Отец и мать не равно оцениваются обществом в произведениях искусства. Звучит странно и даже провокационно, но судите сами.
В России тысячи памятников Родине-Матери, тысячи памятников матерям, скорбящим об убитых сыновьях (реже - о мужьях), но на 2015 год в стране было лишь четыре памятника скорбящему отцу. В Грузии, между прочим, примерно поровну памятников отцу и матери.
Всего четыре иконы во всей иконографии мира, где изображены отец и сын (1. Отец и Сын Троицы, 2) икона о блудном сыне 3) Иосиф-обручник и Христос, 4)Царь Николай Второй и цесаревич Алексей). И при этом бесконечна Богородичная галерея (Мать и Сын), а кроме этого есть ещё иконы и святой Софии с дочерьми - Верой, Надеждой, Любовью: св.Иулиания с сыном Кириком и ещё десятки. Кроме этого, мадонны в живописи с детьми и зверушками явление безусловно гораздо более частое, чем изображения в скульптуре или живописи отцов и сыновей.
Не будем спешить с оценками, хорошо это или плохо. Пока смотрим на эту статистику, как на факт. Почему так? Может, потому, что отцы служат идее, а матери служат нам? Идею можно представить в искусстве часто и без отцов, но себя, любимых, без матерей мы точно представить не можем. Во всяком случае, в честном искусстве.
Во всех ли культурах такое положение вещей? Попробуем рассмотреть хотя бы те, которые нам доступны в переводных вариантах письменности и в изобразительном искусстве.
В русской культуре древнейшими образами отца являются не отцы в биологическом, буквальном смысле,, а церковные батюшки , некие старцы, далёкие «цари-батюшки», волшебные Морозко и Вии - то есть вместе с архетипом патриарха заложены в культуре и функционал - доброе и злое. Но при этом обязательно сильное Для древнего человека - силою статусное. Статусность, функция образа, идея, похоже, и есть главный принцип, по которому мужской образ в искусстве не совсем привязан к отцу, а привязан к идее, к вектору внимания, к образу служения и подражания. Известно ведь, что мёртвые отцы воспитывают порою сильнее живых. «Порою» - это в каких случаях? Когда ясна цель или идея, за которую умер или погиб отец. Даже когда смерть была в реальности весьма сомнительной, семейное и общественное сознание стремительно создаёт «миф смысла». Оно создаёт вектор и идею смерти и жизни, то есть создаёт воспитательный алгоритм. Это связано и с Большим Искусством, и с народным, с его бытовыми моментами. Можно, как пример, привести ситуацию с пропавшими без вести на войнах. Без вести - это неизвестно как. Но народная молва и идеологическая машина государства всех пропавших исподволь записала в мучеников и в «павших за смысл». Но мы же понимаем, что это не так. И не только понимаем интуитивно, но и открывающиеся документы Министерства обороны России говорят о том, что в пропавших без вести записывали и расстрелянных за мародёрство, и погибших целыми подразделениями в болотах и на переправах, в горах Кавказа (без нужной экипировки).
В восточных культурах Китая, Японии, Индии более, чем в европейских, отец — символ дома, символ маленькой родины. Вернуться к отцу — это вернуться домой. Здесь отец — это компас. Это образ сверки личности с правильностью выбранного пути. Среднеазиатские культуры ещё более внятные в этом смысле. Все искания царских родов в «Шах-наме» Фирдоуси, все моральные сентенции Рубани и Низами — это вопросы конфликта (чаще — сотрудничества) поколений отцов и сыновей. Персидская культура в этом смысле особенно интересна, ибо именно она в исламском мире заложила светское осмысление ценностных категорий семьи, исторической преемственности и через масштаб событий родовой, семейной тоже.
Поскольку мы говорим об искусстве и о выражении образов отцов и сыновей в искусстве, то есть, наверное, смысл оттолкнуться от понятия "конфликт героев". На ум автоматически приходит пресловутый «эдипов комплекс», но он не столь велик в жизни и в искусстве, сколь принято о нём говорить. Тут, пожалуй, Зигмунд Фрейд подлил маслица в начале ХХ века, чтоб поскользнулась искусствоведческая мысль всеобщего декаданса и поплелась за размышлениями либо о «шерше ля фам», либо за соперничеством отца и сына, за «ревностью сына» к матери как сложному сексуальному комплексу, рождающему коллизии и мотивации к действию. Но при этом общественная мысль самое массовое отношение (взаимоотношения) отцов-сыновей не сделала самым главным в фокусах своего внимания. В искусстве она пошла за исследованиями как раз исключений, полагая, по-видимому, что только это и есть «прорывное искусство». Но ведь прямо на поверхности, прямо самым очевидным является совсем другое — СОСЛУЖЕНИЕ отца и сына, а не конфликт между ними.
Произведений искусства, когда отец служит ради будущего детей (сыновей), а сыновья продолжают труды отца — по логике вещей должно быть гораздо больше. Именно они есть традиция. Но они, эти произведения, либо в тени внимания искусствоведов и общества, где общественная мысль подталкивается к «ценности другого» - где «всё конфликтно и в страстях».
Петю Ростова из толстовского романа «Война и мир» не случайно в этом смысле стоит рассмотреть ( и, кстати, рассматривают) как фигуру показательную. Именно потому, что у него особого контакта с отцом и не было. Как и у старого графа с другими домочадцами. То есть очень показательно — вот отдельный от всех, добрый, но весьма докучливый, в прошлом не лишенный доблести, старик, вот семья, живущая уже совсем другими, не домостроевскими, интересами и хлопотами нового времени и новых мод, а где-то среди всего этого эмоционального карнавала идет себе четкая линия — уважение сына к отцу (на дистанции), в том числе к отцу с его прошлым, к отцу, как служителю ратному... И уважение отца к сыну, его выбору. В конечном счете — к исполнению в смерти Пети в бою, как заданной программы идеи, вектора служения отца и сына своему Отечеству и чести рода.
Скульптура Лаокона, погибающего вместе с сыновьями, и портреты сыновей и отцов в рассказах Андрея Платонова или Михаила Шолохова — это единство судьбы и единство бремени миссии, своей трагедии, своей битвы на земле. Даже , если вектор выбора идеи оказался ошибочен и сыновьями, и отцами (не говоря уж о поколенческой конфликтности).
В этом эссе не может быть решена задача академического исследования, т.к. этот материал обзорного характера и задуман под литературный формат, только с постановкой вопроса. Но задача не решается ещё и потому, что она по природе своей другая, пока не получен ответ на другой вопрос, а именно: «Почему и кем очевиднейший из вопросов искусства, взаимоотношения отца и сына, было выведено далеко на периферию внимания? Случайность ли это или все-таки злая воля?» (доброй я её, извините, назвать не могу). Попробуйте в интернете найти материал «отцы и сыновья». Вас гуглы и яндексы уведут на вопрос «отцы и дети». Но стоп! Это другой вопрос. Попробуйте порыться в исследованиях таких китов культурологии как В. Шкловский, М.Бахтин и других — вы, конечно, найдете кое-что, но именно - «кое-что», изящно спрятанное за более актуализированным всё тем же «отцы и дети».
Критик скажет: «А что — разве есть в искусствоведении отдельный вопрос «матери и дочери»? Или матери и сыновья?». А вот да, есть!! Причем так много и очевидно больше, чем «отцы и сыновья». С тех же первых страниц интернета и в десятках, сотнях (!) исследовательских работ (от «Матери великих художников» до «Десять великих сыновей и их матери»). Заданный вопрос в данном эссе совершенно точно не высосан из пальца, и проблема исследований точно однобока.
Но вернемся к вопросу все же — случайно всё это или «злая воля»? Если злая, то чья? Без претензий на исчерпывающий ответ предположу одну из главный причин такой воли — Эпоха Просвещения. Где-то там, в ту пору ломается парадигма ценностей, где сохранение традиций, наследование (как и Абсолютизм власти) начинают считаться проблемой и препятствием развитию человечества. Настоящий Свободный Человек должен быть свободным от «вчера» и от вчерашних ценностей. Искусство стало исследовать ошибки отцов едва ли не больше, чем победы отцов. Уравновешивало разве что заказное искусство дворов и богатых вельмож, которые, конечно же, требовали текстов и картин прославляющих деятельность семей и, как бы, легитимность статуса и капитала. Но при этом внедрялась непрерывная новая культурологическая парадигма, что старое подходило только вчера, к тому, старому, а вот сейчас надо смотреть на «нестандарт» - на новые привычки, новые искания, на то, что выходит за рамки системы. Взлом Системы (ну и весь прочий масонский набор) начинался со взлома причинно-следственных связей, где связь отец-сын — Ключевая. Именно эта ключевая связь сохранена в последние пятьсот лет Церковью (такой «устаревшей и консервативной»). Но как же безнадежно слабо она представлена в сосозидательном ключе в светском искусстве. В конфликтном — да, пожалуйста. В совместном, в синергетике Потока Жизни — нет.
Отец должен научить сына двум вещам - вере (системе ценностей) и навыкам. Это условие выживания личности, рода и народа. Школа не дает ни первого, ни второго в принципе... Искусство дает. И первое, и второе. Но, как уже было сказано, кроме самого искусства есть т.н. «искусствоведческое внимание», которое навязывает авангардные и псевдоавангардные темы, далекие от главных задач искусства в части традиций и основных смыслов искусства как высшей формы образовательной и философской деятельности человека и общества, его диалога с Богом, с недрами памяти и с определением перспектив своего движения.
Можно отдельной темой отдельных конференций вывести совсем уж «оторванные» жанры — фэнтези, комиксы и прочее, где причинно-следственные связи, появление героя в принципе «ниоткуда». Ниоткуда пришел, а потому в ритмах квеста, в ритмах досугового варианта экшена и игры герой живет и погибает, и уходит «в никуда». Без отца и без детей... Шахматная доска. Ведь у шахматных королей нет отцов и детей, у них нет родословной, нет памяти предыдущей партии. Игра в такое искусство набирает обороты. Высокохудожественно. Суггестивно. Ярко. Конец истории и конец культуры? Может быть. Если верить Фукуяме, а не Богу.