Колуна Борис Ильич в руках сроду не держал, не приходилось. А тут вышел на пенсию, промаялся два года от безделья в четырех стенах городской квартиры, посовещался с женой, посчитали они накопленные честным трудом, да и купили участок в деревне с домом, садом, огородом и баней три на шесть… Ради этой бани и пришлось пенсионеру новое для него занятие осваивать. Сначала-то он надумал топором дрова рубить. Благо, сосед подсказал, что и как… Не рубят их, оказывается, а колют!
Дело, в общем, оказалось не хитрое. Хотя дерево, оно, ведь, без сучков не бывает. Поэтому приходилось иногда и силу применять, поднимать высоко над головой вместе с застрявшим в расщелине колуном перевернутую заготовку и ухать ее с размаха о толстый чурбак.
Работа спорилась. Колун подлетал и опускался к новой цели или вместе с насаженным на него поленом – к подставному чурбаку, как игрушечный. Но удалью хвастать не перед кем. В шею никто не гонит. В прошлом году, например, попросила его жена гвоздь забить. Однако в бетонную стену гвозди забивать не так-то просто. Прежде, чем получилось, погнул их великое множество. Терпенье у него лопнуло, заторопился под конец, и молотком прямо по большому пальцу угодил. На ногте так вмятина и осталась на всю жизнь. А тут, как говорится, и амплитуда шире, и удар мощнее, и снаряд тяжелее. Нет, спешить нельзя!
Возле пенсионера выросла уже внушительная груда дров, и, вроде бы, все шло как нельзя лучше, но случилось неожиданное. Одним словом, прескверная неприятность вышла. После очередного удара колуна с неподдающейся заготовкой о чурбак, в грудной клетке Бориса Ильича будто бы оборвалось что-то, и почувствовал он внутри странное облегчение. Впрочем, какое облегчение, когда глубоко вздохнуть нельзя? Появились у него странная пружинистая одышка, а при вздохе – ощущение, что легкие работают вхолостую. Хлебнул воздуха, кажется, до отказа, а в груди его всего ничего…
Охнул пенсионер, осторожно, словно раненный, опустился с тревожными мыслями на землю. Подбежала жена, заверещала, запричитала, заметалась, не зная, чем помочь. Наконец, бросилась домой, вынесла сотовый и дрожащими руками набрала номер Скорой помощи.
Врач, не склонный ободряюще улыбаться и комментировать предварительный диагноз, процедил сквозь зубы, что госпитализации не избежать, надо срочно делать рентген и готовиться к операции.
Последнее слово точно наотмашь ударило по мозгам. Борис Ильич мгновенно сник, побледнел и стал прокручивать в голове различные варианты последствий хирургического вмешательства, которое представлялось ему необдуманным и фатальным. Здоровьем бог пенсионера не обидел, за всю жизнь он только и переболел, если простуды не считать, корью да скарлатиной. А тут операция! Поневоле на тот свет засобираешься.
– Борисынька-а-а-а! – испугав врача, истошно взревела жена. – За что же нас так с тобой? Реза-а-а-а-ть!..
Татьяна всегда физически чувствовала незримую связь с мужем, словно пуповиной соединяли их десятки совместно прожитых лет. Неудивительно, что грозящую ему опасность она воспринимала как угрозу ей самой. В свою очередь, и Борис Ильич не мог не содрогнуться от натуралистичности мысли, повергнувшей ее в ужас. Перед глазами всегда возникала одна и та же картина, которую какой-нибудь графоман-бумагомаратель посмаковал бы примерно так: блестящий скальпель в резиновой перчатке хирурга, зажатый в кулаке острием вниз, с размаху врезается в его упругую грудь, и образовавшуюся в углублении вокруг лезвия ранку начинает заполнять кровь… На этом, по причине отсутствия представления о причине недуга, видение заканчивалось, но даже во рту чувствовался теперь привкус этой крови.
В городской больнице, куда Борис Ильич под вечер в субботу прибыл в сопровождении жены, с пенсионером не церемонились. В приемном покое он больше часа вхолостую провалялся на холодной кушетке, потом ровно на минуту появился врач и, не вдаваясь в подробности, отправил больного в хирургическое отделение. На этом шевеления вокруг пенсионера прекратились. Он лежал на жесткой койке в двухместной палате один, снова пробовал набрать полную грудь воздуха, но ощущения полноты не было, и от этого душу маяла абсолютная безысходность…
Ночь прошла без сна. Но и солнечное воскресное утро не принесло покоя. В палату по-прежнему никто не заходил. Даже завтрак не принесли. А когда он отыскал пункт раздачи пищи и задал соответствующий вопрос, женщина в несуразном начальственно-высоком чепце обозвала его разиней и разразилась злобной бранью:
– Здесь вам не Крым, не ресторан, и я не официантка, чтобы пищу по номерам разносить! За своей пайкой самому надо прогуливаться. Полезно немножко жирок растрясти, а то привыкли – как что, так на бок! Ходите – пролежней не будет!
Жирок свой Борис Ильич, как говорится, на даче в землю закопал, и привычка на кровати без причины валяться сформироваться не успела. Поэтому слышать оскорбительную тираду женщины упитанной комплекции было и смешно, и обидно. «За своей пайкой…» Этой малообразованной женщине с ее лексиконом в тюрьме бы работать! Кто позволил ей разговаривать в таком тоне с больным человеком, который дышать-то нормально не может, судить, что ему вредно, а что полезно?
От вынужденного голодания спасла жена, которая напекла беляшей, пирожков с капустой, присовокупила к стряпне дары осени со своего огорода, и явилась к Борису Ильичу в первые минуты установленного для посещений часа. Не дожидаясь рассказов мужа о больничных порядках, Татьяна Сергеевна залопотала:
– Ешь, Борисынька, ешь! Разрежут, располосуют, ни руки, ни ноги поднять не сможешь! Пока есть силы, пока без катетера обходишься, кушай!
Но еще больше он расстроился, когда узнал от разговорчивого, обиженного на весь свет безногого парня, который в подтверждение сказанному периодически стучал костылем в пол, что операцию без ознакомления с результатами обследования не делают, а анализами по выходным никто не занимается. Получается, человек дышать не может, а тут жди пока медперсонал наотдыхается вдоволь! А если пациент от недостатка кислорода умрет, так и не узнав даже, какие процессы у него внутри происходят?
Что только не передумалось Борису Ильичу за то воскресенье! Пытаясь уловить в организме роковые изменения, он вдруг ощутил пугающую тяжесть и стесненность в груди, заметил, вглядываясь в зеркало, появление синюшного треугольника вокруг губ и носа. Пенсионер уже мысленно и хоронил себя не раз. Но в понедельник заспанный, не смотря на околополуденное время, рентгенолог изучил снимок его грудной клетки и установил, что под плевру через «слабую клеточку» в легком попал воздух. Досадная случайность произошла, скорее всего, от резкого движения. Однако давать каких-либо объяснений специалист больному необходимым не посчитал. От расспросов отмахнулся, выдохнув на него вместе с остатками перегара ничего не значащую фразу:
– Не страшно, бывает и хуже!
Даже после сдачи всех анализов на утреннем врачебном обходе во вторник диагноза пациенту огласить никто не удосужился. Дежурный врач лишь дружески потрепал его по плечу и с разящей наповал ухмылкой произнес уже знакомое:
– Готовимся к операции!..
Сказано это было как-то играючи, словно операция являлась делом незначительным, даже плевым настолько, что и разговоры продолжать о ней стыдно. При этом, у врача как-то хищно раздулись ноздри, из которых, придавая ума, выглядывали толстые, упрямо растущие в разные стороны волосы.
Перед глазами у пенсионера, не желающего и не предпринимавшего уже никаких расспросов, вновь возникла все та же картина, от которой похолодели руки, и ноги сделались ватными: блестящий скальпель в резиновой перчатке хирурга, зажатый в кулаке острием вниз, с размаху врезается в его упругую грудь, и образовавшуюся в углублении вокруг лезвия ранку начинает заполнять кровь. Но теперь видение продолжилось: кровь стремительно прибывает, она ручьем стекает по телу на покрывающую операционный стол зеленую клеенку, и под телом тотчас образовывается липкая лужа. Он лежит на этом столе, как на смертном одре, обессилевший, жалкий, и медленно умирает…
Только в среду после обеда к нему в палату заглянул неряшливого вида молодой человек в медицинском халате, который, уловив вопросительный взгляд больного, загадочно произнес:
– Щас!..
После этого многообещающего «щас» он какое-то время еще моргал глазами, словно не решаясь войти, на самом же деле – ожидая своего приятеля. Наконец, они ввалились в палату вместе и предстали перед пациентом во всем своем, вероятно, обыкновенном и естественном облике.
Один был нечесан и небрит, на мятом его халате виднелись застиранные темные пятна крови. Он слегка как бы заговорщически улыбался. Второй хотя бы удосужился причесаться, зато чихал, не прикрывая рот платком, шмыгал носом и постоянно вытирал пальцами болезненно слезящиеся глаза.
Пенсионер вдруг почувствовал себя вовлеченным в какое-то страшное предприятие, но, тем не менее, подавив в себе сильное волнение, молча сел на кровать в ожидании услышать какое-то объяснение происходящему.
Однако неопрятные медики безвестного ранга, как и другие сотрудники лечебного учреждения, разговорчивостью не отличались. Хотя, к этому Борис Ильич почти привык. «Что говорить, когда сказать нечего? У этих знахарей гонору только много, а знать они ничего не знают. Поэтому и молчат. Много на себя берут. Да и черт бы с ними, лишь бы здоровью не навредили! – Размышлял он. – Ну, посмотрим, посмотрим, с чем пришли эти двое, какой фокус они выкинут… Если что, выгоню, и делу конец»!
Молодой человек в мятом халате вынул из полиэтиленовой упаковки шприц, достал из нагрудного кармана ампулу. Другой со словами «сухая, сволочь» наспех протер руки влажной салфеткой, отломал у той самой ампулы головку и набрал в отобранный у напарника шприц ее содержимое, жестом головы что-то показывая больному.
Борис Ильич с опаской наблюдал за странными манипуляциями молодых эскулапов, не понимая, что от него хотят. Он подозрительно смотрел на парней, на их потертые джинсы, не вызывающие приязни лица, и снова недоумевал, кто они, начинающие врачи, студенты-практиканты или шарлатаны, невесть что творящие в больничных покоях. Наконец, нечесаный, наклонившись и едва не выронив на пенсионера зажатый под мышкой стальной бикс, доверительно засопел над ухом:
– Сейчас мы тебе обезболивающий сделаем, отец. Только не нервничай. Это чтобы тебе в груди не кололо и не перехватывало, чтобы дышалось легче. Сними пижаму, – и добавил, намереваясь закончить шуткой, – штаны не надо.
Растерянность, страх, брезгливость, возмущение по поводу панибратской манеры обращения, – все смешалось в душе и сказалось на поведении застигнутого врасплох больного. Он машинально встал, собрался куда-то идти. «Нет, уж! Довериться неизвестно кому! Обезболивающий! Подозрительно заботливые!», – мысленно еще сопротивляясь происходящему, думал он. Затем, поддавшись чувствительному толчку в плечо и указаниям простуженного парня, снова сел на кровать, обреченно склонил голову. «В конце концов, не операция, а всего-навсего укол. Один укол, обезболивающий».
– Рубашку, рубашку снимай, отец! – как ни в чем не бывало продолжал командовать красноносый, держа наготове шприц. Ему не было дела до переживаний пациента. Прокашлявшись, он повысил тон. – Побыстрее!
Вопреки желанию, Борис Ильич подчинился: не у себя дома! Он освободился от верхней части пижамы, безвольно опустил плечи, и уже ни о чем не думая, заторможено уставился на костлявые ноги стоящего рядом эскулапа в резиновых шлепанцах с открытыми пальцами.
– Не надо грустить, сейчас все будет хорошо, – успокоил его молодой человек и резко воткнул иглу в руку пенсионера.
И, в самом деле, через несколько секунд по телу больного разлилась приятная теплота, мышцы обмякли, стало клонить ко сну.
С трудом удерживая отяжелевшие веки разомкнутыми, а голову приподнятой, Борис Ильич вдруг увидел, как к его лицу вплотную приблизилось небритое лицо долговязого.
– Ну что, прибалдел, отец? Хорошо сейчас?
Теперь пенсионеру было все равно, как и что ему говорят. С трудом шевеля онемевшими губами и удивляясь тому, насколько медленно и неохотно поворачивается его язык, он едва слышно ответил:
– Хорошо. Очень хочется спать.
Со словами «спать рано, отец» долговязый снова открыл свой бикс, перебрал его содержимое и неуверенно обратился к напарнику:
– Приступаю?
Тот чихнул и, шмыгая носом, категорично возразил:
– Ну, нет, давай уж от начала до конца я! А ты на следующем потренируешься. Гидропоник, плиз!
– Что?
– Не придуривайся! Я говорю: шприц Жане давай!
Долговязый достал из бикса большой шприц и нехотя протянул красноносому. Тот смазал влажной салфеткой небольшой участок тела больного возле ключицы, и, недолго думая, ловко всадил ему в грудь длинную иглу. Быстро отсосав воздух из-под плевры, эскулап вынул шприц, и, толкая двумя пальцами пенсионера в грудь, уложил его в кровать. Затем молодые люди без церемоний удалились. Бориса Ильича моментально одолел сон.
Однако ночью снова мучила бессонница. Вот так, нежданно-негаданно сделали пенсионеру операцию. И, надо признать, операция оказалась не столь страшной и кровавой, какой она представлялась раньше. Но на душе не было ощущения безмятежности и покоя, что все уже позади. В голову лезли тревожные мысли о том, чем же его накачали, почему временами, как по команде, он терял всякую связь с окружающим миром и беспомощно проваливается в какую-то черную бездну, а потом так же внезапно обретал сознание. А чувство необычной тяжести и обволакивающее тело тепло? Что это, сильное снотворное или наркотик? Если наркотик, чем это чревато для него? А подозрительный неряшливый внешний вид медиков-желторотиков, омерзительная сопливость одного из них?.. А дезинфицирующие средства, которыми они пользовались?! Сомнительно влажные, давно высохшие салфетки… Бр-р-р-р! Борис Ильич сокрушенно думал о неизбежном заражении, затем – о повторном хирургическом вмешательстве, и никак не мог себе простить, что доверился молокососам, которые и представления, наверное, не имели, как делаются операции. В минуты возвращения сознания он подобрался, наконец, к мысли, что вчерашние студенты использовали его как подопытного кролика. Надо же им набить руку, вот и выбрали жертву!
Под утро, за два-три часа до рассвета, двое санитаров перебили его полусонные размышления и с шумом втолкнули в палату кушетку, на которой лежал человек с непомерно раздутым животом. Через распахнутую дверь отвратительно потянуло холодом, пустотой, казенным неуютом. Электричества они не включали, потому что неоновый свет коридорных ламп вполне позволял ориентироваться в обстановке.
Медбратья небрежно свалили нового пациента на соседнюю кровать. Один из них принялся поправлять подушку, резко приподняв голову больного, чем заметно усилил тягостные звуки, вырывавшиеся из его груди. Казалось, незнакомец занят только собой, только своим недугом. Глаза его были закрыты, шея напряженно вытянута, руки, как у покойника, скрещены на груди. Непрерывными стонами, уродливой гримасой на лице и абсолютной беспомощностью он мог, пожалуй, разжалобить кого угодно. Но у Бориса Ильича сострадание к себе оказалось сильнее, неотступнее. Оно отягощалось еще и тревогой по поводу труднопредсказуемых последствий чудовищного медицинского опыта, который бесцеремонно провели с ним неряшливые дилетанты.
Между тем, медбратья, не торопившиеся уходить из палаты, затеяли у изголовья стонущего пациента неспешный разговор.
– Тяжелый, как мешок с… Без пяти минут жмурик, не к ночи будет сказано! Не знаю, почему его в реанимацию не отправили! – произнес, не понижая голоса и ничуть не смущаясь, тот, что блестел лысиной в мистическом свете висевшей за окном луны.
Другой вытер, словно от грязи, ладони рук о полы халата, и отозвался, съедая букву «р» в трудных для него словах, которые он как специально выковыривал из памяти и встраивал в не менее циничные предложения:
– В реанимацию не разумно! Правильнее сразу в морг. А, впрочем, палата эта с дурной славой чем не морг? Конкретно из этой трупов вывезли – не пересчитать!.. Впору прибить на двери рамку с приговором: «покойницкая».
Бориса Ильича передернуло. Покойницкая! Получается, и его может постигнуть страшная участь, и его могут вывести из палаты вперед ногами! Сердце сбилось с правильного ритма, болезненно дёрнулось и чуть не остановилось.
Тем временем лысый оскалил зубы:
– Любишь ты стебаться!
Картавый не возразил, лишь неопределенно махнул рукой. Потом наклонился над стонущим мужчиной и подтянул укрывающую тело простыню к самому его подбородку:
– Потерпи до утра, дружище! А, если что, кричи громче! – посоветовал он сочувственно, привычно глотая букву «р».
Его напарник вновь осклабился, но тут же укоризненно замотал блестящей головой:
– Ну, ты, Петя, молодец! «Кричи громче!» Умный совет!
– Мы его одного не оставляем. – возразил Петя. – Вон, в углу, сосед по палате лежит. Если что, медсестре наверняка свистнет…
На это предположение неподвижно лежавший Борис Ильич ничего не ответил, прикрыл глаза и притворился спящим. Почему притворился, ни тогда, ни много лет спустя объяснить он себе не мог. Возможно, обида взыграла: какое кому до него собачье дело! Ведь в первый раз человека видят! Лежит, не шевелится! Хотя бы поинтересовались сначала, кто и почему тут лежит, как себя чувствует? Ладно, пусть не интересуются, но зачем же свои обязанности на других перекладывать? Может, человек тоже без сил, концы отдает?!
Вскоре санитары удалились, оставив Бориса Ильича наедине с новым пациентом. Сон пропал окончательно. Ни игры, ни интернет в смартфоне не занимали, не затягивали с головой, надолго от удручающей обстановки не отвлекали. Хотелось встать и выбежать из палаты, лишь бы не слышать душераздирающих стонов, но свинцовая тяжесть, волнообразное тепло, до сих пор всецело владевшие телом, удерживали пенсионера в кровати.
Небо за окном, загоревшееся у далекого горизонта, выцвело, все вокруг наполнилось живыми красками. Борис Ильич бездумно переводил взгляд с одного предмета на другой и через щелки воспаленных от бессонницы глаз рассматривал соседа по палате. Отекшее лицо с родовитыми чертами лица. Разметавшиеся по подушке давно нечесаные волосы. Рот в виде дыры с тонкой полоской искривленных страданием губ. По-прежнему отстраненно закрытые глаза. Провалившиеся в череп глазницы с дрожащими веками. Четко вырисованные брови, застывшие над ними словно в удивлении… «Интересно, кто он? Какой-нибудь художник или ученый? Хотя, почему художник? Почему ученый? Скорее всего, он музыкант. Да, руки у незнакомца с тонкими, не по-мужски вытянутыми пальцами…» – размышлял пенсионер. Но более всего наблюдателя поражал живот страдальца, резко контрастировавший своими размерами с остальными частями тела. Грудь рядом с ним казалась впалой, тщедушной. «Это ж надо было так обожраться! Барабан-то явно до отказа набит. Как бы не лопнул! – Лениво отметил про себя Борис Ильич, но тут же, как человек, считавший себя весьма культурным, последнюю, выраженную просторечными словами мысль, осудил. – Однако, голосит. Значит, жив еще музыкант!
В это время бедолага умоляюще застонал и что-то забормотал, пребывая то ли в сознании, то ли в забытьи. Пенсионер прислушался, но сначала не понял ни одного слова, которые тот силился произнести. Лишь немного погодя, наблюдая попытки соседа по палате приподняться на локтях, подвинуться к краю кровати, которые сопровождались неожиданными довольно резкими движениями, он смог различить слова «обман» и «бежать». Борис Ильич, не отрывая голову от подушки, прищурил глаза: так иногда было легче сфокусировать зрение. Изрезанный крупными морщинами лоб страдальца покрылся испариной. Его веки задрожали. Казалось, он пробуждался. В это время из груди незнакомца вырвалось: «Больно!» И тут же вновь послышались стоны, хотя на этот раз они больше напоминали рев.
«Э-э-э, дружище! Мы так не договаривались, – ощущая жар в теле, мысленно произнес пенсионер. – Мы с тобой на равных! Ты больной, тебе плохо, но и мне невмоготу! Не по адресу требуешь, дружище, не с того». Ему вдруг нестерпимо захотелось сомкнуть глаза, хотя бы минут на десять забыться. Требует организм, значит, надо спать! И в оправдание своей лености пенсионер уцепился за первую, будто бы кем-то продиктованную мысль: «Этот несчастный уже не жилец, по сути труп! Чем ему поможешь?!»
Очнулся Борис Ильич от подозрительной возни и разговора в палате. Стоны прекратились. Возле кровати, на которой лежал новый пациент, на этот раз стояли четверо санитаров. Они, переговариваясь между собой вполголоса, завернули соседа в простыню, приподняли над полосатым матрацем, перегрузили на кушетку и толкнули ее к двери. Пенсионер с трудом осознал, что произошло: из палаты вывозили труп!
«Вот так, вот так… – Полетели в голове мысли. – Остаток жизни-то, оказывается, мгновениями измеряется. Только что, час назад, был жив человек… И вот, нет его уже!»
После завтрака Борис Ильич почувствовал себя лучше. Тяжесть, мучившая его то ли от сонливости, то ли от бессонницы, из головы улетучилась. Можно сказать, к нему вернулось состояние некоторой веселости, с которой он прежде шагал по жизни. Правда, иногда в каких-то клетках мозга возникала еще эта ужасающая картина с трупом в простыне, напоминавшая зрительные галлюцинации. Ничего, бывает. Главное, жив он!
В приемный час пришла Татьяна. Она ощупала тело мужа, как будто хотела удостовериться, что от него ни одного кусочка не отрезано. От прикосновения родных рук на душе стало тепло и спокойно. Пенсионер смотрел на ее растерянное лицо, слегка растрепанные волосы, рассеянно отвечал на ее вопросы, и думал о том, как же эта женщина дорога ему, как много с ней связано. Но к ощущению сладостной умиротворенности примешивалось странное чувство беспокойства: сколько же раз за то время, когда ее не было, он мог глупо умереть!..
Борис Ильич поведал супруге все, что произошло с ним, начиная с визита в палату неряшливого молокососа в застиранном халате. Но с того момента, как на соседнюю кровать санитары водрузили едва живого пациента, стал запинаться, подбирать слова, нагнетать беспокойства по поводу собственного беспомощного состояния и нездоровой сонливости. Можно было подумать, что при смерти был не новичок, а он. И только тогда, когда пенсионер увидел, как лицо Татьяны сморщилось в сочувственной гримасе, как она воскликнула: «У тебя же могло остановиться сердце от гадости, которую они тебе ввели!», Борис Ильич успокоился: помочь уходящему в мир иной он не мог, никак не мог.
Вскоре после жены к нему пришла взволнованная дочь с двумя любимыми внуками, один за другим потянулись родственники, оповещенные Татьяной и о его болезни, и об операции. Каждый раз, как только пенсионер принимался рассказывать о всех перипетиях, которые ему пришлось пережить, все повторялось. Ему хотелось выгородить себя, очиститься, освободиться от изнурительного самобичевания. Самым неутешительным было сомневаться в искренности слушающих, участливо кивающих головами, но глазами спрашивающих, сомневающихся, не верящих! А двоюродный брат-одногодка, который долго и пристально смотрел своему кровному родственнику в покрасневший от волнения лоб, подумав, выдал вдруг совсем обидное и несуразное:
– Скользкий ты какой-то, Борис. И отчество у тебя, Ильич, какое-то круглое… скользкое!
Много лет спустя, вспоминая то злосчастное утро, умершего в его палате незнакомца, Борис Ильич вновь и вновь посыпал голову пеплом, попутно испытывая чувство отвращения ко всему больничному, да чего там – ко всей бездушной системе здравоохранения! От мрачных мыслей, сверлящих мозг, голова начинала болеть, а тело нагревалось до пота.
Экзальтированным типом пенсионер не был. И все-таки… Все-таки испытывать подобные муки было тяжело. Да и свойственны ли они человеку нормальному? «Не граничит ли это с помешательством? Все ли в порядке у меня с головой?», – с беспокойством думал он, хотя в такие минуты ему и вправду хотелось слегка тронуться. Может, тогда выветриться из головы вся эта муть!
Как-то в провинциальном околонаучном журнале попалась ему на глаза статейка об инволюционной меланхолии – частом психозе у лиц пожилого возраста. Заболевание проявлялось подавленным настроением, тревогой, страхом, растерянностью и бредовыми идеями от самообвинения до самоуничтожения. Всматриваясь в свою жизнь как бы со стороны, больные выискивали различные обстоятельства и факты, свидетельствующие об их преступном поведении. Зачастую они обвиняли себя в чьей-либо смерти, заявляли, что могли ее предотвратить, и годами ждали изобличительного суда. Случались даже самоубийства.
«Да, да! Именно так! Очень похоже на то, что происходит со мной. – думал Борис Ильич. – Только бы руки на себя не наложить!». Но уже через пару минут настроение менялось, ощущение безысходности пропадало. Сомнительное по причине своего «западного происхождения» чувство вины, претерпевая в голове стремительные метаморфозы, становилось обыкновенным бредом. А неотвратимость судьбы представлялась вполне реальной чертовщиной, объяснить которую, впрочем, вразумительно было невозможно.
Замечая в организме странные перемены и допуская в связи с этим мысль о наличии у него соматического расстройства, как результата перенесенной операции и связанных с ней треволнений, пенсионер, тем не менее, не спешил убедиться в его ложности или достоверности. Пожалуй, его больше устраивало состояние, при котором глубокая депрессия, проявлявшаяся после той злополучной ночи в больничной палате все чаще, сохраняла в себе загадочные признаки неопределенности происхождения, некой тайны.
Душевные переживания, выворачивавшие душу наизнанку, осознанная вероятность психического заболевания, по умолчанию отнесенного им к категории аристократических, элитарных, придавали образу немногословного дачника в его собственных глазах черты определенной исключительности, избранности, как, например, эпилепсия, которой страдали Сократ, Наполеон, Достоевский, Ван Гог и многие другие известные личности. Все, что с ним творилось, пенсионер считал случаем нетипичным, который, возможно, должен стать предметом всестороннего медико-психологического исследования.
А пока, испытывая временами нарастающую тревогу, недомогание и головную боль, страдая быстрой утомляемостью и запорами, Борис Ильич всякий раз обращался к жене, терявшейся в догадках по поводу его мрачного настроения, и требовал налить ему чашечку квашенного топленого в русской печи молока. Хорошо, что соседи в деревне держали телку.
15 ноября 2019 года