Это продолжается много лет. Утром по пути на работу, в одно и то же время я набираю знакомый номер:
- Мамуль, привет. Как ты?
- Да жива еще.
Я вздыхаю и не знаю, как продолжить. В коротком перебросе словами много любви, ложечка обиды и чуть заметные нотки упрека.
Маме скоро 80, она живет одна и очень скучает. Я частенько зову ее переехать к нам, в глубине души опасаясь, что она решиться на этот смелый шаг. Мама это чувствует и меня бережет. Она вообще постоянно стремится «спрятаться и не мешать». Но иногда ее захватывает обида:
- Мамуль, привет. Ну ты там как?
- Да говорю же жива еще.
- Хороший день сегодня
- Таня, мне тяжело, заехала бы пол вымыть и окошки.
- Мамочка, ну давай же я пришлю Зибу, она все вымоет, она большая молодец, ты ее знаешь.
-Нет, не нужна мне твоя Зиба, не так и грязно, сама подотру...
- Целую, люблю, заеду на днях
- Ой, Танька, лучше не обещай, я ведь сижу и жду целый день у окна, а у тебя опять то одно, то другое. Лучше не обещай зря.
Мне становится не уютно. Бросаю все, лечу в родную девятиэтажку, обнимаю маму, сажусь с чашкой на краешек стула, в поиске удобного момента, чтобы опять убежать.
- Ну, иди, Таня, иди к своим, - вздыхает мама.
- Да, мам, сейчас пол вымою и поеду
- Ну какой пол, не надо, я сама как-нибудь, беги.
- Я тебе помашу, - целую и кричу уже с лестницы.
- Помаши, я смотрю
Так происходит всегда. Я машу маме, когда ухожу из дома, такая простая детская привычка. Сначала я махала и бежала в школу, потом уезжала в институт, ехала в квартиру к мужу, шла на работу. Всегда. Когда выхожу из парадной, оборачиваюсь на мамино окошко и размахиваю руками, словно мельница, улыбаясь во весь рот. Зимой она смотрит из окна, летом стоит на балконе. Я чувствую ее провожающий взгляд на своей спине и от этого мне хорошо и спокойно.
Вот и сейчас, посылая воздушный поцелуй, прыгаю в машину и уношусь в городскую суету.
***
Так было и в год, когда умер папа. Мама уставала, смотрела в окно чуть меньше, присев на кухонную табуретку. А через год и ее не стало. Мама ушла быстро, не церемонясь и как-то подгадав под все наши отпуска, совещания, дела и заботы. Заранее деловито осмотрела кладбище с местом на двоих, долго выбирала памятник папе, а потом раз и все. Надпись на камне и фото уже делали на двоих.
Не то, чтобы это было оглушительно внезапно.
Нет. Накануне врач говорил мне весьма откровенно про возраст, рак, переживания, завершение дел и подготовку документов. Но потом маме стало получше, появилась сумасшедшая надежда, я опять уехала на работу.
На следующий день ее не стало.
Раз и все.
Похороны и пустота...
***
Каждое утро рука тянется к телефону.
- Привет, мамуль...
Звонить некому. Уже не жива.
Господи, как же мне надоедали это звонки, я звонила из командировки, из отпуска, из леса и гор, с края света, сердясь на этот глупый ритуал.
И как же теперь хотелось поговорить, разочек, хоть во сне услышать ее, - Да жива еще, жива.
Я бы понеслась, поехала, побежала, бросив все работы, отложив все дела…
- Не горюй, сильно надрываться не хорошо, не угодно Господу. На все его воля. Свечку поставь, записочку напиши, ну и подожди немного – она и помашет тебе с облачка – Отец Сергий вздыхает и спокойно, благочинно оглаживает реденькую рыжую бороду.
- Как помашет?
- Как-нибудь помашет. На все воля Господа. На все. Время, знаешь, лечит любые раны.
Я выхожу из полумрака церкви. Шумит и волнуется город, над головой чистое синее небо и реактивный самолет шумно режет его на части.
***
Время летит и действительно лечит. Проходит год, за ним второй. Утром рука не тянется к телефону. Иногда, слушая рассказы друзей о пожилых родителях, у меня даже мелькает чувство благодарности и облегчения, что уже все, что не надо дергаться и звонить по утрам.
А внутри болит.
***
Еще через год я лежу в больнице, повернувшись лицом в синюю крашенную стену и жду операцию. В руке зажат Николай Чудотворец, стараюсь не думать ни о чем, но опять отчаянно хочу, чтоб мама приснилась в эту ночь.
Она снится. Не машет и не улыбается, просто и как-то скупо сидит в углу на табуретке в неуютной, чужой комнате. Там две двери в этой комнате, в моем сне, и я там тоже есть и очень стараюсь выйти.
Похоже мне это удается. Операционная. Наркоз. Сестричка трясет за плечо. Жива еще.
В палате нас четверо. Соседке напротив чуток за тридцать, она постоянно в телефоне, а в перерывах успевает поговорить со всем отделением.
Другая, которая на кровати наискосок, работает врачом в Хабаровске, в Питер приехала всего на неделю и одновременно с больницей успевает побывать в Эрмитаже и Летнем саду. А вдоль моей стены, ближе к двери – охает и кряхтит пожилая, грузная старушка.
Нине Ивановне почти восемьдесят, она заливисто храпит ночью, утром долго и обстоятельно причесывается полукруглой гребенкой и заплетает реденькую косицу, а в обед хлебом на манер салфетки аккуратно вытирает рот. Непослушные хлебные крошки падают на ее нарядный халатик, она собирает их бережно натруженными, опухшими пальцами – сардельками. Так использовать хлебную корку умеют только люди, в детстве не знавшие особых манер и лишнего куска.
Нина Ивановна живет одна:
- Был сын, да рано помер, теперь одна. Плохо одной то, знаете, как. Не знаете... Ну и Слава Богу, и не надо никому знать, - вздыхает, раскладывая таблетки по затертым баночкам от Киндер сюрпризов. Целыми днями суетливо перекладывает с места на место пакет сладостей и норовит сунуть конфетку - свою стариковскую благодарность, в карманы снующих медсестер.
Именно Нина Ивановна становится мне подругой. У нее неожиданно обнаруживается острый ум и здоровое чувство юмора. Мне интересно слушать долгие рассказы как она плавала на судне коком; как приехала на Север, где служил ее Алеша и накормила вкусно, по-домашнему командира части и всех призывников; как крутила романы и танцевала фокстрот; как похоронила сына, неподалеку от монастыря в Печорах; как на лето ездит к двоюродным племянникам в Харьков.
- Вот выпишемся и поедем с Вами в Печоры, на могилку к Алеше, хотите?
- Да как же мы, Танечка поедем? Ноги у меня не ходят совсем, болят. Не была я там считай три года.
- На машине поедем. С мужем моим или вдвоем - решим весной.
- Ой, дай Бог, выбраться из больницы, поедем конечно.
Она вздыхает - ей нравится обдумывать план, который кажется доброй сказкой.
Мы сближаемся постепенно, изредка созваниваемся. Весной, конечно, никуда не попадаем, потому что меня продолжают лечить, а потом она уезжает в Харьков. За лето звонит дважды и долго расспрашивает, как именно мы поедем в Печоры, что возьмем с собой, как пойдем на службу и как уберемся на кладбище.
***
Наступает осень. В сентябре мы едем.
Нине Ивановне поездка дается тяжело, но счастью и усталости нет предела.
- Спасибо тебе Танечка, и Виктору спасибо, дай Бог Вам здоровья. И деткам вашим, и знакомым. Счастье какое. Съездили. Я ведь одна совсем, Танечка
- Да ладно, Нина Ивановна, что Вы все заладили одна да одна. Вот я у Вас есть. Не успеете оглянуться и весна - к своим на Украину снова поедете, - смеюсь я и обнимаю ее напоследок.
Время от времени иногда забегаю в ее небольшую квартирку, положив в контейнер свежую котлету и прикупив фрукты в ближайшем киоске.
- Ничего не носи мне, слышишь, ничего. Сама пожалуйста заходи, - тяжелая старушка ковыляет и хлопочет, раз от раза становясь смелее и ближе. - Я ведь так радуюсь, когда ты приходишь. Сама звонить лишний раз беспокоить боюсь, кто я тебе? Что надоедать еще?
- Вы, Ниночка Ивановна, моя подружка. Так что звоните не стесняйтесь, поболтаем всегда.
Весной я ухожу с работы, а потом и вовсе мы стремительно собираемся в Переславль Залесский. Перед отъездом прихожу к подружке обняться и попрощаться:
- Вот, стрекоза, расскажи хоть что к чему, чего Вы собрались, куда зачем? На что ты жить там будешь? У меня пенсия большая – звони если что не сложится.
- Да уж, большая, - смеюсь я – и откуда Вы пенсионеры всегда деньжищи такие достаете. Вот, мама моя, жила тоже только на пенсию, а всегда, если в гости едет, то холодец с собой везет аж на весь поселок.
- А на что тратить то Таня, только за квартиру, да врачи с аптекой, ну поесть конечно надо – я вкусненькое люблю, ну еще беретик можно новый купить. Ой, так а зачем берет то – Иваныч, ну который с первого этажа, так уже пару месяцев как помер. Видишь, экономия. – она хитро подмигивает и улыбается мне тихо.
- Иваныч помер, другие найдутся. Берет точно надо брать, - вторю я.
Пьем чай с вареньем и незаметно пролетает час, выделенный мной в суете сборов.
- Мне пора, Ниночка Ивановна, дела, ношусь туда-сюда, остался один день до отъезда.
- Уже? Ты ж только пришла.
- Да ладно, - я хохочу и обнимаю, - уже сорок минут тут.
- Да не придумывай, Танька. Не может быть сорок. Только пришла.
Сердце мое подпрыгивает к горлу. Четыре года никто не называл меня Танькой – так говорили только мама с папой.
- Ну иди, ладно, торопыга, какая. Только знаешь, я попросить тебя хочу - ты помаши мне дочка, как спустишься, а я в окошко посмотрю.
Торопливо собираюсь, обнимая большущее тело Нины Ивановны, ныряю за дверь. На улице оборачиваюсь, смотрю на ее окно и долго машу рукой, как мельницей, улыбаясь во весь рот.
Посылаю воздушный поцелуй красивым белым облакам в майском небе и бегу счастливая к машине, размазывая предательскую, соленую воду по щекам.