Год назад, в эти же дни, я получил печальное известие от родных: умер Алексей.
Телефонный звонок застал меня на Камчатке, далеко от дома. По причине частых отъездов я не проводил в последний путь ещё одного родственника. Ему было 58 лет...
В деревнях к людям, дожившим до пятидесяти, обращаются по имени-отчеству, а чаще по отчеству - так повелось от старых времён. Алексея миновала эта норма, для всех он остался Лёхой. Над ним подсмеивались, его жалели. Он был недотёпой, мог пройти из стайки в дом не разувшись, боялся заполнить простые документы, бледнел и потел в казённых заведениях, прожил на окраине деревни, выезд в райцентр почитал за событие, выезд в областной центр за чудо. Деревня, рогатый скот – его малый мирок, в городе ему не выжить бы. Но второй его мир, духовный, не был узким, бедным. Он увлекался историческими книгами, а читающий человек не бывает пустым. Порой за рюмкой Алексей рассуждал сильно, задавал неожиданные вопросы. И, получив порцию упрёков от близких, замыкался в себе.
Деревенская ментальность далека от городской. Нескончаемая физическая работа и дедовские стереотипы - это деревня. После моей вышки Алексей спросил у меня:
- Ты самый грамотный в родне. Какую же профессию ты освоил в университете?
- Я журналист, - ответил я.
- Да слышал, слышал, - перебил он. - Ты расскажи о настоящей твоей профессии.
- Она – моя настоящая.
- Ты, мужик, будешь всю жизнь сидеть за столом и скрипеть пером? Мозоли на заднице наживёшь.
- Не мужское занятие, да? Смотри шире. Мы попадаем и в дикие ситуации, приходится даже биться за истину, за себя. Чтобы сесть за стол, надо побегать, поездить, собрать факты. Журналиста ноги кормят, а не задница. Мозоли мне не грозят… Да, а как же писатели? Они скрипели пером годами, в буквальном смысле скрипели, создавая романы, которые ты читаешь.
- Ну, это другое.
- Лёха, не болтай, - подал голос его брат. - Не смеши людей.
Алексей притих, задумался. Для него писатели живут где-то там, в большом мире, они недосягаемы. Но кое в чём я переубедил его, кажется. Спустя много лет он заговорил на эту тему более почтительно:
- Как твои писательские дела?
- Медленно и верно, - сказал я.
- Вроде, не шибко хлебная профессия.
- Бывают и хлебные месяцы.
- Тоже сезонная работа? - не поверил Алексей.
- Как у вас в сельском хозяйстве.
Он добавил пар:
- Тебя всеми днями клонит на писанину?
- Да и ночами вскакиваю, если поймал свою мысль.
- А как это – хотеть писать, сочинять?
- Это как хотеть покурить.
- Не понимаю, я ведь некурящий.
- Или как хотеть напиться воды после солёной рыбы.
- Опять не понял, не любитель я соли, - он виновато хихикнул.
- Как хотеть в туалет там, где его нет, - нашёлся я. - Теперь понял?
- Понял. Это призвание, брат. Объясни мне вот что: писатель и журналист - где разница?
- Комбайн от мотоцикла отличишь?
- Ну ты сказал…
- Мотоцикл – это скорость. И журналист – тоже скорость. Журналистика – добыча и подача новостей. Нужны обороты, завтра новость устареет, её затмят свежие новости. Управлять новостями, как и мотоциклом, надо быстро и умеючи. А комбайн – это широкое русское поле, это литература, это основательность, это габариты, это фантазия, это красота русского языка. Штурвалом рули не только умеючи, а терпеливо, скорость здесь не главное оружие. Я заметил: редкий мотоциклист будет возиться с комбайном. И не все комбайнёры сядут за руль мотоцикла.
- Как учитель ученику вдолбил. Слов нет, ты в профессии. Но в какой? Ты мотоциклист или комбайнёр?
- Я из тех редких мотоциклистов, что подсели на комбайн, как на иглу.
- И наставник есть? Без него не вырулишь.
- Выруливаю сам. Может, и зря.
- Комбайн - тяжёлая машина. Что я хочу сказать? Вот увидел я картину, услышал новую песню, прочитал новое стихотворение, и душа реагирует быстро: нравится-не нравится, моё-не моё. А чтобы иметь мнение о книге, о повести, я должен сперва её прочитать, а это труд. Бывает, с первого разу и не осилишь, повтори. Зато и в душу западает глубже… А зачем нужны пушкиноведы, лермонтоведы и остальные -еды? Они изучают биографии писателей. Кому как, а мне это не надо.
- И мне не надо. К чему нам знать о режиме дня, о болезнях, о пороках, о любовницах Пушкина? Он всё сказал в стихах. Пушкина мы любим за его поэзию, а каким он был в кругу мужчин, в обществе женщин – не наше дело. Он вечен своими строками о любви, он вечно молодой. Не представляю старого Пушкина. Или старого Высоцкого. А любое личное пространство – оно не для чужих грязных лап, оно - тайна.
- Но твои братья-журналисты упорно лезут в эту тайну, лезут носом в трусы, между ног известных мужиков, баб, и живых, и умерших, что-то там вынюхивают, выдают сенсации. Я смотрю в телевизоре подлые, истеричные ток-шоу по вечерам, меня дрожь берёт.
- Лезут к тем, кто этого хочет. Любой ценой хочет попасть в телекамеру. Не захочешь – тебе в трусы не полезут.
- Умершие тоже хотят в телекамеру, что ли?
- Есть такие дворняги – бульварные журналисты. Везде они ищут сенсации, скандалы, даже там, где не найти. Но ведь находят. И в могилах находят. Им плевать на память об умерших, плевать на живых, им велят раздуть из мухи слона. Чем уродливее слон - тем щедрее спонсор. Мне заказывали два раза чернуху на депутатов. Давненько уже. Нужны были гнусные статьи за крутые гонорары. А кто заказчик? Тоже депутаты, все они - коллеги, товарищи, вместе пили водку. Я отказался в обоих случаях. Не потому, что боюсь, а потому что правило моё: не пиши о том, чего не знаешь, кого не знаешь. Возможно, жертва – плохой мен, а возможно – неплохой. Но, реально, заказчики – мелкие насекомые...
Крайние пять-шесть лет мы виделись нечасто. Я уважал Алексея за его труды. Уж кто-кто, а он недаром ел хлеб. Жил при родителях безнадёжным холостяком и носил с собой эту беду, не доверял её никому. За огородом у них пастбище для телят, за пастбищем речка. Алексей уходил иной раз на берег и упивался там в зюзю. А какой русский не упивался? Его беда, а не вина – он не нашёл в жизни свою женщину. Вообще никакую не нашёл. Не умел мужчина общаться с женщинами, выглядел при них полным идиотом. Всего себя посвятил он животным, пропадал в стайке часами. После смерти отца они вдвоём с матерью, без помощников, держали скотину и лошадей. Хозяин готовил корма в одиночку, неспешно, неуклюже, но всё доводил до конца. Богатства не нажил, он и не стремился к богатству. Хотя откуда мне знать? К ним заезжали мясники из города...
За последним нашим совместным застольем, два года назад, Алексей был речистым:
- В сельской избе, во дворе, в огороде, в стайке надо работать с утра до вечера без выходных. Устаётся до смерти. Но как же люблю я подмечать: вот зарождается, молодеет, зреет посаженная мной свёкла, картошка, зеленеют мои огурцы, колоски, взрослеют мои жеребята, телята. Будто дети растут. Деревня – кормилец. Я читал: в Европе едущему по шоссе трактору все дают дорогу. Ценят. А у нас самое насмешливое слово – деревенщина. Неверно это. В главном почёте должны быть те, что кормят, одевают, обувают. Но и за порядком кто-то должен следить. Абы шубу кошачью вместо норковой или мясо больное тебе не подсунули. Русского человека надо контролировать. Молоко сдают в приёмный пункт, водой разбавляют. Себе для стола не разбавляют же, а незнакомым людям, значит, можно впарить. По рукам надо бить таких. Но почему халтурят, да так мелочно? От нужды, ради лишней копеечки. Иных-то доходов нет. Если верить телевизору, в стране рекорд за рекордом по урожаям того, другого, сельское хозяйство на подъёме. А село как прозябало в бедности и безработице, так и прозябает. Никаких перемен. Видимо, новое сельское хозяйство не связано с селом. С чем же оно связано? С телевизором?
Мне тогда показалось, что он нездоров. Цвет лица его был слишком серым. Я спросил о здоровье, он не ответил. И я убедился: да, болен… Алексей не был мужчиной-воином, который на пути к цели растолкает всех локтями. Он был мирным крестьянином, медлительным, неказистым, боязливым и неглупым, пахал не на дядю, а на себя, выращивал мясо и молоко, прожил не напрасно, полезно, жизнью естественной, не декоративной. Не клоун, не попугай, не обезьяна. Вымирающее мужицкое племя…