На «Француза» я настраивался долго. Собственно, на Прозе уже было опубликовано субъективное мини-превью:
http://www.proza.ru/2019/11/11/1050
Первый шаг к демифологизации хрущёвской оттепели был сделан режиссёром Павлом Чухраем в 2004-м («Водитель для Веры»). Впрочем, это случилось в совсем иной стране. Смирнов продолжил в нынешней, что требует чуть большего мужества при сегодняшнем плачевном состоянии российского кино. Под мифологизацией я понимаю две крайности: Нам, дескать, пожаловали с барского плеча немыслимый уровень внешних свобод, которые тогдашние демократы-интеллектуалы бездарно промотали и дискредитировали, в результате чего всё вернулось на круги своя вплоть до эпохи поздних 80-х. Крайность вторая – для почвенников: Вторая половина 50-х – неправедный и оттого провалившийся бархатный путч по насаждению в СССР сугубо западных ценностей. Картина Андрея Смирнова – изящно и естественно – упраздняет оба этих мифа.
Пьер Дюран, потомок дворянского рода, а ныне – коммунист с левацкой системой ценностей, прилетает в Москву для стажировки в МГУ (русский язык и литература). Оттепель. Недавно завершился знаменитый фестиваль молодёжи и студентов. Советское общество отныне провозглашается открытым для всего мира, следуя прежним идеалам возводимого развитого социализма. А товарищ Коба предан анафеме в закрытой части доклада ХХ съезда ЦК КПСС.
Дюран, надеющийся отыскать своего отца Алексея Аполлоновича Татищева, чей след теряется в лагерях 30-х годов, получит безжалостный и наглядный опыт, перед которым пасуют все изящные теории и высокие слова – опыт по имени Реальность.
В той Москве хромают любые истины и ориентиры. Здесь бесцеремонно вламываются в личную комнатку общаги (дай свитерок на вечер поносить!), внешне приятельствуют и стучат в КГБ (потому что вызвали органы и «вежливо попросили»). Здесь печатают пасквильчик о якобы ведущих себя по-свински и живущих в антисанитарии французских практикантах МГУ. Изображают из себя, наконец, художественную интеллигенцию, ведущую борьбу с режимом, а затем радуются заштатной должностёнке в рамках Системы, которая позволит зарабатывать гроши кистью, малюя бездарные картинки соцреализма.
И в этой же Москве – божественно играют джаз, выпускают на подвижничестве самиздатовский журнал «Грамотей» с первыми стихами молодых Бродского и Кушнера – и, главное, знают цену дружбе и любви:
Здесь вполголоса любят, здесь тихо кричат
В каждой чаще есть суть, в каждой сути есть яд
От напитка такого поэты не спят
– как спел однажды Борис Гребенщиков.
В этом бытие, абсолютно несхожем с западным, твои жизнь и биография – рулетка. С кем поведёшься, насколько повезёт на людей, причём, в некоторой степени, даже безотносительно среды. И любовь Пьера к балерине Кире Галкиной сверкает как знаменитый булгаковский финский нож – из-за угла, словно блажь практиканта-интеллектуала ко в меру циничной приме из столичной богемы. Это «Я тебя люблю» именно что в лоб, и внешне совершенно неожиданно.
Контрасты эти Андрей Смирнов передаёт очень точно и сдержанно, не давя на эмоции зрителя. Ощущение, что всё происходит в реальности, а режиссёр незримо ходит за героями с чёрно-белой плёнкой документалиста. Погуляй по той столице вместе со мной и поразмышляй, приглашает он.
– Сын попа преподаёт марксизм? – вопрошает Пьер.
– Да оно примерно одно и то же. Только, у деда был приход, а у бати Плехановский институт, отвечает ему приятель.
В наше время кафедра идеологического ВУЗа уже неотличима от речёвок масс-медийных спикеров РПЦ. «Чувство юмора у Господа неподражаемое и абсолютно безжалостное», изрекает отец Пьера.
А Россия так и остаётся страной, неизмеримой линейной логикой. Это для француза, безотносительно взгляда на ценности Эпохи Ренессанса, очевидно, что живя в коммуналке и отовариваясь пайкой в обшарпанных магазинчиках, невозможно осчастливить ни близких, ни Мир. Что благополучная нация всегда скроена из уникальных индивидуумов. Что, наконец, путь к Богу – не семинария, а жажда стать человеком и поступать по-людски.
***
Самое большое потрясение картины для меня, впрочем, не история Пьера и Киры. Очевидно, что и вне прямых репрессий и шекспировских драм по насильному разлучению, эта любовь не может завершиться счастливым воссоединением: Киру не выпустят на гастроли в Париж, Пьеру не разрешат вернуться в Москву. Несколько часов счастья у новогодней ёлочки и на съёмной квартире подружки – вот и всё. Презирая холопов, Система, тем не менее, всегда зорко следила, чтобы они не вырвались из её заботливых объятий – но это не открытие.
Потрясение – отец Пьера, в прошлом красавец-мужчина, человек дворянской осанки и воспитания, ныне обитающий последние дни жизни сторожем хлебозавода в Ярославской области. Ради контраста Смирнов вводит визит Пьера к постаревшим после лагерей и бытовых мытарств родственницам из дореволюционного дворянства. Их память уже не так тверда, лица в морщинах, но речь и голос хранят прежнюю интеллигентность, которую невозможно стяжать одним только образованием, равно как и силу духа. Алексей Татищев – иной: сломленный лагерями советский доходяга с глубоко несчастными глазами и замедленной (от двух инсультов) речью. Но в процессе беседы с сыном его ум словно отряхивает былую безнадёгу, и уже угадывается прежний красавец, Человек, звучащий гордо. Это чудо внутреннего преображения (внешне он прежний старик) венчает сцена… с математическими формулами, которые Татищев бережно извлекает из мешочка со скарбом. Доказательства бытия Божиего на основе научного переосмысления трудов математиков и физиков, ибо лирики, включая философов, слишком легкомысленны в личных допущениях. Он настолько верит в правомерность своих научных доказательств, что произносит сыну: «Единственное дело, которое я довёл до конца в своей жизни».
Здесь я пустил слезу – и не припомню, к слову, какое кино последние лет 10 вызывало у меня такие чувства: «Ван Гоги» – нет, Звягинцев и Сокуров – тоже нет. Слезу не от сентиментальности момента, а явленного осознания: невзирая на весь внешний вид Татищева, его совершенно наивную попытку втиснуть Непостижимое в человеческие формулы, дух его не сломлен и свеча веры не угасла. Просто, так случается, что исповедь перед уходом он произносит сыну, а не священнику.
И всё-таки, постскриптумом, Андрей Смирнов даёт надежду. Кира Галкина получает весточку из Парижа через французского радиоведущего в Москве. И мне снова вспоминаются стихи шестидесятника Александра Кушнера, очень уместно процитированные в картине:
Когда я очень затоскую,
Достану книжку записную.
И вот ни крикнуть, ни вздохнуть, –
Я позвоню кому-нибудь.
О, голоса моих знакомых!
Спасибо вам, спасибо вам!
За то, что в трудном переплёте
Любви и горя своего
Вы забывали, как живёте,
Вы говорили: «Ничего».
И за обычными словами
Была такая доброта,
Как будто Бог стоял за вами
И вам подсказывал тогда.
Спасибо режиссёру и всей творческой группе за прекрасное кино. Что – дар и удача в наш век…