Расхлестав после танцев вдребезги старенькие отцовские Жигули, Гришка Коноплев, недавно вернувшийся из армии единственный сын колхозной доярки тети Дуси, на доходе восьми утра с трудом приоткрыл опухшие с перепою глаза, и болезненным, почти что умирающим взором осмотрел свою крохотную, неприбранную комнатушку.
– Ох. – протяжно прокряхтел он на всю избу, и не отрывая с примятой, сырой подушки забинтованной головы, подсунул под раскалывающийся с похмелья затылок ладошку. – Ох, елки-палки. Оох. Кхе-кхе-кхе. Дела. Ну, и дела.
– Чего вздыхаешь-то лежишь, Гришунь? – вдруг, где-то у изголовья, еле слышно прозвучал материнский беспокойный голосок. – Тяжко тебе, Гриша? Тяжко? Ну, что ты так вздыхаешь-то, сынок? Чего болит-то, чего болит?
Сгорая от стыда и переживая всем своим трясущимся нутром за ночной переполох, который наделал немало шума в поселке, Григорий вновь обреченно вздохнул.
– Да, есть маленько, мам. – пряча от женщины еще хмельные глаза, кое-как прохрипел сын и причмокнул засохшими, потрескавшимися губами. – Но, ни че. И не такое проходили в этой жизни, и это, как-нибудь переживем.
– Есть ему маленько. Эх. Все тебе, маленько, сынок.
– Оох. – опять тяжко прокряхтел Григорий. – Оох.
– Ухряпал ты машину-то, ох и дурная ты башка. Ухряпал? – вдруг не выдержала мать. – Копил-копил отец столько годов, откладывал с получки сколько время. И за один вечер, все чисто-начисто профукал ты. Эх.
– Да ладно, мам. – виноватым взглядом посмотрел сын на Евдокию. – Починим, как-нибудь. Займу деньжат у крестного, и к следующему лету починю. Будь спок.
– Опять ему, да ладно, мам. Балаболка. Отец поди с того света глядит щас на нас и негодует. Это надо, машину нашу за один вечер в металлолом превратить. Еще на крестного надеется. Хм. Ты разбил, а крестный помогай.
– Главное, что сам невредимым остался, и не заехал на дороге ни в кого. Все, слава Богу, живы. – пытался успокаивать матушку Григорий. – А железо, оно и есть, железо. Хрен бы с ним. Буду ходить пешком, здоровее буду. Ха!
– Так-то оно, конечно так. Упаси Господь, ты сам бы вдребезги разбился. Ты ведь один остался у меня. Но все же надо пить тебе, сыночек мой, бросать. Ты, как из армии вернулся, с тех самых пор ведь ты не просыхал.
– Эх-хе-хе. – мечтательно заулыбался Гришка.
– Вот тебе и эх-хе-хе.
– Я честно, мамка, отслужил. Два года в сапогах на севере без нареканий. На гауптвахте даже не был. Хе.
– Я разве говорю, нечестно? Я прошу тебя только не пить. Ну, попробуй не пить хоть маленько.
– Совсем не пить? Хе. Можно и попировать чуток после солдатской каши. Дембель, дело святое.
– Деваху бы, какую подобрал. – серьезно рассуждала мать. – Глядишь, и поженились бы, и мне под старость лет отрадно б было. Уж больно внуков мне охота повидать. Друзья-то все твои женились. Они похитрей оказались тебя. Славка твой, и то бабенку с ребятенком взял, на радость своей маме. И говорят, у них свои детишки скоро подойдут. Че молчишь? Тяжко? Голова, поди, болит?
Парень не говоря ни слова сел на железной кровати и, состроив болезненную гримасу, медленно поправил на голове, замаранный кровью разлохмаченный бинт.
– Че ты заладила, как сорока? Тяжко, тяжко? Да, хватит, мам, переживать. Когда не причитаешь ты, и мне становиться полегче.
Евдокия немного обиделась на сына, но чтобы в конец не обострять с ним отношения, вида этому не подала.
– А, как мне не переживать? Ты разве мне чужой, какой? – тихонько всхлипнула женщина и по ее впалым, морщинистым щекам потекли тоненькие ниточки слез.
– Можно подумать, первый раз с похмелья. Щас еще малость полежу, и после обеда буду, как огурчик. А там, глядишь, и аппетит придет.
– Огурчик ему. Горе ты мое луковое. Ну, зачем ты, Гриша, пьешь? Ты посмотри на себя, сынок. Ну, на кого похож ты с этой пьянкой? А тебе всего ведь двадцать лет.
– Прорвемся, мамка. Это ерунда.
– Ты всегда так говоришь. Совсем-то не получается ее постылую бросить? Манит она тебя, да? Невмоготу?
Гришка обессилено махнул рукой и недовольно шмыгнул исцарапанным, заложенным носом.
– Бросишь тут с ними, с корешами. Как же. То один повод у них, то другой. То именины, то свадьба, а то еще праздник какой.
– Слабохарактерный ты у меня. – Евдокия взяла горячую сыновнюю руку в свою маленькую, гладкую ладонь, и ласково на него посмотрела. – Помнишь, как наш дедушка покойный говорил: – Пропусти в компании один кружок, не выпей, и будешь человеком с головой. Ты помнишь? А?
– Пропустишь с ними, руки потом не подадут, и живо от тебя все отвернуться. – с обидой в голосе продолжал сын. – Да, и если честно, самому без этого дела живется, как-то не фонтан. Трезвым, думать начинаешь. Подумаешь-подумаешь, и так становиться в груди мне тяжело. А иной раз, руки охота на себя наложить. Вот так-то.
– Тьфу, руки ему! Это все ваши мужские отговорки. Ищете себе все оправдание, словно вы, какие алкаши.
– Алкаши разве такими бывают? Ха! С правами и дипломом ПТУ?
– Они всякие бывают. И с правами, и с дипломом, и без него. Ты думаешь, что только забулдыги бывают ими? Они тоже, когда-то начинали так. Дескать, выпью стопочку, страшного, ни че ведь не произойдет. Так со стопочки у них и началось. Потом другая рюмка, третья, потом ночевать домой не пришел, и незаметно спился.
– Да, ладно. Уж сразу так и спился.
– А че, да ладно? Вон, помнишь дядю Федю, соседом по нашему старому дому был. Ведь раньше он совсем, мужик, не пил. А потом стал с женою поддавать по праздникам, и моментально спился. Сначала вроде бы шабашил, ну и на эти деньги пил. А сил, когда не стало, вовсе докатился. У своего собственного Москвича колеса снял, да за сивуху продал. Теперь машина в гараже на кирпичах, а он одной ногой уже в могиле.
Вскользь выслушав нудное материнское напутствие, Григорий с трудом натянул на себя затасканные камуфлированные штаны, в которых он вернулся еще тогда со службы, и немного пошатываясь от хронического недосыпа, прошел на кухню, и почерпнул большой кружкой из нержавеющего бочонка артезианской воды.
– Ооо. – зажурчала в горле живительная влага. – Ооо. Кхе-кхе.
Жадно осушив в несколько холодных, спасительных глотков посуду, на лице Гришки живо засияла улыбка.
– Пьется? – поинтересовалась пришедшая следом за ним мать, от чего парень, чуть-чуть было не поперхнулся.
– Кхе-кхе! Да еще, как. Ооо. Кхе-кхе.
– Ну, пей, пей ее больше. У нас, помню, бабушка всегда деду говорила, что два самых лучших способа отойти от хмеля, это вода и крепкий сон. Никакие рассолы не вылечат лучше. Так-то.
– Все-то ты знаешь, мам.
– А, как мне, сынок, не знать? Я ведь жизнь прожила. Отец-то твой, бывало, нет-нет, да тоже выпивал.
– Крепко?
– По-всякому бывало. Но в основном он меру знал.
– Так вот я в кого. Ха-ха-ха! – Гришка выпил еще одну полную кружку, обул здесь же рядом в прихожей суконные, самодельные тапки, и с голым торсом, подошел к двери.
– Мне это не грозит. – томно обронил он перед выходом. – Я свою дозу, мама, знаю. Захочу, в один момент остановлюсь.
Увидев, что у сына резко поднялось настроение, и испугавшись, что он сегодня может продолжить пить, Евдокия прокричала ему в след.
– Не вздумай, где опохмелиться!
– Ладно. – глухо донесся из сеней ответ.
На улице в то раннее августовское утро было на радость солнечно и уже очень жарко. По голубому небу с юга на север медленно проплывали белые барашковые облака.
Гришка, немного сутулясь, сидел на лавке и дрожащими губами пытался раскурить отсыревший за ночь во дворе Беломор. Головная боль на свежем воздухе и вправду немного прошла, и хмель из молодого организма постепенно выветривался. Вспоминать о разбитой машине, которую сразу же знакомые мужики утащили с глаз долой в колхозный бокс, совсем не хотелось.
– И хрен с ней. Будь она не ладна, развалюха. Тьфу! Ведро. Разберемся. – смутно вспомнил Гришка тот бетонный телеграфный столб, вставший на его пути.
Вдруг из-за поворота в улицу на полном ходу заскочил красный мотоцикл с коляской, и резко завернув к воротам, затормозил по засохшей траве.
– Привет, гонщикам. Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! – захохотал, как ненормальный Гришкин товарищ, и уже с утра немного поддатый Максим. – Ты, как Чапаев. Ха-ха-ха! Ой, я не могу. Бандитская пуля, или не в то окно залез?
– Залезешь с вами. Хм. Машину ночью расхлестал свою. Все. Был у меня автомобиль, и нету. Ладно сам живой остался.
– Какой день пируешь-то? Я вчера везде искал. Все тебя видели, кроме меня.
Гришка смачно затянулся и, как нашкодивший мальчишка опустил в землю глаза.
– Третий. Кхе-кхе. – выдохнул он ядреное облако дыма и едва не закашлял. – Как начали в четверг, так бросить и не получается пока. Засада.
– Таа. Я то думал.
– Башка трещит. – Гришка приложил ко лбу ладонь.
– Будет тут трещать. Как не будет. Пьем-то всякую бурду и сроду не из магазина.
– Это точно. Ой.
– А че за повод в этот раз? – серьезно спросил Максим.
– Обязательно нужен повод? Захотел выпил, не хочется, не пью. Да и чего в нашем Мухосранске делать, как не пить? Чем тут молодежи заниматься?
– Может закодироваться нам? – снова на полном серьезе поинтересовался Максим. – Хоть годик не попьем, и то вперед. А то с этих пор, так пить, никакого здоровья до старости не хватит. Сдохнем раньше время, и усе.
– Да толку с этой кодировки. Так. Шарлатанство. Мой дядька кодировался раз шесть, и столько же вшивался. И че? Месяц после не попьет, а дальше, как с цепи срывается, один за восьмерых лакает. Вот тебе и кодировка. Все это ерунда. Пока сам не осознаешь, никто тебе не запретит.
– Ну, не знаю. У нас сосед, Ильюха, вроде напрочь завязал. Съездил в город, там ему чего-то нашептали. Дескать, хоть стопку выпьет, сдохнет. Лет пять уже мужик не пьет, боится.
– Характер. – сплюнул на землю Григорий. – Значит сила воли есть.
– Может и нам так завязать? Чем мы хуже?
– Можно подумать, не завязывали. Хм. Как завяжем, так узелок и развяжется сам. Первые выходные, и все завязки насмарку.
Гришка загасил едва тлеющую папироску об лавку, и растерев ее подошвой тапка, медленно встал со скамьи.
– Да, ладно киснуть. – от души похлопал он Максима по плечу. – Когда еще нам пить-то, как не молодым? Вот женимся, тогда завяжем. Бабы разве пить дадут? Поехали лучше купаться на пруд. Освежиться малость надо.
Лицо Максима на секунду сделалось вдумчивым.
– Может, ну его, этот пруд? С похмелья оба.
– А че? Искупаемся, и глядишь, полегче станет.
– А не боишься ты с похмелья утонуть?
– Можно подумать, раньше не нырял? Нет, не боюсь.
– Ладно. Хрен с тобой, уговорил. Садись в коляску. Только заедем по пути в магазин, и уже после искупнемся.
– Подожди я тапочки переобую, и матери скажу, что я с тобой.
– Да, кто тебя увидит в тапках, клоун?! Ха-ха-ха! Ну, вылитый Чапаев!
И Гришка, махнув рукой, быстро забрался в люльку.
Пока ребята ехали по поселку, они молчали. Григорий всю дорогу смотрел по сторонам, стараясь спрятать под брезентовым пологом свою, съехавшую на бок повязку.
Возле магазина на центральной площади было в этот выходной день почти безлюдно.
Заглушив горячий мотор Ижа, Максим резво спрыгнул с седла на землю и засунул руку в брючный карман.
– Ты сиди тут. – весело показал он рукой на голову друга. – Я мигом. – и вприпрыжку побежал в лавку.
В тесном, заставленном разнообразным барахлом повседневного спроса торговом зале, было также пусто. За деревянным прилавком мирно дремала продавщица, изредка отгоняя от себя назойливых мух.
– Привет работникам советской торговли! – не успев закрыть за собой тяжелую дверь, весело прокричал Максим. – Хоть кто-то на работе. Хе-хе-хе. Уже хорошо.
– Тоже мне, контролер нашелся. Хм. – тут же от неожиданности встрепенулась полусонная, с крупным телом немолодая угрюмая женщина.
– Я говорю, здравствуй, Светлана Никитична. – уже тише прохрипел неугомонный покупатель. – Чего не здороваешься? Вроде я тебе не должен, а?
– Привет, от старых штиблет. Хм.
– Понятно. – расстроился от такого гостеприимства парень. – Разговаривать со мной никто не хочет. Ладно. Не хочешь, и не говори.
– Чего тебе? – грубо буркнула продавщица. – Ходят, и ходят, бездельники. Нет, чтобы дома в выходные спать. Так нет же. Магазин им подавай. – и лицо ее стало заметно строже.
– Ааа! Гулять, так гулять! – Максим с силой вытащил из кармана несколько изрядно помятых купюр и горсть медных почерневших монет. – Три колотушки красного вина, бутылку водки, ливерную колбасу. Ну, и на сдачу, можно хлебушка еще буханку.
Женщина молча выставила на прилавок заказанный товар, и дотошно пересчитав мелочь, сразу уткнулась в выцветший на подоконнике старый журнал.
– Ну, не хочешь говорить, и не надо. – нехотя пробубнил парень, и кое-как распихав купленную провизию по узким карманам, выбежал на улицу.
Одним рывком ноги заведя еще неостывшую технику, Макс рванул на всю катушку к пруду.
– Гуляем сегодня, братишка?! – распирало в груди у мотоциклиста предстоящее веселье на природе.
– Чего? – из-за тарахтенья мотора, Гришке приходилось постоянно переспрашивать дружка.
– Я говорю, щас стаканчик красненького примешь, и голова твоя пройдет. Не зря я за тобой заехал? Ведь не зря?
– Нормально.
– Ха-ха-ха! Ну, точно вылитый Чапай! Ха-ха-ха!
– Чего ты сказал? Не слышно!
– Да я так. Я говорю, люблю свою жизнь! Вот все это движенье, все вот это свое состояние люблю. Дома сидеть ненавижу. Становиться тесно в четырех стенах. А ты?
– Чего?
– Вот глухая тетеря. Я спрашиваю, любишь жизнь?
– А кто ж ее не любит? Она у нас одна. Как ее такую сиротинку не любить-то? Было бы их пять, то хрен бы с ними. Но раз она одна, то.
– Эх, родимая! – перебил на крутом повороте Гришку товарищ, и пытаясь перекричать рев тарахтящего движка, во всю глотку запел Высоцкого.
Где твои семнадцать лет,
На Большом Каретном,
Где твои семнадцать бед,
На Большом Каретном,
А где твой черный пистолет,
На Большом Каретном,
А где тебя сегодня нет,
На Большом Каретном
– Еще мать люблю! – с какой-то нехорошей тоской вспомнил о родимой матушке Григорий. – Сколько она хапнула со мной греха, врагу не пожелаешь. А я еще ее и обижаю. Ладно. Сегодня пьем еще денек, а завтра начинаем жизнь другую. Все! Отпировали! Хватит!
– На то она и мать, чтобы за нас переживать.
– Ааа! – вдруг заголосил во все горло посвежевший Гришка. – Вот она, где воля! Вот она! Ааа! – и намертво схватившись обеими руками за борта люльки, закричал.
Уезжают в родные края,
Дембеля, дембеля, дембеля,
И, куда не взгляни в эти майские дни,
Всюду пьяные бродят они
Подогнав мотоцикл, почти что к самой воде, ребята заглушили двигатель, мигом обнажились до трусов, и разложив на коляске выпивку и закуску, начали неистово пить.
Прошли почти целые сутки.
Максим, еще не успев протрезветь, еле живой валялся в своей комнате на диване, и глядя мутными, окосевшими глазами в побеленный потолок, с трудом соображал сколько ими было вчера выпито на берегу пруда.
– Вот это посидели с Гришкой. Даа. – вздыхал он.
В тот же момент в окошко дома, кто-то стал настойчиво колотить кулаками, и что-то кричать.
– А? Кого там принесло? – подняв только одну голову, пытался собраться с мыслями парень.
– А ну-ка открывай бегом! Ты умер, что ли? – послышалась за стеклом женская брань.
С трудом доковыляв до ворот, перед Максимом предстала Гришкина беспокойная мать.
– Он у тебя? – сходу стала она расспрашивать товарища. – Где он? Чего молчишь? Где Гришка?
Наконец немного оклемавшись и придя в себя, парень сделал серьезной свою помятую физиономию.
– Я один. – пробубнил хозяин. – Не веришь, проходи, смотри.
– Где он? Где? – без раздумий схватила она парня за грудки. – Угробил? Что ты стоишь молчишь? Угробил, гад? Угробил?
Максим едва держась на ногах, качался из стороны в сторону. Из-за того, что за тот день было выпито немерено спиртного, он и вправду ничего не помнил, и чем ему можно помочь Евдокии, он пока не понимал.
– Кого угробил, тетя Дусь? – моргал длинными ресницами Максим и дышал на нее перегаром. – Ты, че такое говоришь? Хм. Угробил. Не помню я ни че. Рад бы вспомнить, да не могу. Щас без тебя, башка с похмелья лопнет.
– Мало тебе? Башка, видите ли лопнет. Вспоминай давай, где Гришку ты оставил?
Парень еще раз попытался пошевелить своими, пропитанными винным горючим извилинами, да только ничего из этого снова не вышло.
– Ну, вспомнил?
– Вспомнил. – с болью в голосе прохрипел он.
Женщина сразу насторожилась.
– Помню, как я к вам заехал вчера. Утром еще.
– Дальше. Что дальше?
– Помню, как заскочили в магазин за пойлом.
– Таак. Правильно говоришь. Я там только была.
– Как на пруд купаться поехали, помню.
– Тоже знаю, что вы были там. Дальше, дальше вспоминай. – умоляла вспомнить товарища мать.
– Как еще несколько раз я ездил в лавку, тоже помню.
– Ну, и?
– А больше нихрена не помню. Даже не знаю, где мой мотоцикл. – оборвал последнюю надежду парень.
Женщина вновь схватила Максима за грудки и с силой стала трепать его в разные стороны.
– Ты поди убил его? – завизжала она на весь крытый двор. – Да закопал. Сознавайся, гад! Сознавайся!
– Ты че городишь, тетя Дусь? За что мне убивать его? За что? Может он ушел, куда? Набродится по девкам, да припрется.
– Куда припрется? Вот скажи, куда? – побелела от злости старая беспомощная женщина. – Я тапочки на берегу его нашла. – и вынула из кармашка спецовки один замаранный илом тапок.
– Так может босиком, убрел куда? Тоже мне доказательства. Живой он, тетя Дусь, живой.
– Ох, Господи-Господи. – растревоженным голосом, еле выговорила мать. – Твои слова, да Богу в уши. Оох.
– Я щас маленько оклемаюсь, да по поселку-то пройду. Не переживай, тетя Дусь. Он раньше, что ли не терялся. Дело молодое, тело заводное. Хе-хе.
Мать тяжело вздохнула, и обреченно потупила глаза в окрашенный коричневой олифой пол.
– Нет, Максим. Чует мое материнское сердце, что с ним произошло неладно.
И с этими последними словами, Евдокия круто развернулась и быстро пошла по улице снова в сторону пруда.
Новость о том, что у Евдокии Коноплевой потерялся сын, и что на берегу в траве ею этим утром были найдены его тапки, мигом разлетелась по всему селу.
Чтобы организовать, как следует поиски пропавшего человека, в кабинете самого председателя сельсовета мгновенно собрался весь актив.
– Че, смотрите? – громко бурчал и потел надовольный, испорченными выходными Глава поселка Глухов. – Искать надо парня, искать. Мы не будем, кто будет за нас? Давайте, ребята, соберитесь. Найдем, мальчонку Евдокии, тогда на зеленухе вместе отдохнем.
После собрания, примерно через час, на берегу собрались многие мужики.
Пройдя сперва с баграми вдоль водоема и ничего таким способом не обнаружив, кто-то из самых находчивых предложил побродить.
– Бредешком бы тут пошарить. – рассуждал один мудрый старик. – Я здесь сколько не купался раньше, помню, что неглубоко.
– Ага, неглубоко. Иди-ка сунься. Хе. – возразил деду местный заядлый рыбак. – Да, тут местами есть такие ямы, ужас. Мелководье, Черным омутом не назовут.
Два самых высоких среди остальных мужика, без разговоров разделись до трусов, и взяв в руки длинные палки бредня, полезли в прохладную воду.
Люди тут же устремили свои любопытные взгляды в мотню. На поверхности воды мгновенно показались небольшие круги от всплеска, попавшейся в сеть рыбы, вызвав у всех зрителей небывалый азарт.
– Давай, почаще выходите. – закричал, кто-то с берега им. – Вы человека ищите, или за рыбой, как какие браконьеры пришли?
Мужики с трудом выволокли бредень на большую поляну и на траве под сетью мгновенно зашевелились крупные, похожие на блестящие штыковые лопаты лещи.
– Ленька! – живо подозвал к себе один рыбак своего пацана. – Тащи бегом мешок сюда, пока улов не растащили. Ха-ха-ха!
Шустрый паренек лет десяти отроду, махом вытащил из стоявшего поблизости Уазика пустой холщовый мешок, и подлетев к воде, стал в него проворно складывать рыбу.
Мать в это время в одиночестве сидела на пожухлой траве и тихонько плакала.
Тут к ней подошла немолодая женщина, с которой они когда-то работали вместе в колхозе.
– Здравствуй, Евдокия. – едва заметно кивнула головой знакомая.
Евдокия молча мотнула своей утомившейся головкой и вытерла платочком заплаканные глаза.
– Не нашла? – со вздохом поинтересовалась баба.
– Нет. Всех друзей обежала. Он, как сквозь землю провалился. – прошептала женщина в ответ.
– Может специально скрывается, где? Чтобы тебя своей пьянкой не расстроить?
– Не знаю думать че. Ох, и не знаю. Мне тапочки покоя не дают.
– Молиться надо, Дуня. Молиться. Господь не оставит, поди.
– Дождусь воскресенья, обязательно в церковь пойду.
Знакомая присела рядом с Евдокией на землю и внимательно посмотрела на растревоженную мужиками, мутную заводь.
– Я помню, он еще парнишкой был, бывало, играют у Мезенцевых дома в гостях, и ихнего Максима родители тихонечко зовут покушать. Дескать, иди Максимушка поешь, а эти лоботрясы пусть пока играют.
– Да, ты что. Жадные такие? Как можно ребятишек-то не накормить?
– Да не жадные. – отмахнулась Евдокия. – Они на мотоцикл копили денежки тогда. Их Максимка ест сидит украдкой в кухне, а остальные ребятишки в комнате голодные-голодные сидят.
– Ты подумай.
– А я всех его друзей кормила. – засияла задумчивой улыбкой мать. – Сколько бы он их ни приводил. А как же. Ребятишки ведь, они все время есть хотят. Разве буду я его украдкой звать. Если уж кормить, то всех.
– Конечно всех. – поддакнула знакомая.
– Мне, как-то друг его Антошка, так и говорил: – Добрая ты шибко, тетя Дуся. Построже в наше время надо быть. А как я буду построже, ведь он сыночек у меня один. Ему хорошо, и мне глядишь на сердце легче.
– Один, моя хорошая. Как не один.
– Мне и ягод в палисаде было им не жалко. Ешьте, говорю, сколько душе угодно. Только, ребятки, ветки не ломать. Они в ответ смеются. Спасибо, тетя Дуся! И как давай все хохотать.
– Ты погляди.
– А Мишутка, Гришин лучший друг, так и говорил: – С твоим Гришкой, тетя Дуся, хорошо дружить. С голодухи, дескать не подохнешь.
– Ишь какой.
– Ээх. Молодежь-молодежь. А из армии, как он мне все времечко звонил. День поговорим, на следующий меня снова на коммутатор вызывают. Да все мамочка, да мамулечка, других он слов сроду не знал. – и Евдокия достала из кармана аккуратно сложенный тетрадный листок.
– Записка? – спросила знакомая женщина.
– Его последнее письмо. – вздохнула мать. – Видишь, слова-то, какие писал? Дорогая мамочка! Это письмо пишет твой сын, Григорий. Я по тебе очень сильно соскучился. Хочу поскорее тебя увидеть. Обо мне не волнуйся, я жив и здоров. Я тебя очень сильно люблю. – и не успев дочитать до конца, уткнулась лицом в письмо.
– Ээх.
– А как только из армии вернулся, тут и стал немножко выпивать. – также аккуратно убрав листок в кармашек, жалобно заулыбалась Евдокия. – До службы сроду в рот не брал. Ну, думаю, пусть маленько погуляет, ведь все-таки два года прослужил. Че теперь не погулять-то, вырос.
– Конечно.
– Сначала-то маленько, а потом все больше и больше стал ее проклятую глотать. Отец бы был живой, он дал ему. А так ведь без отца он рос-то. Он помер, когда Грише было семь годков. Да он его толком и не помнит. А отец его любил. Бывало посадит на загорки и давай по комнатам катать. А этот сорванец хохочет. Папка, папка! Осторожней! На всю избу закричит. А потом на улице в футбол до темноты играют. Был бы жив отец-то, Гришка бы сейчас не пил. А мне-то, куда старухе с ним тягаться.
– В город ему надо ехать. – рассудительно сказала знакомая. – Работать будет, и забудет, что такое водка. Когда человек занят делом, то ему не до нее.
– Надо, моя хорошая, надо. Тут у нас в деревне ему просвета чую не видать. Вот найду его и всыплю. Соберу котомку и лично на вокзал и отведу. Пускай в город едет жить. Там и работы завались, и девушку хорошую найти спокойно можно. Только бы живым найти. – еле выговорила эти зловещие слова Евдокия и опять зарыдала.
Тут к женщинам подошел один зловредный старик.
– А я говорил тебе, следи за ним. – начал он сходу придираться к Евдокии. – А то такие кружева сплетет, захочешь, не развяжешь.
Мать внимательно, с какой-то дикой болью в глазах посмотрела на мужика, и не смогла ничего ему ответить.
– Да, как я услежу за ним, не маленький. Разве я смогу его к себе привязать?
– Ну и сиди теперь одна на берегу, как чурка. Ха! Наделали работы нам, ищи его теперь, холеру. Тьфу!
– Ладно, не ругайся. – заворчала в ответ на старика знакомая.
– Не ругайся? Да если я еще ругаться не буду, то кто же будет вас воспитывать тогда?
– Воспитатель. – все сильней распалялась знакомая баба. – Суешь везде свой нос. Ты забыл, как несколько годов назад тебе окошки в доме перебили? Воспитывать чужих детей, какую моду взял.
– Кто перебил, тот их и вставил. – в ответ огрызнулся старик. – И нечего мои окошки вспоминать.
Метрах в двадцати от женщин, возле какой-то перевернутой вверх днищем старой, трухлявой лодки стояли два ехидных мужика, молодой и старый.
– Другая бы давно сошла с ума. А эта посмотрите, держится. – кивнул в сторону Евдокии молодой.
– Еще видать надеется, что он у ней живой. – мотнул головой старый.
– А почему он Черным омутом зовется? – вдруг спросил молодой.
– А кто его знает почему. Со старых времен название такое. Якобы тонуло в этом месте много людей. Вот и прозвали черным. Ну, а омут, оно и понятно, что омут. Как ни крути.
– Интересно.
– Я помню, еще мальчонкой был, мамка моего друга в этом месте утонула.
– Да, ты что?
– Мы, как раз у их ворот с мячом играли. Глядим, по улице несется тетка Феня, и сразу напрямую к нам. Подлетает к Митьке, и давай кричать. Мамка, дескать, утонула.
– Ну и ну.
– Мы пацанвой бегом туда.
– Не страшно было?
– Да, как-то и не до страха тогда было нам.
– А че утонула-то?
– Праздновали чего-то сидели на берегу, и ей приспичило зачем-то в воду залезть. Ильин день уже давно прошел. А ей хоть бы хны. И утопла баба. Митька, помню, как упадет на нее пластом, и давай орать на всю округу.
Ближе к вечеру, когда мужики уже решили на сегодня закругляться по домам, вдруг из камышей показалось туловище одного мужика с обезумевшими от страха глазами.
– Сюда, сюда! – что было силы закричал он, показывая дрожащей рукой на засохшие темные заросли. – Айда бегом в милицию звоните.
И все, кто были в этот момент на берегу, ломанулись в сторону человека.