Сны детства .
С восьми месяцев почти до трёх лет я жил в деревне. Когда я родился, мои родители были ещё очень молоды, оба приехали в город из деревни и , не имея даже комнаты в семейном общежитии, вынуждены были снимать комнаты в частных домах. За три года они сменили четырёх хозяев по разным причинам. У кого-то ребёнок в школу пошёл, и им нужно было дополнительное место для него. От кого-то они сами съехали, потому что хозяйская дочка воровала, а когда сказали об этом хозяевам - произошла ссора. У третьих дом был такой ветхий и дряхлый, и дуло так во все щели и зимой было невозможно в нём жить. К тому же он находился близко к лесу, и один раз входную дверь кто-то затянул проволокой. Пришлось в окно вылезать и распутывать проволоку. С ребёнком вместе им было бы ещё трудней, поэтому после того как закончился декретный отпуск, и ещё два месяца, которые мать взяла за свой счёт меня отдали старикам в деревню . Первые вспышки сосредоточенного, осознанного видения мира пришли ко мне в деревне . Здесь я увидел старый дом, напоминавший своим бедным бытом скорее аскетическое жилище. В три окна, через которые проникал в дом свет весной, были видны цветущие деревья вишен, а осенью они неистово колотили на ветру друг друга, серые, почти чёрные, промокшие, с голыми ветвями , с капающей вниз каплями влаги. Через запотевшие окна дома и капли дождя на стёклах мир снаружи казался удивительной, неразгаданной таинственной сказкой, а дом надёжной защитой от непогоды и невзгод. Но в яркие, весенние и летние дни, когда небо сияло нежной бирюзой или яркой лазурью знойного июля в доме становилось как-то тесно, темно и неудобно, хотелось на свежий и привольный свет, который лился в окна. Первое что осознанно отложилось в памяти была обстановка и предметы простого деревенского быта и скромных строений окружавших дом, деревья в саду и огород. В этом несознательном возрасте жизни я, по словам бабушки, некоторое время провёл в люльке, в которой качали до меня наверно мать, тёток и дядек и ещё неизвестно кого. Эта была старинная, отполированная прикосновениями рук, приобретшая от времени коричневый цвет перекладин люлька-колыбель. На перекладины была натянута прочная брезентовая материя цвета хаки, на которую укладывали ребёнка. По углам люльки - кольца, за которые её подвешивали к крючку на потолке. Крючок до самых последних дней оставался висеть на своём месте, в спальне, над настилом расположенным с левой стороны от печки. Эту люльку я нашёл на чердаке, когда мне было уже лет двенадцать, и представил себе что должен был чувствовать ребёнок находящийся в этой люльке, прогибающейся под его собственным весом , просыпаясь под её скрип, глядя на тёмный деревянный потолок с большими, живописными трещинами на досках. На этом потолке и стенах бегали тени от света, проходящего из горницы через шторы, и от керосиновой лампы по вечерам, когда иногда отключали электричество . Осенью я слышал гул ветра за окнами и вой в трубе русской печки, стук часов-ходиков и голоса в громкоговорителе на стене, - единственном предмете который напоминал о большом мире. Каждый выходной и даже среди недели в деревню приезжала мама, и привозила продукты, которые нельзя было купить в деревне. Я так привык к деревне и привязался к дедушке и бабушкам, что когда она уезжала в город, провожая её, торопился попрощаться, боясь, что она заберёт его с собой. Детская память навсегда запомнила ещё как вместе с дедом я ходил встречать её в день приезда. Недалеко от деревни, в был небольшой холмик примыкающий к склону балки и отделённый от неё колеёй дороги, по которой изредка ездили . С холмика открывалась на местность хорошая панорама, и можно было видеть вокруг всё прекрасно. Холмик был весёлый, на нём росло множество полевых цветов: васильков, ромашек, лютиков. Ожидая, когда появится мама, я срывал цветы, удивляясь их красоте, мял руками травку, которая называется в народе «гусиные лапки» и не понимал для чего у неё по краям такие красивые бархатистые завитки, кому это надо. Над песочным склоном берега речки кружились ласточки-береговушки и ныряли в норки на песочном склоне. Пока я смотрел на их весёлую игру и играл с мотающимися на ветру цветами и травой, которые служили мне живыми игрушками, потому что других в то время я не помню вдалеке, на противоположном крае балки появлялась мама, которая шла пешком с автобуса. «Смотри, мама идёт», - говорил дед . Я поворачивался от цветов и травы и видел как с противоположного склона оврага , через топкий болотистый луг в лёгкой прозрачной косыночке, в светлом платье кремового цвета и оранжевом плаще в чёрный горошек распахнутые крылья которого развевает ветер идёт мама и сердце наполнялось неповторимой радостью встречи с ней.
В деревне было замечательно, - я жил на свободе. Моим воспитанием там почти не занимались, оставляя мне свободу выбора поступать так, как я хочу, поэтому после деревни у меня осталась вредная привычка, которой я сам уже стеснялся, которую стеснялся показывать окружающим, боясь что они узнают о ней. Но, несмотря на это никак не мог от неё отвыкнуть, так глубоко она в укоренилась. В деревне меня так и не отучили пить чай, молоко и всё жидкое через соску, которую надевали на бутылку и никак не могли приучить пить из кружки. Хотя наверно попытки были, но не очень настойчивые. И, по приезду в город , у меня эта привычка осталась. Я никак не хотел начинать пить из кружки. Когда приходили гости, или прибегал поиграть соседский мальчишка Андрюшка, я прятал свою бутылочку с соской куда-либо под кровать или диван, а когда они уходили снова доставал её. Над этой привычкой часто смеялись родные, которые знали о ней и даже советовали матери намазать соску горчицей. Соской я пользовался только дома и не пользовался в детском саду. Но однажды произошло необычное событие, которое заставило меня забыть о соске сразу и навсегда. Мне приснился сон, один из тех снов, которые запоминаются навсегда. Наигравшись с Андрюшкой, я лёг на диван и незаметно для себя уснул. Вначале мне что-то снилось, то, что я не запомнил. Но то, что случилось дальше я запомнил на всю жизнь. Сон прервался, появилась какой-то серый фон, который вдруг исчез , и я увидел что передо мной стоят три старца в длинных чёрных ризах, как у священников или монахов. Это уже был не сон, а видение во сне. Позже я увидел таких же старцев на иконе, которая была в деревне, но кто они были я так и не узнал. Они стояли молча, не шелохнувшись, ничего не произнося, черты их лиц были неподвижны, но от них изошёл голос обращённый ко мне. Это были даже не слова, а преобразившаяся мысль, принявшая форму приказа: «Хватит тебе соску сосать.» Этот голос произнёс слова так проникновенно, что они проникли во всё моё существо. Не выполнить их было нельзя . В то же самое время я почувствовал, что у меня в груди повернулось что-то живое, - то, что могло жить самостоятельной жизнью, возликовало, поднялось и наполнилось слезами и ликующей радостью, восторгом из-за того, что обо мне вспомнили. С этим чувством я и проснулся. На столе рядом стояла бутылочка чая с соской, мать что-то гладила. Чтобы как-то поделиться своими нахлынувшими чувствами, своим восторгом я сам сказал ей: « Мам, я больше не буду из соски пить.» Она сильно удивилась этим словам, и стала расспрашивать, почему я это ей сказал. Но я не рассказал тогда ей о своём сне. С этого времени я начал пить только из кружки. И с этого времени для меня больше не стоял вопрос : а есть ли другой, божественный мир; есть ли Бог? Мне не надо уже было кантовских доказательств его существования.
Был в моей жизни в детстве ещё один необъяснимый, странный случай, произошедший незадолго перед тем, как дед неизлечимо заболел. Это случилось в мае, когда я приехал в деревню на выходные с мамой и вместе с дедом пошёл в одну из огромных балок, которые находились возле деревни собирать щавель. Мы собирали щавель, а я ещё радовался весне, первым весенним цветочкам и траве, до тех пор, пока дед не почувствовал, что заблудился, хотя заблудиться там было невозможно, потому что овраг был недлинный и выходил к деревне. Я тянул его за руку и говорил, что выход там, показывая выход. Но дед при мне вдруг начал с кем-то разговаривать, хотя никого рядом не было, чем очень напугал меня. Ему, как я позже понял , привиделось видение, в котором кто-то, кого я не видел, а может просто оно не осталось в моей памяти, но которое видел дед. Этот кто-то просил его о чём-то. Дед в замешательстве не нашёл ничего большего, как снять с себя картуз и протянуть его. Я стоял с дедом, опустив голову, и боясь смотреть перед собой на то, что видел дед. Видел ли я сам это видение, я не мог сказать позже, потому что в моей памяти о том событии никакой картины видения не осталось. Потом видение у деда прошло. Он, наконец , понял где находится выход из оврага, но почувствовал себя плохо и послал меня идти в деревню, почему-то не оглядываясь, сказав, что сам он придёт позже. Я побежал не оглядываясь, с чувством сомнения
и страха, которые в этот момент почему-то наполнили меня, которые наверно испытывала жена Лотта, покидая свой город по повелению Бога. Тогда я конечно не знал ни о какой жене Лотта. И во мне победило страх, который заставил меня не оглядываться. Только пробежав поворот дороги с которого не было видно того места я оглянулся. Дед пришёл домой примерно через час, без кепки, очень растерянный, и на вопрос бабушек «где кепка», сказал, что «кепку потерял». Больше он ничего им не рассказал. Я тоже. Бабушки поняли, что там что-то произошло. Они пошли в овраг, где я с дедом собирали щавель, но никакой кепки там не нашли. Через месяц дед заболел. Ему поставили диагноз «рак желудка» и предлагали сделать операцию, но бабки воспротивились, боясь, что он умрёт «под ножом», и сказали ему «пусть будет как Бог даст, - может лекарства помогут». Он пробовал лечиться, глотал порошки, но всё было бесполезно. Через три месяца после того как дед заболел, - он умер. Его похоронили на деревенском кладбище, недалеко от того места, где с ним случилось видение. После этого случая раза два , когда мне было уже лет тринадцать, снилась та балка во сне, наверно потому что я хотел наяву вспомнить подробности того случая, но никаких подробностей не мог вспомнить . Во сне же, эта подробность как будто появлялась. Все эти два раза я видел во сне одно и тоже , что на том месте, где было видение стоит женщина с младенцем в колыбели и просит у деда что-либо, потому что младенцу холодно.
……………………..
При воспоминаниях детства самая яркая и светлая картина, которая вспоминается , - это время, когда мне было года четыре, не больше. Начало лета. Жаворонок невидимый для глаз звенит где-то высоко в голубом, воздушном небе. Кое-где парят кудрявые облака, если присмотреться похожие на очертания весёлых сказочных персонажей. Солнце льёт на нежную постель полей свет. Вокруг цветастые, тёплые дали. Я хочу найти, откуда слышится песня жаворонка, но туда, где он должен быть больно смотреть глазам. Солнцем залито всё пространство неба. А на душе радостно от кружащейся надо мной песни, от свежести далей вокруг, как жаворонку в полёте. Безмятежность. Я иду вместе с мамой по просёлочной дороге, среди колосящихся побегов хлебов, в которых ярко синеют васильки. На сердце счастье. Дорога скоро пойдёт вниз, к текущему в низине холодному ручью. Она держит мою руку в своей руке. Мы сошли на автобусной остановке и теперь нам надо пройти километра два по цветущему полю, по просёлочной дороге в хлебах, перейти прохладный, прозрачный ручей, впадающий в запрудь и через несколько минут мы будем у домика стариков. Пыльца от ржи пристаёт к моим ладоням . Я перепачкался ею . Никакой заботы, - свобода. Никакой тяжести мира, расчёта, зависти и обмана, - только свобода. И нет в моей детской душе никаких мыслей о тяготах и трудностях, о неустроенности мира. Но вдруг спуск, - это кончилось ржаное поле… Внизу холодный ручей со светящимися в нём ледяными рыбками. И, кажется, что от него веет холодом. И вообще, кажется, что там другой мир, и светит другое, не греющее, солнце. Я хочу как птица разогнаться и перелететь через этот холодный , неприветливый мир. И хотя страха перед холодным миром нет, но есть тяжесть в душе оттого, что нужно его пройти. У меня нет чувства страха, ведь я не один, - вместе со мной мама. Радостное чувство безмятежности и любви, которое было у меня до этого сродни чувству, которое было, когда я встречал её , сидя на пригорке вместе с дедом, идущую ко мне навстречу. Я знал, что вот сейчас появится вдали её оранжевый плащ в горошек, и дед поднимется и пойдёт , а я побегу ей навстречу. Действительно ли я помнил с той поры эти свои чувства или навеял их мне позже ностальгический сон, - один из немногих сохранившихся в памяти снов детства, ставший уже реальностью. Сейчас трудно сказать. От той поры осталась в душе уверенность, что жизнь должна быть, несмотря на все трудности светлая и радостная. Откуда же тогда берётся в душе страх перед ней? Не оттого ли, что она всё-таки не такая под чистым, добрым и голубым небом. Откуда-то появляется тревога. От инстинктивного ли ощущения скоротечно и непредсказуемости жизни? И эти страх и тревога заставляют сжиматься сердце даже когда ты - ребёнок с близкими и любимыми тебе людьми. Все эти чувства и мысли запечатлелись и сохранились в светлом и радостном сне детства.
Когда жизнь ставит перед мной вопросы и спрашивает у моей души как следует поступить в том или ином случае по изначальной её не испорченности и чистоте, то всегда я пытаюсь из неясного настоящего почувствовать душу того ребёнка, который смотрит на наш мир по-другому, с прежней чистотой и простотой, сохранившимися до сих пор, но таящимися где-то глубоко во мне . И это будут самые истинные и неиспорченные чувства, - чувства хранящиеся со времени воспоминаний детства.
Что он тогда знал о мире и жизни, - почти ничего. Незнающий узнает или научится знаниям, но есть у человека что-то изначально человеческое, что заставляет и ребёнка видеть и чувствовать мир настолько яснее и невыразимо глубже, и настолько больше чем он его знает.