Лобовое потрескалось, но не упало, магнитола фыркнула дважды, затихла и выключилась, а остов машины уткнулся капотом в снег. Мы вышли
Вот тебе: новый год без родителей, думал я, осматривая повреждения. Мы закидали дым снегом и вернулись в машину. Неприятно, но бывало и хуже
- Ты готов гадить стеклом? - спросил я у Сени
Вопрос риторический. Думаю, даже самый отверженный человек, спасатель или рабочий стекольного не обдумывал перспективы, как то: гадить стеклом, давить триплекс из прыщиков на лице или латать пробитый осколком зуб
- Не чеши, - сказал Сеня
Чесалось. Каждая точка зудела, как комариный укус, а в дёснах саднило, и я дёргал губами, высасывая стекло, и царапал ногтями лоб
- Я сказал, не чеши, - повторил грозно Сеня и ударил меня по руке
Я повернулся. На лице его краснели такие же точки, и оба мы походили сейчас на больных корью или ветрянкой. Сеня ещё раз треснул мне по руке
- Тебе въебать? - осведомился я
- А может тебе въебать? - осведомился он
- А может тебе въебать? - повторно осведомился я
- Всё-таки, думаю, тебе
- Чёрта с два, Сеня! Ты...
Жадным болваном и алчной сукой Сеня уже бывал, а на большее меня не хватило, да и четыре девочки в качестве извинений не разместились бы в нашей келье. Первая в жизни новогодняя ночь без родителей становилась афронтом
Западнее, в пяти минутах ходьбы располагалась деревня. Я проговорил:
- Ходят слухи, что в лесах возле этой деревни живёт здоровый, с пол-дерева крот, жрущий людей
- Как думаешь, есть там колёса? - спросил Сеня
Не сразу поняв, я ответил:
- Если только копыта
- Замечательно, - протянул Сеня меланхолично
- Может, к твоим рванём? - предложил я, имея ввиду родителей
- Ага. Ты хочешь весь вечер слушать, какие мы с тобой педики?
Так считали родители Сени. Строго консервативные, они опасались, как бы их сын не стал гражданином Содома или гражданкой Гоморы. Доходило до крайностей
Однажды его отец, узнав, что Сеня идёт со мной на мирное шествие, подложил ему незаметно презерватив. Мирное шествие ожидаемо превратилось в хоккей, где мирно шагавшие мы стали шайбами, и хоккеисты стали лупить нас своими клюшками, выкрикивая ругательства. Сеня ответил тогда, и отправился ночевать в ворота на двое суток, и потом, во время допроса презерватив предательски выпал, сорвался с кармана и лёг перед лицом хоккеиста, и от депортации в Содом Сеню спасло тогда либо чудо, либо я просто не договариваю. Отец его думал уже, что мы обручились и отправились в медовое путешествие, но нет: Сеня вернулся и отхватил смачнейших отцовских люлей и отныне на шествиях вёл себя сдержаннее
Темнело, и стрелка часов подползала к шестой отметке
- Эвакуатор, - предложил я
- Бред, - отверг Сеня, - эту рухлядь дешевле выкупить и сдать на металл
- И встретить "нэ-гэ" здесь, да?
- Нет, - в его руке засверкал бумажник, - Взять такси и вернуться в квартиру, а утром забрать эту колымагу на батиной, - он перевёл статус поездки в режим ожидания, - батя с похмелья будет, и ничего не заметит, а машину не тронет никто, так что...
- А плюхи?!
- Да, - сказал Сеня, - дойдёшь до закладки?
Я запротестовал:
- Да давай ты
- Давай ты
- Неужели так сложно сходить?
- Вот именно, Рома, неужели так сложно сходить?
- Надо подумать, - ответил я
- Нечего думать, мне тебе нечего больше прощать! - крикнул Сеня, - хотя, - протянул он, - ты меня тут болваном жадным назвал, помнится, и сукой алчной, и знаешь, что: моя тонкая душевная организация этого не стерпела, - он коснулся груди, изображая трагедию, - мне невыносимо больно, Рома
Слова "я девочек вызвал вообще-то!" повисли на тонкой незримой нити, но не сорвались с губ. Я удержал их, как удерживает альпиниста спасательный трос
Я уступил. Попросив у Сени мобильник, чтобы светить, я вышел из салона и вошёл по колено в снег
Мне предстояло пройти триста метров по толстому слою снега, и ноги проваливались на нём по голень, как на песке, а навстречу неслись машины. Их яркие фары светили дальним, ударяя светом в глаза, и холодные волны снега и воздуха накатывали по мере их приближения, и сносили меня, когда очередной фургон с говяжьими анусами проносился мимо
Лицо щипало, резало и саднило, и снег забивался в ранки, разрывая, растягивая их и сливая красные точки в ломаные линии царапин и ссадин
Три дерева разлеглись на пути вповалку: два больших и одно поменьше. Я стал переваливаться через них, раскачиваясь и теряясь, и земля взрывалась где-то внизу, когда очередная машина неслась мимо, взрывалась, потом уходила из-под ноги и снова взрывалась, и щёки резало, а снег походил на шпаклёвку из потолка
Захотелось к родителям, и в памяти стали всплывать, как айсберги, эпизоды из жизни, когда вёл я себя не очень. Вспомнилось, как на осеннем матче, когда папин любимый ЦСКА разнёс к чёртовой матери нашу "магнитку" (мы тогда жили в Магнитогорске), я говорил, что "негоже сибиряку болеть за москАлей" и говорил это серьёзно, с презрением и бунтарским апломбом, и мы разругались тогда из-за какого-то чёртового хоккея, из-за каких-то ослов на коньках, швыряющих шайбы, будь они прокляты!
Хотя да. Причём тут они? Если я находил повод для противоречия во всём, в каждой мелочи, и летом, на папином дне рождения сказал ему же, что "Филипп Морис" гораздо круче его любимых кубинских сигар, а от любимого маминого "Асти-Мартини" проступают "в пасти оскомины"
- Но ведь должно же быть своё мнение, - возразил я себе
Я перелез последнее дерево, и знак "12" сверкнул вдалеке, и салюты взорвались в небе, а земля - где-то внизу, и я свалился, и захотелось дунуть скорее, ведь не дул я аж с десятого декабря, (слава мне, слава) и от того дунуть хотелось в разы сильнее, и я поднялся, стряхнул с куртки снег и помчал к знаку, спотыкаясь и падая, ударяя лицом в грязный снег
- Какое, к чёртовой матери, мнение! Вздор! Чепуха!
Я добежал, и ещё три салюта рванули в небе: один очень громкий, воющий, ноющий, мерзкий, гадкий, ужасный и совершенно тусклый. И два, безмолвно раскрывшихся розоватыми нитями в тёмном небе
Ладонями я разрывал снег. Безымянный щипало, и резались линии на лице. Прикоп оказался глубоким, и я не справлялся. А в последний раз мы сильно повздорили. Я раскапывал истово, точно крот, не видя ни рыла, ни задницы, а только холодный и тёмный снег, походивший теперь на мокрую землю. И вспомнилось, как потом взлетала на кухне посуда: стаканы и рюмки, тарелки с салатами, и как разбивались они о стену, и осколки кружили всюду, и как потом отец завопил "Проваливай!", и тут большая снегоуборочная машина дала два гудка, окатила снегом, и снег падал, как падала штукатурка в келье, и я застонал, закричал, что хочу к маме и к папе
- Навестить их. Хотя бы завтра, - приказал я себе тогда, - но, по идее же сегодня надо. Нет! Сегодня. Нет! Завтра! Нет!
Земля ушла из-под ног и рванула где-то внизу опять, и тяжёлый пласт рыхлого снега накрыл меня