Когда я церковно поминаю отца, то почти всегда слышу, как он о чем-то говорит с нами, или вдруг с фотографии увижу взгляд его - совсем живой.
Конечно, он ничего не расскажет явно, потому что его нет в этом видимом мире. Но духом мы, верующие, чувствуем, что душа усопшего никуда не исчезла, она есть, только сейчас далека от нас, а мы, поминая их души на Литургии, словно посылаем туда, в далекий невидимый мир, им письма.
Когда отец был жив, говорить по душам с ним приходилось ред¬ко - он много работал. И все же из скупых рассказов его память что-то мне сохранила.
Во время войны жили они на Сахалине в поселке Танги, недалеко от города Южно-Сахалинска. Хозяин семьи был на фронте, мать работала в рыболовецком совхозе, днем ее дома почти не бывало, хозяйством заведовала бабушка Надя. А детей в семье было четверо - три сына и дочь. Старший, правда, готовился к армии и уже ходил на работу. Младшие же дети пока были дома. Летом их выручали большая рыба и крабы, огромные, как тазы, такие водятся только на Сахалине. А зимой было тяжело.
Мать и старший брат уходили в совхоз чинить сети, а они втроем бежали в школу, похлебав горячего - супчику с сухим луком да с сушеной морской капустой. Хлеба по карточкам давали «пай¬ку» - 400г черного на взрослого, 300, на детей, на весь день. Круп не было никаких, картошки зимой тоже не было. Выручала их только корюшка, которую они сушили все лето, развешивая аккуратно на веревочках в сарае. И хватить этой сухой тоненькой рыбки должно было до поздней весны, когда пойдет большой лов. Так что и корюшки зимой много не съешь.
А тут такая приключилась история. Из Южно-Сахалинска в гости к кому-то приехала девочка, лет четырнадцати, ровесница моего отца. Вечером подростки собирались в клубе, а девочка эта так замечательно танцевала, как никто у них в поселке не танцевал.
Отец мой Венька, Вениамин, был быстрым, шустрым, дома пел - распевал (впрочем, у них вся семья была певчая), а уж ритм чувствовал он отлично. Смотрел, смотрел он, как эта девочка ладно танцует и не утерпел - тоже вышел с ней танцевать. Худой, высокий, большеглазый, он казался старше своих лет, но свои-то знали, что он еще, как говорили, зеленый. И надо же было такому случиться - ни у кого из взрослых ребят так танцевать не получалось, а у него, Веньки, получилось! Ох, как он тогда разошелся! И всю свою корюшку, что прятал за пазухой (свой пайковый ужин) ей незаметно передарил. Это он думал,
что незаметно, а парни постарше давно уже все приметили: и эту девочку-подростка и его, зеленого, худого Веньку, одаривавшего чужую девчонку драгоценной корюшкой... И когда из клуба стали расходиться, он думал, что проводит ее домой, но его дернули за рукав, потом поста¬вили подножку, он упал... И так его молотили валенками, что только успевал отбрыкиваться. Неизвестно, чем бы все это за¬кончилось, если бы вовремя не подоспел старший брат.
Зависть - злобное чувство. И подросток, конечно, этой бойни предположить не мог, и этой зависти тоже.
Домой его брат буквально волок, уж думали, что ему и ноги переломали. Неделю Вениамин отлежал - весь в синяках, кровоподтеках и ссадинах, а потом поднялся. Старший брат ему пригрозил, чтоб матери ни «гy-гу», а то она без трудодней останется, а за трудодни давали большую рыбу и крабов. Но от бабушки Нади приключение скрыть не удалось, она его и ругала, и лечила, и жалела, и из ладанки своей, что прятала под фартуком, кусочек сахара ему дала.
А вот с корюшкой у них случилась беда: почти все, что висело в сарае, кто-то в ту ночь украл.
Причитала бабушка Надя, плакала мать, плакали младшие брат с сестрой, ведь никакой другой еды, кроме корюшки, у них в доме не было. Но больше всех сокрушался он сам, потому что думал, что корюшку украли из-за этих танцев. А до весенней рыбы было еще целых два месяца.
Как с тех пор они ценили корюшку, какой драгоценной и вкусной была каждая оставшаяся рыбка! А раньше они думали, что эта рыба простецкая, бабушка ее даже семечками называла.