряхнул меня. – Что может быть лучше жи-
вого эфира?! Непосредственности, импровизации?!
– Непосредственность, импровизация вообще-то прекрасны, – вздохнул я, –
но всё-таки лучше набросать хотя бы какую-то схему действия.
– Не волнуйтесь! – махнул рукой Фиолетов. – Всё будет весело, интересно.
Дети – податливая глина, а что можно сделать из глины? Всё можно сделать из гли-
ны! И потом не забывайте, мы кое-что подрежем, подклеим. Всё сделаем на выс-
шем уровне. Проводите занятие, как всегда, без напряга, а мы по ходу дела всех
снимем.
Легко сказать – без напряга! Как будто нас каждый день показывают на всю
страну!
Короче, сняли.
Довольно интересными были наши выставки в фойе Дома литераторов. Разве-
шивать экспозицию помогал целый отряд родителей. Они вставляли работы в пас-
парту, вместе с учениками придумывали названия, делали надписи и всё норовили
выставить побольше работ своих детей, но здесь я был начеку.
– Глупо выставлять всё, – говорил я таким настырным родителям. – Есть прави-
ло «Лучше меньше, да лучше».
– Подумать только! Я потрясена! – восклицала одна родительница, которая
называла себя «чувствительной женщиной». – Выставки так обогащают. Неуже-
ли вам трудно выставить все?! В фойе столько места! Доставьте нам радость,
что вам стоит?!
– Какие всё же несносные характеры у художников! – жаловалась другая роди-
тельница, называющая себя «женщиной, тяготеющей к покою». – У меня муж ху-
дожник. Это не жизнь, а кошмар! Когда он работает, лучше не подходи – ты для него
враг, не иначе. А не работает – ещё хуже: я виновата, что ему ничего не приходит
в голову.
Ясно, это был выпад, нацеленный в меня, но я стойко переносил все ядовитые
слова и уколы. Да и ребята с пониманием относились к моему отбору.
На открытие выставки собирались родители, дедушки и бабушки героев торже-
ства. Начиналось обсуждение работ: слышались восторги, разные примечатель-
ные слова.
Переводчик Галина Лихачёва читала рассказы о художниках и дарила ребятам
принадлежности для рисования. Выступали мои друзья – художники и писатели;
они красовались перед аудиторией – держались картинно, говорили красиво:
– Детские рисунки это явление счастья, они излучают добро...
Выставка продолжалась две недели. За это время распухала книга отзывов,
часть работ ребята прямо со стендов дарили особенно «потрясённым» зрителям.
К сожалению, две-три работы пропадали. Я помню, кто-то исхитрился ста-
щить роскошного «зеленоглазого кота» Жанны Лурье, и я долго не мог успоко-
ить девчушку.
– Такого кота я больше никогда не нарисую, – вытирала слёзы Жанна.
– Если стащили твоего кота, значит, он больше всего понравился и его будут
хранить, – не очень убедительно объяснял я. – Но ты можешь нарисовать кота и по-
лучше. Например, кота с бантом. Пойдём, нарисуешь мне усатого франта, я его
повешу над столом, он будет меня вдохновлять на подвиги.
Жанна смутно улыбнулась и пошла в студию.
В День книги в Доме литераторов проводился конкурс на лучший рисунок.
Приходили ребята со всего района, и Дом превращался в муравейник. Ребята
рисовали в нашем зале и в фойе; мелькали листы бумаги, палитры, банки с во-
дой, кисти.
Ребятам помогали мои старшие ученики; они же были членами жюри; позднее,
когда все собирались в Большом зале, они на сцене вручали призы. Самых ода-
рённых приглашали в нашу студию. Я не зря говорю – наша студия цвела очень
пышно.

СОДЕРЖАНИЕ
Мой бегемот . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 5
Мои чудаковатые родственники . . . . . . . . . . . . . . . . . . 23
Собиратель чудес . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 55
Как на качелях. Рассказы о школе . . . . . . . . . . . . . . . . 77
На окраине . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 97
Зоопарк моего деда . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 117
Белый и Чёрный . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 153
Зверинец в моей квартире . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 201
Когда я был мальчишкой . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 211
Алдан. История одного верблюда . . . . . . . . . . . . . . . 219
Трава у нашего дома . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 229
Другие рассказы о детстве . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 239
Рассказы старого водолаза . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 263
У лесника . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 277
У моря, или Сказка для Алёнки . . . . . . . . . . . . . . . . . . 287
Солнечная сторона улицы. Повесть . . . . . . . . . . . . . . 297
Белый лист бумаги. Повесть . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 335