9
Прошло девять дней. Девять дней как не стало Залыгиной. Девять тяжёлых муторно-нервных дней. Особенно досталось Алику и ей, Зиночке. Алик был сам не свой, помрачнел, потускнел, стал молчалив. Осунулся, щёки немного впали, но он перестал бриться, и вскоре щетина скрыла впалость. Волосы вроде на голове стали белее, даже бородка и та пробивалась серебристая, седая. Да любой в такой ситуации не то что поседеет, но инфаркт может получить.
Алик молодец всё выдержал. Как папка. Папка ведь тоже таким был, когда предательски сбежала мамка. Зиночка хоть мала тогда была, но как могла, поддерживала папку, вселяла веру в жизнь. И теперь, как тогда папку, Зиночка поддерживала Алика. Правда он сторонится её, ушёл в себя, как в раковину. Зиночка не в обиде, ибо понимает, как сейчас Алику непостижимо плохо. Бабушка говорит: время лечит. Зиночка потерпит.
Бедный Алик, у него наверно что-то наклёвывалось с Залыгиной, и надо же: по этому росточку плеснули ядом.
Менты прицепились к единственной версии и стали терзать Алика допросами. Только ментам с их куриными мозгами могла прийти такая мысль: Алик, якобы, силой принудил Залыгину написать завещание, а потом отравил.Мол, у него был веский мотив: из дому ушёл, за душой ни квадратного метра, а мужик в сорок лет без жилья по нынешним временам почти что бомж. Вот мужик и развернулся: одинокая бабёнка, без наследников, сама-то она не пришлась по сердцу - старая пресная дева, понятное дело, не каждому по вкусу. А с комнатой он мог закинуть удочку на дамочек посвежее, помоложе, поядрёнее…
Чушь, полнейшая чушь! Даже пьяному ёжику стало бы понятно, что стоило взглянуть на убитого горем Алика, чтобы понять, какой степени эта ересь. Хорошо выяснилось, что завещание Залыгина составила за семь часов до смерти, вызвав юриста со своей работы, а тот уже оформил, как следует. Залыгина завещала свою приватизированную комнату Алику, и всё что в ней находится. Зря она, Зиночка так обижала Залыгину. Прямо последней стервой чувствуешь себя…
Она так и сказала бабушке. Ах, бабуля железобетонная ты моя! В эти дни, особенно первые, бабуля разрывалась между больницей, где подруге не становилось лучше, и домом, где такое несчастье случилось…
-Бедная Ниночка, безгрешная душа… Она уже там, в райских кущах. Смотрит оттуда на нас, простив нам все обиды… Как нехорошо мы порой вели себя с ней, особенно ты, Зинуля…
- Я уже жалею,- искренне всплакнула Зиночка. - И чувствую себя последней стервой…
- Успокойся. Ниночка простила тебя. Её безгрешная многострадальная душа непременно станет ангелом. Может статься и твоим Зиночка ангелом-хранителем…
Зиночка не верила во всю эту религиозную ахинею, но сделала вид, что верит, поддакнула бабушке, захлюпав носом.
Странно: даже Боб со дня похорон стал неузнаваем. Трезв как стёклышко, тщательно выбрит, вкусно пахнущий цветочными ароматами, столь сильными, что и запах сигарет не перебивал. Боб чаще стал бывать дома, захаживал в гости к Алику.
Зиночке это не совсем нравилось ( её, Зиночку, сторонится, держит на дистанции, а какой-то Боб запросто заходит и они часами о чём-то разговаривают), но пока пусть: ведь цель у них одна - взбодрить Алика, вернуть вкус к жизни. А потом, когда Алик вновь станет улыбаться и шутить, Зиночка попросит Боба отойти в сторону: мавр сделал дело, мавр может идти гулять…
Сегодня воскресение. Зиночка проснулась рано, и хоть дел было предостаточно, ничего не хотелось делать. Позвонить бы Алику, но он отключил мобильник. Можно и сходить на фабрику, и вызвать - у них можно спокойно выходить, тем более в выходной, когда фабрика не работает. Но Алик не выйдет…
Зиночка слонялась неприкаянно из комнаты на кухню и обратно. Взялась, было приготовить тесто, чтобы к утру для Алика спечь чего-нибудь вкусненького, но всё валилось из рук. Всплакнув немного, сгребла всё в мусорное ведро, оделась, чтобы вынести ведро на помойку. Проходя мимо комнаты Алика, увидела, что дверь неплотно прижата к косяку. Пробно толкнула носком дверь, и она нехотя с осуждающим вздохом распахнулась. Алик, уходя, забыл закрыть. Бедненький, как же тебе плохо…
Зиночка трогала его вещи, вдыхала их запахи, и незнакомые всеохватывающие чувства встряхивали её тело, как удары тока. И после каждой встряски тело замирало, будто в невесомости, затем скользило, скользило…в сладостной истоме.
- Я влюбилась? Не может быть… Нет: я влюбилась!
Зиночка глянула через плечо в зеркало на стене на своё отражение, и на секундочку ей почудилось, что отражение нехорошо хмыкнуло:
- Свежо предание…
-Не смей! - Зиночка подбежала к зеркалу, замахнулась влепить оплеуху отражению:- Не смей так думать! Это по-настоящему! Да! Да! Да! По-настоящему, как у взрослых! Не как у девчонок с пацанами: одноразовая секс-любовь…
Взгляд зацепился за отражение кровати, вернее за угол толстой книги, торчащей из под подушки. Что Алик читает, когда ему плохо?
Зиночка осторожно вынула книгу. Но это оказалась не книга, а толстая самодельная тетрадь, переплетённая как книга. И не просто тетрадь, а личный Дневник.
Зиночка раскрыла наугад и, отпихиваясь от протестов разума, нырнула во внутренний мир Алика.
-Бедненький…бедненький мой Аличка.…Сколько же тебе пришлось страдать…
Зиночка сидела на кровати, Дневник на коленях. Слёзы обильно текли по щекам, и капали на страницы, но она их не замечала, всё глубже уходя за Аликом по тропе Унижения и Боли, пропитываясь той Болью…
Зиночка сделала паузу, прикрыв Дневник: иначе бы просто задохнулась. Боль Алика клонировалась, и клон поселился в сердце Зиночки, захватив всё пространство. И стал колоть, давить, жечь…
Зиночка глубоко и часто дышала, загоняя внутрь побольше прохладного воздуха. А внутри головы, точно гвоздики забивали:
«Гадкая, бездушная Лидка… Я НЕНАВИЖУ ТЕБЯ! Чтоб у тебя все отверстия ниже пояса слиплись, срослись! Что б ты лопнула от собственного дерьма! Как же я тебя ненавижу!.. Мне противно даже думать о тебе! Тьфу, на тебя, тьфу, тьфу! Буду думать об Алике…»
Волны чувств захлестнули её. Зиночка вдруг отчётливо поняла, что Дневник Алика - это не только его внутренний мир, его Боль, но и…папина. Зиночка всегда это чувствовала, пока жив был папа, смутно правда, по причине малолетства, но достаточно было, чтобы ещё больше любить его, ещё больше жалеть. Той жалостью, которая обычно в женском сердце незаметно перетекает в великое чувство Любовь. Уже тогда, в 11 лет, пусть ещё не так чётко, Зиночка понимала, что любила папу иначе, чем дочь. И сознавала, что родственная кровь, как пограничник, будет всегда стоять на пути, ведущему к запретному.
Алик ей не отец, вообще не родственник. Значит, она смело может любить его…как мужчину. И пусть только кто-нибудь попробует сказать, что она не может! Пусть только попробуют помешать…