«Ощущение опасности всегда обостряет восприятие жизни»
(Э.М.Ремарк, «Ночь в Лиссабоне»)
Эстер-Мария неторопливо и растерянно шла по лиссабонской набережной. Дело шло к вечеру. Река Тежу набегала шумными волнами на подножие города золотых закатов, рубинового портвейна, романтично-отчаянных мореплавателей и богохранимых кораблей, которые, казалось, во все времена являли собой воплощение духа свободы и надежды.
Но сегодня здесь царили пасмурные цвета и тревожность в самом воздухе. С реки дул порывистый ветер, и небо заволокли гнетуще-пепельные тяжелые тучи – вестники атлантического циклона. Душу Эстер-Марии накрывало цунами из отупляющей боли, все более умножающегося, сковывающего отчаяния и животного страха перед неизвестным грядущим.
Однако невозмутимо-элегантный вид нисколько не выдавал реалий ее внутреннего состояния. Скромно одетые дамы, идущие по набережной, с некоторой завистливой досадой, свойственной женщинам вообще, а в военное время, тем более, – примечали про себя детали ее туалета: приталенный твидовый жакет с эффектным черно-белым узором «пье-де-пуль» и такой же расцветки юбка-карандаш; черная бархатная шляпка-таблетка с вуалью; ридикюль Comtess из аспидно-темной крокодиловой кожи; шарф из светло-янтарного шелка, с которым невероятно сочетались желтые замшевые перчатки; и мечта всех красавиц 40х годов - нейлоновые чулки с лаковыми туфлями «Мэри Джейн», будто бы покрытыми краской из черного обсидиана. Нарядный, подчеркнуто буржуазный облик выдавал ее недавнее, пусть кратковременное, но все же, благополучное пребывание в нейтральной Швейцарии.
В Швейцарию Эстер-Мария Рубинштейн – полукровка, еврейка по отцу и русская по матери – перебралась в 1938 году, чудом избежав гибели при событиях «Хрустальной ночи». Родной Берлин, где она жила и где с самой юности была актрисой в одном из небольших театров, стал смертельно опасен.
Теперь, когда 1942й год показал миру весь чудовищный потенциал нацизма, она оказалась в Лиссабоне. Совершенно одна, движимая желанием воссоединиться с родителями, эмигрировавшими четырьмя годами ранее в Америку; с фальшивым паспортом, без визы, без билетов на «Ноев ковчег» – последний отплывающий в Америку корабль с эмигрантами. Ей не удалось раздобыть билеты, несмотря на всевозможные усилия. Она не знала, что делать дальше. Что-то катастрофическое, подобно чудовищному землетрясению, некогда поглотившему этот прекрасный европейский город, надвигалось на нее.
«Alis Ubbo… Благословенная бухта…» – в голове Эстер-Марии, словно заклинание, повторяемое в час глубокого отчаяния с мольбой о внезапном чуде, звучало дороманское название места, где стоит Лиссабон, возникшее еще в его финикийском периоде. Она всегда увлекалась историей и литературой, также как и ее высокообразованные родители. Чудесные родители, подарившие ей двойное имя, не столько следуя старой еврейской традиции, сколько потому, что отец решил называть ее Эстер, а мать – Марией, часто очень по-русски – просто «Машенькой». И Эстер-Мария чувствовала себя частью двух великих культур, в то время как ее отец увлекался поэзией Гумилева и музыкой Рахманинова, а мама наслаждалась стихами Рахель Блувштейн и композициями Леопольда Ауэра.
Эстер-Мария вспомнила последние строки Фернанду Пессоа: «Я не знаю, что принесёт завтрашний день…». Португалец, чьи стихи она любила читать на разных языках, и чьи слова оказались теперь такими животрепещущими. Какая усмешка судьбы?! Одинокая, талантливая, аристократичного вида женщина тридцати восьми лет с благородными смоляными локонами и «счастливая бухта», где нашли свое спасение тысячи других – все, кроме нее. Такой расклад, уже в который раз, невольно заставлял думать о том, что жизнь принадлежит не столько достойным, сколько ловким и удачливым.
Она повернула в сторону Праса-ду-Комерсиу. На площади сегодня было немноголюдно. Триумфальная арка величественно приветствовала ее издали, и Эстер-Мария, словно откликаясь на это приветствие, медленно зашагала в сторону арки, подобно долго блуждавшему и сбившемуся с курса кораблю, внезапно обнаружившему свет маяка. Арка хранила память о великих реформах маркиза де Помбала, поднявшего город из руин. И скульптуры Славы, Доблести, Гения, расположенные на самом верху, словно были напоминанием о том, что человеку свойственна не только низость, но и величие. Глядя на этот символ победы человеческого духа, не хотелось думать о поражении. Проходя мимо бронзовой конной статуи короля Жозе I, навеявшего ощущение «защитника всех Марий», Эстер-Мария едва подавила вздох отчаяния, из-за которого ее воспаленный разум пытался цепляться за каждую увиденную деталь, словно за символ чудесного спасения.
Она услышала детский смех, и ее внимание было привлечено уличным мимом, которого окружили четверо мальчишек. Мим был высоким блондином, но в чрезвычайно узнаваемом образе легендарного «маленького бродяги»: забавный, наспех скроенный черный костюм с мешковатыми штанами, огромные ботинки, подчеркивающие походку в «первой позиции», трость и котелок. Правда, котелок был ярко-желтым, как и галстук. Мим играл с большим шаром, на котором можно было разглядеть подобие нарисованного глобуса. Его забавные выпады и невероятные манипуляции с шаром и тростью приковывали взгляд, и на какое-то время помещали тяжелые думы обывателя в этот, казавшийся невесомым, предмет, столь послушный в умелых, артистичных руках. Она отметила про себя, что игра мимов – куда правдивей, обозримей и безопасней, чем все лицедейство мира. В памяти проступали бессмертные строки Шарля Бодлера:
«О, бедный ангел мой, та нота горько пела:
«Все на земле обман и ложь!
И в задушевности, подделанной умело,
Один расчет ты узнаешь.
На сцене выступать, красиво улыбаться —
Тяжелый и банальный труд.
А жизнь без жалости… С утра уже толпятся
Ростовщики — проценты ждут.
И нет совсем любви! Есть звук красивый, слово!
Есть бессердечия гранит!
Мы — каждый за себя! Нет ничего святого!
Продажен мир, юдоль обид!»
Лицедеи жизни… Не вы ли создаете падших ангелов, преступников и чудовищ из тех, кто был рожден с большей верой и энергией, чем все прочие? Не вы ли истинные, хоть и косвенные виновники нацистского ада, нависшего над Европой и миром, ибо кто может знать перипетии судьбы отверженных одиночек, мечтавших быть художниками, но ставших солдатами?
Она продолжила движение в сторону арки, и ей казалось теперь, что из арки выходят силуэты из недавнего прошлого и незаметно растворяются в воздухе, оставляя в недрах души едкий привкус отчаяния. Кто они? Женщина с каштановыми кудрями и характерной, едва различимой ухмылкой тонких, ярко накрашенных губ. Моника, лучшая подруга, посчитавшая честью соблазнить человека, в которого Эстер-Мария верила чуть больше, чем остальным мужчинам... Мужчина с необычным балканским именем, изящными манерами, с неизменной «злата люлькой» – курительной трубкой из бриара и миниатюрными песочными часами, носимыми с собой всюду, словно не желая ничего иного, как непреклонно властвовать над временем и всеми, кто попадался на пути. Теперь она ненавидела их обоих…
Другим ненавистным силуэтом из прошлого был голубоглазый дьявол Дитер с обаятельными ямочками на подбородке – молодой режиссер, с тщательностью Казановы соблазнявший каждую начинающую актрису и с такой же тщательностью заслонявший театральную карьерную лестницу в случае излишней гордости и несговорчивости красавицы. Еще одной зловещей фигурой, напоминавшей о хищной природе человека, была тетка Барбара – родственница, коллекционировавшая сачки для ловли бабочек, также как и богатых любовников, и чужие состояния; стараниями которой Эстер-Мария и ее родители остались практически без средств к существованию…
Вероломство – это то, чем пропитаны атомы, вероятно, почти каждого из нас. Оно превращает нас в жалкое подобие человека, в примитивное существо, живущее инстинктами. Жалкой выглядит жертва. Жалким выглядит и сам вероломец, поскольку тот, кто ломает в другом нечто редкое и «божественное», уподобляется дикарю, крушащему прекрасный шедевр, созданный высоким, цивилизованным духом.
Что они сделали с ней, с ее «божественным»?!... Она больше не могла никому верить. Она не хотела жить!... В голове звучал траурный колокол, отбивая строки из невыносимой боли, рожденной из воспоминаний и обстоятельств:
И опять струна задрожала –
Крик души как прощальный мой стон;
На земле этой тоже искала
Я свое – средь счастливых имен.
Обошлась и со мной ты жестоко,
Злая мачеха – стерва-судьба.
И теперь я прощаюсь до срока,
Хоть пока не призвали меня.
Я прощаюсь со всем, что любила;
С теми, кто бескорыстно любил.
Жаль, что только не всех я простила –
Ни души не хватило, ни сил.
Я запомнила все превращенья,
Когда льды расступались в глазах:
Пусть лишь только на миг! Отраженье
Там не скоро рассеется в прах.
Я запомнила все эшафоты:
Черни смех – убивалась душа;
Лик Иуды из Кариота
Тайно жаждал клинка палаша:
Под удобным радушием масок
Эта жизнь – лицедейства размах.
Все развенчаны лживые сказки,
Сцене – занавес, выдумкам – крах…
Она представила, как откроет массивную деревянную дверь, поднимется по лестнице и вытащит из комода старый отцовский портсигар, в котором лежит «ампула освобождения», припасенная на самый крайний случай… Но сперва она зайдет в кафе «Паштелария Суиса» возле своего отеля, чтобы в последний раз ощутить кофейно-карамельный вкус португальской мадеры…
Жгуче-пряный аромат корицы, манящий в дебри роскошных арок, мимо которых она проходила, застал ее гибельные мысли врасплох, и как бы рассеивая свинцовую тучу, нависшую над ней, заставил взглянуть в сторону знаменитого лиссабонского кафе – «Мартиньу да Аркада». Она вновь вспомнила про Фернанду Пессоа – завсегдатая здешних мест, чьи строки были так созвучны ее желанию обнаружить спасительную «кромку земли»:
«Людские души – те же корабли,
Скользящие по вспененным волнам.
Мы тем верней доходим до земли,
Чем больше тягот выпадает нам…».
Все еще под действием «энергии стресса», открывающего в критических ситуациях второе дыхание, откинув всякую рациональность, ведомая лишь смутным шестым чувством, Эстер-Мария зашла в кафе и села за столик недалеко от двери. Интерьер кафе очаровывал своим безукоризненным буржуазным изяществом и уютом, неизменно приносящим душе визитера гармонию – хотя бы на время. Недолго пролистав меню, она решила заказать свою любимую янтарную vinho da Madeira и пирожные pastel de nata. Это было дорого, но сейчас ей вдруг отчаянно захотелось быть неблагоразумной.
В кафе было занято еще два стола: за одним столиком, недалеко от Эстер-Марии, сидела англоговорящая семейная пара почтенного возраста, за другим – чуть в отдалении, рядом с пианино – красивая молоденькая девушка в строгом темно-зеленом платье и с черными локонами, уложенными в стиле «виктори роллс». Она была похожа на юную Кармен из кинофильма «Кровь и песок».
В ожидании мадеры с десертом, Эстер-Мария нетерпеливо достала из сумочки свой любимый темно-фиолетовый блокнот и золотистый механический карандаш, чтоб записать новые стихи. Кажется, поэзия завладела ею с такой же силой, как когда-то в юности – театр и актерская игра. Она подумала о том, что если бы ей удалось выжить, она бы посвятила себя поэзии.
Вспомнились слова из «Последних римлян» – от поэтессы-мученицы о поэте-мученике: «Ремесло свое, ремесло поэта не понимал ли он, как долг некий, - в совершенном творении отобразить мир, чтобы мир этот хотя бы только в совершенных стихах продолжал жить, - другой жизни ему не было суждено. И из такого понимания значения роли поэта вытекает то, что единственным достойным делом на земле он считал быть поэтом. Остальное все принадлежит к умирающей современности; остальное все временно и сроки ему поставлены краткие, - поэт же один творит для грядущего, поэту одному дано избавить современный мир от смерти и вынести осколки его в будущую жизнь». Слова о Николае Гумилеве, так верно отображающие суть Поэта. Знала ли будущая мать Мария (Скобцова), в какой немалой степени эти слова относились и к ней самой, уводящей жизнь четверых еврейских детей от карающего меча смерти в один из мрачнейших дней в истории Парижа и мира?! Душа Поэта, душа Человека – то, в чем мир нуждается больше всего.
Эстер-Мария облегченно вздохнула, когда перенесла свои грустные мысли на бумагу. В этот момент «Кармен» в темно-зеленом платье, похожая на Эстер-Марию в юности – так, словно она была ее праобликом из прошлого, села за пианино в углу и ее тонкие пальцы прикоснулись к клавишам. Обжигающие волны внутреннего ликования и невидимых слез, смешанных с печалью, смягчающей озлобление души, захлестнули Эстер-Марию вместе с первыми аккордами. Это была «Прелюдия до-диез минор» Сергея Рахманинова – любимая мелодия ее отца.
Эта музыка говорила с ее душой и возвращала ее в юность. В ней сменялись глубокие, тревожащие душу, чувства – печаль, гнев, ярость, боль, смирение… Луч истины, словно палаш, рассекал маски, проходя по лицам из прошлого, оживавшим в воспаленном мозгу вновь и вновь, не давая покоя: вероломные подруги, распутные «благодетели», алчные родственницы, циничные возлюбленные…
Музыка отдавалась мистическим колоколом, рождаясь магией причудливых комбинаций клавиш, словно двадцатый век шагал через аркаду столетий, обнажая все пороки существа, творившего историю на многострадальной Земле – историю, представляющую собой непрерывную цепь кровавых преступлений на фоне всеобщей и такой же непрекращающейся, но бесполезной прекраснодушной проповеди «во имя добра»: пророки на распятиях, крестовые походы, костры инквизиции, феодальные распри, бесконечные жестокие войны, рабство в самых разных формах, человеческие жертвоприношения, извращения колониализма, чудовищные пытки, концентрационные лагеря, геноцид… Геноцид, одно из проявлений которого в будущем назовут термином «Холокост»…
Многое человечеству еще предстояло оценить в будущем. Подвижничество и мученичество матери Марии (Скобцовой) и героизм капитана «Сент-Луиса» Густава Шредера…. Подвиг Оскара Шиндлера… Нюрнбергский процесс… Извинение французского президента перед еврейской общиной в конце XX столетия….
Музыка, достигнув самых сильных глубин души, сыграв на самых тонких ее струнах, утихла… Так утихало все на земле: все бури, землетрясения, войны, ужасы… Непременно, среди тысяч и миллионов озверевших существ находился Человек… В образе Оскара Шиндлера, Густава Шредера, матери Марии… Человек, живущий не собственной шкурой. Не только едой, похотью, алчностью и агрессией. Человек, живущий, прежде всего, духом. Напитывающий свой дух красотой и светом. Искусством и литературой. Поэзией и музыкой.
Утихает все… И мы, после всех потрясений, возвращаясь к родному очагу, припадаем к тому, что напоминает нам мать. Мы снова становимся детьми, прижимающимися к груди матери, или сами внезапно облачаемся в нежность Мадонны. Так мы рождаемся и так умираем. Не только в боли, но и в нежности. Именно так мы ощущаем себя настоящими – Детьми природы. Но не животными, а Человеком. Только человек способен и на бесконечную жестокость, и на божественно-милосердную нежность. Нежность, к которой возвращала музыка.
Именно поэтому, музыка – самый чистый и ясный язык в мире. Для тех, у кого есть Душа. Может ли что-либо еще, кроме музыки, лучше высказать глубинные смыслы среди мира стратегий, игр, интриг, разочарований?! Живя в мире многочисленных масок, ошибок, бесконечных взаимных обид, в мире перепутанных ценностей и похороненной любви, нам необходимо внимать языку Души, выраженному посредством музыки.
Эстер-Мария чувствовала себя другой – обновленной, воскресшей, и в ее душе зазвучали новые строки:
Все же песня, видать, не допета:
Не сложился тот каверзный стих.
Не звезда догорела – комета –
Уходящего времени крик.
Она увидела нового посетителя: мужчина в коричневом костюме, который сидел за столиком слева, с любопытством смотрел на нее, дымя знакомой бриаровой трубкой и поставив перед собой свой вечный талисман –маленькие песочные часы. Это был Он!.. Кровь отхлынула от ее лица. Она хотела немедленно встать и уйти. Но какой-то внутренний голос, порожденный чувством самосохранения, приказал ей остаться здесь и сыграть, возможно, самую спасительную роль в своей жизни. Этот мужчина был не только болью и страхом. Он был еще и надеждой на спасение. Она улыбнулась. Теперь ей предстояло спасти не только себя, но и все ценное, что она носила в себе – культурные сокровища, которые важно донести до людей, когда прольется свет, когда наступит час.
На песочных часах ее прошедшей любви упала последняя песчинка, но она нашла в себе силы допить мадеру, закусив пирожным с корицей. После чего, расплатившись, вышла из-за стола и уверенным шагом направилась в сторону столика с песочными часами. Она твердо решила не падать духом.
17 января 2020 года
Примечания:
Двойное имя у евреев. Это был древний обычай, когда новорожденному часто давали одно имя по умершему родственнику отца, а другое - по родственнику матери. В Святом Писании по этому поводу говорилось: "И первенец, которого она родит, заступит имя брата его, умершего, чтобы имя его не изгладилось в Израиле". Следы этой традиции встречались в самых ранних образцах раввинской письменности, таких как Мишна, Талмуд и поздние комментарии к ним. (https://rimona.livejournal.com/96720.html)
Последнее, что написал Фернанду Пессоа перед смертью, — фраза на английском языке: «I know not what tomorrow will bring…»
«Защитник всех Марий» - Жозе 1, португальский король с 1750 года, все четыре дочери которого носили имя «Мария».
«Последние римляне» — философско-мемуарное эссе Кузьминой-Караваевой Елизаветы Юрьевны, матери Марии (Скобцовой), русской поэтессы, монахини, участницы французского Сопротивления. http://rassvet.websib.ru/text.htm?no=49&id=6