СЕРЬЕЗНОСТЬ В РЕЛИГИИ
Уильям Пэли (1800)
Итак, будьте трезвы и бодрствуйте в молитве
1 Пет.4.7
Первое необходимое условие религии - это серьезность. Никакого благочестия не может быть без нее. Упорядоченная жизнь, насколько ее способны наблюдать другие, может быть вызвана благоразумными побуждениями или привычками ; но без серьезности не может быть никакого религиозного принципа в его основе и никакого способа поведения, вытекающего из благочестивых мотивов; одним словом, не может быть никакой религии, ибо она не может существовать без серьезности как своего фундамента. Возможно, тот, кто учит религию, испытывает больше трудностей в создании серьезности среди своих слушателей, чем в любой другой части своего дела. Пока он не преуспеет в этом, его труд будет напрасен; и если однажды по какой-либо причине дух легкомыслия овладеет умом, в этот ум будет почти невозможно вложить какие-либо серьезные соображения. Это удается редко, разве что некоторым людям, испытавшим большой шок или тревогу, достаточные, чтобы произвести радикальные изменения в расположении духа, которые и есть способ осуществления дела Божия.
Можно было бы ожидать, что серьезность произведет мысль о событиях настолько ужасных и потрясающих, как смерть и суд, или вопросы столь важные, как попадем мы на небеса или окажемся в аду, ибо ни в каком возможном случае и ни при каком устроении ума они не могут не возбудить серьезного беспокойства и заботы. Это, однако, не совсем так. В бездумном, беззаботном чувственном мире можно найти много способов сопротивляться силе и важности таких размышлений, и многие скажут, что они не потерпят ничему подобному войти в их мысли. Есть житейски серьезные мужчины и женщины, и даже люди среднего возраста, которые еще не задумывались всерьез о религии даже на четверть часа в своей жизни. Великая цель и жизненная забота человека не влияет на них ни в коей мере. Поэтому не может не быть полезным исследовать причины легкомысленного нрава, который так действенно разрушает всякое религиозное влияние и который я назвал бы почти что противоестественным.
1. В наше время существует многочисленный класс людей, который заинтересован только в том, что непосредственнно касается их чувств, в том, что они видят или воспринимают через удовольствия и боль, наслаждение и страдание, которые они на самом деле испытывают или вынуждены наблюдать. Но характерная черта религии в том, что она предлагает к нашему рассмотрению вопросы и вещи, которые мы сейчас не воспринимаем таким образом. Это ее сфера, ее дело. Поэтому если люди будут ограничивать все свои пожелания и заботы вещами, которые они воспринимают внешними чувствами, если они не будут различать, в чем наши чувства приспособлены к восприятию вещей и в чем не приспособлены, то для религии будет совершенно невозможно поселиться в их сердцах, и они не будут испытывать никакого серьезного беспокойства по этому поводу.
Но такое поведение совершенно неразумно и не может произвести в жизни ничего, кроме разрушений. Оно исходит их предположения, что нет ничего выше нас, ни в этом мире, ни в будущем, и что мы можем быть затронуты лишь тем, что мы видим, слышим или ощущаем. Но это просто неправда. "Невидимые вещи Божьи" видны через этот мир. То, что он сотворен Богом, может быть ясно понято через вещи, которые видимы, и даже Его "вечная сила и Божество" , что означает, что порядок, изобретательность и замысел, явленные в творении, показывают со всей убедительностью, что в природе на самом деле есть нечто невидимое и большее, нежели то, что мы видим, и что Источник всего бытия и его замысла есть Существо колоссальной силы, мудрости и знания, несравненно превосходящее любую мудрость и знание, которые мы находим в человеке, и при этом стоящее в том же отношении к нам, как творец ко всему сотворенному. Все то, что мы видим, произошло из невидимого. Это ясно, и этот аргумент появляется и независимо от Писания и Откровения*. Что же касается моральных и религиозных последствий, которые вытекают отсюда, то это другой вопрос, но сама его постановка показывает, что те, кто не могут или же не хотят поднять свои умы выше простых чувственных данных, находятся в состоянии глубокого заблуждения относительно истинной сущности вещей, и это состояние, в котором все способности человека не могут не прийти в упадок. Человек с такого рода отношением к религии умственно останется на всю жизнь ребенком. Ребенок от природы не имеет никакого отношения к вещам, кроме того, которое непосредственно отвечает его чувствам, но человек, которого мы описываем, по сути остается в таком состоянии на всю жизнь.
Опять же: есть род легкомысленных бездумных мужчин и женщин, обычно молодых, которые смотрят не дальше следующего дня или недели, и редко или вообще никогда не думающих даже о будущем годе. Нынешние удовольствия - это все, что у них есть. Спорт и развлечения заполняют все их заботы, и пока они могут так жить, они переходят от одной забавы к другой, и их умы остаются в состоянии совершенного безразличия ко всему, кроме их удовольствий. Но как они смогут с таким расположением усвоить религию? И все же такое расположение, начинаемое с юности и благоприятствуемое в окружении, если хватает достатка и здоровья, прилепляется к характеру человека и значительно выходит за рамки периода жизни, в который оно, возможно, отчасти простительно. Но в любом случае оно идет вопреки разуму и долгу, и это так в каждый момент и в любой период жизни. Даже в юности это строится на лжи и глупости. И молодые люди, как и старики, видят, что в жизни происходят определенные вещи. Они неизбежно ощутят, что зло и несчастья, какими бы далекими их не считали, вполне способны постичь их. Они обнаружат, что ничего не смогут сделать, чтобы защититься от них, ибо как бы они не пренебрегали несчастьями и не презирали их, как бы не смеялись над ними, к ним рано или поздно придут вещи, о которых они втайне беспокоились, и эти вещи так или иначе сделают их жалкими и несчастными. Поэтому человек должен научиться подвергаться влиянию событий, которые, как представляется, лежат на некотором расстоянии, прежде чем он будет серьезно затронут ими. И это дает только религия.
Опять же, общий курс нынешнего образования сильно противостоит религиозной серьезности, даже среди тех, кто учится, не стремясь ни к чему подобному или даже не предвидя это. Многие из нас воспитаны, имея перед собой этот мир и больше ничего. Что бы ни способствовало процветанию в нем, это восхваляется; все, что приносит боль или обиду на земле, это плохо, и на этих предрассудках всякая похвала или порицание заканчиваются. Мы видим человечество вокруг нас в движении и действии, но все его движения и действия направлены на мирские вещи. Мы слышим, что это кто-то отрицает, но это все равно так. И это то, что мы видим и слышим с самого начала. То, что постоянно предстает нашим взорам, касается только этой жизни и ее интересов. Можно ли тогда удивляться тому, что с самого начала в наши сердца закладывается мирское мышление, и притом настолько сильное, чтобы вообще вытеснить небесный разум? В состязании между этим миром и следующим не так уж трудно понять, какое преимущество имеет этот мир. Одним из самых больших этих преимуществ является то, что он легко занимает ум, он получает первую опору и первое место. Детство и юность, будучи предоставлены сами себе, всегда руководствуются чувством, а разум - не самый сильный мотив в отношении к этому миру.
Возможно, некое размышление заставляет нас смотреть в сторону будущей жизни, но оно приходит тогда, когда ум уже занят и заполнен, а часто и переполнен человеческими и мирскими идеями. Поэтому будет не только справедливо и правильно, но совершенно необходимо отдать те преимущества, которые мы можем отдать ей посредством образования. Всего, что делалось до сих пор, слишком мало для того, чтобы предоставить религии хотя бы равенство с ее противниками и прежде всего с главным из них - сим миром. Творение, которому предстоит пройти небольшую часть своего существования в одном состоянии так, что это состояние должно быть подготовительным к другому, несомненно, должно постоянно сосредотачивать свое внимание на этом тайном, но неизменном предназначении.
Если это будет так, и если вопрос будет правильно поставлен перед разумом, мы должны будем прислушаться к Священным Писаниям, постараться воспринять религию, вникнуть в нее, во всякую вещь, имеющую отношение к этому предмету, приложив заботу и усердие даже большие, чем к любым вещам этого мира, и по крайней мере так же нетерпеливо и пылко. Но вопрос между религией и миром не ставится перед нами таким образом, чтобы оценить его справедливо. То, что нас окружает, то, что обращается к нашим чувствам и нашим страстям, что находится под рукой, то, что действует на нас и на что действуем мы - это мир сей.
Разум, вера и надежда - вот единственные принципы, которые нужно соблюдать, чтобы понять, какая религия применима или, возможно, может применяться. В религии вера и надежда борются с чувственностью, с искушениями, со стремлением к отсутствующим вещам вопреки вещам, которые реальны. Поэтому религия может ослабеть или переродиться, или даже совсем рухнуть под мощным давлением мира, а это значит, что ей нужны мощные опоры в виде воспитания, наставления и прежде всего авторитетного примера тех, на кого молодые люди могут опереться в своих действиях, касающихся будущей жизни.
Опять же, природа всякого рода мирских дел, особенно требующих больших усилий, спешки или беспокойства, такова, что они отталкивают религию и держат ее далекой от ума. Вопрос в том, насколько такое состояние души вообще можно назвать недостатком серьезности; скорее это уже холод и безразличие к религиозным вопросам. Можно ли сказать, что это несерьезность? Отчасти так, ибо мы никогда не бываем серьезными в любом деле, которое считаем пустяковым. Обычно мы рассматриваем как пустяк всякую вещь, которая не затрагивает ни одной части наших привычных мыслей, по крайней мере по сравнению с другими вещами. Этот мир даже в невинных вещах, которые нас радуют, имеет одну тенденцию, неблагоприятную для нас: он притупляет религиозное чувство. Но разве это все, что он может сделать? Если мы стремимся к тому сильному направлению, которое религия способна придать нашим мыслям, то, когда бы мы ни задумались о ней вообще, сильный интерес, который она представляет для нас, может позволить ей одержать победу в состязании с миром. Но есть и другой противник, которому нужно противостоять гораздо больше, и это чувственность, пристрастие к чувственным удовольствиям. Плоть, которая борется против духа - вот та война, которая ведется внутри нас.
Таким образом, независимо от того, что может быть причиной искушений, как грехи, как преступления против Божьих заповедей, оказывают специфическое воздействие на сердце человека в разрушении религиозного принципа внутри него, или, что еще более несомненно, в предотвращении формирования этого принципа. Они либо делают слова и поведение человека откровенно мирскими, отвергающими и презирающими религию, и сводят ее на нет, или же постепенно вызывают неизменное отвращение к религиозным предметам и неприязнь к ним, и нежелание входить в эти проблемы любым способом, каким бы то ни было. Что сознательный грешник должен противопоставить себя религии, которая не терпит никакого греха, не стоит удивляться. Он против религии, потому что религия против его образа жизни, в который он вступил и который он не чувствует себя готовым оставить. Но это еще не все и даже не самое главное. Эффект, на который мы намекаем, не так рационален или связан с аргументами, как многое другое. Это своеобразное воздействие на ум, при котором сердце становится невосприимчивым к религиозным впечатлениям, неспособным к серьезному отношение к религии, и этот эффект принадлежит грехам чувственности больше, чем другим грехам. На самом деле это расположение, которое почти повсеместно вытекает отсюда.
Обычно мы измеряем важность вещей не тем, что они есть на самом деле, но по общему согласию и по отношению к пространству и месту, которые они занимают в нашем мнении. Наши дела, стремления, достижения, потери, состояния сильно занимают наши умы, имеем ли мы в виду часы или усилия, которые мы тратим на размышления о них. Религия обычно занимает гораздо меньшее место в нашей мысли и по времени, и по серьезности, и результатом является то, что мирские интересы становятся для нас самой серьезной вещью, а религия по сравнению с ними оказывается пустяком. Деловые люди, как правило, серьезны, но вся их серьезность поглощена мыслями о мирских делах. В религии они обычно не более серьезны, чем самые легкомысленные из людей, не придающие ей почти никакого значения.
Опять же: недостаток должной серьезности в религии почти наверняка будет следствием отсутствия религиозных обрядов и упражнений или отказа от них. Некоторые с рождения не участвовали ни в каких религиозных обрядах и таинствах и никогда не практиковали каких-либо упражнений; некоторые делали это очень редко. Есть и другие - и многие боятся, что это описание подойдет к ним - кто, находясь под руководством своих родителей, часто посещал религиозные службы и был обучен многим упражнениям, но, когда они вышли в жизнь и стали сами себе хозяевами, и почувствовали вкус мирских удовольствий и дел ради себя, оставили эти обязанности в целом или в большой степени.
Но я должен также объяснить, что я подразумеваю под всем этим. Под обрядами и таинствами я имею в виду наставление в нашем катехизисе в нашей Церкви, присутствие на публичном богослужении, регулярное соблюдение святого дня Господня вместе с несколькими другими днями в году, в которых поминаются некоторые очень принципиальные события христианской истории, и торжественное принятие Вечери Господней хотя бы несколько раз в году. Это основные обряды и установления христианства; но что о них может сказать большая часть людей, которые уделяют большую часть своего времени и сил житейским заботам, а религии немногим меньше, чем абсолютно необходимо? Если мы решим, что этого достаточно для поддержания религиозного чувства и впечатлений, то любая серьезность в нашем уме угаснет совсем.
Нужно приложить усилия, чтобы сохранить в своих мыслях место для религиозных предметов, чтобы весь ход этих мыслей и души не закрылся от них - а это так и будет, если все дни недели станут восприниматься одинаково, если не будет никакой разницы между буднями и воскресеньем, если мы не будем уделять времени публичному богослужению, если не будет его установленных форм, людей, назначенных на должности служителей, если не будет проповеди. Без всего этого религия как таковая утратит реальность и важность и по своим целям и задачам ничем не будет отличаться от мира; но при этом мы не перестанем отвечать за наше поведение, небеса и ад, спасение и погибель не перестанут быть реальными; по-прежнему будет существовать закон Божий, как естественный, так и Богооткровенный, все обязанности, которые Творец налагает на тварь, вся благодарность, которая полагается от человека как разумного существа Автору и Подателю всякого благословения, которым мы наслаждаемся; и, наконец, никуда не денется искупление мира Иисусом Христом. Все это останется так или иначе, с религиозными таинствами или без них, и по-прежнему будет реальным и действительным; но люди не будут думать обо всем этом одинаково. Многие без обрядов и таинств будут полностью пренебрегать всем этим. Некоторые, более благочестивые или созерцательные, могут остаться серьезными и сохранят живое чувство духовных вещей при всех обстоятельствах и всех своих недостатках, и, получив их, никогда не утратят своего почтения к ним. Но у других, более беспечных и занятых, более увлеченных погоней за богатством или удовольствием, такие вещи ускользнут из ума целиком и полностью.
Вместе с религиозными таинствами мы упомянули также упражнения. Под таковыми я имею в виду частную молитву, будь то в установленное время, скажем, утреннюю и вечернюю, или вызванную обстоятельствами, когда мы должны принять какое-то важное решение или приступить к какому-то делу; или когда мы находимся под какой-то давящей трудностью или глубоким огорчением, под угрозой телесной боли или иного тяжкого страдания, или же когда мы ждем вести о неких преимуществах, защиты от опасности, облегчения трудностей или страданий, ослабления боли, выздоровления от болезни, ибо в молитве и преданности мы выражаем отношение ко всему этому, а благодарение - это преданность, так же, как и молитва. Я имею в виду личную молитву, как она здесь описана, а также имею в виду, что самая естественная и частая форма личной молитвы - это краткое молитвенное излияние или обращение к Богу. Также к упражнениям относятся те духовные размышления, которые возникают в нашем сознании по любому поводу, по которому они возможны, вследствие предметов или событий, которые захватывают наше внимание и побуждают нас к тому, чтобы приступить к ним; и религиозно настроенный ум устроен так, что он может принести Богу короткие молитвы или размышления в любое время, на всяком месте или в любой ситуации.
К религиозным упражнениям я также отношу семейную молитву, которая включает в себя многое как из публичного богослужения, так и из частной молитвы. Чтение духовных книг тоже является религиозным упражнением, размышление - в еще большей степени, по той причине, что многие религиозные обязанности включают в себя размышление. И я считаю, что для человека, который размышляет на религиозные темы, почти невозможно не размышлять о своем нынешнем состоянии, и прежде всего по отношению к огромной альтернативе, которая наступает после смерти. Вот то, что мы понимаем под религиозным посвящением и усердием, и все эти вещи имеют одну природу с религиозными таинствами, потому что они являются подспорьем для всей религии; и я думаю, что без них невозможно удержать религиозную серьезность в душе**.
Но опять же: еще одна причина, которая имеет сильную тенденцию к тому, чтобы разрушать религиозную серьезность, а также препятствует ее формированию и росту в молодых умах - это легкомыслие в разговоре на религиозные темы или в обсуждении предметов, связанных с религией. Если мы можем так относиться к практике тех, кто ее имеет, или к мнению тех, кто нас слышит, это наша вина, ибо это порождает великое зло. Для тех, кто допускает такое, это почти равносильно доказательству того, что они чужды всякой религиозной серьезности. Сам принцип таковой или разрушен в них, или никогда не был сформирован. Среди тех, кто слышит легкомысленные речи, их эффект очевиден. Если в людях есть та забота о религии и предрасположенность к ней, которую они должны иметь, и которую мы называем серьезностью, они будут шокированы и оскорблены тем легкомыслием, с которым она воспринимается в мире. Они будут возмущены подобным обращением с предметами, о которых, по их убеждению, даже думать нельзя иначе как с благоговением и ужасом. Но если люди изо дня в день слышат одно и то же, боль уходит из их сердец, и состояние их ума по отношению к религии начинает меняться в худшую сторону. И это та самая опасность, которой подвергаются многие, кто прежде имел серьезные впечатления. Те, кто не имел воли сразу отойти от таких разговоров и не впитывать их вообще, может не сразу заметить, насколько губительно их влияние. Поворот, который обычно принимает это легкомыслие, заключается в шутках и глумлении по поводу мнений, особенностей или лиц тех, кому посчастливилось быть посерьезнее, чем мы сами. Но кого бы это ни затронуло, можно быть уверенными, что это имеет плохие последствия как для говорящего, так и для слушающего, как мы уже заметили. Это будет снижать нашу серьезность вместе с настроем всех, кто слышит или присоединяется к такого рода беседам, особенно если это будут молодые люди, и можно не сомневаться, сколько зла творится на этом пути.
Было высказано возражение, что столь большое внимание, или, как возражающие назвали бы это, чрезмерное уважение к религии, находится в противоречии с интересами и благосостоянием наших семей, и с успехом и процветанием в наших мирских делах. Я считаю, что на самом деле для этого есть очень мало оснований, и даже с мирской точки зрения здесь нет ничего разумного. Серьезный христианин способен разделить свое время между обязанностями религии, обязанностями в земных делах и таким отдыхом, который подобает его обстоятельствам и состоянию и который он будет проводить главным образом в своей семье или среди немногих друзей. В этом плане в его жизни нет никакой путаницы или недолжного вмешательства одного в другое, и если человек не предастся лени, которую его религия осуждает, он найдет достаточно времени для всего этого. Такая спокойная система может быть недостаточна для того непрестанного рвения, спешки и тревога по поводу мирских дел, в котором некоторые люди проводят свою жизнь, но ее достаточно для всего, чего требуют разум и благоразумие; и это полностью соответствует полезности для главного. Действительно, сравните часы, которые серьезные люди проводят в религиозных упражнениях и размышлениях, с теми, которые бездумно и безбожно проводятся в праздности и пороке, и вы поймете, на какой стороне сравнения преимущество лежит даже в таком взгляде на предмет.
Да и в самой природе религии нет ничего такого, чем можно было бы объяснить или поддержать это возражение. В определенном смысле, конечно, правда то, что, как иногда говорят, религия должна быть правилом жизни, а не делом, и это имеет смысл, даже когда речь идет о том, что религиозные обязанности касаются общих дел и устройства государства. Наше трудолюбие и призвание - пример тому, и хотя они удерживают и наши руки, и головы в занятиях делами чисто временными, религия может управлять нами и в это время, и бояться и чтить Бога можно и в самых оживленных местах.
В дополнение к вышесказанному существует еще один предрассудок против религиозной серьезности, проистекающий из понятия, которым очень часто пробавляются люди, а именно - что религия ведет к унынию и меланхолии. Я убежден, что это понятие ошибочное. Некоторые люди по своей конституции подвержены меланхолии, но для них это болезнь, такая же, как и лихорадка, и она может обрушиться на них из-за размышлений о религии не больше, чем из-за любого другого предмета, который захватывает их расстроенное воображение. Иногда бывает так, что люди доводятся до чувства религии путем бедствий и скорбей, которые производят в то же время меланхолию и томление духа. Но и в этом случае сама религия не причина меланхолии или уныния, и ее не следует винить в этом. Если исключить эти случаи, то все, что утверждается против религии, просто противно истине. Никогда дух человека не страдал от того, что он выполнял свой долг (против Канта? - Пер.). Напротив, любой добрый поступок, любое преодоленное искушение, любая жертва своим желанием или интересом ради совести поддержат слабые, измученные души гораздо больше, чем им могли бы помочь любое попустительство или развязная компания. И любое действие или самоотречение, когда оно проистекает из религиозного принципа и мужественно поддерживается нами, является лучшим возможным путем, который может быть предложен в качестве средства от провалов.
Может ли тогда быть правдой то, что религия ведет к меланхолии? Если случаи меланхолии бывают у каждого живого человека, и многие из них повторяются и бывают очень серьезными, то надежда, которую дает религия - это, кажется, единственный способ избавиться от них. Хотя у благочестивых людей есть то, что поражает их сердце, как кинжал, в самые радостные моменты, они имеют в себе и то, что подбадривает и утешает их в самые печальные часы. Благочестивые люди открывают для себя истину, которую большинство людей находит слишком поздно, а именно, что добрая совесть, надежда на окончательное благоволение и принятие нашего Создателя - это единственное прочное счастье, которого можно достичь в этом мире. Опыт соответствует разуму вещи. Я беру на себя смелость сказать, что религиозные люди обычно радостны. Если' этого не замечать, как могло бы быть раньше - если предположить, что это правда, то это происходит потому, что бодрость, которую внушает религия, являет себя не шуме или в приступах веселья, но спокойна и постоянна. И это единственный верный и ценный вид жизнерадостности, ибо все остальные виды ее пусты, и, что неудивительно, религиозные люди обладают не меньшим, а большим богатством радости, чем другие.
Еще один разрушитель религиозной серьезности, и и последнее, о чем я упомяну, - это некий роковой поворот которые принимают некоторые умы, а именно, когда они находят трудности, связанные с религией или с какими-либо догматами ее, они сразу погружаются в неверие, и любые затруднения или некая неуверенность, которая, как кажется их опасению, нависает над предметами религии, становятся для них почвой и поводом дать полную свободу своим наклонностям и всецело отбросить ограничения религии. Именно так обстоит дело с людьми, которые в лучшем случае, возможно, только балансировали между санкциями религии и любовью к пользе от нее, например к ответам на молитвы. В этом неустойчивом состоянии любое возражение, которое умаляет силу религиозного авторитета, склоняет весы против добродетели, и от сомнений человек откатывается к чувственности, миру и плоти. Из всех путей, на которые можно встать, это самый верный путь к разрушению. И это совершенно неразумно, ибо если поразмыслить о колоссальных вещах, которые составляют предметы религии, мы не сможем избежать того вывода, что какова бы ни была степень вероятности того, что религия истинна, разумному существу следует определиться и действовать так, чтобы обезопасить себя от наказания в будущем состоянии и потеря того счастья, которое может быть достигнуто. Поэтому у него нет никаких оснований для утверждения о неопределенности как оправдании своего поведения, потому что он не действует в соответствии с тем, что может дать хоть какую-то надежду вопреки полной безнадежности (ср. пари Паскаля! - Пер.).
Это очевидное утверждение имеет больший вес, чем принято думать. Если вы попросите обычного человека подумать о природе предметов, о которых говорит религия, хотя бы сделав скидку на слабость и близорукость нашего понимания, на то, что эти вещи могут быть далеки от наших чувств, непохожи на наш опыт и находятся за пределами обычного хода наших мыслей, а потом сказать, стоят ли они трудностей, которые можно от них ожидать - то, скорее всего, он согласится с тем, что наша жизнь должна быть подчинена цели религии. Награда за вечную жизнь и наказание за грехи, то есть несчастье, которому нет конца, и саму мысль о котором мы не могли бы выдержать, увидев последствия здесь и сейчас - просто не оставляют места для свободы или выбора. Мнение, что это дело частное, явно не соответствует тому, как это задумал Бог, и не подходит к природе морального, ответственного и действительно свободного существа. По правде говоря, все согласятся, что есть религиозные утверждения, которые темны или сомнительны; но есть много таких, которые ясны и определенны. Теперь, говорю я, если мы будем действовать добросовестно до тех пор, пока не достигнем этих пунктов, о возражениях против которых не может быть и речи, особенно, если мы определимся и выберем наше правило и курс жизни в соответствии с теми принципами выбора, которым следуют все люди, считающиеся мудрыми, и единственные принципы, которые таковы, и мы сами непоколебимо последуем выбранному таким образом правилу, трудности, которые остаются в религии, не сдвинутся с места и не потревожат нас, по мере того как мы будем продолжать это, возражений постепенно будет становиться все меньше и меньше. Тогда как, если мы начнем с возражений; если все, что мы рассматриваем о религии, будет затруднять нас, но особенно если мы позволим нашему уму раздувать эти трудности, пока он не доведет нас до практического отказа от всей религии и до позволения себе всего, что мы хотим, до оправдания снятия всех ограничений - тогда положение будет таково, что трудности станут только множиться, их будет все больше и больше, наш свет будет тускнеть, и в итоге мы окажемся в самом худшем и безнадежном из всех состояний, наихудшем, осмелюсь сказать, в котором любой живущий человек пожелал бы оказаться себе или любому, кого он любит, ибо это потеря всего счастья, о котором он мог лишь мечтать, ради ожесточенного порока и распущенности, выросшей из отречения от религии. Тот, кто будет проповедовать христианство людям в этом состоянии, будет проповедовать камням. Он не может ожидать быть выслушанным с какой-либо серьезностью и терпением, и не сможет даже избежать презрения и насмешек. Привычки мышления закрепляются привычками действия, и однажды те и другие становятся слишком прочными, чтобы сдвинуть с места человеческую ожесточенность. Лишь Сам Бог по Своей милости и промыслу может коснуться Своим Духом и смягчить сердце, ставшее камнем. И это редко бывает возможным без внезапных потрясений, которые единственно способны встряхнуть человека и дать серьезным чувством проникнуть в расположение, ожесточенное таким образом, который мы сейчас описали.
* Как корифей классической апологетики (в особенности со своей классической формулировкой телеологического доказательства) Пэли исходит из общего откровения как постигаемого из природы, не ставя его в контраст с откровением сверхъестественным, что было преобладающей особенностью христианского мышления XVIII в. (cм.: Clarke M.L. Paley: Evidences for the Man. L.,1974; LeMahieu D.L. The Mind of William Paley. Lincoln NE,1976). Один автор называет Пэли "чемпионом телеологического доказательства", а Юма - главным его критиком (Kellenberger J. Kierkegaard and Nietzsche: Faith and Eternal Acceptance. Dordrecht,1997. P.117). Серьезная проблема с этим подходом, выявленная предпосылочной апологетикой ХХ в., хотя она была намечена, видимо, еще С.Кьеркегором, - в недооценке ноэтических последствий греха, который, по верному выражению Нормана Гайслера (заметим, далеко не сторонника "предпосылочников!), "настолько затуманивает человеческий разум, что падшее человечество не в состоянии ни правильно понять Божье откровение, ни верно рассуждать" (Гайслер Н. Энциклопедия христианской апологетики. СПб.,2004. С.651). Весь дальнейший текст, на наш взгляд, подтверждает обоснованность таких опасений, однако здесь важно и кое-что еще. Дело в том, что после Канта (о мышлении которого британец, по-видимому, толком не знал, как и наоборот; см.: Jager C. The Book of God: Secularization and Design in the Romantic Era. Philadelphia,2007. P.102-123) стал меняться сам язык богословия. Основное возражение против Канта от сторонников шотландской философии здравого смысла состоит в отрицании им возможности откровения с подходом, для которого ни Бог, ни душа не познаваемы (Sproul R.C., Gerstner J.H. Lindsay A. Classical Apologetics: A Rational Defense of the Christian Faith and a Critique of Presuppositional Apologetics. Grand Rapids,1984. P.254-255). Тем не менее с ростом влияния Канта акцент христианской апологетики неминуемо должен был сместиться от теистических доказательств к антропологии, то есть к пониманию того, что наше сознание и мышление даже в падшем состоянии более способны свидетельствовать о Боге, чем природа; ясно, более того, что с признанием Канта всерьез апологетика может быть только предпосылочной (Гайслер Н.Л. Ук.соч. С..453, ср. Frame J. Presuppositional Apologetics // Five Views on Apologetics. Ed. S.N.Gundry, S.B.Cowan. Grand Rapids,2010. P.221 f.). На наш взгляд, здесь нет худа без добра, ибо тем самым у реформатской мысли появилась возможность заново оценить значение ноэтических последствий греха и, в частности, вклад Кальвина и пуритан в эпистемологию. Вклад Амстердамской школы в эту тематику неоспорим, однако решающий поворот, видимо, еще предстоит.
** Ср. замечания из русской православной мысли : "Посемy в едином только кpещении он и спасается. Впpочем, мы знаем, что исповедyя едино кpещение, как начало всех таинств, мы не отвеpгаем и дpyгих, ибо, веpyя в Цеpковь, мы с ней вместе исповедyем семь таинств... Много есть и дpyгих таинств; ибо всякое дело, совеpшаемое в веpе, любви и надежде, внyшается человеку дyхом Божиим и пpизывает невидимyю Божию благодать" (А.С.Хомяков. Церковь одна, 1846).
"Вы говорите: «В Бога я верю, но вера моя какая-то неровная. Иногда я молюсь с наслаждением, иногда - только по привычке отчитываю молитвы».И прекрасно делаете, что по привычке их читаете. Это труд, это понуждение, это изволение первичное, этот навык более в нашей воле, чем то наслаждение, которым Вы довольны. Это один из главных пунктов современных ошибок и недоумения. Мы все нынче ищем сразу сильного чувства, трепетного ощущения, искренности и т. д. Это большая ошибка. Не только ровную молитву приобрести невозможно, но и ровная вера едва ли кому-нибудь доступна, разве великим подвижникам" (К.Н. Леонтьев.
Перевод (С) Inquisitor Eisenhorn