Душевная у меня просьба: Если кто по-жизни шибко серьёзный; в нашем несмешном бытие ничего смешного не видит-лучше дальше не читайте. Не надо.
А в мае 70-го, после половодья и наступившего потом всеобщего природного позеленения, наступила очередь весеннего призыва в армию. Как олень меняет весною свои старые рога на новые, так армия избавлялась от уже отслуживших, и призывала на свою голову новых - зелёных, неотёсанных.
Все вьюноши военнообязанного возраста и здоровья призывались к исполнению своего наипервейшего мужского долга - служить Родине. Даже если не успевали стать мужчиной. Армия делала из вьюноши мужчину.
Исполнение наиприятнейшего мужского долга - любить женщину - временно откладывалось. Женщина могла и потерпеть какое-то время - Родина терпеть не могла. В реестре приоритетов Родина-мать была главнее любой женщины.
На улицах села, чаще всего возле магазина, как караси среди прочей плотвы, замелькали своими стриженными головами, призывники. Караси-призывники призывно громко отгуливали последние пригожие деньки недисциплинированной гражданской жизни.
Неотвратимый долг уже наложил на них свой, вполне уловимый трезвым взглядом, отпечаток. Отпечаток причастности уже не к плотве, а к касте мужественных, героических, жертвенных мужчин. Мужчин-защитников.
Мужчины от этого понимания, уже посуровели лицами, поправились осанкою, курили многозначительно. Угощали за магазином ветеранов-солдат, и с почтением слушали их самопридуманные важные наставления.
На вечерних сеансах в клубе, ищущими глазами, хотели успеть поймать хоть один взгляд, хоть одной девчёнки, чтоб вспоминать о нём потом в окопе тайно и сладостно. В окопе всегда очень хочется думать, что где-то есть одна чистая девчёночья душа, что думает о тебе: " ну как ты там, в окопе".
На это раз я был тоже в числе призванных карасей и тоже чувствовал в себе, вот эту доселе неведомую избранность, принадлежность. Было ощущение: "ну, вот и я тоже". В моё время в моём социуме военный человек - солдат ли, моряк ли - вызывал у мужчин социума уважение; у женщин социума - благоговение.
Человек откосивший, или неслуживший вызывал, как человек - подозрение; а как мужчина - сомнение. И не должен был примазываться к выпивке на 23-е февраля, а также не ожидать поздравительной открытки.
То есть общественный статус военного человек был необычайно высок; даже выше чем у владельцев первых "Жигулей". Почти в каждом доме на видном месте всегда висели фотографии военных. Мужественных, подтянутых, в красивой военной форме; конечно с наградами. Предмет непроходящей памяти и гордости родственников.
В военных фильмах того времени солдатская жизнь была всегда доблестной и героической. С подвигами и победами. На военных парадах советская армия была красива суровой своей красотой. Всё это пробуждало в будущих солдатах неуёмное желание скорее идти в её ряды.
Уже с шестнадцати лет наш райвоенкомат проводил с нами допризывную подготовку. Это было бестолковой тратой времени, но, как массоны заносились своей принадлежностью к обществу избранных, так и мы гордились принадлежностью к обществу допризванных.
Любимым журналом будущих защитников родины был журнал "Советский воин". Там на обложке к праздникам обычно печатали фотоколлаж: солдат, моряк и лётчик стоят при оружии на страже и смотрят немигающим взглядом, как это делают боксёры - профессионалы на взвешивании, в сторону врага.
Чтобы враг под этим припечатывающим шестиствольным взглядом трезвел от собственной наглости, и сидел там в своей стороне и не рыпался. Точно также на знамёнах изображали тогда могучую троицу: Маркса, Энгельса и Ленина, но без оружия. Отрезанные, но вполне бодрые, их головы смотрели тоже в одну сторону; туда, где бродил призрак коммунизма.
Взгляды у них были нетрадиционные - революционные. Но всё таки разные: Маркс хотел мировую революцию; Ленин хотел советскую власть; Энгельс хотел домработницу Маркса. Сталин одно время тоже с ними со знамён смотрел, но потом стал смотреть из кремлёвской стены.
У меня из-за фамилии в родственниках были только враги народа благодаря национальности; на войне поэтому никому воевать не дали и фотографий военных посему не получилось. Благодаря Хрущёву врагов народа оправдали и реабилитировали, а их потомкам вернули обязанность служить в армии.
И появилась у нас в доме фотография троюродного дяди Ивана; он, когда советская власть простила и разрешила, служил в десантниках. И на фотографии он выглядел самым красивым десантником всех немецких племён среди советских народов.
Я много смотрел на его фотографию и прямо любовался. И внутренне всё сильнее хотел в армию. Я даже письма писал ему в воинскую часть и он мне даже отвечал. И я бы пошёл в армию, даже если бы писался и косил на оба глаза. Утаил бы это от медкомиссии, но косить от армии не стал бы.
Насмотревшись фильмов и начитавшись "Советского воина" я живенько представлял, как мы встретимся. Я и она - Армия. Мы встретимся с ней в воинской части, в красивом воинском городке.
Встречать меня и весь новый призыв выйдут отцы-командиры и старшие братья-сержанты. Цветов не будет, но будет скупая радость от встречи. Сначала они помогут нам правильно одеться в новую военную форму; проведут в, теперь и нашу, казарму, и покажут каждому его койку.
Потом отведут в столовую и все вместе мы отобедаем настоящей мужской едой. После обеда, опять же все вместе, пойдём в курилку и там будут все друг друга угощать сигаретами. И знакомиться и землячиться.
Так приятно пролетит первый день и переполненные приятными эмоциями мы уснём в объятьях крахмальных простыней на свежайшей вате новенького матраса. А утром в понедельник, бодрые после сна, полные энергии после зарядки, полные сил после завтрака, мы начнём напряжённую боевую учёбу.
Отцы-командиры и братья-сержанты будут терпеливо учить нас военному делу. Старшие товарищи всегда покажут, подскажут, помогут. Протянут руку, подставят плечо, закроют грудью, вынесут с поля. И трудности службы и сложности техники будут уже нетрудными и несложными.
И от преодоления трудностей станем мы постепенно мужать. Лица станут мужественнее, мясо на руках и груди станет мускулами. Тонкая гражданская шейка станет крепкой военной шеей. И этот гражданский пух на щеках станет щетиной, и полезут наконец настоящие усы.
И родится из этих парней сплочённый воинский коллектив, на страх врагам и на радость высоким командирам. Радость будет влажнить глаза высоким командирам, в груди возликует гордость, а душа успокоится за нашу оборонную способность.
И кто-то получит очередное звание, а кто-то и внеочередное. А особенно героические бойцы, получат отпуск на родину. А кто не получит, тот будет писать скупые письма на родину о своих боевых буднях и славных своих товарищах.
И слать в письмах фотографии с лицом в красивом ракурсе и грудью с полным набором всех мыслимых значков. И будут тогда все подросшие соседские девчёнки потихоньку сохнуть наперегонки. Вот примерно так я представлял себе моё славное армейское будущее. Можете смеяться, но почти так всё и случилось.
Девятого мая, в День Победы, меня и еще четверых карасей торжественно построили у обелиска в центре Украинки; парторг сказал речь, представитель ветеранов сказал напутствие, главный агроном вручил нам в мешочках по горсти земли из плодородного фонда. Торжественная часть проводов на этом закончилась.
Нужно добавить к протоколу, что встречали меня через три года, тоже девятого мая. Но я заранее никого не предупредил, и поэтому обошлось без парторга, ветерана и агронома. Не так торжественно, и слава богу. А то бы мне пришлось речь сказать. Пафосную.
Хмельная часть проводов продолжилась дома за столом с кучей родственников и горсткой одноклассников, что не бросили меня в последний день гражданской жизни и разделили со мной последнюю гражданскую трапезу.
На другой день на вокзале в Исилькуле, перед посадкой в электричку, присутствовал военком, играла музыка; и провожающие матери и ранние беременные невесты устроили на перроне такой прощальный плач, что мне показалось - нас провожают на войну.
В электричке ехали пьяно и весело; электричка от этого бежала в сторону Омска веселей и озорно подпрыгивала на стыках. В Омске нас призвали к порядку, зафиксировали в секретных бумагах Министерства обороны, и отправили на дальние подступы к центру города - на улицу "13-я трамвайная линия".
Там мы, сотня призывников, заняли позиции в клубе "Юность". Позиции были прямо на полу, где мы и спали два, или три дня и ночи положив под голову рюкзак с варёной домашней курицей и её же яйцами. Тоже вкрутую сварёными.
Градус нашей призывной эйфории нисколько не снижался, потому что подогревался. Постоянно приходили друзья и родственники и все вместе прямо на улице потихоньку бухали.
Погода стояла тёплая и солнечная, режим был вольный, но свинства за эти три дня никакого не было. Правда. Ребята и родственники собрались на редкость все нормальные. Глядеть на наш праздник, приходили местные жители.
Первым пришёл мужчина с характерным окрасом носа. После первого халявного стакана оказался он, конечно, старым солдатом с богатым боевым прошлым.
За богатое прошлое он получил второй халявный стакан. Оказалось, что он лично видел Рокоссовского. За Рокоссовского он получил третий халявный стакан. И за всё вместе его на прощание приодели в хорошую куртку и кепку.
На другой день он явился с двумя "сослуживцами", которые тоже "оказались" солдатами Рокоссовского. Но похожи были скорее на пленных из - под Сталинграда, задержашихся с возвращением на родину. Но широта наших душ была в те дни безграничной, и "пленных" тоже напоили и на прощанье тоже приодели.
На третий день явились уже цыгане, сильно похожие на дезертиров из румынской армии; выпить с будущими советскими воинами их мало интересовало - они хотели сразу приодеться. Это было супротив нашей широкой души, и мы их послали обратно в ... табор.
На исходе третьего дня уже к ночи, ответственный за нас военный человек, построил нас неровно и повёл решительно на трамваи. Мы не стали брать их приступом, просто весело загрузились и весело со светом и песнями поехали. Теперь уже трамвай бежал с нами веселее, озорно подпрыгивая на стыках; да ещё смешно вихлял задом на изгибах рельс.
Приехали к ж/д вокзалу, выгрузились шумно и пошли к эшелону. Потому что если в поезде едут военные, то это уже не поезд, а эшелон. Там нам сделали перекличку и убедившись, что отсутствующих и без вести пропавших нет, рассортировали по вагонам. Судя по тому, что натолкали нас как селёдок в бочку, будущая служба предстояла быть на море.
Когда утром в нашем платцкартном вагоне стали командовать моряки: офицер и двое старшин; догадка подтвердилась. Перспектива служить не два, а три года, большую часть будущих мореманов нисколько не пригорюнило.
Наоборот, даже прибавило гордости; как если бы всех остальных приговорили кастрировать, а нам только головы отрубить. Почувствуйте нашу гордость.
Переполненные гордостью в плацкартном вагоне мы вместе с поездом держали путь к морю. Путь был долгим и муторным, как первая беременность - девять суток. Потому что пространство вагона было ограниченным, воздух многажды использованным, туалет постоянно занятым, молодых проводниц не было(от греха подальше).
Да вообще никаких не было: сами, по установленному старшинами распорядку, убирали вагон и топили кочегарку. Ночью спали на голых матрасах, днём спать запрещалось и матрасы убирались.
Домашняя курица и яйца у всех уже закончились и нас кормили казённой пищей; в основном проверенным в войсках гороховым концентратом. В середине эшелона ехал телячий вагон с полевыми кухнями, где и варился этот стратегический продукт.
Горох на Руси всегда был урожайным не в одном углу Руси, так в другом. Ложек, как сговорились, никто с собой не взял и мы скребли этот концентрат из алюминиевых мисок хлебной коркой.
Ночью в наших молодых здоровых желудках образовывался гороховый газ, и он звучно вырывался из наших организмов на волю и сливался с воздухом в воздушно - гороховую смесь.
Чтобы смесь не резала зрение, моряки приказывали днём открывать дверь в тамбуре и перемешивать смесь со свежим воздухом. Это были подводники и они знали цену свежему воздуху.
Пару раз по пути нас выпускали на больших остановках - размятся. И никто не разбежался. Настолько уже привязались к своему вагону, попутчикам и к мысли, что армия - это здорово.
Намного приятней обстояло в вагоне с времяпровождением; времени в вагоне было тоже - концентрат. Массовика - затейника от Министерства обороны не полагалось; но мы и не ждали, мы дали волю своим талантам от "Тёркина".
Анекдоты, приколы и прочий нескончаемый юморной трёп переливался по всему вагону. Ржач стоял практически несмолкаемый. Эшелон от этого бежал веселей, но на стыках вёл себя сдержанней: всё- таки эшелон, а не почтово - багажный: "Верхняя Талда - Нижние Долбуны".
На девятые сутки монотонного дрейфа по Транссибу, показалось наконец море нашей военной судьбы. И слава богу. Потому что, ещё пара суток и началась бы в вагоне гороховая дизентерия и вшивая экспансия.
Эшелон прибыл на станцию Вторая Речка- ворота закрытого города Владивостока. Если в Омске добрая часть улиц носила незамысловатое имя "Трамвайная линия", то во Владивостоке ограничились двумя "речками".
На ватных ногах мы высыпали из вагонов, как горох из концентрата и на миг впали в кому. Перед нами раскинувшись, как женщина в картине Б.Кустодиева "Красавица", лежало море. Внизу под нами. Такое большое и близкое. И оно вздымалось и опускалось, как грудь у той красавицы. Возможно взволновалось от встречи.
Кинулись мы всей возбуждённой ордой вниз по откосу и столпились у моря, не зная как с ним обращаться. От избытка чувств и жидкости в мочевом пузыре, мы дружно растегнули ширинки и слились интимно с морем нашими маленькими ручейками. Я слышал, после нас это стало хорошей традицией.
Вершиной нашей радости было бы: присесть перед морем на корточки и соединиться с ним своими мыслями. Со снятыми штанами для лучшего соединения и сигареткою в зубах. Но такой радости, и уж тем более традиции, наши сопровождающие допустить не могли.
Это был бы уже перебор.Они быстро закончили курить и заставили нас принять организованное построение. И мы двинули нестройной колонной примерно по четыре человека в ряду вдоль воды в направлении флотского экипажа.
И вдруг кто-то из бесшабашных снял с головы фуражку и запустил её прямо во вздымающуюся грудь моря. Пример заразил остальных молниеносно. Все приехавшие с нами кепки и фуражки полетели следом. Две сотни их, а может больше закачались на груди, скромным выражением нашего восхищения.
Мы сняли, так сказать, шляпы. Такого подарка море ещё не получало. Мы продолжили свой путь с обнаженными головами и внутренним ощущением, что море и служба будет к нам благосклонной.