Мы сели в маршрутку, что следовала по рабочему маршруту: завод-поликлиника-больница-кладбище. Видно, водители сговорились под бой курантов, и в этой маршрутке радио было на той же волне
- Да сколько можно! - вспылил я, заслышав ту передачу
В ней обсуждали взрыв дома на прошлый нэ-гэ. Гнусавым голосом репортёр расспрашивал очевидцев, и голоса их знакомы были. Соседка Алевтина Григорьевна, потерявшая сына, выживший Пётр Михайлович, с которым я часто играл в домино, когда жил в Магнитогорске, родители, братья и сёстры моих друзей, оставшихся там, под завалами и другие
- Напомним, год назад 31 декабря 2018 года в 6 часов 2 минуты в доме на проспекте Карла Маркса в Магнитогорске произошёл взрыв жилого дома. Погибло 39 человек
Солнце вздымалось над городом, как занесённый над головой кистень, готовый обрушиться, расколоть зыбкую землю и утопить осколки её в куртинах поплывшего льда и снега. Гнусавый на радио повторил:
- Что вы делали в тот день, год назад, когда это случилось?
В тот день, год назад, когда темнота была ещё, до рассвета, я проснулся от грохота: то дверь под напором отцовской руки распахнулась и вдарила по стене
- Рома! - рычал он, - вставай!
Лень было открывать глаза, двигать веками, телом тем более. Перевалившись на бок, я посмотрел на часы - ровно шесть, - вновь запаял глаза и спросил:
- Чего тебе не спится-то?
Папа треснул по выключателю и чернота в закрытых глазах поменялась на красное
- Разговор есть, - ответил папа, и тогда я раскрыл глаза, вывернулся из-под одеяла, привстал и понял, в чём дело
В руке его маятником раскачивался пакетик, забранный мной накануне в арке нашего дома. Пакетик, как чайный был, и папа швырнул его мне в постель, встал у самой кровати, как пригвождённый, и строго спросил:
- Что это?
Спросонья соображалось туго, да и какая отмазка спасла бы меня тогда?
- Новый год же, - сказал я с нахальной ухмылкой
Голос папы звучал грозно и тихо, как партия бас-барабана:
- Новый год? - от взял мой рюкзак, - А это что? - он достал ещё один пакетик, - Рождество? Масленница? Пасха?, - пакетики приземлялись в постель, - Дни Рождения наши с мамой?
- Нечего было в шмотках моих швыряться!
- Что?
Я вставал, собирая попутно пакетики, ленно потягивался, зевал, папа стоял, наблюдая, и беспокойное сердце его нагнетало к лицу кровь, а я - поднялся неторопливо с кровати, поднял с пола последний пакетик и сказал:
- Иди уже спать, - папа не сдвинулся с места, а лишь проводил меня взглядом: - ладно, как хочешь
Я вырвал рюкзак
"Напомним!"
Поставил стопкой на стол пакетики.
"В 6 часов 2 минуты"
Шесть-ноль-один горело уже на электронных часах
"В доме в Магнитогорске"
Я посмотрел на окно. В нём отражалась лампа. За окном заревела трасса
"31 декабря на проспекте Маркса"
Я стал фасовать пакетики по отделениям. Залаял пёс. Пакетики шуршали, сминались, падали, а ветер задребезжал в трубе, и вдруг: я увидел, как по стене проскользила тень отцовской руки и ремня, зажатого в ней, и сказал я тогда:
- Только попробуй, - и развернулся, - бить меня ты не в праве, - и усмехнулся презрительно
Именно тогда, когда глаза обессилевшего отца наливаться начали кровью и когда мама проснулась, спросила "Что случилось?" и засеменила уже к нам, земля впервые ушла из-под ног, взорвавшись где-то внизу
Представьте, как ударяет по небу гром и как самолёт идёт на сверхзвук, умножьте громкость на десять, прибавьте к этому визг людей: пожилых, молодых, младенцев, и лай собак, и кошачий крик, представьте и получите звук, с которым земля взрывалась тогда, который услышал я, который услышали мы в тот момент, когда выпали на этаж ниже, и боль растеклась по затылку, и в ноги, и в руки ударили вдруг разряды, и наверху я увидел, как потолок нашей квартиры сыпет, как снегом, кирпичной крошкой, трещит, расходится паутиной, и летит сверху вниз посуда: стаканы и рюмки, тарелки с салатами, и как бьются они о стену, и осколки всюду кружат, а потолок тем временем сбрасывает с себя люстру, и та, падая, разбиваясь, осколками попадает в лицо, и свет гаснет
- Рома! - кричат мама с папой наперебой
Оробело я отзываюсь:
- Да, да, - и ничего другого сказать не могу
- Не двигайся, - приказывает отец
Резко становится холодно. Завывают сигнализации. Лязгают кирпичи. Приземляется мягкое и колючее: плед или шуба
- Поймал? - спрашивает мама, и тут же истошно кричит, и в шаге левее кусок пола с треском срывается вниз, образуя расщелину, и колючее-мягкое уползает, и я хватаюсь за ткань, стараясь держать, и какая-то горка из кирпичей подо мной рассыпается. Свет пробивается через расщелину: я вижу в ладони рукав шубы и понимаю, что за другой держится мама, как на тросе, и папа вместе со мной тянет его, он трещит, рвётся, и вдруг тяга в нём исчезает, слышится хруст, и мамин крик вдруг смолкает, сменяясь папиным: отчаянным, гормким, ревущим. Потом он зовёт её, снова, снова, подходит к расщелине, смотрит; потом ко мне, спрашивает:
- Как ты?
Я смотрю на обвалы и на расщелину, на отца, который берёт ремень и делает жгут, на кровь, на расщелину снова и на отца
- Мама
- Всё хорошо. Всё...
И вновь земля ускользает и гром, бетонные блоки, и грохот, шпаклёвка, треск и металлический лязг, ворох камней и предметов быта: от ножей и стекла до газовых плит. От невесомости становится дурно. Приземляюсь на спину, подскакиваю. Повезло - на кровать. Прикрываю лицо, и кирпичи ударяются о ладони, придавливают к телу шубу, погребают, а сверху кашу из кирпичей прикрывает табличка - "Проспект Карла Маркса", а на неё приземляется что-то большое, массивное, грузное, видно, плита, комод или шкаф
Вопли и вой людей и сигнализаций, гранатово-красные брызги повсюду, рана и тёплое, сочащееся из неё, и желание поскорее проснуться в борьбе с наступающим пониманием, что всё это: бетонные блоки и кирпичи, крики и вой, уползавшая шуба, табличка - всё наяву. Здесь темно, а потому каждый звук слышен сильнее: снизу люди не по-людски ревут, и надрываются голоса Алевтины Григорьевны и её сына, надтреснутый и скулящий бас Петра Михайловича, стоны и всхлипы ребят, с которыми мы гоняли мяч во дворе и высокие и протяжные, как скрежет вилки, крики детей, не знавших прежде мороза и той щемящей удушливости, с которой давит на грудь блок бетона
Медленно, верно звуки людей смолкают, и в каше из кирпича раздаются звонки: верно, друзья и родственники, узнав из новостей, что случилось ужасное, звонят, лелея надежду услышать, что "всё нормально", и выдохнуть с облегчением, но на той стороне - только гудки, и они вновь звонят, и звонят, и звонят, набирают номер в надежде, что адресат просто спит, что не придётся спустя девять и сорок хлебать борщи, что не лезут в глотку, забитую комом из горечи, слёз и чувства вины, и вдруг - шорох невдалеке, нарастающий и хрустящий. Потом голос папы рычит моим именем, и я отзываюсь, а он двигает шкаф и говорит с фальшивым спокойствием, что глубже уже не провалимся и что можно бежать, и большое-массивное, лязгая о табличку с Марксом, истошно свистя, сдвигается, папа силится, налегает, рыча, на большое-массивное, пытается высвободить меня. Табличка мешает, но у него почти уже получается
Но - очередной град кирпичей срывается сверху и с папиным криком большое-массивное останавливается, не лязгает и не свистит больше, а в разрезы и в щели несётся, как горные реки, кровь