Я несколько раз возвращалась к тексту - исправляла, зачеркивала, снова писала и переписывала фразы. Откладывала, давала словам отдохнуть, рылась в источниках и воспоминаниях – не складывалось, не хватало чуть.
Какого-то очень важного чуть.
И вдруг стало понятно - я не могу говорить об этом времени, не чувствую его до конца, мне даже представить сложно…. Но идея уж если залезет в голову, то обязательно просится на лист. Поэтому, рассказываю историю как есть - возможно Вы сами сможете представить…
Движение в Москве сумасшедшее, постоянный час пик, в котором я теряюсь, сворачиваю не туда, слева и справа гудят, снуют и перестраиваются вездесущие таксисты. Садовое кольцо перекатывается грязным удавом – потоком из тысяч машин. До нового года еще месяц, но похоже уже началась гонка успевания сделать дела, накопленные за год. Суета, сует. Это снаружи.
А внутри, в машине у нас удивительно тепло и спокойно - я везу Матушку Евфросинью по ее церковным делам, не спрашивая особо куда и зачем. Мы едем долго, периодически молчим или заводим не торопливую беседу.
- Вот, вот, теперь все время прямо, до Яузы, а там направо поворот. Смотри, дом вот какой огромный, мэру бывшему принадлежит. Как его?
- Лужков. У меня навигатор все показывает.
- Точно, Лужков. Навигатор у нее… Техника… А я тут каждый кирпич знаю. Павелецкий вокзал – надо же, почти не меняется, здесь детство наше прошло. Вон дом угловой, полукруглый, там в подвальчике ресторан был, а не далеко Загс, мы со Славой как поженились, он меня пригласил. Первый раз я что-то не дома съела. Волновалась, жуть… Через дорогу спортивная школа была и обычная, а сейчас будем первый мост проезжать, я покажу где бараки наши стояли.
После войны многие в бараках жили – коридор огромный и восемнадцать дверей. У нас была комната малюхонькая, а помещались все - мама, шесть братьев и я. Восемь человек в семи метрах. Ничего, не жаловались. По стенкам нары, полка одна на всех и узкий проход, на ночь раскладушку ставили, мы с мамой на ней спали. В уборных холодно, да и не попасть туда, очередь надо занимать, вставать за час, а то и раньше.
Она надолго замолкает.
- Расскажите, еще Матушка. Может новогоднее что-нибудь.
- Новогоднее? Да, расскажу…
Она говорит неторопливо, короткими фразами, постепенно вспоминая и переносясь в детство:
Когда маме было три года, родители ее умерли. Братьев тетки разобрали, а маму в сиротский приют при монастыре определили, там и росла.
Потом отца встретила. Красивый он был, она и влюбилась сильно, без памяти. Конечно, если всю жизнь на людях, то ох как хочется свое, родное. Говорила потом, что готова была на край света за ним пойти, ноги его обнимать и в лицо смотреть не насмотреться. Тогда все больше Родину и Сталина любили, песни советские пели. Религии, конечно, не было никакой, коммунизм стал нашей религией.
Мама с папой друг друга сильно любили. Хорошо между собой ладили– у меня же шесть братьев, я седьмая, одна девочка. Да еще долгожданная дочка, вот и баловали меня все.
А потом война началась. Отец нас кружком собрал: - «Советский человек – он честный, добрый и смелый. Разобьем «фашистскую гадину» и я скоро вернусь.» Сказал еще нас с мамой беречь и в обиду не давать.
Песня у него любимая была:
Чтобы тело и душа были молоды
Были молоды, были молоды
Ты не бойся ни жары и ни холода.
Закаляйся как сталь.
Мать плакала, когда отец на фронт уходил, схватилась за него, а он обнял ее и долго так они стояли… Ужасная война.
Сначала письма часто приходили, мы их вслух читали по многу раз. Папка писал, как сильно любит маму и нас детей, как скоро советский народ одержит победу над врагом, наказывал матери помогать во всем и быть достойными советскими гражданами.
А потом похоронка пришла. А еще через время принесли сверток – там документы и ремень солдатский с бляшкой.
Мать уже не плакала, стопку бумаг этих поцеловала как икону, в коробку убрала от наших глаз подальше. А ремень, наоборот, повесила на гвоздь в центре комнаты. С тех пор этот ремень стал нам вместо отца.
Чуть- что мать лупила нас нещадно. За грубость, если покуривали там, или штаны порвали, за жадность, сильнее всего если соврал. Мы этого папкиного ремня боялись, как огня.
И вот первый новый год после победы, 1946 наступал мы елочку в комнатке поставили. Повернуться негде, а с елкой. Живая, ароматная.
Мама принесла домой мандарины, восемь штук и бумагу золотистую. Каждый из нас сам свой мандарин в бумагу завернул, имя надписал. Потом на елку повесили, как игрушки. Так и нарядили елочку. Трогать, конечно, до нового года мандарины нельзя.
А ты представь нас – вечно голодных, после войны, одежонка вся перештопанная. Так и выходить из комнаты не хотели, так и сидели бы все дни около елки. Шары золотистые красивые накручены, запах мандариновый нос щекочет.
Ну и не вытерпели. Кому-то из братьев в голову пришло, что можно незаметно мандарин вытащить и съесть раньше срока, а в обертку бумаги мятой напихать. Сначала препирались, боялись, а потом сами не заметили, как на елке уже только бумага и болталась.
И вот в самый новый год, мама ремень отцовский со стены снимает, в руки берет и говорит:
- Сейчас будем мандарины раздавать. Подарки эти волшебные, кто хорошо себя вел - тому фрукт душистый, а кто с прегрешениями всякими – тем, значит, ремня.
Мы замерли, стоим как вкопанные, все же вместе мандаринами без спросу лакомились. Мне кажется мы так испугались тогда, что весь барак наш вместе с нами мелкой дрожью пошел.
Мать стоит ждет, кто первый осмелится кругляш срезать.
Я пошла, я ничего не боялась – шутка ли шесть братьев всегда за меня горой – попробуй обидь, да и младшая самая - лет шесть всего.
Так вот я мандарин свой срезала, открыла, а там и правда настоящий мандарин. Не бумага, нет. А мама:
- Галя, молодец, получила подарок.
Мы удивляемся, испугались все. Подумали, что пропустили случайно – один не съели. А мама с ремнем стоит и смотрит строго.
Дальше братья срезают подарки один за другим. Второй опять мандарин, третий. Ну а на четвертым Димка, старший, он у нас самый честный был, не выдержал:
- Мама прости, не наказывай, я свой мандарин съел. Прости. Дрожит, плачет.
А мама посмотрела на него и говорит:
- Бывает так, сделал человек дурное, рассказать боится, ходит и носит в себе эту гадость вранья. Получается сам страдает от своего обмана. Если ошибся, то правду рассказать, прощения попросить – это такое доброе дело, что своей добротой может даже дурное закрыть. А мандарины вторые видно вам папа послал, под новый год всегда чудеса случаются.
Вот так. Мамин урок я на всю жизнь запомнила. Когда взрослая стала, догадалась, что мама слышала, как мы ночью шуршали да переговаривались, где там что скроешь в такой комнатке.
А ребята после этого нового года стали папке записочки писать и в пряжку от ремня под новый год засовывать. Просили там отметок хороших, самокат, конфет. Да что обычные дети просят, то и мы просили.
Папкин ремень долго работал.
- Все, Тань, подъезжаем. Вот у нас с тобой тоже мандарины есть. Спаси Господи Валюша сегодня в храм принесла. Давай тебе очищу.
Она долго роется в черном полотняном мешке на завязках, достает оранжевый шарик. Крестится и чистит его аккуратно, ровными круглыми кольцами, выкладывая мандариновый серпантин кожуры себе на черное монашеское одеяние. Машина наполняется цитрусовым ароматом нового года. Мы надкусываем дольки, смеясь и не сговариваясь запеваем:
Ну-ка, солнце, ярче брызни,
Золотыми лучами обжигай!
Эй, товарищ! Больше жизни!
Поспевай, не задерживай, шагай!