Из СЕРИИ: От корреспондентов Крымской войны
Продолжение: Часть-11
Князь Александр Сергеевич Меншиков
в рассказах
бывшего его адъютанта Аркадия Александровича Панаева
XI.
8-го октября светлейший получил назначение быть главнокомандующим морскими и сухопутными силами, расположенными в Крыму.
Таким образом, определилось, наконец, его положение и выяснились его отношения к флоту и к армии. Вместе с тем император прислал князю груду орденов и знаков отличий для раздачи достойнейшим, изъявляя при этом милостивое желание, чтобы светлейший выдачи наград не откладывал.
Князь опечалился: ему казалось, что награды теперь несвоевременны. Государь, конечно, не знает о том, что происходит в Севастополе, а то, быть может, и он дозволил бы переждать, дать пройти "страстным" дням неумолкающего боя на смерть.
В эти дни награды могли бы, - так думал Меншиков, - нарушить святость тех бескорыстных жертв, которые каждый из защитников Севастополя спешит принести на алтарь его спасения.
Но делать было нечего и милостивая воля императора должна быть исполнена: он прислал награды, прятать их нельзя, следует раздать, а не то - в Петербурге разумную отсрочку князя могут перетолковать в превратную сторону. Да и действительно, мог ли кто из посторонних лиц допустить мысль, чтобы царская награда могла когда-нибудь быть несвоевременна?
Между тем, в данном случае, оно так и было. В страшные дни бомбардирования нельзя было указать на особенно отличившихся: все без различия прилагали свои усилия, на сколько их хватало, чтобы постоять за Севастополь, и кого же тут было отличать, когда отличались - все?
Не следовало подавать в мысли защитникам Севастополя, чтобы один из них мог быть лучше прочих, так как всех одушевляла одна и та же мысль - умирать за родной город. Уцелеть никто не думал, да и мудрено было гадать на сохранение жизни, так как достаточно было взглянуть на эту кровавую свалку, чтобы отложить о жизни всякое попечение.
Не ожидая награды от царя земного, каждый защитник ежеминутно готов был предстать пред царём небесном!
Так думал князь, и эти мысли разделяли с ним все защитники Севастополя: Меншиков боялся, что ратники божии оскорбятся предложением им как бы платы за кровавый труд. Если бы каждому Севастопольцу в эти минуты надеть на шею чугунный крест и сказать: "неси его к праотцам", то они все с восторгом приняли бы этот символ страдания и спасения.
При отсылке наград светлейший со вздохом сказал:
- "Простите, священные минуты Севастополя: сегодня последний день бескорыстной его защиты!"
Всем нам тоже сделалось грустно, даже Камовский заметил: "напрасно, я бы придержал!"
Награды были розданы, некоторые ознаменовали получение их - вспрысками.
На следующий день приехали к нам моряки и жаловались на то, что князь прислал награды.
Один заспорил, другие не хотели брать, и ночь вообще прошла в беспорядках, спорах и пререканиях.
Облечённый в звание главнокомандующего, светлейший назначил адмирала Станюковича на место Корнилова, себя же заместил князем П.Д. Горчаковым, который во все время был добрым ему помощником.
Накануне первого бомбардирования, именно 4-го октября, подошла к Севастополю в полном своём составе 12-я пехотная дивизия генерала Липранди.
Князь расположил её на позиции впереди Чургуна и, с целью отвлечь внимание союзников от Севастополя, поручил Липранди угрожать неприятелю с этой стороны, присоединив к нему ещё бригаду гусар, под командой генерала Велички, и 4 эскадрона улан резервной кавалерии.
Между тем союзники, для охранения своего тыла и Балаклавы, после рекогносцировки нашей, бывшей 26-го сентября, устроили противу нас, на высотах, четыре редута. Сзади были видны ещё и другие укрепления, но ещё не оконченные.
Редуты были расположены приблизительно в шахматном порядке.
12-го октября светлейший решал быть делу. Накануне он послал в Чургун Вилебрандта, поручив ему содействовать вновь прибывшим войскам своим знанием местности.
Когда мы заслышали канонаду со стороны Чургуна, князь поехал, по обыкновению верхом, на место боя.
Приближаясь к месту сражения, мы встретились с Вилебрандтом. Он донёс светлейшему, что дело уже кончено и чрезвычайно успешно, причём взяты четыре редута и истреблена английская кавалерия.
Из рассказов его о подробностях этого дела припоминаю следующее.
К 8-ми часам утра главный редут был взят с бою, а остальные редуты были оставлены самими турками.
Затем, гусарская бригада была послана для истребления парка, расположенного близ Кадыкоя: она сделала наступление и встретилась с неприятельской кавалерией, почти неожиданно, да ещё и на тихом аллюре.
Эскадроны, развернув фронт, друг против друга в весьма близком между собой расстоянии, остановились в нерешимости, что весьма понятно, если принять в соображение, что удар атаки производится обыкновенно на карьере, при котором увлечение скачки придаёт отваги и запальчивости бойцам. Тут же враги съехались шагом и взаимно выжидали, кто первый начнёт...
Наконец, драгуны английской кавалерии бросились на наших гусар, которые приняли их жестоко: кому из веймарцев попадался драгун, тот, ухватив его одной рукой, за что ни попало, немилосердно тесал саблею!
Замечательно, что наши златоустовские клинки разрубали латы, при этом наши молодцы, поймав жертву, не ограничивались нанесением раны, но рубили неприятеля до тех пор, покуда он не валился с лошади.
Когда, наконец, неприятельские кавалеристы высвободились из наших когтей и рассыпались, то преследовать их было невозможно, так как подоспевшая неприятельская артиллерия открыла удачный огонь.
Кавалерия наша отступила и, пройдя широкой долиной, в виду неприятеля, за наши резервы, к самому перевязочному пункту, у левого берега р. Чёрной, спешилась и стала оправляться. Вся эта бригада перестроилась в резервный порядок, в густую эскадронную колонну: впереди стоял Лейхтенбергский, а сзади Веймарский гусарский полк. Эскадроны же резервной кавалерии стояли гораздо впереди и левее гусар, в боевой линии за высотами, но с лошадей ещё не слезали.
Казачья батарея, под командой князя Оболенского, была с гусарами и заняла высоту впереди и правее долины, и тоже оправлялась. Пехота стояла за высотами, под ружьём.
Между тем неприятель, со своей позиции, рассмотрев, вероятно, что густую колонну нашей кавалерии, а также и батарею, можно захватить врасплох, решился воспользоваться быстротой своих лошадей и пустил в атаку на наших гусар английскую кавалерию, а на батарею - французских конных егерей; других наших войск неприятель не мог видеть.
Таким образом, английская кавалерия, под командой Кардигана, понеслась по широкой долине, эскадрон за эскадроном, и так стремительно, что успела беспрепятственно проскакать нашу боевую линию.
Поздно заметили гусары эту атаку: бросились к лошадям - и только что головной эскадрон наш успел выскочить вперёд, как уже встретился с англичанами.
Бой закипел и лишь тогда подоспел второй эскадрон. Опрокинутый неприятель ринулся назад, но уже до своих не доскакал, потому что уланы резервной кавалерии ударили во фланг задним эскадронам, а пехота и артиллерия с обеих сторон долины приняли уносившихся таким убийственным перекрёстным огнём, что они все тут же на долине и полегли.
Командир уланского полка полковник Еропкин, сильный, рослый мужчина, отличился в этом деле: стоя на позиции, в стороне от своей части, он отъехал поодаль и рассматривал долину. Вдруг на него наскакал английский офицер, который, видя, что у Еропкина сабля в ножнах, требовал, чтобы тот сдался, угрожая, в случае отказа, выстрелом.
Еропкин так свистнул англичанина кулаком по голове, что тот кувырнулся с лошади. Тут только Еропкин увидел атаку, бросился к своим и, ударил во фланг задних эскадронов, смял их и тем помог гусарам отбиться.
Французские же конные егеря, наскакав на казачью и ещё на пешую батарею, стоявшую на Федюкиных высотах, порубили прислугу.
Слушая рассказы Вилебрандта, мы переехали р. Черную на самом месте перевязочного пункта и тут глазам нашим представился богатырских форм труп гусара, того самого ординарца генерала Халецкого, который на Альме взял в плен французского полковника Ла-Гонди. Труп унтер-офицера Зарубина лежал на бугорке, раскинувшись навзничь.
Светлейший пожалел об этой потере: Зарубин был молодец.
Приняв донесение, главнокомандующий, в сопровождении Липранди и бригадного командира генерала Семякина, объехал редуты и всходил на тот, который Семякин с Азовским полком взял штурмом.
Редут этот был устроен на высокой, крутой и гладкой горе, наподобие кургана, так что достигнуть до него было трудно.
Светлейший достойно оценил подвиг и благодарил молодцов.
Возвращались мы той долиной, где полегла английская кавалерия.
Грустно было смотреть на распростёртых англичан, рослых и красивых как на подбор, в новых, нарядных мундирах. Они только что прибыли Крым, как бы нарочно на убой. Множество раненых лошадей бродили в жестоких муках: они сходились в кучки, словно деля между собой горе...
Лошади, подобно бывшим их всадникам, отличались большим ростом и красивыми формами. Светлейший не без сострадания спешил проехать эту плачевную картину, предлагая Липранди распорядиться погребением убитых.
Липранди представил Семякина главнокомандующему, как отличного боевого генерала и распорядительного начальника.
Семякин возбудил к себе расположение светлейшего, который обратил на него особенное внимание, расспрашивал о прежней служебной деятельности, и впоследствии взял к себе в должность начальника штаба, уважал, любил и всегда сохранял о нём доброе воспоминание.
Ободрённый успехом Балаклавского дела, светлейший, желая дать неприятелю, понятие о приращении сил севастопольского гарнизона, приказал сделать из Севастополя большую вылазку на Сапун-гору.
14-го октября, в час пополудни, командир Бутырского полка, полковник Фёдоров, с 6-ю батальонами при 4-х орудиях, исполнил эту вылазку, но она не удалась. При встрече с англичанами, Фёдоров был скоро ранен и мы, с большой потерей, в особенности офицеров, принуждены были отступить, преследуемые неприятелем.
Между тем главнокомандующий, рассчитывая поддержать Фёдорова, в случае если бы ему удалось оттеснить англичан, сам отправился на позицию к Липранди и предупредил его.
В Чургуне мы застали тогда целые табуны лошадей, доставшихся нам накануне от англичан. Уральские казаки водили их по улице, отыскивая покупщиков. При этом, рассмотрев ближе, я успел заметить, что лошади большей частью были или очень стары, или безобразно велики, или, наконец, с такими пороками, с которыми лошади в нашей кавалерии всегда бракуются.
В деревне князь навестил раненых и в домике, в котором мы остановились, нашёл раненого картечью сардинского офицера Ландриани, очень красивого кавалериста.
Расспрашивая его, светлейший узнал, что он жених и сокрушается лишиться ноги, которой угрожала ампутация. Главнокомандующий принял в нём участие и, благодаря тому, ногу сардинцу отстояли.
Тут же, в другой комнате, мы были свидетелями операции. Гвардейский офицер, окончивший курс в военной академии, был ранен пониже плеча штуцерной пулей, она прошла навылет, но в ране остались обрывки аксельбанта и их то и вынимали из раны.
Как теперь вижу прекрасный, полный жизни и отваги формы красивого юноши, он сидел бодро на стуле и улыбался. На белой груди его алел кровавый зигзаг. Впоследствии он умер от этой раны.
Ко времени движения Фёдорова на Сапун-гору, главнокомандующий вышел из деревни и возле Чургунского отряда наблюдал за её высотами.
Хотя отряд у Липранди на случай был готов, но мы, заслышав выстрелы, вскоре увидали, как наши по отлогостям уже отступали.
В течение трёх дней, 15-го, 16-го и 17-го октября, в действующих войсках ничего особенного не предпринималось.
Мы ожидали прибытия двух дивизий 4-го корпуса и дивизии драгун.
18-го октября главнокомандующий перевёл свою квартиру в Чургун и там ему, впервые с 3-го сентября, довелось ночевать под крышей: ровно шесть недель были им проведены на бивуаке.
Редутов, взятых в Балаклавском деле, войска наши не занимали, а ограничивались наблюдениями за ними: делались разъезды и выставлялись посты.
Для поверки этих постов и чтобы высмотреть, как и где производятся работы у неприятеля, светлейший послал однажды меня подъехать поближе.
Забравшись довольно далеко, я увидел на полянке порядочную кучку сидящих турок или татар, в костюмах из верблюжьего сукна, с башлыками на головах.
Оставив лошадь с казаком за высотой, я отправился ползком...
Заметив в толпе беспокойство, я притаился и уже растягивал свою подзорную трубку, чтобы хорошенько рассмотреть, что тут делал неприятель, как вдруг эти мнимые турки, широко распластав крылья, поднялись на воздух и улетели!
Оказалось, что это была стая огромных, рыжеватых орлов, собравшихся на лошадиную па¬даль. Как только они успевали проведывать о добыче, которую война доставляла им в обилии! До того времени их нигде не было видно. Удивительное чутье! "Где труп, там соберутся и орлы", гласит евангелие.
Ещё на бивуаке, в долине реки Качи, появились громадные вороны, алкавшие крови. Потом, ближе Северной стороны бухты, на военном кладбище, появились стада собак, вследствие чего сделано было распоряжение об охранении могил.
18 - го, 20-го и 21-го октября, на нашу позицию непрерывно подходили войска 10-й и 11-й дивизий; подошла и драгунская дивизия генерала Врангеля.
Таким образом, у Чургуна собрался весь 4-й пехотный корпус, семь полков кавалерии, несколько сотен казаков, да ещё в авангарде был отряд Жабокрицкого.
Стягивая войска в виду неприятеля, главнокомандующий огромными силами грозил союзникам нападением с тыла и тем вынудил их отделять значительную часть войска от Севастополя к Балаклаве.
Этим князь, избравший другой пункт атаки, достигал своей цели. Для главнокомандующего было весьма важно, чтобы неприятель не проник замыслов нашей армии, поэтому светлейший, опасаясь лазутчиков, сам поддерживал в наших войсках убеждение, что готовится нападение от Чургуна.
Вообще светлейший был очень осторожен и всегда готовил военные предприятия в глубочайшей тайне. Своими предначертаниями он делился только с главными участниками дела. Поэтому, даже самым близким к нему людям, зачастую, случалось узнавать о каком-нибудь деле лишь накануне боя.
Видя, как светлейший серьезно относится к боевым распоряжениям, никому из них, конечно, и в голову не приходило видеть в подобной его скрытности знак недоверия. Мудрено ли, что и теперь они были в том же заблуждении, как войска?
Главнокомандующий поручал мне набрать провожатых из туземных жителей и раздать их в полки, что и было мною исполнено в совершенном убеждении, что они поведут части к стороне Балаклавы.
Прибывавшие войска располагались, и князь спешил взглянуть на солдатиков оком наблюдателя. Пользуясь тем, что в новых войсках его ещё никто не знает, он ездил между кучками солдат, которые копошились на бивуаке.
Вид его, всегда скромный, казался тут ещё скромнее. Чтобы удобнее карабкаться на высоты и оттуда наблюдать за лагерем неприятеля, князь ездил по окрестностям Чургуна на лошаке.
Войска его не узнавали, следовательно, и не стеснялись его появлением, а это князь очень любил. Прислушиваясь к толкам в войсках, можно было легко убедиться, что никому и в голову не приходить настоящий скрытный план главнокомандующего.
22-го октября, главнокомандующий, после обеда, уехал в экипаже к Севастополю, а мне приказал передвинуть главную квартиру из Чургуна на Северную, к батарее № 4.
Между тем 10-я и 11-я дивизия к ночи тихонько снялись с позиций и скрытно перебрались - 40-я в Севастополь, а 11-я на Инкерманские высоты.
- Что же это такое? - подумал я, - вероятно, отмена?
В недоумении бродил я около инженерного домика, там главнокомандующий совещался с генералами.
Поговаривают, завтра быть делу, препоручается оно Данненбергу. Спешат, чтобы союзники не открыли перемещения наших войск и не догадались о перемене нашего намерения.
Я стоп и жду у крыльца: совещания кончились и светлейший, провожая генералов, сказал вполголоса:
- "Так завтра вечером опять соберемся".
Увидав меня, он подозвал к себе. На столе, который, по тесноте комнаты, стоял наискось с угла на угол, была разложена карта.
Князь прикоснулся к ней и с некоторым раздражением сказал:
- "Ничего, братец, они не понимают! Данненберг говорит только о своих каких-то "крестовых порядках". Павлов не понимает ситуации, и Соймонову не могу втолковать... Должен отложить дело на сутки, а тут, того гляди, подъедут великие князья... я их жду с часу на час".
Затем светлейший вкратце объяснил план предстоящего боя, и я вышел от него, перебирая в памяти все предшествовавшие распоряжения главнокомандующего, клонившиеся к замаскированию настоящего пункта атаки. При этом я вспомнил и о провожатых. Опасаясь, чтобы не вышло какой-нибудь путаницы, так как провожатые настроены к наступлению от Чургуна, я решился завтра напомнить генералам, чтобы они проводников предупредили...
Продолжение следует...