моно-спектакль по текстам Виктории Токаревой,
песни Вероники Долиной
Это произошло 13 января. В Старый новый год. Вернее, произошло это раньше, но я ни о чем не подозревала... Все это стало известно 13 января.
Вас, наверное, интересует: что именно стало известно? То, что моя подруга увела моего Любимого, и я осталась без дружбы, без любви, без будущего. Единомоментно.
Он ушел от меня навсегда, но почему-то постеснялся об этом сказать… И не «почему-то», а по вполне понятным причинам. Любой бы постеснялся на его месте. Только некоторые стесняются и не делают. А он постеснялся и предал.
Я задохнулась в первое мгновенье, как будто меня столкнули с моста в холодную речку в октябре месяце. Второе чувство: полная мешанина в голове. Мои мозги перемешали большой ложкой… Или маленькой… Неважно…
А третье чувство – космическое. В грудь влетела шаровая молния и все там пережгла. Хотите знать, что чувствует человек, когда его пережигают шаровой молнией? Это очень больно… И прежде всего думаешь: как бы сделать так, чтобы не было больно?
Трещина
И пытаюсь в себе заглушить
Нарастающий гул камнепада.
Говорю себе: надобно жить
На краю этой трещины надо.
Эти злые кривые края
Прорывают, ты видишь бумагу.
Эта трещина, милый, моя
И не двигайся дальше ни шагу.
И по гладкому камню скребя,
И срываясь с него беспощадно,
Умоляю себя и тебя:
Это трещина, трещина, ладно.
Без обиды тебе говорю,
Накопив непосильную кротость:
Отойди же, не стой на краю,
Эта трещина, может быть, пропасть.
Из твоей оскудевшей любви,
Из улыбки тяжелой нервозной
Вижу трещину в самой крови
Незапекшейся, черной, венозной.
И пытаюсь в себе заглушить
Нарастающий гул камнепада.
Говорю себе: надобно жить
На краю этой трещины надо.
Да… так я о чем?... Я лежала в бреду, в котором все понимала. Я понимала, что у меня забрали прошлое. Отрубили у моего дерева корни, а правильнее ошпарили эти корни кипятком. У меня опозоренное настоящее. Мое настоящее выброшено на обозрение, как взорванная могила. У меня отобрали будущее, потому что будущее варится из того, что сейчас. А мое «сейчас» - это швы и шрамы, которые горят и болят, как у солдата после войны. Притом война проиграна.
Я подхожу к зеркалу. У меня выражение птицы, которой хочется пить, а ей не дают, и похоже, она скоро отбудет из этого мира. Рот полуоткрыт. Глаза полузакрыты. Все нутро, как будто вычерпали половником для супа, а туда ведрами залили густую шизофрению. Болит голова, хочется не жить. Это другое, чем умереть. Просто вырубить себя из времени.
Я теряю
Я теряю тебя, теряю,
Я почти уже растеряла.
Я тираню тебя, тираню,
Позабудь своего тирана,
Вот бескровный и безмятежный
Островок плывет чистопрудный,
Заблудился мой голос нежный
Над Неглинною и над Трубной.
Я теряю тебя, теряю,
Просто с кожею отдираю,
Я теорию повторяю,
А, практически, умираю.
И играет труба на Трубной,
И поют голоса Неглинной
Над моей душой повинной,
Над душою моей невинной.
Так идем по стеклянной крошке
Напряженные злые оба,
Намело на моей дорожке
Два совсем молодых сугроба.
И оглядываюсь еще раз.
И беспомощно повторяю:
Ну, услышь мой дрожащий голос,
Я теряю тебя, теряю.
Хорошо бы достать из сумки маленький хорошенький револьверчик, направить прямо на него и деликатно спросить: «Как ты предпочитаешь? В спину или в лоб?».
И посмотреть в его глаза. Вот это самое главное. А я буду улыбаться любезно, и целить метко… А дальше что? Предположим, я его убью, ему будет уже все равно: где я и что со мной. Подруга утешится довольно скоро. А я, значит, по тихим степям Забайкалья, где золото роют в горах! Очень глупо.
Птица-муха
Птица-муха, птица-муха любит птицу-мотылька,
У ней сердце бьется глухо, да еще дрожит слегка.
Птица-божия коровка, разноцветные крыла,
Та вчера легко и ловко все, что было отняла.
Птица-муха, птица-муха любит птицу-мотылька,
У ней в сердце зло и сухо, злость и сухость и тоска.
Та, другая, кружит танец над жасминовым кустом,
У нее на крыльях глянец, у ней молодость, притом.
Птица-муха, птица-муха любит птицу-мотылька,
Молчалива и бледна. И за что ей эта мука невозможная дана?
О не трогайте знакомых, бойтесь ближних укорять,
Песнь из жизни насекомых, им то нечего терять.
О не трогайте знакомых, бойтесь ближних укорять,
Песнь из жизни насекомых, им то нечего терять.
Изо всех христовых заповедей самой трудной оказалась «смири гордыню». «Не укради» - легко. Гораздо труднее – украсть. «Не убий» - и того легче. «Не лжесвидетельствуй» - тоже доступно. А вот «смири гордыню», пригни голову своему «я». И при этом – не возненавидь. Ненависть сушит душу до песка, а на песке ничего не растет… Даже репей.
Эта книга
Эта книга пропахла твоим табаком
И таким о тебе говорит языком:
Не жалей ни о чем, дорогая!
И не то, чтоб со мною был прежде знаком,
И не то, чтобы мною был прежде иском,
Так и жили, не предполагая.
Этой книги, которая ростом с вершок,
Я потрогаю тонкий еще корешок,
Не жалей ни о чем, дорогая!
Прочитаю в твоем торопливом письме
И простейшие числа слагаю в уме,
Так и жили, не предполагая.
Я могла б написать: никого не виню,
Сообразно характеру, духу и дню,
Не виню, ибо верю в удачу.
Но споткнусь о корявую эту строку,
И щекою прильну к твоему табаку,
И не плачу, не плачу, не плачу.
Эта книга пропахла твоим табаком
И таким о тебе говорит языком:
Не жалей ни о чем, дорогая!
И не то, чтоб со мною был прежде знаком,
И не то, чтобы мною был прежде иском,
Так и жили, не предполагая.
Мне захотелось закричать – на весь белый свет. До неба. И внутри себя я кричала. Иногда это прерывалось стоном. А все-таки, моя жизнь кажется мне возвышенной и осмысленной. Лучше быть жертвой, чем палачом. Лучше пусть тебя, чем ты. Мне, во всяком случае, лучше.
Вчера в парке мне встретилась влюбленная пара. Старик и старуха. Постаревшие Татьяна Ларина и Евгений Онегин. Но у них все было без сложностей. Татьяна написала Евгению письмо: «Я к Вам пишу…». Евгений получил его, приехал и, вместо отповеди, сделал предложение. Ведь бывает и так. На шее у него висел полосатый пижонский шарф, Евгений и в 70 лет оставался верен себе. Они сидели рядышком, сплетя руки. Я подумала: «Здесь все будет хорошо».
Эхо
Я хотела бы, знаешь ли, подарить тебе шарф,
Было время, цепочку дарила.
А шарф, нечто вроде зелья из тайных трав,
Зелье, которое я никогда не варила.
Длинный легкий, каких-то неслыханных нежных тонов,
Мною купленный где-то в проулках бездонного Гумма,
Не проникая в тебя, не колебля твоих никаких основ,
Он улегся бы у тебя на плечах, как пума.
Он обнимет тебя за шею, как я тебя не обнимала,
Он прильнет к твоему подбородку, тебе бы так это пошло.
А я уже не сумею, а раньше я не понимала,
Что никаких цепочек, а только тепло, тепло.
Я подняла голову. В небе шло неясное брожение, как в кастрюле с закипающим супом. Я стояла бесполезной косточкой на дне кастрюли мироздания. Какой из меня навар… Я вглядывалась в перистые облака, которые двигались, перемещались, и видела в них свою нежность и печаль.
Человеческие чувства и голоса не рассеиваются, а поднимаются в небо. А оттуда передаются в более высокие слои атмосферы. Может быть, сейчас где-нибудь в галактиках бродит моя неприкаянная нежность.
Зимняя прогулка
Иду по улице зимой
И не понятно мне самой,
Как не заносит снегом.
Хотя погода хороша,
Болит, болит моя душа
Между землей и небом,
Между землей и небом.
А где-то светится окно,
Так поздно светится оно,
Меня там не хватает.
Хотя погода хороша,
Болит, болит моя душа
Ее ледок не тает,
Ее ледок не тает.
А можно так и дальше жить,
Спешить, грешить,
Людей смешить,
Не шатко и не валко.
Да и погода хороша,
Но все болит, болит душа
Её то вот и жалко,
Её то вот и жалко.
Моя плоть, как бы возвращалась ко мне после долгого конфликта. Как будто мы с ней были в ссоре, а теперь миримся.
Но в сердце осталась глубокая борозда. Я влюбилась. Сошла с ума. Это не понадобилось. Как в себе это все рассовать? По каким полкам? На одну полку – страсть. На другую – страх. На третью – обиду. Заставить душу полками. А лучше все вытряхнуть на бумагу. Жизнь – свалка. И только искусство примиряет человека с жизнью.
Формула
Усталость преодолевая,
Бреду домой, едва дыша,
Но тлеет точка болевая,
Ее еще зовут душа.
Сервиз домашний, запах чайный
Такой знакомый и простой,
И взгляд нечаянно печальный,
И детский профиль золотой.
Вот настроенье нулевое,
Тоска и смута вновь и вновь,
А вот раненье пулевое,
Его еще зовут любовь.
Мне жребий выпал бесталанный
И я над ним три года бьюсь:
Меня не бойся, мой желанный,
Я и сама тебя боюсь.
Гляжу, от боли неживая,
Сквозь черный мрак на алый круг:
Вот эта рана ножевая
Твоих же рук, мой бывший друг.
Спеши сложить свои пожитки,
О том, что было, не тужи,
Суши в альбоме маргаритки,
Раз в доме снова не души.
Усталость преодолевая,
Бреду домой, едва дыша,
Но тлеет точка болевая,
Ее еще зовут душа.
Я знаю, поздно или рано,
Помру под бременем грехов,
Но все мои былые раны
Живут под именем стихов.
Метет сверху и снизу. Сплошной снежный туман, и кажется, что весна не придет никогда. Но она придет обязательно, надо только подождать. Пройдет время. Туман рассеется. И моя звезда с обломанным лучом будет светить тихим чистым светом, как будто на небе произвели генеральную уборку и протерли каждую звездочку.
Я больше не думаю про свое. Со мной все ясно. Если кастрюлю поставить на самый сильный огонь, суп выкипает и все. И любовь тоже. Нельзя создавать слишком высокую температуру кипения страстей. У поляков даже есть выражение: «нормальная милошчь». Это значит: нормальная любовь.
Песня о маленькой любви
У маленькой любви коротенькие руки,
Коротенькие руки, огромные глаза,
В душе ее поют неведомые звуки,
Ей вовсе не нужны земные голоса.
Бесценных сил твоих живет, не отнимая,
Не закрывая глаз, не открывая рта,
Живет себе, живет твоя глухонемая
Святая глухота, святая немота.
У маленькой любви ни зависти, ни лести,
Да и зачем, скажи ей, зависть и лесть.
У маленькой любви ни совести, ни чести,
Да и почем ей знать, что это где-то есть.
У ней короткий век - не плюй в ее колодец,
А посмотри смелей самой судьбе в глаза.
Пускай себе живет на свете твой уродец
Пускай себе хоть час, пускай хоть полчаса.
У маленькой любви ни ярости, ни муки,
Звездой взошла на миг, водой ушла в песок.
У маленькой любви коротенькие руки,
Огромные глаза, да грустный голосок.
Я не влюблена, Я не поощряю, но и не запрещаю. Греюсь в лучах его любви, как авитаминозный северянин под южным солнцем. Чувствую, как в меня вливается ультрафиолет, и я хорошею на глазах.
Любовь – власть. Всякая власть парализует. А отсутствие любви – свобода. Как хочешь, так и перемещаешься. Хорошо без любви.
Мы решили, что стены прихожей мы обошьем деревом, а спальню обтянем ситцем, и тогда спальня будет походить на шкатулку. А гостиная будет белая, я видела такую гостиную в доме у иностранцев. Решили – никаких гарнитуров, никакого мещанства.
А хочешь, я выучусь шить
А хочешь, я выучусь шить,
А может и вышивать?
А хочешь, я выучусь жить?
И будем жить, поживать.
Уедем отсюда прочь,
Оставим здесь свою тень.
И ночь у нас будет ночь,
И день у нас будет день.
Ты будешь ходить в лес
С ловушками и ружьем.
О, как же весело здесь,
Как славно мы заживем.
Я скоро выучусь прясть,
Чесать и сматывать шерсть.
А детей у нас будет пять,
А может быть даже шесть.
И будет трава расти,
А в доме топиться печь,
И Господи мне прости,
Я, может быть, брошу петь.
И будем, как люди жить,
Добра себе наживать.
Ну, хочешь, я выучусь шить,
А может быть и вышивать?
И вдруг я отчетливо поняла, что мне мешает. То, что случилось между нами – как любовь. И даже с официальным предложением и ситцевыми стенами. Но это – не любовь. Это желание любви, выдаваемое за любовь. Он и я – люди, на разных концах земли потерпевшие кораблекрушение. Из двух обломков хотим строить один корабль, чтобы продержаться на волнах. А обломки не стыкуются. У них разные края.
Я все больше понимала, что высчитала в нем все, но не высчитала главного: когда в фундаменте отношений нет любви – человек сатанеет. Я злюсь и срываю на нем злость за то, что он не тот, кто мне нужен. Мне нужен совсем другой человек, а вместо него он. С ним мне плохо, но без него еще хуже. Без него мне некому будет показывать свою злость, не на ком ее срывать. У меня просто лопнет сердце.
Дитя со спичками
Ты делишься со мною планами,
А я не вписываюсь вновь.
Опять неловкая, нескладная,
Ты среднерусская любовь.
Где-где с котятами и с птичками
Любовь танцует в облаках,
А ты у нас «дитя со спичками»,
Дитя со спичками в руках.
У нас одних такое станется,
С резным крылечком теремок.
А пригляжусь - из окон тянется
Сырой удушливый дымок.
Она стоит – платочек, валенки,
Бездумный взгляд ее глубок,
В ее ладони зябкой, маленькой,
Зажат проклятый коробок.
О, это наши поджигатели,
Ничтожна мировая связь.
Какие силы мы потратили,
С сироткой этою борясь,
Какими нежными привычками
Нам защитить себя теперь,
Когда опять дитя со спичками
То в окна постучит, то в дверь.
Когда опять дитя со спичками
То в окна постучит, то в дверь.
Я ведь я – дура. Дурак, как всякая биологическая особь, бывает разных родов и видов. Есть дураки умные, есть торжественные, а я – набитая. В тех дураках есть хоть какой-то смысл. Во мне - никакого.
Зерно, брошенное в землю, прорастает ростком только весной, когда земля вспахана и ждет этого зерна. Я же, как полоумный пахарь, бросаю свои зерна либо в сугробы, либо на асфальт. Мои зерна гибнут и никогда не возвращаются мне хлебом. Я пытаюсь обогреть вселенную, а это невозможно, да и не нужно. Надо обогреть одного человека, которому нужно это тепло. Но такого человека у меня нет.
Я стояла и плакала в обнимку со своим несчастьем. И некому было подойти, оттолкнуть это несчастье, а самому встать на его место. Не было и, как казалось, никогда не будет, и не надо. И вообще ничего не надо, потому что моя жизнь – это сплошной ремонт, где одно ломается, другое строится, а потом после всего выясняется: то, что сломано, не надо было ломать. А то, что выстроено, не надо было строить.
Пастораль
Я развлечь вас постараюсь
Старомодной пасторалью,
От немецкой сказки в детской
Веет пылью и теплом.
Кто-то их опять читает,
И страницы не считает,
И незримы братья Гримы
Проплывают за стеклом.
«Если ты меня не покинешь,
То и я тебя не оставлю».
К этой песенке старинной
Я ни слова не прибавлю.
Там на лаковой картинке
Ганс и Греттель посрединке,
Умолял он под сурдинку:
Спой хороший человек.
Этот облик их пасхальный,
Их уклад патриархальный
В наш нелегкий, в наш нахальный,
В наш невинный, добрый век.
Но от этой сказки мудрой
Тонко пахнет старой пудрой,
Ветер треплет Греттель кудри,
Вносит новые слова.
Я сниму остатки грима,
Что вы натворили Гримы.
Вы-то там - неуязвимы,
Я-то тут - едва жива.
К этой песенке старинной
Я свои слова прибавлю:
«Если ты меня, вдруг, покинешь,
То я это так не оставлю!»
Я развлечь вас постаралась
Старомодной пасторалью,
От немецкой сказки в детской
Веет пылью и теплом.
Кто-то их опять читает,
И страницы не считает,
И незримы братья Гримы
Проплывают за стеклом.
Наша жизнь – это не только то, что мы сделали. Но и то, что не сделали: не пошли на зов любви, не вспахали грядку под огурцы, не родили ребенка. Жизнь, как банка с клубникой. Между ягодами – пустоты. Но пустоты – это тоже наполнение.
Кого мы помним? Тех, кто нас собирал. И тех, кто разорял. Разорял наши души, как гнезда. Они тоже нужны.
У меня есть знакомый Вова – сосед 4-х лет. При встрече я присаживаюсь перед ним на корточки, глажу его по волосам и приговариваю: Вова – умный, Вова – красивый, Вова – лучше всех. А Вова смотрит мне в самые зрачки и не мигает. И даже реснички не дрогнут. Если же ему вдруг сказать: Вова – плохой, он тут же поверит, тут же обидится и зарыдает горькими слезами.
Ребенок совершенно не может без любви. Он хиреет, болеет, может даже погибнуть. Взрослый человек тоже не может без любви. Но он приучается терпеть и терпит отсутствие любви, как боль.
Я снова вспомнила человека Вову и подумала: дети и плачут до определенного возраста, а потом начинают задавать вопросы. Далее они перестают задавать вопросы вслух, а задают их только себе. И плачут тоже про себя.
Если, например, поставить на улице аппарат, который улавливает и записывает звук, - таким аппаратом записывают разговор рыб, - то выяснится, что улица набита плачем и вопросами. Люди плачут и спрашивают с сомкнутыми губами.
Серая шейка
Какие тут шутки, когда улетает семья,
Последствия жуткие, об этом наслышана я.
Судьба не копейка, мне попросту не повезло:
Я – Серая шейка, и мне перебили крыло.
Семья улетает, прощайте, прощайте семья,
Меня угнетает, что сестры сильнее, чем я.
Взлетай, неумейка, мне эхо с небес донесло,
Я – Серая шейка, и мне перебили крыло.
Гляжу близоруко, гляжу безнадежно во мглу,
Но я однорука, а, значит, лететь не могу.
Счастливо, счастливо, - кричу я вдогонку семье,
Тоскливо, тоскливо одной оставаться к зиме.
Тоскливо и жутко, готовится к лютой зиме
Последняя утка, последняя утка на этой земле.
Судьба не копейка, мне здешние птицы твердят,
Я – Серая шейка, пускай меня лисы съедят.
Но жизнь полна добра, ее много вокруг доброты. Просто люди больше замечают зло, добро считают чем-то само собой разумеющимся. Как солнце на небе. Добро заложено и заключено в саму природу.
Солнце светит потому, что это надо кому-то. Земле, например. Само для себя солнце бы не светило. Скучно светить самому себе. Может быть, подумала я, когда человеку трудно, не стоит искать смысла сразу всей жизни. Достаточно найти смысл сегодняшнего дня. А осмысленные дни протянутся во времени и пространстве и свяжутся в осмысленную жизнь.
Я сама себе открыла
Я сама себе открыла,
Я сама себе шепчу:
Я вчера была бескрыла,
А сегодня полечу
И над улицей знакомой,
И над медленной рекой,
И над старенькою школой,
И над маминой щекой.
Как ни грела все, что мило,
Как ни ластилась к плечу,
Я вчера была бескрыла,
А сегодня полечу
Над словцом неосторожным,
Над кружащим над листом,
И над железнодорожным
Над дрожащим над мостом.
Было время – смех и слезы,
Не бывало пустяков,
Слева грозы, справа грозы,
Рядом стаи облаков.
Как ни мучились, ни звали,
Кто остался на лугу,
Я вчера была бы с вами,
А сегодня не могу.
То ли дело эта сила,
То ли дело высота,
Я вчера была бескрыла,
А сегодня я не та.
Кто-то землю мне покажет
Сверху маленьким лужком,
На лужке сидит и машет
Мама аленьким флажком.
Иногда по телевизору показывают научные экспедиции, которые плавают по морю на корабликах, произошедших скорее от плота, чем от парохода, и изучают подводный мир. По палубе ходят полуголые золотисто-загорелые блондины с волосами и бородами, выгоревшими до патины. Они пропитаны морем, солнцем и заботой о большой науке. Они скромны и прекрасны. И глядя на таких людей, понимаешь, что женщина создана для любви, а человек для счастья.
Он был из тех с корабля. Я посмотрела в его глаза. Они были голубые, чистые и честные, как у лжесвидетеля. Я почувствовала, как будто кто-то взял меня за плечи и тихо подтолкнул к этим глазам. Мы стояли и не могли снять глаз друг с друга, и сердце стучало, потому что шла цепная реакция, объединяющая души в любовь. Меня потянуло к нему в прямом смысле и, если бы не было посторонних людей, я положила бы голову ему на грудь, прикрыла глаза и сказала: Я счастлива!
Романс
Не все же мне девчонкой быть
Изменчивой и скверной,
Позвольте мне Вас полюбить,
Позвольте быть Вам верой.
Я знаю, как я поступлю,
Толкуйте, как причуду,
Позвольте, я Вас полюблю,
Позвольте, я Вас полюблю,
Позвольте, верной буду.
О, наше женское житье –
Забавнейшая штука:
Мужей питье, детей нытье,
Наука нам, наука.
Но как мне хочется унять
Мой голос музыкальный,
Позвольте, Вам не изменять,
Позвольте, к Вам не применять
Сей меры радикальной.
Не стану Вас обременять
Любовью чрезмерной,
Позвольте, вам не изменять,
Позвольте, быть Вам верной.
Мы будем жить и не тужить
Уж до ста лет, наверно,
Позвольте, только с Вами жить,
Позвольте, только с Вами жить,
Позвольте, быть Вам верной.
Я стала, как пробка от шампанского, которую держат возле бутылки стальные канатики. Иначе бы я с треском взлетела в потолок. От меня исходило какое-то счастливое безумие, и у всех, кто на меня смотрел, были сумасшедшие глаза.
Позже мы шли, взявшись за руки, переплетя пальцы. Через пальцы текла энергия молодых тел. Я была переполнена счастьем. Счастье стояло у горла. А он время от времени наклонялся, целовал меня, отпивал несколько глотков счастья. Счастье! Я впервые подумала, что счастье от слова часть. Счастье – это часть целого. Часть всеобщей гармонии: дерево и листья, небо и земля, Земля и Галактика. А я часть всего этого, без меня не обойтись.
Мой дом летает
Мне что-то стало трудно дышать,
Что-то со мною нужно решать-
То ли это боязнь высоты,
То ли это болезнь сеты.
О, друзья мои, дышащие легко,
Почему вы все время так далеко?
Если мог чей-то дом над землей парить,
Почему моему это не повторить?
Припев:
Никто не знает, что мой дом летает,
В нем орущие дети и плачущий пес.
Никто не знает, что мой дом летает,
О, только бы ветер далеко не унес.
Значительно легче стало дышать,
Вот и все, что нужно было решать,
А все-таки чем-то таким грешу,
Что не поддается карандашу.
О, друзья мои, дышащие легко,
Почему вы опять от меня далеко?
Даже здесь в этой области неземной
Вы опять не рядом со мной…
Припев:
Вот так я пела, а ты кивал,
А ветер нас относил в океан,
Но, как бы ты не был самолюбив,
Я не из породы самоубийц.
О, друзья мои, дышащие легко,
Вы опять далеко!
Даже если отважусь я на прыжок,
Кто постелет внизу лужок.
Припев: