ПИСЬМО ДРУГУ
В июне ты пригласил меня в свой кабинет и подписал очередной, только что вышедший сборник стихов. Очень эффектная обложка. Ты даже не представляешь, какое впечатление она произвела на меня тогда. Я не могла слова вымолвить, просто смотрела на неё и молчала. На одной стороне обложки была изображена рука с пером, а на другой — рука, пронзённая гвоздём. И стихи:
Судьба пошлёт то муку,
То солнечную гроздь,
Перо нам вложит в руку
Или вколотит гвоздь,
Кому — на сердце камень,
Кому — огонь в груди.
Кто выживет, кто канет,
Попробуй рассуди…
Стихи усилили впечатление, произведённое обложкой. Это удивительно совпало с тем, что я переживала в то время. Именно пе-ре-жи-ва-ла и проживала. За месяц до этого я приехала в город N к моему Антону, чтобы провести лето вместе с ним. Я планировала писать, плавать в чистых водах бухты, гулять в можжевеловой роще, а получилось…. Ну, в общем, как в твоём стихотворении — судьба вместо пера вколотила в руку гвоздь. Я вышла из твоего кабинета, что расположен над моргом (весёленькое местечко для творчества), и, не покидая территории городской больницы, поднялась к Антону в отделение гнойной хирургии с твоей книжкой в руках.
У Антона была гангрена. Правая рука. Четвёртую неделю ему вливали растворы через вазофикс, встроенный в вену. Четвёртую неделю три раза в день я приезжала в больницу, чтобы покормить его, посидеть рядом, погулять в больничном дворике, поддержать морально, заверить в очередной раз, что с его рукой будет всё хорошо, что доктора — молодцы и, конечно же, сделают всё необходимое. Хотя хирург не очень обнадёживал, а иногда как будто специально пугал меня, что гангрена может подняться выше и тогда могут ампутировать всю кисть. На тот момент мы с Антоном были знакомы уже девять месяцев. Да, не много, но и не мало. За это время можно выносить полноценного ребёнка. Что предстояло нам выносить или вынести из наших отношений?
Я помню, как в тот день сидела на корточках перед его кроватью и прижимала бутылку со льдом к вене, — доктор велел после введения очередного препарата прижать вену холодом на сорок минут. Я сидела так — в, мягко говоря, неудобной позе — уже полчаса. Ноги затекли, но я готова была сидеть так долго. Мне очень хотелось облегчить его страдания, помочь хоть чем-то. Прямо перед глазами у меня была его рука, сквозь бинты отчётливо виднелся чёрный палец. Абсолютно чёрный, вздувшийся, как автомобильная шина. Антон смотрел на него и не верил, что это можно спасти. Я фанатично верила, представляла и учила Антона представлять, что эта надувшаяся шина скоро лопнет и под ней окажется новая, живая, нежно-розовая, младенческая кожа. Привезла ему книгу академика Сытина и заставляла каждую свободную минуту читать позитивные настрои. «Выздоровление начинается в мозгу», — твердила я, улыбалась и поддерживала Антона, как могла. Пыталась шутить.
В этот момент вошла толстая тётка в белом халате из соседнего отделения и уселась прямо на кровать к Антону. Это была подруга его мамы. Я продолжала сидеть на корточках и прижимать его вену. Кровь подсачивалась, я нервничала, но вида не подавала, чтобы лишний раз не волновать взвинченного Антона. А тётка сидела и, не скрывая неприязни, смотрела на меня сверху вниз. И говорила Антону обо мне, о моих чувствах так, как будто бы меня здесь не было: «Вот теперь мы и проверим, по-настоящему тебя любят или нет. Здорового любить легко, а вот попробуй больного, да походи за ним». До сих пор удивляюсь, как я выдержала тогда и не нагрубила ей. Наверное, помнила, что это подруга его мамы и на ней был белый халат...
Каждый раз, выйдя за порог больничной палаты, я не могла удержаться от слёз и, выплакавшись по дороге, приходила домой обессиленная. Дома не могла переключиться ни на минуту и не думать об этой чертовой гангрене. Я дошла до того, что видела во сне его гангрену, но уже на своей руке и чувствовала всю его боль и страх. Видимо, это был перенос. Я бы не удивилась, если бы вдруг эта болезнь началась и у меня. Я похудела, извелась, нервы мои были на пределе. Вечерами звонила его мама и просила подробно рассказать, что делали сегодня, какие препараты, процедуры и т. д. Я рассказывала и заново всё переживала.
Хирург сказал, что, когда всё ненужное отвалится (одна или две фаланги почерневшего пальца), нужно будет сделать пересадку кожи. И объяснил практически: где-то на бедре делается разрез, берётся часть кожи, пересаживается, и рука на время пришивается к бедру. Для того чтобы кровеносные сосуды питали пересаженную кожу, для того чтобы не произошло отторжение. Да — неудобно, да — тяжело, да — картина непривычная, можно сказать, дикая. Мне казалось, он глумится над нами, рисуя такую перспективу. Сколько так придётся жить? У всех по-разному… Зависит от организма. У Антона всё протекало чудовищно медленно.
Недуг мы вместе одолели. Почти год потребовался для того, чтобы рука выздоровела. Но безымянный палец остался жалким, неразгибающимся, скрюченным инвалидом, без последней фаланги, с красной тонкой обожженной кожей. Последствия ошибки хирурга, который в спешке забыл (конвейер!), что мы боролись с гангреной и наращивали новую кожу, облил палец йодом перед последней операцией (подпилкой кости, чтобы не торчала наружу) и полностью сжёг молодую кожу. Так бывает, ты знаешь очень хорошо.
Кстати, пора вам, медикам, честно и открыто сказать, что право граждан на бесплатное медицинское обслуживание, записанное в статье Конституции Украины, — просто блеф. Все препараты, таблетки, растворы, включая перевязочный материал, шприцы и даже инструменты для операции покупает больной, не говоря о том, что поступает со своим постельным бельём, продуктами, электрическими лампочками. И, конечно же, оплачивает операцию и все последующие процедуры. Бесплатно в ваши больницы можно только лечь умереть. Вот это вы точно можете гарантировать всем. Потому что даже медицинская сестра на посту бесплатно вовремя не сделает укол и не пропустит меня с горячим обедом вовремя к Антону.
Однажды я пришла его покормить сразу же после очередной внутривенной инъекции и увидела кожу, покрывшуюся волдырями от кисти руки и до плеча. Какой-то препарат не подошёл ему. Антон лежал белый, как стена больничной палаты, в шоке. Я почувствовала, что он вот-вот потеряет сознание. На его лбу мелкими бисеринками выступила испарина. Я выскочила в коридор, но там никого не было. Побежала по отделению, разыскивая медсестру или дежурного врача. Оба, как назло, куда-то исчезли. Операционная пуста, дверь в ординаторскую закрыта на ключ, но я была настырна. Я стучала сначала кулаком, а потом и ногами в эту глухую закрытую дверь и ломилась в неё, пока она не открылась. Возможно, это и был тот случай, когда я потревожила их не вовремя. Моя знакомая, сама врач и жена классного и очень востребованного хирурга, откровенно призналась мне, что её самые опасные конкурентки — медицинские сестрички, которые готовы молиться на своего любимого хирурга. «У них под халатом сразу организм. В операционной они ходят даже без трусиков и в любую минуту, в любом месте готовы распахнуть халат и развести ноги перед своим божеством».
Так, что вполне возможно, что я оказалась там некстати. Зато точно знаю, что кстати оказалась возле Антона. Потому что хорошо помню, как у моего друга умерла молодая красивая жена, мать девятилетней дочери, в кабинете стоматолога от обезболивающего укола. Она собиралась полечить зуб… И никто не ответил за её смерть. Так иногда бывает. Но не об этом я хотела тебе рассказать. Прости мою спонтанность и торопливость. Так вот, я о другом…
О любви. Хотя священник сказал, что это не любовь, но страсть, а ты назвал пикантностью. Думаю, всё-таки любовь. Страсть проходит быстро и заполняет только мозг и тело, — это время мы тоже пережили. А вот что приходит потом и остаётся… Остаётся в наших душах, в памяти каждой нашей клеточки. Когда прожиты все немыслимые прикосновения, когда сказаны все слова любви, изведан каждый миллиметр кожи, знаком каждый бугорок, каждая выемка любимого тела, ставшая родной каждая родинка. Когда стал привычным, как будто своим и уже не так остро волнующим запах его (её) тела, который так волновал вначале. Когда натыкаешься на его вчерашние носки, на мокрое полотенце в кресле… И не звереешь. Когда в очередной раз можешь простить ему и забыть такое! Хотя накануне была уверена, что уж это точно простить невозможно! Но прощаешь. И не из страха остаться в одиночестве, а потому, что в нашей копилке Любви есть столько хороших воспоминаний, столько солнечных, ясных дней, столько лунных дорожек, звёздных небес, покорений вершин, восхождений к водопадам и горным рекам! Даже это — не самое важное. Важнее то, что есть сегодня. Что на смену страсти пришли нежность и забота друг о друге, понимание и дружба, участие и сопереживание. Ещё гордость за него (за неё) и восхищение, ну хотя бы иногда. У нас всё это есть, и мы точно знаем, что мы любим.
Знаешь, когда я ночью вздыхаю во сне в соседней спальне, он тихонько входит в комнату и с искренней тревогой спрашивает, что у меня случилось, не нужна ли помощь. Мне иногда кажется, что он вовсе не спит, а дежурит возле меня, охраняя мой сон. В любое время суток он готов мчаться в аптеку, за какой-нибудь таблеткой или ампулой, если мне больно. А мне часто бывает больно. После той травмы в горах, ты знаешь о ней. Сырой промозглой осенью, когда случается обострение, он разыскивает в аптеках мази с жутким запахом и растирает меня на ночь. Мне неловко, а он говорит, что ему хорошо пахнет, поит меня горячим молоком с мёдом и укутывает. Согревает меня и укачивает, укачивает, укачивает, как ребёнка, называя ласково — деточкой. И я, засыпая, правда ощущаю в этот момент себя маленькой девочкой, а его своим заботливым отцом. Мы не видимся неделями. Иногда он приезжает вечером, после рабочего дня, обязательно моет полы, окна, чистит ковёр. Не потому, что у меня грязно, а чтобы я этим не занималась, когда его всю неделю не будет рядом. Бежит за продуктами, мы вместе дружно стоим на кухне рядышком, готовим ужин, разговариваем, и он часто повторяет: «Правда же, хорошо вместе?» Так часто, что я уже понимаю: он пытается закрепить в моём мозгу эту мысль, внушить мне, что когда-нибудь мы будем по-настоящему вместе. Я сопротивляюсь из последних сил и пересказываю ему повесть Анри Барбюса «Вместе». Он возмущается и говорит, что это ужасная повесть...
Это страсть (по определению священника) или пикантность (по твоему определению)? А, знаешь, все эти годы рядом с ним я не помню своего имени, потому что я Солнышко, Сокровище и Счастье. Каждое утро, когда включаю свой телефон, мне неизменно первая сообщение приходит от него: «Солнышко моё, с добрым утром! Я люблю тебя, ВСЕГДА!»
2009