Бесцельно рассекая воздух руками, словно в такт одному ему слышимой музыки, за дубовым столом небольшой, но весьма уютной гостиной, в полнейшем одиночестве пребывал в своих грустных мыслях почётный участковый судья Иван Никифорович Елагин...
Ни наготовленные тётушкой Агафьей кукурузные блины на ароматном истопленном масле , ни обожаемое когда-то мерцание свечей в изящных канделябрах, ни даже самый светлый праздник для христианской души не могли в этот день сделать его счастливым.
Что, Ванятка, — вспомнив любимое обращение своей матушки, он так же потрепал себя за широкие усы, густо сросшиеся с бакенбардами, и невольно улыбнулся. — Вот ты и остался один!
А ведь какой-то месяц назад, всего лишь месяц... — на этих словах он машинально вытянул из пиджака за золотую цепочку миниатюрные часы, — ты был счастлив! — и тут же захлопнул крышку.
Как же так, Ваня, как же так? Ведь ты всегда жил по сердцу, поступал по совести и гордился этим.
Разве не ты уповал на Спасителя, жертвовал на храм его из мизерного жалования и соблюдал заповеди? Разве не ты... — голова его обречённо склонилась, а глаза защипало от выступивших слёз.
А что теперь? Ты плачешь? Да, чёрт побери, ты плачешь. Потому, что ничего то у тебя не осталось. Только боль, наполненная пустотой и вот эти мёртвые тряпки!
За что, Господи? Их то за что?
Руки сжали голову, опустились, яростно забарабанили по дереву, он выскочил из-за стола и пулей направился к противоположной стене.
Нееет, это не мёртвые тряпки, это моя самая большая ценность.
Как хорошо, Лизонька, что ты где-то отыскала этого художника! Моя милая... — рука невольно потянулась вперёд, и он погладил портрет рыжеволосой женщины.
Всё ради тебя... — он прикоснулся лбом к её хрупкой нарисованной ладони, затем, повернув голову, устремил свой взгляд на соседнее полотно, где лучезарно улыбалось двое мальчишек... — и вас... — Елагин горько заплакал, сорвал портреты со стены и со словами «Ненавижу Рождество! Ненавижу... Ты предал меня, всех нас...» унёсся в спальню.
Он колотил молотком, вбивая в стену свою злость так, что серебристые шляпки гвоздей сворачивались и входили в стену. Он плакал и корил Господа... он его искренне ненавидел...
Нет, не за своё безумное одиночество, а за то, что он забрал их всех, оставив его на этой земле влачить самое жалкое существование без родных и любимых.
Он проклинал его, глядя на развешенные у изголовья кровати портреты, он проклинал его безжалостно и нещадно...
Наверное так, а ему и сравнить то больше было не с чем, как его, почётного судью Елагина, проклинала в заседании разорившаяся вдова Калмыкова.
А он и сделал то немного, всего лишь пошёл навстречу ответчику. Её та самая последняя тысяча всё равно не спасла бы, а вот ему, ожидающему перевода в Столицу, небольшое вознаграждение пришлось совсем кстати... недешевое это дело — семью перевозить!
Опустившись на колени, он вдруг вспомнил пренеприятнейшее лицо старухи, её огромную не то родинку, не то бородавку у самого крючковатого из тех, что он когда либо видел носа, а самое главное, что именно её слова о том, что проклят будет и он, и весь его род поганый, звучали сейчас в голове Елагина, отдавая немыслимой болью, но так вторя его собственным мыслям в отношении Бога.
Будь ты проклят, Отче! Не верю! Больше не верю!!!
Он вскочил, сорвал палантин с зеркала и уж было замахнулся молотком, как глаза его застыли в изумлении.
По отражающимся в нём портретам пробежали тени. Лизонька поднялась со стула и, сделав прыжок за резной рамой, направилась к Николаше с Федечкой...
Елагин зажмурился и снова посмотрел в зеркало.
Лизонька играла с мальчиками... и словно не было жуткой горячки, их унёсшей, и словно не было её остановившегося от горя сердца...
Как же я хочу к вам! Ведь просил я тогда художника написать общий портрет...
Стоп! Елагин, а ведь ты несусветный дурень!
Как же ты не понял его слов, что тебе не время, как же ты сразу не разгадал последовательность?
Он забрал их так же, как и художник рисовал... сначала Николашу, потом Федечку, а уж после Лизоньку...
И только с меня после долгих уговоров он начал писать, но так и не закончил. Будь неладна эта срочная поездка, перевод и горе, настигнувшее по возвращении...
Найти! Срочно найти художника! И пусть я буду с ними...
Елагин выдвинул ящик секретера и зашелестел бумажками.
Вот оно! - в руках он держал адрес. — Должно быть, все приличные люди празднуют дома, и уж я наверняка его там застану.
Он с грохотом спустился по лестнице, чем явно ошарашил дремлющую тётушку. Накинул пальто и побежал вниз к реке...
Так будет быстрее, напрямик! Не терять ни секунды! — нога ступила на лёд, чуть покатилась, но равновесие удалось найти.
Ещё шаг, ещё... на другом берегу уже виднелись небольшие домики. Тот, что с покосившейся крышей, судя по оборванной записке, и был пределом его мечтаний... Он подгонял себя туда, где снова смог бы стать счастливым... ноги не слушались, разезжались... в какой-то момент он не удержался и рухнул на колено. Послышался треск... это хрупкий лёд, не выдержав череды рыбацких лунок и веса Елагина разошёлся под ним, выплеснув холодную воду, взамен провалившемуся телу...
Елагин понял, что произошло, забил руками и уже почти добрался до поверхности, но прорубь покрылась льдом...
В ту же самую секунду в дверь постучали, и на пороге показалась закутанная в пуховую шаль Агафья Спиридоновна...
— Ванечка, ты что ключи забыл? — женщина всмотрелась в визитёра, но кроме огромной родинки и крючковатого носа за чёрным платком так и не смогла ничего разглядеть.
— Велено передать господину Елагину. — женщина вручила объемный свёрток и поспешила удалиться.
Батюшки, как на братца-то похож! Ванечка. — старушка погладила лицо племянника и поставила портрет на кровать. — Эх... деточки, вам бы жить да жить, — её взор устремился на висящие сверху портреты. — Пути Господни неисповедимы...
Она направилась к себе, а в зеркале снова заиграли тени. Никогда в жизни Елагины не были так счастливы, как в это Рождество.
Конец