Мотря Киноповесть

               


                М О Т Р Я


                Киноповесть
               
               



Знойный день... Далеко в поле уносится песня:
               
                За городом качки пливуть,
                Каченята крячуть.
                Бідні дівки заміж ідуть,
                А багаті плачуть...

-  Сідайте, тітко Мотря, підвеземо... - Чубатый шофер при¬тормозил, высунулся из кабины.
-  Дякую, Петечку, дякую... - Женщина, одиноко стоявшая возле дороги, засуетилась, заспешила навстречу. - Мені ж тут... недалечко. Я ось тільки запитаюсь...  - Подошла к пассажирам, спрашивает нерешительно: - Хлопці... дівчата... ви Василя мого в городі не бачили?  З армії він повертається...  Може,  хто  бачив?
- Хто його знає… - не  спеша поправила на плечах нарядную хусти¬ну пышнотелая молодица. - У тому  місті  людей, як насіння в со¬няшнику: куди не повернешся - бігає шось... Хіба ж у цьому всьому роздивишся?  А,  втім… може, хто і бачив?  -  закончила она неуверенно и обернулась к пассажирам.
- НІ, тітку Мотря, не бачили, не бачили...  - горохом посыпа¬лись со всех сторон голоса. - Василя ми б одразу впізнали, хто його не знає...  Але скільки були там - не бачили...  не  бачили…
- Ну, тоді вибачайте... Бо я собі думаю: може, хто бачив? З ранку чекаю…
- А я, наче,  бачив, - вдруг вступил в разговор плечистий, уса¬тый дядько в соломенной  шляпе.  -  Тільки не знаю  точно  -  Василь то був, чи не Василь? Далеко він був, в усьому військомому... А такий же ж високий, стрункий, як   і  твій Василь!   
- Ото, Опанасе, він, мабуть, і був,- радостно закивала голо¬вой Мотря. - Він   же  ж  в  мене  і  є  такий  - стрункий та гарний!.. Та  що вам казати, ви й самі добре знаєте!
Мотря умиленно посмотрела на пассажиров, зарделась румянцем. И вдруг спохватилась:
- Ой, що це я…  розбалакалась тут! Спасибі тобі, Опанасе! Всім  спасибі!  Заходьте  до  нас…  Василя  мого  побачите.  Вже  три  роки  вдома  не  був!  Ось  тільки  дочекаюсь…
- Спасибі, тітку Мотря! Зайдемо... обов'язково зайде-емо-о-о..    Машина ныряет в белое облако садов, исчезает за хатами.                Мотря остается одна...
               
               

                *  *  *

Июль 1941 года. Идет срочная эвакуация   населения. Поезда, ма-шины, повозки - все переполнено, забито людьми, чемоданами, утварью. Среди беженцев мы видим Мотрю - молодую, здоровую, но измученную изнурительным переходом и тревогой. Осторожно  несет  она  беременное тело свое, оберегая его от толчков и падений. В руках у нее лишь маленькая котомка с пожитками да едой - и больше ничего. Все осталось там, где  сейчас уже пылают пожары и хозяйничают фашисты.  Да еще маленький портрет несет она на груди - портрет ненаглядного Василя, молодого мужа своего. Забрали его в первый же день войны, прямо с работы, с поля, где он был бригадиром.  И едва успел обнять он ошалелую от горя Мотрю, как умчала его военная машину туда, навстречу врагу, в самое пекло войны.
Кошамарным сном кажется сейчас Мотре все происходящее. Еще совсем недавно ждала она , счастливая, своего Василя с работы и, обняв, целовала  его  в   любимые,   усталые  глаза.  А   Василь брал  ее на свои сильные руки и осторожно прижимал к груди: 
-  Ну як тобі, оксамитна ти моя... не важко?
            - Ні, Василю, не важко... Хіба к може бути важкою дити¬на твоя, мій любий...   Син  буде,  Василь,   чує  моє  серце… син!  І очі  в нього будуть блакитні... і  гарний   буде,   як і ти!   Вже   швид¬ко…
Целовал ее  муж, смотрел в счастливые глаза и не мог найти тех слов,  которые могли бы  передать его любовь к моло¬дой жене своей, к ее   тихой   улыбке,  нежному  говору.
Дивись-но,  Василь... лелеки полем полетіли! Бачиш? Ось-ось... вони вже над нашою хатою!... Збудують, мабуть, собі гніздечко. Це добре, Василю! Це вони щастя принесли до нашої хати...

                *  *  *
-   Вморилась, донько? - услышала вдруг Мотря чей-то ласковый муж-ской голос.  - Сідай-но до нас... ось тутка!   Підсоби,  Парас¬ко, важко їй.  -  Небольшая, доверху груженая повозка, которую уныло тянула серая,  в  яблоках,   лошаденка, поравнялась с  Мотрей.   В ней увидела она сухонького старичка  и  такую же худенькую старушку, повязанную, не  смотря на жару,   шерстяным    самотканным платком.
- Нічого, нічого... донечко, - затараторила словоохот¬ливая старушка,  как только повозка двинулась дальше. - Я вже маю стільки онуків,  що навіть не можу порахувати! Якщо щось трапиться - не хвилюйся!   Допоможемо! Все зробимо, як слід А як же ж? Інакше і бути не може!... Ти звідки сама?

              -   З   П"ятихаток.
    -  А ми з під Кремінця. Бач, майже сусіди!... Візьми ось... приго-щайся! - развернула она перед Мотрей узелок с нехитрой  крестьянской  едой.   
   -   Дякую дуже... не хочу! - засмущалась Мотря.

- НІ,ні.... ти повинна  обов'язково поїсти! Тобі треба! І навіть слухати не хочу... чуєш, донько?!

... Ехала дальше Мотря и в душе благодарила добрых стариков, потому что чувствовала, как с каждым часом тяжелеет её   тело.

-  "Зачекай-но  трошки, мій маленький! Не можна тобі зараз, ніяк не можна,'' - тихо разговаривала, она с нетерпеливо бьющимся под сердцем ребёнком. -  Ось виїдемо трохи з цього пекла,  і то¬ді.... А зараз не можна, ніяк но можна...

- Та-анки-и! Та-а-анки-и-и... - вдруг завопил кто-то истошно на все поле. Оглянулась Мотря и увидела с ужасом, что из леса, что тянулся вдоль их пути, один за другим выползают тупорылые, серые чудовища с чёрно-белыми  крестами на боках.  Выстраиваясь в ряд,   они быстро надвигались на беженцев.
В беспамятстве заметалась толпа, не зная, куда бежать: впереди и слева простирались поля, а лес был отрезан танками.
 Со всех сторон были слышны крики, стоны. Плакали дети, молились  старики, причитали  с  завываниями  женщины.

Что есть силы погнал свою лошадку старик, стараясь как можно скорее добраться до  поросшего кустарником пагорбка, видневшегося вдали. Туда же, толкая и топча друг друга, бросились, наконец, беженцы. Но танки двигались значительно быстрее, Мотря видела уже, как гибли пол   их  гусеницами  те,   кто  был   ближе  к  лесу.

- Боже мій! Що  воно діється, Васильчику?.. Звірі! Що ж вони роблять?! 
Повозку мотало, подбрасывало на ухабах, швыряло из стороны в сторону. Мотря крепко держалась одной рукой за старушку, а другой - за край повозки, стараясь удержаться, не выпасть.

И вдруг тело ее пронзила острая, нестерпимая боль. Затем еще
и еще...

-  А-а-а…!  А-а-а…
               
                * * *
- Що це? Що  це  з  ними, Василь?.. Чого це вони так?                - Хто,   Мотруню?
- Лелеки... Чуєш,  як стогнуть? Чуєш… ось знову?.. Чому ти
мовчиш, Василь?
- То вони плачуть, Мотрю...   Старі     говорять - це   дуже   погана    прикмета. 
   -  ОЙ,   Василю... невже     лихо   якесь   до   нас   прийде? 
 
                * * *

-    Ау-у... ау-у... ау-у...
... Мотря открыла глаза. Сквозь верхушки деревьев на нее смотрело голубое июльское небо - чистое, без единого облачка.   Где - то  неподалеку стрекотал кузнечик.   
" Що це зі мною?... Де це я?...  "
-   Ну ось... я казала, що все буде добре! - услыхала она чей-то голос. - Поздоровляю тебе, донечко,  сина маєш... Дивись  - но!
Мотря увидела улыбающееся лицо старушки, потом живой ро¬зовый комочек, завернутый во что-то белое.
 
-   Ау-у…  ау-у...  ау-у… 

    -  Ти не хвилюйся,  донечко.  Я зробила все,    що  потрібно!  Все, як слід!.. Бач, який красень! - и старушка вновь заулы¬балась беззубым ртом.

-   Васильчику…  синку мій...  народився…
  -   Ау-у... ау-у... ау-у...
-   Що будемо робити, стара? - раздался голос старика.
-   А що таке?
-   Нема куди їхати,   німці   навколо...

-  Ау-у... ау-у... - вновь заплакал новорожденный. Потя¬нулась, было, к нему  Мотря  и  со  стоном  уронила  руку.
-  Бач,   що робиться,  -  продолжал старик, -  померти   може...

- Що ти кажеш таке!  - замахала на него руками старуха. - Цур тобі! Цур!
-   А-а-а… а-а-а… -  все громче   рвался к   жизни   детский  крик.

- Вези   куди-небудь!  -  зло  дёрнула  за  поводья  старуха. -  Чи будемо    стовбичити  тутка  до  вечора?!

- Помовч, стара! - Старик деловито поправил что-то в под¬возке, подошел к Мотре.
 - Поїдемо,  мабуть,  до Тарасівки…  донько. Це ось…  недалечко! Невісточка там живе.  Якщо не спалили  ще хату, то якось  і влаштуємось…

                * * *               

 Вечер. К селу неслышно приближается подвода.
- Стій!
Из-за деревьев выступили трое, в черной форме.  На рукавах белеют
повязки.
-  Куди  ідеш,  старий?
 
       Старик   осмотрел   неизвестных,  остановил взгляд на одном из них  -  долговязом, рябом.  Сказал:
- Невістка тут в мене…  Оксанка  Гаврилюкова…   до неї  ми.

- А це що таке?- ткнул рябой в сторону свертка. - Невже стара народила?

  Рябой  и  незнакомец,  бувший  ближе  к  повозке,  громко  засмеялись,  переглядываясь  и  тыча  пальцами в  сторону  старушки.   Послышался плач ребенка, затем стон Мотри.

У-у-у…   телепень!   -  сузив  глаза,  зло  бросила  рябому  старуха. - I не со¬ромно тобі старій   бабі  таке  казати?!   Чи немає   чого роби¬ти?  Бач,  повдягались…

-  Но, но…  -   сразу  перестал зубоскалить рябой.   Поменьш   цвірікай,   стара!    Хто це там ще з вами?  -  Он  подошел  поближе,  пытаясь  разглядеть  лежавшую  без  сил  Мотрю.
 
-  ЖІнка одна, - спокойно  начал  об’яснять  старик, - вагітна вона була...  Щойно  народила.    Як   же  ж   ії  лишити?   Ми  й узяли  з собою...

Полицаи отошли  в  сторону,   поговорили о чем-то.  Вернулись. -  Поїхали,  мабуть,  до управи, старий.   Там краще роздивимось,  хто ви   такі…

-   М-м-м... - вдруг   застонала   Мотря.

-  До  якої  управи?  -  испуганно  метнулась  к  рябому   старуха.-   Чи ти не чуєш, що тобі кажуть?   Вона ж померти може,  кров'ю   зійшла геть…

- А, може,   нехай вони їдуть, Петре. Бо ж воно… бачиш,  діло яке. А вранці навідаємось, - выступил из темноты третий, который до этого держался   как-то в   тени.

Рябой/видимо, старший/крякнул  недовольно,  потоптался  на  месте.  Затем   бросил сердито:

- Ну, то хай…    Погоняй,  старий ! Та дивись,  язика своїй  дівці  вкороти   трохи!

Повозка тронулась,

       -  Собі вкороти, телепень…  сомпель   зашморканий! - послышался   уже издали злой бабий голос.

Рябой хотел было броситься вдогонку, но затем передумал, махнул рукой.

-  Встигну ще…  - проговорил, ни к кому не обращаясь.

                *  *  *

Оксанка - черноглазая,   двадцатисемилетняя   молодичка  - встретила  Мотрю  приветливо.
    
-   Разом веселіше буде!  -  радостно защебетала она, помо¬гая стари-кам   перенести   обессилевшую   Мотрю  в  хату.  -  Цієї  сволоти  німець-
кої  повне село,  а я  ама  тут... і  ось,  моя  Олянка!  -  В детской колыске лежала, поблескивая в  темноте такими же, как у мамы,   глазами-вишенками,   пятимесячная   Олянка.   Быстро истопив печь и нагрев воды, Оксана тут же принялась обмывать новорожденного, отчаянно сопротивлявшегося своим единственным пока способом - плачем.

-  Співай, співай, мій маленький, - тихо разговаривала с   ним  Окса-    на.  Співай голосніше,   щоб всі чули, що ти е , що ти народився, отакий красеню…  легеню отакий.

Сделав все необходимое, она быстро запеленала его и, взяв на руки,  успокоила, дав ему свою молодую, переполненную молоком,  грудь.

- Отак,  мій маленький… отак! - радостно улыбалась она, видя, как жадно ухватился малыш за сосок своими крошечными гу¬бками. - Тягни на здоров'я!   Вистачить і тобі,   і  Олянці.   Сміливі¬ше тягни…

И увидев, как с тихой улыбкой следит за ними счастливая   Мотря,  спросила   негромко:

- Як  ім"я   його  буде?..

- Василь... -  одними губами  прошептала  Мотря.  -  Як і батько він буде…  Василь.

                *  *  *

Рябой выполнил свое обещание. Он явился рано утром и, усевшись прямо на кровати и наполняя воздух тяжелым сивушным  перегаром, принялся бесцеремонно расспрашивать еле живую Мотрю о муже, родителях, родственниках. Кое-что записывал  в обтянутую кожей записную книжку,  на  титульной  странице  которой  красовалась  свастика. А под конец, злобно при¬щурив маленькие,   зеленоватые глаза,   процедил сквозь зубы:

- Ми   маемо   своїх   людей,   де   потрібно.   Все,   що казала,  перевіре -мо!   Якщо   щось   збрехала - тіліпатися   тобі  на шибениці…  разом  із  твоїм цуценям.   А   спрбуєш   тікати - тим паче!  Ось  так!
Потом  поднялся,  одернул   чёрную  форму  и нагло впился глазами в дородную,   слегка располневшую,   фигуру Оксаны.

-  А  тебе,   красуне,  запрошує  до  себе  на  день  народження коман- дир окремого загону СС  барон  фон Краузе!  - Рябое ли¬цо  полицая при этом расплылось в многозначительной,   похабной  ухмылке. - Вважаю  зайвим пояснювати  - запізнюватись не мож¬на! Сьогодні в  вечері,  о  шостій  годині,   брігаден  фюрер чекає на те¬бе, лебідонько... Це у Гната Стецька. Бувай!

-  Сволота, - прошептала белая, как стена, Оксана, как только рябой вышел из хаты.  Запроданець! Гидота! Нелюдь!..  Ховалооя   десь   по лісах, як   звіряка   ота, а зараз бач... паном зробилося!.. Щоб ти не діждав, клятий...

  Вечером она никуда не пошла.   Как  только полицай  ушел   со  двора,  старушка быстро достала  из  свого   мешочка  тугой сверток, вы-нула оттуда по-хозяйски   засушенные корешки, стебельки, трави  и,      отобрав    необходимое,   принялась колдовать над отваром.

- Стривай-но,  йолопе дурний! - приговаривала она при этом сердито. -  Буде  тобі   тобі   Оксаночка...   а   як   же   ж!    Тримай ширше... блазню рябий!
К вечеру у Оксаны начался сильный жар, поднялась температура.  После того, как прибывшие к вечеру полицай и два немец¬ких солдата спешно удалились - а вдруг тиф! - старушка напои¬ла Оксанку еще одним отваром,   пошамкала    над  ней   тихонько   какие-то   слова,  пере-крестила,   и под утро  жара - как не бывало! Только чувствовалась сильная слабость да слегка подташнивало.
б
- Нічого ... то воно пройде! - успокаивала старушка Оксанку, улыбаясь мудрыми глазами.  -  Бач…   закортіло панові буб¬лика з'їсти.
               
                *  *  *
Старики пробыли в селе недолго. Как только Мотря,  возле которой без устали сновала проворная бабка,   поправилась, ста¬рик засобирался в дорогу.  И никакие уговоры не могли поколе¬бать его решения добраться до своей "батькивщины"  - села, что зате¬рялось где-то в Прикарпатье.

- Та куди  ж  ти  поїдеш, старий  дурню? - причитала старушка, видя, как невозмутимо укладывает старик свои нехитрые пожитки в возок.  - Чи ти не бачиш, що воно робиться навколи, чи життя  тобі вже набридло… карлюго старий?
Старик не отвечал,   молча делал свое дело,   и лишь под вечер бросил:

-  Вранці  роздивимось - куди?  А втім-можеш лишатись… так  краще  для  діла  буде.

А на все просьбы Оксаны   остаться,  побыть  в  селе  ещё  немного,   повторял одно:  -  Не можу   я   інакше,   донько,    розумієш...   не можу!
Только через полгода узнали  Оксанка  и Мотря о том, что добрался-таки упрямый старик до родного села - без повозки, без вещей, которые отняли у него сразу же, на первом перекрестке, - но добрался!   И еле живую бабку привел с собой.   Правда, еще через   месяц  передали им, что старик внезапно исчез из села. Ку¬да - никто не знал.

-  Це точно в партизани подався...- покачала головой Ок¬сана и невольно   улыбнулась -  её  свекру шел уже   шестьдесят  седьмой   год!   

                *  *  *

Мотря скрыла от рябого, что муж ее, Василь - командир  Красной армии. Она знала, что ждет ее с сыном, если об этом узнают немецкие власти. Везде были расклеены их обращения к жителям села с просьбой сообщать за вознаграждение о коммунистах, комсомольцах, евреях,  семьях красных комиссаров и партизан, И все на¬деялись, что не удастся продажному псу разнюхать правду, что просто так, для острастки, припугнул он ее тогда, в то утро. Но она ошиблась...

- Мотрю-ю!.. Мо-отрю-ю-ю...
Едва  слышный  крик   Оксанки  долетел  до  Мотри,  стиравшей    бельё  на   небольшой  речушке,  протекавшей  вдоль  села.   Она быстро выбралась на берег,   прислушалась - не показалось ли?

- Йди швидче-е...   Мо-отрю-ю-ю...
Сомнений не оставалось:  там, возле   Оксаниной  хаты, что-то случилось! 
Не помня себя, вбежала Мотря во двор и увидела, что ле¬жит Оксанка на земле,   и  отбивается  из последних сил    от  навалившихся  на нее двух полицаев. 

-  Потвори  нелюдські! Що ви робите! Відпустіть!! 
С силой, на какую только была способна, вцепилась Мотря
в ненавистную форму.
-  Відпустіть, кажу вам! Звірі!  Нелюді!!   

-  Рятуй Василя! - прохрипела вдруг Оксана, на миг осво¬бодившись от душивших ее рук.   - Він там! - Округлившиеся глаза ее указывали куда-то в сторону. 

Оглянулась Мотря и увидела, что из старого, провалившего¬ся уже давно,   погреба, что вырыт был когда-то возле клуни, под¬нимаются клубы сизого дыма.
- Швидче, Мотрю!!  -  хрипела,  отбиваясь  от  полицаев,  Оксана.  -  Він  там,  там…

-   Васильчику!   Синку мій!!
Мотря  метнулась к зловеще торчащим из земли балкам,  и вдруг почувствовала, как две руки, словно две черные змеи, обвили ее тело.   
                -  Стій, красуне! Не поспішай! Хай підсмажиться трохи  твоє  цуценя… ха-х-ха… 
 
- Відпусти!!! - Мелькнув коваными немецкими сапогами, с руганью        шлепнулся   на   землю  полицай.

- Де  ти…  Васильчику?   Синку?   Дитина   моя!   Де   ти?!

Словно безумная моталась по горящему погребу Мотря, гло¬тая дым, обжигая руки.   - Васильчику!   С инку мій!   Відгукнись!!   Де ти?!

Наконец, в дальнем углу,    нашла она маленькое,   скорченное
тело потерявшего уже сознание сына.

У нее еще хватило сил выбраться наверх.   Шатаясь,  сделала она- уже вся седая - несколько шагов и, словно в тумане, уви¬дела перед собой рябое,   избезображенное  гримасой   животной   ненависти,  лицо   полицая.

-  Що, червона короста, матка засвербіла?..   ха-ха-ха…   Нічого…    Ще з   своїм комуняком   наплодиш…  якщо його кістки не гніють  вже  десь  на смітнику.   Бач, злякалась... Твоє щастя, що соломи мало кинув…  Пішли, Ілько!   Дивитися  не можу,   як  зализує  вона  свого  ублюдка!

Вдохнув   свежего   воздуха,    очнулся,   заплакал  ребенок.

- Васильчику…   Любий мій!..   Живий…  жи... ви…

              -  И, крепко прижав к груди плачущего сына, Мотря вдруг сразу          обмякла, повалилась на бок…

                *  *  *

-   Тітко   Мотря!..
 
-    Га…    - встрепенулась Мотря.   -  Це ти, Софійко?

Через  огород,  от  крайней  хатыны,  шла  к  Мотре  стройная,  босоногая  дивчина  с  длинной,  до  пят,  косой.
 
-  Йдіть-но   до  нас,  поїсте  трохи… 
 
-   Ой,  дякую,  Софієчко,  дякую,  -  засуетилась Мотря,  замахала  руками.  - Не треба нічого! Нічого не треба! Шо  це  ви  собі  там  вигадали?

- Мати казали -  щоб  обов'язково  вас  я  привела…

-   Ні,  ні,  донечку,  дякую…   Я  не  можу!   Василь  приїде,  а  мене  не-  ма…  ніяк  не  можу!

-   Ну,  тоді візміть ось... - Софійка передает Мотре что-то, завернутое в чистое, вышитое полотенце. - Тутка вареники з си¬ром... Мати щойно зварили...    Ще гарячі.

- Ой, дитинко ти моя,  - совсем растерялась Мотря, -  нащо це?  Я б собі  постояла ще трохи...  а  там  вже  і  Василь   під'їде…

-   А,  може,  йдіть  до  нас,  га... тіточку   Мотря?    Мати дуже просили.  Ні, ні, Софійочко! Якщо вже так, то я візьму одненького... а решту віднеси!

- Я  нічого  не візьму,  тітко Мотря... бо мати сваритися будуть!   Їжте на здоров'я!  Смачного ва-ам... - Стройные ноги Софійки  белеют уже на   огроде.

-  То  ж ввечері щоб  були в нас! Перекажи  матері та батько-ові-і... - кричит вдогонку Мотря.

-  Дооре-е... перекажу-у... - Русая головка Софийки  уже скрылась за белеющим вдали  вишнёвім  садом.   -  Обов'язко-о-во-о... 

Мотря   погладила  рукой   теплый   еще   сверток,  улыбнулась чему-то...  Да  так   и  не  притронулась  к  еде.  Задумалась...

                *  *  *

-   Яйко!..   Млако!..    Гебен  зи  мир!  Шнель!!

Непрошенный    гость    жадно   шарил   глаза¬ми по хате, нетерпеливо   подгоняя    хозяйку   отрывистыми   окриками.

Заметалаоь испуганно Оксана, не зная, как отвести беду -  в доме давно уже ничего   из  еды  не было - все  выгребли  полицаи.   Перебивались  с   Мотрей,  как  могли,  в  основном тем,  что  удалось  вырастить летом   на  огороде.

-  Шнелль…  шнелль…  яйко!..  млако!.. Шне-елль!! -  все  громче  выкрикивал  немец,  размахивая  руками.  И  вдруг  белесые  глаза  его  округлились.  - О-о…  карбуз!  Русиш  карбуз!   Дас  ист  зер  гуд!
 
Немец  схватил большой полосатый apбуз,  который Оксана с большим трудом достала для неокрепших еще  после болезни Мотри и Василя,  и  закрутился  по  комнате,    сладострастно   при¬жимаясь  к  нему щекой  и  закатывая глаза.   - Я-а,  я-а… данке  шён!  Отшень  карашо!  Хо-хо-хо…  тра-ля-ля… -  Затем,   напевая какой-то замысловатый,  весёлый мотив и неуклю¬же выбрасывая перед собой длинные ноги, выскочил двор.

 Там он уселся на широкий, грубо сколоченный табу¬рет, что соорудила Оксанка для разных хозяйственных надобнос¬тей, достал большой  складной  нож  с  перламутровой  ручкой,   тщательно  вы¬тер лезвие  о  полу куртки и, издав какой-то странный, булькаю¬щий звук, принялся кромсать арбуз.

 - Карош   карбуз,   карош... - то и дело приговаривал он, с жадностью
обгладывая сочные ломти.   Сладкий  сок   тёк   пo  eго   щекам,
жилистым рукам,   сбегая   светлыми струйками   на   вылинявшую   уже  местами   форму.   Семена немец   громко выплевывал в  огород,  стараясь  попасть в  большой   медный   таз,  стоявший  там.

Когда  ему  это  удавалось,  он  открывал  свой  щербатый рот  и  самодовольно  гоготал,  мотая  коротко  остриженной   головой.  Потом  вновь  набивал  рот  сочной  мягкотью  и  вновь   старательно  повторял  свою  процедуру.
 
Оксанка  стояла  на  пороге  хаты  и,  сжав  до  боли  зубы, ждала,  когда,   закончв  свою  трапезу,   непрошенный  гость    покинет  двор. 
 
Но немец не торопился. Аккуратно отрезая большие кус¬ки, он все громче чавкал, закатывая от удовольствия глаза. 

- Карош    арбуз... отшень карош!    Германий нет такой карбуз! От -шень   карош!
- Щоб ти вдавився, фашистюго клятий! - негромко, чтоб не услышал немец, проговорила Оксана.   Но она ошиблась - немец услыхал. Он на время перестал чавкать, повернулся к Оксанке всем телом и совершенно спокойно пояснил:

-  Фашист?..  Ихь  бин  нихт  фашист!  Глюпий слово... я,  я  ...Отшень глюпий!     Фашист пуф,  пуф… стриляйт!   Ихь  бин  нихт  пуф-пуф!    Ферштейн? - Немец  встал,   вытянул  свою   длинную   шею,  и  проговорил,  напрягая  связки: -   Ихь  бин  зольдат  дер  Гроссе  Фюрерармее!  Ферштейн? - Потом подошел  к  Оксанке и,  наклонившись,  уставился  на  неё   немигающими,  на  выкате,    глазами.  Та  вся  сжалась  в  комок,  побледнела. 

-  Мама,   мама! - затеребила вдруг подол Олянка,   показывая  ручкой на арбуз.    Немец перевел взгляд на девочку.

- О-о-о!.. кляйне   медхерин!  -   Щербатый рот его вдруг  расплылся в широкой,   умиленной улыбке. - Я-а,   я-а…  айн  момент!  -  Он торопливо отрезал   кусок  арбуза,    подошёл,  нагнулся к Оляне:  - Кушайт!  Битте…   битте!!  Девочка   улыбнулась,  протянула  ручку  навстречу.

-   Не смій!   - Оксана схватила Олянку на руки, прижала к  себе.

-   О-о…  варум? - Немец   вскинул   рыжие  брови.  -  Варум,  заген  зи?
Олянка  заплакала.

             -   Дас  ист  зер  шлехт! - помотал  удивлённо  головой немец.  Потом  добавил: - "Дюра  рюський  баба!  Отшень  плохо  делайт! Ихь  бин  нихт  пуф-пуф  киндерн!  Ихь  бин  дойче  зольдатен! Ферштейн?  Мм…   дюра  руський  баба…
              Выкинул остатки   арбуза  в  таз,  немец   вытер нож,  затем  достал  мятый  носовой  платок,    вытер  руки.    Одернул форму, вновь  внима -тельно посмотрел на Оксану.

            -  Ихь  не  стреляйт  киндерн! Ихь бин  арбайтер! Бите… зеен  зи! -  Немец  протянул  Оксане  огромные,  заскорузлые  руки.  -  Ихь  хабе  драй киндерн!   Ферштейн? -  Показал  на  пальцах - троих  детей!   

      - А зачем воевать-то пошел? - спросила негромко Оксана,  глядя прямо в глаза немцу. - Воспитывал бы там,   у себя,  своих  киндеров. А то ведь, чего доброго, прибьют где-нибудь... плакали  твои  детки!

Немец  вновь  выпрямился,  вытянул  шею.

-  Это есть отшень высокий война! Мир  геен  нах  остен! Ми есть лютший раса!    Ам  ганце  вельт!   Ферштейн?
 
Поднял  большой  палец,  вновь  уставился  на Оксану немигающими, как у совы,  глазами.   Затем одернул еще раз форму, направился к выходу. У самых ворот   задержался, повернулся, проговорил раздельно:

- Глю-пый   рюсь-кий   ба-ба...   Тьфу!..


                *  *  *

- Що, сусідко, ще й досі чекаєш?
Мотря вздрогнула от неожиданности: к ней шел, ведя в руках сверкающий на солнце велосипед, дядько Опанас - тот са¬мый, что ехал утром на машине из города.

-   Та ось, Опанасе, чекаю... Ох, і злякав ти мене! -рассердилась вдруг Мотря. - Завжди підкрадаєшся, наче отой кіт...

- Та наче б то й не підкрадався, - добродушно оправ¬дывается Опанас, - по дорозі наче їхав...

- Та це я так... шуткую, - смеется уже Мотря. - Зга¬дала собі тутка трохи... - И вдруг блеснула озорно глазами: -  А це до кого ти так причепурився, га... сусіде?

Опанас действительно был уже гладко выбрит, в новом соломенной    шляпе  и белой,   вышитой сорочке, подпоясанной зелёным кушаком.

- Як це до кого? - подкрутил седой ус Опанас. - До тебе ж і причепурився, сусідко... - Расправил грудь, повернулся  раз-другой: - А  що…  хіба я вже не годний до дівчат?
 
-   Та годний, годний! - машет рукой Мотря и смеется  вместе с Опанасом.

-  Там вже люди збираються потроху… - продолжает раз¬говор Опа-   нас. - Та й мені  ж  кортить вже випити чарчину за твого Василя.

-  Та я вже все наготувала, Опанасе, все, що має бути!  - торопливо оправдывается Мотря.   - Але ось, бачиш... Василя нема... Затримується, мабуть,  десь...  Поправила платок, пригорюнилась.  - Ти йди,  Опанасе…  та людям   перекажи - нехай   за¬чекають!   А   він   приїде,   обов"язково   приїде!

-   А   де ж він дінеться, - соглашается Опанас. - Тільки ти не   хвилюйся,   сусідко, - ми зачекаємо.  Скільки треба, стільки   і  будемо чекати! Це така справа...

Опанас   уезжает,   и   Мотря вновь остается одна. Посмот¬рела вдоль дороги - нет,  не   видать Василя!

-  "Що ж ти,   Васильчику,   так забарився... всі очі    вже прогледіла. Чи,  може, трапилось щось  в  дорозі…  га? Та ні, ні… що це я кажу  таке,   стара дурепа! Все добре,    все буде добре!   Як  і  тоді... пам'ятаеш, Васильчику,   як   і тоді…"

                *  *  *

Ночь еще цепко держала в своих объятиях землю, когда внезапно раздался сильный стук в дверь.

- Відчиняйте…  швидче!
- Хто це? - испуганно метнулась к Оксане Мотря,
- Мабуть,   поліцаї...

- Ой, Оксаночка... - Мотря прижалась к подруге всем телом, задрожала... - Це ж вони за мною...

     -  Чуеш чи ні... гей, Оксано! - От глухих, тяжелых  ударов зазвенели стекла.

       - Та це  ж Петро! Той самий... рябий… Ой, що ж воно буде, Мотречку?.. - Оксана прижала к себе Мотрю,   заплакала.
     -  Ти чуєш чи ні!  Востаннє тобі кажу... - У окна замаячила чья-то фигура.

     -  Зараз, зараз... Зачекайте! - крикнула  Оксана.  И тихо  добавила:  -  Що ж робить,  Мотречку,   кажи?

- Відчиняй, - вдруг спокойно ответила  Мотря. - Прошу тільки тебе дуже - збережи Василя!

- Та вони   ж   вб'ють   тебе... Мотрю!!

-  Відчиняй,  бо сама відчиню... чуєш? - И, отстранившись, подтолкнула   Оксанку  к  двери.

Непослушными, ставшими вдруг чужими,  руками  зажгла Оксана свечку, вышла в сени, отодвинула засов.
- Тобі що... позакладало?! - грубо оттолкнул ее кто-то высокий. - Дивись мені, дівко!..
 
У самых глаз увидела Оксана дуло карабина. Вслед  за  этим  в  хату  вошли  трое.  В  первом,  высоком,  Оксана  узнала  рябого.

-  Збирайся, красуне, - скривил тот в злорадной усмеш¬ке  рот,   увидев Мотрю.  - Досить тобі хліб чужий  жерти...
 
            - Та що ти таке  кажеш, Петре! - Всплеснула руками  Оксана, - як тобі не соромно!..

            -   А ти помовч! - вновь грубо оттолкнул Оксану рябой, -  бо підеш разом з нею!  Чого дивишся?   Збирайся…  червона короста!  - вдруг   заорал он истерично, замахнувшись на Мотрю   прикладом.

- Добре… я зараз! - Лицо Мотри было спокойным. - Дозволь тільки сорочку чисту  перед смертю одягнути.

- Нічого… на мотузку тіліпатися і в цій буде добре... Гайда! - вытолкнул  рябой  Мотрю на середину комнаты. -  Вдягай свое шмаття! Та разом цуценя отеє   мале   захопи з собою!  Де воно? - Злые глаза его зашарили по кровати.

- Мабуть,  в тій кімнаті, - угодливым тенорком подсказал второй - невысокий, полный, с бегающими глазами.

- А-а…  заховала! - Оттолкнув   Мотрю прикладом,  рябой напра-вился было в другую комнату.
    -   Стій!   Дитини не чипай! - неожиданно раздался голос третьего  мужчины, стоявшего у двери. - Такого наказу не було.  І хай сорочку одягне!

Он подошел поближе… и Мотря чуть не вскрикнула от неожиданности.
- " Та це ж Іван…   це ж він... той самий!"

И вспомнила она, как еще до войны приезжал из соседнего села к ним на танцы этот высокий, красивый парень и всегда искал глазами ее, синеглазую Мотрю.   Видимо,  пришлась она  ему по душе.

"А чого це він з ними... з оціми запроданцями?"- подумала  было Мотря,  да вовремя спохватилась. Что-то прочитала она в глазах Ивана такое,   от чего радостно забилось сердце.

Ну,  то хай... - сквозь зубы процедил рябой. Видно было, что он побаивается того,  третьего - крепкого, статного на вид. - Йди, одягайся!... стеррво   советська! -  вдруг снова истерично взвизгнул он и,  отойдя в сторону, наполнил воздух грязной, нецензурной бранью. Затем  достал смя-тую пачку немецких сигарет и,   не спуская   с  Мотри  цепких,   налитых   ненавистью   глаз,   жадно   закурил,   сплевывая   прямо  на  пол.

-  Спасибі тобі, Іване… -  еле  слышншо, одними губами,   прошептала Мотря, с внезапно вспыхнувшей надеждой  продолжая  всматриваться в лицо   своего   нежданного защитника.

- Йди,  йди…  та швиденько там!  -  вновь  резанул  слух  грубый  окрик  рябого.

Оксана  быстро    вошла в комнату. Сердце ее бешено колотилось.

- Швидче! Швидче!- подгоняла она себя. - Швидче…

Дети мирно посапывали в темноте в своих кроватках.  В считанные секунды спеленала их  Мотря, натянула на себя по¬павшую под руку одежду и только хотела открыть окно, как услышала вдруг два глухих выстрела. Затем что-то грузно повалилось на пол и вслед за этим совсем близко увидела Мотря широко открытые глаза Оксанки.

- Не лякайся, Мотречкуо…   це я! А той… третій... то наш, партизан.
- Та я впізнала його,   Оксанко...

- Тікаймо до річки, - прервал их разговор горячий шопот Ивана. - А потім ярами до лісу... Та швидче, швидче... там  хлопці чекають!  - На плече у него тускло поблескивали дула   трёх  карабинов.
И, прижав к себе теплые комочки спящих детей, выпрыгнули они через окно  в  огород,   и вскоре растворились в спасительной темноте осенней  ночи…

                *  *  *
Вдали показалась машина.   Мотря встрепенулась, подалась вперед. Машина быстро приближается, оставляя за собой густое облако серой грйдерной пыли. Видно уже, что в кузове много пассажиров. Белеют   чьи-то платки,   капелюхи.  Кто-то стоит, прислонившись ру¬ками к кабине. 

- "Та це ж він, він... Василь!" -  не  веря  своему  счастью, шепчет  беззвучно  Мотря. 

И не выдержала, побежала старая навстречу, вытянув перед  собой руки, словно в молитве.

- Васильчику! Синку мій! Приїхав!  Приї-їхав!!

На ходу легко спрыгивает с  машини   Василь. Н вот уже молодые, сильные  руки его подхватывают обессилевшую вдруг Мотрю.

- Мамо!  Мила... єдина моя!  Василь целует счастливое, мокрое от слез,   лицо Мотри и сам плачет, стыдливо пряча лицо на ее груди.

   -  А я так чекала на тебе, Васильчику, так чекала... - не может успокоиться Мотря. -   I стою, і вдивляюсь, а тебе все нема та нема...

Наконец отстраняется Мотря от сына, смотрит в родное лицо и видит, как похорошел он за это время, как ладно сидит на нем военная форма,   сколько значков и медалей на широкой груди его.

- Ну зовсім, як батько... зовсім, як Василь, - тихо шепчет она и теплая слеза   вновь катится по ее   щеке.

- Ріденька моя, - улыбается Василь, вытирает ей сле¬зы, - ну  що  ж  ви  плачете?    Не   треба так!  Чуєте… не  треба!   - Одной рукой берет он чемодан, другой бережно об¬нимает худенькие плечи Мотри.  -  Йдемо до хати, мамо! Я вже стільки не був в ній!

Так и пошли они в обнимку по родным, широким улицам,  среди цветущих садов. То и дело слышится со дворов:

- Здоров був, Василь! З поверненням тебе!

И кланяется Василь односельчанам, благодарит за теплые слова. И Мотре радостно видеть, что не забыли, помнят в селе ее Василя,  рады его возвращению,

-   Заходьте до нас, - просит она всех, - дуже просимо... заходьте!

 -  Дякуємо!.. Зайдемо...   обов"язково   зайдемо... - отвечают  с  улыбкой  сельчане.

- Ти,  мабуть, і  хати своєї   вже  не впізнаєш? - шутит вдруг Мотря.
Василь смотрит на лукаво заблестевшие глаза Мотри и сме¬ется.          -   Як же я можу не впізнати її, мамцю?! Вона ж завжди була в нас самою кращою. Одна на все село!

- А так же ж, так, - тихо соглашается Мотря и гордый румянец заливает ее щеки.   И уже громче добавляет:

- А ти подивишся, Васильку, яка вона зараз! Я ж її так вимастила, підмалювала... як невісточку! А навколо квіточок посадовила…  Такі, які ти любиш... біленькі оті... як їх?

- Гладіолуси, мамо...
Оце ж вони, вони... гладиволуси! -  радостно закивала головой Мотря, - Я їх біля хати посадовила…  ще й на городі трохи.  Хай, думаю,  Василю на ціле літо буде...

Василь нежно целует Мотрю в седой висок, крепче прижимает  её  к себе.

- І маки посадовила... Ти ж любив маки, коли малим ще був? Пам"ятаеш, як ти за ними у Параскін город заліз? А вона тебе піймала та крапивою... пам'ятаеш?

 - Мотря тихонько засмеялась.
- А як же ж ... пам'ятаю... - Василь сначала смутился, а потом тоже рассмеялся. - Ще й як пам'ятаю! Ох, і пекло ж то¬ді ...

-   А як я з нею тоді посварилась!  Ох,  і  посварилась... Та хіба  ж можна таке:   з-за якихось маків з хлопця штанці   зні¬мати? 

И уже оба весело смеются,   поглядывая друг на друга.

- А ви такі   ж, мамо, як і були...   не змінилися ...

- Еге?.. - Мотря свободной рукой поправила платок, подо¬брала волосы. - Ну,  та й добре, що не змінилася! А то ще не впізнав би мене... стару таку... - И, не дожидаясь, как Василь посмотрит на ее шутку, сама же и рассмеялась.

-  Ох, мамо... сваритися буду!- качает головой Василь.

-  А в садочку у нас зараз як гарно! Ота яблунька, що ти  посадовив, як у армію йшов... паммятаеш?

- Пам'ятаю...   Та що з нею?
- Та нічого. нічого ....Цвіла вона вже в цьому році! Така височенька... з тебе буде. І вишенька теж...

Василь ласково посмотрел на Мотрю. Он то уж знал, почему  так быстро зацвели яблонька и вишня. Но все-таки спросил, видя, с какой радостью ведет этот разговор Мотря, каким счастьем светится ее лицо.

-  Ви, мабуть,  добре за ними доглядали?
 
-  А вже ж, а вже ж ... - торопливо закивала   головой  Мотря.  -Гноєм влітку  піддобрювала,  а взимку   соломкою  обгортала, шоб  не  померзли. Бавила, як діточок своїх... А як же ж! Вони і е мої діти… як і ти, Васильчику.

                *  *  *

Вечер.   Возле калитки белеет чей-то платок. Это стоит Мотря. Мимо с шутками и смехом проходят парни и де¬вушки,

-  Тітко Мотря! - кричит невысокая, смуглявая дивчина. -  Ваш Василь сьогодні до дому, мабуть, не прийде!

Дивчата весело смеются.

- Чого це…   Оксаночка? - спрашивает с  улыбкой  Мотря.

- В нього тут одна городська закохалась!  Ой, а яка ж вона га-ар-           на-а-а… - выводит все тот же озорной го¬лосок.  -  Може, завтра вже й старостів засилати треба буде...

- Ха-ха-ха…  - Звонкой дробью рассыпается по вечерне¬му селу молодой девичий смех.

Мотря смущенно машет руками, качает головой:

- От дівчата… вигадають таке!  Ще й справді до старостів діло дійде! - смеется она уже  вместе с дивчатами.   И вдруг стала серьезной:

- Моєму Василю ще погуляти треба, відпочити. Скільки ж він вдома не був! - Помолчала.   И тихо добавила:   -  А потім, може, вчитися поїде...

- А ми хіба що?   Ми ж тільки так... шуткуємо. Хай вчиться... - лукаво повела глазами Оксана.

                Ой, у вишневому садочку
                Козак дівчину  вговоряв…

вдруг сразу, будто сговорившись, взметнулись вверх стройные девичьи голоса.

- До побачення, тітку Мотря!
- Бувайте   здорові,   діти...
            Фюіть-фюіть-фюіть, тьох-тьох-тьох,
             Ай-яй-яй, ох-ох-ох,
             Козак дівчину вговоряв...

Молодежь удаляется. Мотря остается одна, прижимается щекой к калитке. Задумчиво смотрит вдаль - туда, где сейчас, наверное, гуляет ее Василь, кохається с черноокой дивчиной.
               
                Стоїть гора-a…  висо-окая…
                Попі-ід  горо-ою   га-ай    та   га-ай…

 откуда-то издалека донеслась вдруг песня.

-  "Он, як чути… - улыбается Мотря. - Це десь біля Лазаря... на Слободі."
               
                Зеле-ений га-ай,   густе-есенький,
                Нена-аче спра-авді   ра-ай!

"А гарно як співають... ох, і гарно! "

Один голос особенно выделялся своим красивым, чистым тембром.

"Ой…  та це ж Параска!   це ж вона! - оживилась вдруг  Мотря. - От виводить! Цілий день би слухала. 
               
                Під гаем в'еться   рі-іченька-а,               
                Як скло-о вона-а блищи-ить, блищи-ить…

-  "Це заспівує, мабуть, вона свій сум по Івану.  Теж не  повернувся… як  і мій Василь…

Губы Мотри вдруг дрогнули и на морщинистую щеку скати¬лась теплая слеза.    За ней другая, третья...

"Ой... та що це. я? - спохватилась вдруг Мотря, - Нащо  це?.. розвела тутка...
Концом платка она быстро вытирает слезы.

-  "Пробач   мені, Васильчику... це я так... трошки..."

Ласково погладила она столб, на который опиралась, при¬жалась к нему щекой, вздохнула, тихо улыбнулась себе:

-  "Ой, Василю... закохала, мабуть, тебе зовсім твоя чорноока дівчина!
Не прийдеш, мабуть, ти сьогодні до дому. Чує моє серце... не прийдеш... Ну, та нічого, Васильчину... : нічого! Це так  і   треба... А як же ж!  Мене, стару,  ти й  взавтра побачиш, і  післязавтра! А вона, може,  вже  швидко до  міста свого   поїде...

             ... А молодість не ве-е-рне-еться-а, 
                Не ве-ернеться-а-а вона-а... 

Наступает ночь. Теплими волнами сна незаметно оку¬тывает она все вокруг, будто невзначай, будто походя гасит последние звуки, вздохи, огни. Постепенно затихает дружный лягушачий хоровод, замолкают собаки. Ночь одолела всех...

Не спит лишь Мотря, Она, как и прежде, стоит у калит¬ки, прислонившись к ней щекой, и куняет... Она постоит вот так еще немножко, еще чуть-чуть, и пойдет домой - устала ведь за день, намаялась. Веки ее тяжело опущены, голова клонится вниз...

-  "Хай погуляє... Він  же ж стільки в армії був... Хм-м... старостів... От дівчата... бешкетниці! А здорові які повиганяли, поки Василя не було... Параскіна оця... Оксанка... от сорока!"

Голова Мотри падает на руки, веки смыкаются.

- А правда ж, дівчата, Василь в мене гарний... Це він в батька такий високий та смуглявий... Тільки очі мої... а так все батькове... Мого Василя теж дівчата любили…   а він тільки мене  одну!   Отак закохався відразу... Я в драно¬му платті   тоді  була... білизну прала на річці, а він все одно за-кохався... Так, так... він любив мене без тями... мій Василь. І я його... Ми дуже гарно кохалися... дуже...

- Мамо! Мамо!.. чого це Ви тут стоїте? - вдруг слышит Мотря звонкий голос сына.
Га?.. Що?.. Ой, Васильчику... це ти? Де ти? 
    
Мотря с трудом поднимает тяжелые веки, смотрит вокруг.  Но рядом никого нет.
 
''Ой... до дому ж треба йти... ніч на дворі, - вздыхает Мотря. Ноги ее уже с трудом удерживают усталое, отяжелевшее тело. - Та я зараз, зараз... Ось ще трошечки постою, та й піду собі... А ти гуляй, Васильчику... гуляй, не поспішай. Мій Васильчику... мій синочку... А я ще трошечки... ще трошечки... Я зараз,  Васильчику... зараз..."

                *  *  *

Поезд с размаху нырнул в узкий проем моста и от стремитель¬ного бега стальной арматуры зарябило в глазах.

-  Скучаете?.. -

Василий обернулся. Перед ним стояла миловидная, стройная де-вушка в сиреневом платье  "в горошек". Над изогнутыми в улыбке бровями - светлые  колечки волос.   
-   Я?

-  Ну да... а кто же еще? - Прямой взгляд больших, выразительных глаз. Где-то в глубине - смешинки.   -  Здесь больше никого нет.  С Вами можно?
-  Да... пожалуйста!
-  Спасибо.

Помедлила. Подошла к окну. Тонкие пальцы с длин¬ными, тщательно ухоженными,   ногтями нервно застучали по стеклу.

-  Вы извините, что я так... В купе душно, тесно и вообще...  -Бросила на Василия   быстрый взгляд. - Я вам помешала?

-   Ну что вы...наоборот!

-  Серьезно?  - Тонкие стрелки бровей взметнулись вверх. По-смотрела удивленно. И вдруг прыснула в кулачок.

-  Почему вы смеетесь?   Я что-то не то сказал?

-  Да..нет... Просто смешно - и все!  -Поймала золотистый локон, стала быстро накручивать на тонкий пальчик: вверх - вниз, вверх вниз... - Вы любите музыку?
-  Очень!
-  И я очень!   Особенно вот эту:

                Зима пройде-ет
                И весна-а пролети-ит,
                И весна-а пролети-ит...

Называется " Песня Сольвейг".   Она уже совсем старенькая, но все равно ждет своего любимого... "Ля - ля, ля-ля-ля, ля-ля¬-ля..." Ой, да не слушайте Вы меня! Я пою ужасно фальшиво... - Отпустила локон. Колечки светлой струйкой скатились вниз.  -  Вы   вот говорите "' Ну что Вы?", а сами думаете о другом. Сейчас вы скажете, что  это не так... Ну, что молчите?
 
       -о чем вы... я уже забыл?

       -Ну вот, видите... уже забыли. - Лицо девушки стало грустным, уголки губ дрогнули…   - Вы не забыли... Вы не хотите говорить не¬правду. Повернулась,   посмотрела   на   Василия  в  упор.
 
- Такие, как вы, не умеют, обманывать. Вот. - Замолкла. Задумалась. Затем стала что-то быстро рисовать на стекле.


-  Что это?
-Это?.. Моя белая птица. Она снится мне каждую ночь... Прав¬да, смешно? Хм... белая птица,  белая-белая... Ой, да не  обра¬щайте внимания! Вечно я что-то придумаю... - Быстро затерла рисунок. Вновь прильнула взглядом к окну. Она стояла неподвижно и, казалось, вся ушла в созерцание вечернего заката. Веки ее были слегка приспущены, длинные ресницы чуть вздрагивали.

И вдруг лицо ее озарилось каким-то особым,таинственным светом. Она вся  подалась вперед, напряглась, словно хотела вырваться из  этого душного, насквозь прокуренного,   тамбура и умчаться туда, в стремительно летящую за окном степь, где звенели еще в теплых лучах вечернего солнца неугомонные жаворонки, носились,  срываясь с косогоров,   юркие стрижи,  чтобы  насладиться вместе  с  ними     безмятежной    радостью  полёта.

Василий молчал, боясь спугнуть необычность этих минут.  Молчала и  девушка. Наконец она словно очнулась, нервно дернула плечиком.

-  А-а…   ерунда все это!   Давайте о другом!

Волшебный  свет исчез.  Девушка   вновь смотрела на Василия прежним, слегка ироничным,  взглядом.
- Давайте…   О чем? 
-  Не  знаю...
- Как   вас  зовут?.
-   Меня?... А зачем?
-   Просто  так.
-    Просто так не надо!
-    Тогда не просто так.
-    Хм... Ну ладно.   Меня зовут Таня.
-   Меня  -  Василий. 
-  Хм…   Василий... Василий Теркин? Да? А куда Вы едете, Василий?          -    Домой.
-    Насовсем?
-    Насовсем.
-    Счастливый...
-    А   вы?
-   Я?..   Куда- я?...  Никуда.
-  То-есть...  как?
     - А так... никуда.  Мне некуда ехать.

Лицо девушки внешне казалось беспечным.  И только тонкие пальцы все сильнее сжимали стальной   прут   решетки.

- Ну…  что молчите? Неясно? Хм... ну хорошо. Я родилась в Ленинграде. И знаете когда? В сорок втором, в марте.  Теперь вы поняли?
Василий   с   трудом прервал  молчание.


-  И   как  же…    потом?
  -  Потом?  Хм,  потом.... - Девушка посмотрела удивленно. - Вы что…  не знаете,   что было потом?

  -  Извините,   Таня,   я   хотел  сказать…
Ватага ребят с шумом  перекочевала из вагона в вагон.   В ру¬ках  у  них   бренчала  " Спидола":

Говоря-ат  не повезе-ет, 
Если  черный  кот дорогу перейде-ет...

Девушка  оглянулась, посмотрела вслед.

    - Хм...  чёрный кот… наоборот... А-а... ерунда все это!
Ладно! К чёрту!! Она  резко  отстранилась от окна, нервно обхватила рука- ми туловище. - Потом  была эвакуация... в Барнаул. Потом
детдом,  техникум…  немного  работы... Вот и все!. Ну ладно, я пош-
ла…
-  Как…  подождите!
-  Подождать?  А  зачем?!
      -  Понимаете,   Таня... я…

  - Хм... не смешите. -  Девушка  с улыбкой смотрела на Ва¬силия, слегка раскачиваясь туловищем из стороны в сторону. -  Вы  ведь  все равно  со   мной  встречаться  не   будете.

-  Да прекратите вы,   наконец!  -  Распахнулась неплотно прикрытая дверь,  наполнив  тамбур  грохотом бешено  мчавшихся  по  рельсам  колёс. -  Можете  вы серьезно?  -  Василий с яростью   захлопнул  дверь.

- Хм… -серьезно... А я серьезно!. Это вы не серьезно! - Девушка перестала раскачиваться,  зрачки ее темных глаз внезапно су¬зились. - Вы вон какой! -  окинула  она  взглядом стройную,  тренированную фигуру  Василия. - Небось…  где-нибудь в тылу... с мамочкой.   А  я?   

А-а.... к чёрту!   Вот, смотрите! - Она торопливо оголила руку  -  тонкую, синюшную, с островками мелкой,   красноватой сыпи. Это там… от истощения. Мама умерла  сразу,   а я вот…   видите?  И   замуж  мне  нельзя…  врачи сказали.
 Девушка замолкла. Опустила руку.  И вдруг заплакала, уткнувшись по-детски в плечо Василия. Колечки были совсем радом.  Казалось,  они    тоже плакали, чуть  вздрагивая.
.
-   Ну  что Вы, Таня?   Перестаньте!  Не  надо  так…  слышите? 

 Колечки  вздрагивали все сильнее. И,  вместе  с  ними,   худенькое плечо под широкой ладонью.

-  Ты хороший... ты очень хороший!..  Я тебя  еще там,  в  вагоне,  увидела… Ты проходил,   а  я  увидела… У меня никого  нет… никого, понимаешь?  И никогда не было... А я очень хочу,  чтобы кто-то был: отец, мать, сестренка - кто-нибудь…кто-нибудь!  - Девушка  вдруг резко  отстранилась,  взяла  Василия  за  руки   и зашептала быстро-быстро,   как в лихорадке:

- Слушай... слушай…  будь мне братом!... пожалуйста, будь мне  братом! Я очень буду тебя любить... Очень! Всю жизнь... как безумная! Вот так! Вот так! Вот так! - Девушка  обхватила руками шею Василия и стала судорожно, со стонами, покрывать его лицо беспорядочными, страстными поцелуями.

Вновь  предательски распахнулась дверь. Полный мужчина обернулся, посмотрел с  любопытством на  парочку,  и, посапывая, неторопливо   перешёл  в другой вагон.

- Что вы делаете? Слышите?'!...- Вместе с терпкие запахом недорогих духов Василий отчетливо уловил в горячем дыхании  девушки запах   вина. Он попытался разжать  цепко  державшие  его  руки.

-   ... будь мне братом…   пожалуйста,   будь...
- Да прекратите вы,   наконец! - Василии с трудом оторвал прильнувшее к нему тело, с силой отбросил его.

Она ударилась о стенку тамбура, заглушила крик ладошкой.  Замерла.   В широко открытых глазах - недоумение, боль.   И еще что-то, от  чего мучительно сжалось сердце.

  -Зачем? Зачем  вы так? - прошептала, наконец, еле слышно девушка. 
  - 3ачем вы…   так? - повторила   она   уже  одними губами и, закрыв лицо руками, зарыдала.

-  Простите, Таня,  я...  -  Василий  подошёл  к   девушке,  взял  её  за  плечи.
-  Не  трогай! - Словно  ток  пробежал  по  её  телу.  Отшатнулась,  забилась  в  угол.  И вдруг  закричала   хрипло,   с надрывом:

- Чистюля!  Сытая  ролжа! Буржуй!!  Ты никогда не поймешь, как это больно!  Никогда!  Что тебе до меня? Что?!..   " Подождите... Не уходите... " Ха-ха-ха... Мерзавцы! Лицемеры!! Все до единого! Все!! И ты тоже! Да...  и  ты!!
Оглушительный, словно выстрел, звук захлопнувшейся двери тамбура.   Тишина.  И лишь мучительным, назойливым эхом застрявшие  в мозгу слова: "Мерзавцы!.. Лицемеры!.. И ты тоже ! Да… и  ты!!"

- Что, солдат... плохи дела? - Полный мужчина, наклонив  голову,   с сочувствием  смотрел на Василия. Не дождавшись ответа, тяжело вздохнул и, не без труда втис¬нув своё   обширное тело  в проем двери, удалился.

Закат умер… Последние отблески его, скользнув уста¬ло по краю горизонта, исчезли вдали. Странным, причудливым силуэтом выплыл вдруг из надвигающихся сумерек корпус какого-то завода.  Перепоясанный многочисленными трубами и магистралями,  изрыгающий огромные клубы дыма и копоти, он казался   уже не заводом, а гигантским кровожадным спрутом, присосавшимся намертво своими могучими щупальцами к телу невинной  жертвы.
 
Приближалась очередная станция. Поезд замедлил ход… В общем вагоне ее не было - Василий это знал. "Даль¬ше!.. Дальше!..  Следующий вагон был плацкартным. Замелькали лица пассажиров-  равнодушные, сонные. "Нет... не здесь! Даль¬ше!"   В купейном большинство дверей были распахнуты: кто играл в шахматы, кто ужинал. Некоторые уже отдыхали, облачившись в свежие,  пахнувшие влагой,  простыни. И лишь где-то посредине вагона  виднелась закрытая дверь. "Может быть… там?"

... Хрупкое тело девушки казалось игрушечным рядом с тучным телом мужчины,  обнимавшим её. На столике стояла бутылка "верму¬та", в стакане плескалось вино. Она  смотрела на  Василия  в упор, слегка  наклонив  голову, словно позируя фотографу. Правая рука её обхватила  шею партнера,   левая блуждала под полой   темно-сине¬го, махрового  халата.

— Чё нада? -  Оплывшая туша мужчины двинулась навстречу Ва- силию.  -  Чё нада…  спррашиваю? - На посоловевшем от алкоголя и  плот- ских влечений  лице  появился звериный оскал.  - Пошё-ёлл!

- "Жy-yx..."  - Лязгнув- массивным замком, с визгом задвинулась дверь.       " Купе  номер семь..." - Василии увидел перед собой аккуратно выведенную,  римскую- цифру. " Места двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь…" - Из  соседних  купе с  любопытством  выглядывали пассажиры,  стараясь, видимо, понять - что же происходит там, за дверью, и какое отношение имеет к тому происходящему этот,  неподвижно стоявший перед дверью,  солдат?  " Купе номер семь... ку¬пе номер семь… купе-номер семь..." Тяжелыми, непослушными ногами сделал  Василий, наконец, несколько шагов  в  сторону  от  двери. - " Уйти! Немедленно уйти отсюда!" - Еще несколько шагов. -  " Уйти!..." И вдруг взорвалось что-то в груди, швырнуло назад.  - " Не-е-ет!"

Дверь не поддавалась, зажатая предохранителем. Но Василий рвал и рвал ее без конца.
-Ах ты…  падла!! - В  дверном  проёме   зловеще блеснуло стекло занесенной над головой бутылки.

-Ох-х...
Молниеносный, хорошо отработанный,  приём самбиста-десантника - и грузное тело уже беспомощно лежит на сиденье купе. Девушка  вскрикнула,  забилась в угол.

    -  Не подходите!  Я буду кричать! А-а-а...

Василий с силой задвинул створку двери.
-  Вы  не должны, понимаете... не должны  так себя  вести…  не имеете права! -  Он лихорадочно подыскивал слова, но они ускользали, тонули беспомощно в огромных,  широко открытых глазах  девушки.

-  Мм-м…  - застонал лежавший.

-  Так нельзя,  Таня!   Ради памяти тех, кто был там…  в  сорок  втором,   нельзя!  Кто  хотел  жить!  Хотел…   и не смог!: А   вы!.. Вы!!.. Зачем вы так?!

- Что за шум? - В проеме двери стояла пожилая женщина  в  форме проводницы.   За  её спиной теснили друг друга, пытаясь заглянуть  внутрь, пассажиры. - Я вас спрашиваю, молодой человек?  Вы из  какого  вагона?

-  Из общего... Я сейчас уйду.

-  Ну  и уходите !   Нечего  вам   здесь делать!

-А-а.. он мне руку сломал,  - с трудом приподнялся лежавший. -Задержите  его...   Милиция!

- Ладно..  сиди! - - брезгливо отмахнулась от него проводни
ца.    Ишь... милицию   он  захотел...  пьянчуга!
   
И  уже в коридоре Василий   услыхал   её   торопливый шопот:

-  Уходи  скорей, солдатик.  Зачем связался с этим бандюгой? Да умойся поди,  в помаде  ведь  весь... - Она быстро сунула ему в руки полотенце, клацнула ключом. - Давай... скоренько! И уходи... подальше от греха!

Василий зашёл в туалет,  щелкнул  фиксатором, замер. Уже издали донеслось: - На себя  лучше   посмотри... третьи сутки не просыхаешь!   А  то вызову  тебе милицию - быстро  успокоят!

Василий усмехнулся, взглянул в зеркало. На мужественном, резко очерченном,  лице  ярко аллели следы помады,  темнели полосы расплывшейся туши. Такие же пятна виднелись  над левым карманом гимнастерки. Он набрал полную пригоршню  тепловатой воды, плеснул в лицо. Затем еще и еще. Пятна не исчезали. Пошарил глазами по полкам - мыла не было.  Тогда он смочил конец полотенца и стал с силой те¬реть,  то и дело  заглядывая  в  зеркало.  Было  больно,  кожа  покраснела, но пятна  постепенно исчезали.  Затем торопливо затер следы   на гимнастерке.

-  Солдат... уходи скорее... ради бога! - послышался   вновь  взволнованный шопот.

Василий открыл дверь.

-   Буянит он…   к   дружкам пошел.    Их там целая компания! Уходи
-  А  эта   девушка...  из седьмого... кто ему?
-  Не знаю. Она в Омске села... Уходи!
-  Спасибо,   мамаша!     Довидзеня!

- И,   чмокнув   растерявшуся   проводницу  в щеку,  Василий   скрылся  за   дверью  вагона.
               
                *  *  *
В тамбуре было душно. Кисловатый сигаретный дым сизыми клочьями висел в  воздухе,   обволакивая сосредоточенные лица   солдат, внимательно  слушающих не  молодого уже, усатого рассказчика. В пожелтевших от никотина пальцах его дымилась самокрутка,  дополняяаромат прокуренного воздуха  терпким  запахом  "махры".   На плечах  у  него был накинут тёмно-синий, изрядно вылинявший, пиджак рабочего-путейца.

- Так вот, значит… - бросив косой взгляд в сторону вошедшего, продолжал рассказчик. - Были мы тогда в лесу, на учении.   Вечером какой-то   хреновый   фильм показывали, как сейчас   помню -  птиц  разных... как они размножаются.   А братва-а...   сквозняки  по  лесу делает…   Храпит, аж гай шумит! Ребята хо¬хотнули.  Рассказчик  аппетитно затянулся, шумно выдохнул густым  клубом  дыма,  осторожно сбил мизинцем пепел.

- Ага... Ну,  потом -  отбой...   поснули все.  А мне чего-то не спалось.   Лежу,
размышляю,   на  небо смотрю.   А   там   звезды,   луна  -  сияет все...  Красо-  тища!   Какой  там,  к  бису,  сон?   Свою   деревню вспомнил, хатенку... ну, и все-прочее... Лежу, а в грудях вот такое делается, дыхнуть не  могу…       Усатым осторожно кашлянул в кулак, пыхнул  самокруткой.

- В общем, растревожил я душу, размечтался.   А потом   все  же   уснул... где-то часа в три.   Только заснул - слышу:  " В. ружье-е..."  Ребята  схватываются, в бога гнут, генерала проклинают:   вздумал среди ночи тревогу  учебную  объявлять - тут поспать бы! -  Солдаты сочувственно загудели. -  Ага...  Ну, собрались быстро,   и  маршем - в город!   Идем,  значит,  а   горожане кучками: соберутся - и о чем- то  шепчутся.

 И все оглядываются, перепуганные какие-то... Посмотрел  я на  все  это,  да и говорю: братцы…  а ведь война! Глянули  мы на  железную дорогу, а  там состав перевернут, людей носят. Еще не все поняли,  думали -  крушение!  Глянули вверх - мать моя родная…    неба синего не видно! Валит фриц - и через нас,   и через  нас.... на кой  хрен мы ему нужны! А паника поднялась! Хлопцы  в  подштанниках с   границы   чешут...

— Ну… ты это брось, дед!- вдруг оборвал усатого коренастый  солдат с лычками сержанта. - Может, такие, как ты, и драпали маме под юбку.   А   у   меня   отец под Брестом насмерть стоял!

-  Да вот  тебе крест святой!  -  торопливо перекрестился усатый,  -  сам,  своими глазами,   видел!    Смотрю,   а   они  в  одних   подштанниках...

- Да что ты его слушаешь, Иван! Это же он сам и драпал… пока подштанники не потерял! - под дружный хохот товарищей  вставил  третий - стройный, упругий, с черными бровями вразлет.

 Усатый  хотел  было обидеться, но видя, как дружно хохочут солдаты,  только, махнул рукой:   -  " Та шо з вами, басурманами... Регочете, як коняки.. . "

 Повернулся и, чертыхаясь и мотая головой, скрылся в глубине вагона.   Ребята позубоскалили еще немного, затем,  дружно затоптав окурки,  удалились.

- Ты куда пропал, Василь? - улыбаясь серыми,   с голубинкой, глазами,   спросил   Василия   чернобровый. - Я туда, сюда…  нигде! Как сквозь  землю... Тут мероприятия кое-какие  наметились, а ты... Где- ты был?

- Да так, Cepera... Нигде,  в общем...

Сергей был близким другом Василия. Веселый, улыбчивый, он всегда был в центре внимания. Василию нравился его открытый характер, прямота  взглядов, какая-то не по годам мужская надежность в  дружбе. К  тому же, Сергей обладал удивительным свойством   характера:  никогда, ни при каких обстоятельствах не унывать!

- Это у меня  -  от бабули,  - объяснял он доверчивым новобранцам.  Бабуля у меня -  атас! Ей вот уже скоро восемьдесят, а она танцует, поет, стихи сочиняет и... это, - извиваясь гибким, тренированным телом, изображал он что-то вроде африканской  змеи,  - йогой занимается! Aгa... А   однажды   сразу  троих  чмыриков в опорный   приволокла...

-  Как это...троих?! -   открывали рты   "салаги".
;
-  Да  вот  так…  троих!   -  невозмутимо подтверждал Сергей. - Одного сюда.../ показывал  на правую подмышку/, другого - сюда/ показывал  на левую /,  а третьего - в зубах!  Вот так! Aгa... " Девочка, нам твое колечко нравится!"- это они ей-то... "А-а…  нравится,   мальчики!.. Хорошо, сейчас..." Ну, и сделала им бауля: колечко... одно на троих. Вот так! Опа!! - И, взвившись в воздухе, Сергей в мгновение ока укладывал на землю, одного за другим,   троих   "желторотиков".

На жаргоне солдат это называлось " развод  по-итальянски". 
               
"Старики", хорошо знавшие Сергея, незаметно окружали  "салаг"  и потом долго держались за животы, корчась от смеха. Да и кое-кто  из офицеров не  прочь был присоединиться к солдатской братве, чтобы не отказать себе в удовольствии понаблюдать за  очередным розыгрышем Сергея, на которые он был большой мастак.  Обиды не признавались: не зевай, "желторотик"! Жизнь сурова - пригодится! Учись быть мужчиной!"

А сблизил  их  с  Василием  случай,  о  котором   знали  все   в    округе и далеко за его  пределами. Воинская  газета  " Красная звезда " поместила заметку, а командование отметило мужество обоих наградой - медалями  "За отвагу".

…  Шёл обычный, тренировочный полет. Один за другим исчезали в зияющем люке десантники,  И слышно было, как сухими хлопками выстреливают,  раскрываясь,  белоснежные купола парашютов.

Василии  прыгнул вслед за Сергеем. И тут  же   почувствовал,   как резко ударила в лицо   мощная струя воздуха, закружила, отбросила в сторону.   В   считанные мгновения парашют его превратился   в бесформенный клубок скрученных стропил и шёлка. Не помогали ни  выдержка  спортсмена - десантника, ни отчаянные попытки  как-то остановить это дикое вращение.  Василий падал. Трагедия   казалась неминуемой.

Сергей видел, что случилось там,  наверху.  И,   мгновенно  оценив  обстановку,  резко укоротил боковые стропы. Это был  шанс - один  из тысячи,   и он решил его использовать.  Удар  пришелся не по центру купола,  а  чуть сбоку,   и Василий,    лишь на мгновение  задержавшись на упругой поверхности,  вновь стремительно скользнул вниз. Но  этого мгновения Сергею  было  достаточно,  чтобы успеть схватиться за витой шелковый  шнур. И  мгновенно жгучая  боль пронзила все тело:  легко,   словно  нож,  шнур  вспорол кожу,  глубоко врезавшись в ладонь. Вслед
за этим   раздался легкий  щелчок: не выдержав непомерной нагрузки,  стропа   лопнула,  словно бечёвка.

Сколько  потом Сергей ни старался, он  не мог вспомнить, как удалось  ему ухватится за край  купола   скользнувшего мимо  него парашюта.
Тонкое полотнище, словно бритва, ре¬зануло но свежей ране.. Хрустнул сустав, заныло от невыносимой боли плечо. Сергея наклонило вправо, потянуло вниз. Предатель¬ски врезались в плечи ремни, стало трудно дышать. Рука, мертвой  хваткой сжимавшая спасительный лоскут, онемела, стала чужой, Сергей видел вздувшиеся бугры вен, неестественно вытянутую, посиневшую кисть руки и, сцепив зубы, приказывал, приказывал се¬бе без конца:   " Держа-а-ть,   Cepera...   держа-а-ать!"
 
А до земли еще далеко. Чувствуя, что теряет последние си
лы,  Сергей попытался дотянуться до полотнища левой рукой. Но,  едва  сделав   движение,   тут  же вскрикнул от  нестерпимой   боли   в   поврежденном плече.    Холодные  струйки пота потекли по лицу,   застилая  глаза.                "Врешь,   сволочь…  десант не сдается! -  из последних  сил  продолжал  приказывать себе  Сергей,  не  спуская  глаз  с  онемевшей уже  руки. - Держать,   Серега…      держа-а-а-ть!"

... Первое, что увидел Василий, очнувшись, было лицо Сер¬гея.  Он сидел неподвижно среди разбросанных по полю парашютов, и напряженно   смотрел куда-то вниз.

-   Cepera? -   еле  слышно   позвал   Василий.

Сергей  не   двигался.

-  Cepeгa.... что с тобой?   Слышь?
 
Превозмогая боль, дотянулся Василий до замка подвесных  ремней, но пальцы скользили, не слушались.

    -   Сepe-eгa-a....
Уже  слышны были возбужденные голоса бегущих по  полю  солдат, приземлившихся  ранее.
 
— Помоги,  Васек...   не могу, - донесся до Василия вдруг тихий  голос Сергея.

— Сейчас,-. Cepera.... друг... сейчас! - Собрав все силы, сбросил,  наконец,   Василий    тугие ремни, подошел,   шатаясь,    к   Сергею.

— Давай,  Васёк... - все так же глядя вниз, прохрипел  еле  слышно Сергей.
 И  только   теперь  Василий увидел, что с левой ладони его, сжимавшей  край  парашюта,  свисают рваные куски   кожи   и   кровь   густыми   каплями   сочится   в  примятую   траву.

- Сере-е-га-а… 
 
Реальная,   почти   физически   ощутимая   мысль о неминуемой смерти, которая  должна была наступить и все же не наступила, вдруг захлестнула Василия,   больно ударила по гудевшим на пределе нервам.  Он   плакал  навзрыд,    уткнувшись в плечо друга,   бес¬конечно  повторяя:

-  Cepera... друг... как же это…   а?   Сере-е-га-а...

Ни Василий, ни подоспевшие солдаты не смогли разжать  намертво   сведенные   пальцы  Сергея. Так и доставили его   в санчасть  с  парашютом.    И только там высвободили, наконец, потемневший, густо пропитанный  кровью, шолковый лоскут...

                *  *  *

- Ну и видок у тебя, - покачал головой Сергей, заметив на гимнастерке- Василия следы недавних " водных процедур ".   И тут же переменил  тему, блеснув озорно глазами.  - Идем по тылам, комсорг!  Я кое-где  мосты навел. Некоторые ищут, так сказать, об¬щения на  почве личных интересов. К тому же, обещают роскош¬ный  десерт с "мерзавчиком"!   А?..

 - Да нет,  Сергей... не могу. Кое о чем подумать надо,  поразмышлять. 
 - А-а... -  Сергей присвистнул, поиграл удивленно чёрными  бровями.   -   Это бывает...   Ну что ж:   думай, Васек, думай... Только не дол-го! Если что - я  в седьмом. Бывай!. - И, хитро подмигнув, нырнул в  грохочущий переход, выплеснув в тамбур суматошный перестук  колес, лязг   чугунных  плит,   буферов,   сцеплений... 

На тускло освещенном "стоватками" перроне вовсю кипела жизнь. Суетились, отыскивая нужный вагон, навьюченные чемоданами пассажиры.    Какой-то небритый  мужичишка  в зипуне, шапка набекрень, сидел на куче  туго  набитых мешков и, потягивая   еле видневшийся в заскоруз¬лых пальцах недокурок, злым тенорком выговаривал другому - высо¬кому, плечистому, угрюмо стоявшему рядом.

- И-их... дурак ты, Ванька-а, ой,  дура-ак... Тутка вона - на кажнем угле: купка - рупь! а то и полтинник просють. За шо отдать? За нехрен снедать? А?.. Куды ты сунисси с энтим усём? Куды? Ну?! Чо рылом ворочаш?.. А тамка: туды-сюды, и не разглянисси ишо куды, а порожни они, мешочки-то! И не рупь за кило, а два-а! Да-а... Вот она, картопелька-то: вынь да положь, а не хошь-как хошь... не обидемсси!

 Вот и смекай опосля своим калганом:  здря пёрси черт-те куды, аль не здря. Зиму усю у погребе раком  лазил, глядел её... мать  её  перетак! А ты: "Здеся давай  продавать! Один хрен - где..." Не-е... верно Варька усим бабам жалится: дурак ты у ней, Ванька, ой и дура-ак...

Неподалеку несколько парней и девушек, обнявшись и раскачи¬ваясь в такт мелодии, пели под гитару: 

А я еду, а я еду за туманом,
За мечтами и за запахом тайги-и...

Рядом  с  ними  немолодая уже женщина  сокрушенно качала головой, всплес¬кивала руками и  кого-то  громко  ругала, то и дело поглядывая на ви¬севшие над ней  вокзальные  часы.   Вокруг нее стоял целый ворох узлов, чемода¬нов. На одном из них, болтая  ножками,   сидела маленькая, белокурая девочка  и  грызла замусоленный леденец,   с любопытством поглядывала то на мужичка в зипуне, то на поющих.

Понимаешь, это странно, очень странно,
Но такой уж я законченный чудак.
Я гоняюсь за туманом, за туманом
И с собою мне не справиться ника-ак...

- Посторони-и-сь! Посторони-ись! Осторо-ожно! - Могучий, гренадерского роста, носильщик важно толкал перед собой нагруженную доверху тележку. Рядом с ним, прижимая к груди старомодный черный редикюль с позолоченным  ободком, семенила маленькая, сухонькая старушка.

Она то и дело оглядывалась и с тревогой осматривала поклажу. Убедившись, что все на  месте, вновь догоняла своего помощника и, стараясь держаться рядом, быстро-быстро говорила ему что-то. Тот с высоты своего положения изредка снисходительно-вежливо кивал головой, не забивая при  этом   зычно   выкрикивать:

-    Осторо-о-ожно!   Осторо-о-о-жно!    Побереги-и-ись!

Прошелестела кедами стайка ребят и   девчнок   с  рюкзаками  на плечах. И вдруг неизвестно откуда выпорхнула   мелодия мод¬ной   песенки:

              А  я иду тебе навстре-е-чу,
              И   я    несу   тебе    цветы-ы-ы...
              Как    единственной   на   све-ете
              Короле-е-еве красоты-ы... ...

Перрон качнулся и стал медленно уплывать в темноту,   унося с собой пеструю вереницу людей, огней, шлагбаумов.   Вот   мигнул   зеленый глазок семафора,   и уже через минуту поезд, слов¬но почуявший свободу молодой, застоявшийся конь,   вновь стреми¬тельно мчался вперед, в клочья разрывая могучей   стальной грудью прохладный вечерний воздух. "Ту-у-у-у!... "- взорвал уснувшую уже степь его властный,  могучий  зов, и степь радостно приняла этот зов и повторила его многократным,  раскатистым   эхом: " Ту-у-у...   ту-у-у...   ту-у-у... "

... С шумом распахнулась дверь.   В  тамбур впорхнула  сов¬сем еще юная парочка и, забившись в угол, стола бесцеремонно целоваться, не обращая ни малейшего внимания на солдата, одиноко стоявшего рядом. Из-за неплотно прикрытой двери донеслись звуки транзистора, чьи-то веселые голоса, взрыв смеха. Затем послышалась песня. Кто-то, перебирая струны гитары, напевал негромко:

                Мне  этот    час    мечтою кажется-а-а,
                Все   соловьи   земли-и-и   спешат   сюда-а-а...

Василий   взглянул на часы,   поправил   гимнастерку и, стараясь не смотреть па влюбленных, спешно покинул  тамбур.   
               
                *  *  *
В  вагоне-ресторане было многолюдно. Василий  остановился в нерешительности  у  входа,     отыскивая глазами свободное место.

-   А-а-а...   солда-а-ат!   Сюда иди, сюда …  Прошу!   
 
Из-за столика  справа поднялся плотный, крепко сбитый, мужчина. Рукава его белой нейлоновой  рубашки были небрежно загнуты  до локтей, ворот широко распахнут. На  массивной  потной  шее  поблескивала  золотом   широкая  витая  цепочка,  на  которой  висел  небольшой,    в  форме  сердечка,  кулон.   Одной рукой он придерживался за столик, другую - огромную,  с растопыренными   пальцами,   протянул  Василию.

- Федя!
Василий  пожал  руку,  назвался.  Сел.

Пригласившему   было на вид лет сорок.   Бросалась в глаза массивная,  выдвинутая вперед,   челюсть, придававшая липу мрачно-насупленное выражение.   Навалившись грудью на стол и поигрывая желваками, он некоторое  время   в   упор   рассматривал   Василия.   Затем его полные губы дрогнули и на помятом, оплывшем  от  алкоголя,  лице появилось  выражение пьяно-сентиментальной   умилённости.

- Васек, значит?..  -  многозначительно  произнёс, наконец,  мужчина.  -  Племяшка у меня... вот такой  пацан! -  он  сделал  выразительный  жест  рукой.  -  И  тоже   Василек...  Молодец!   Люблю,   когда   Василек!  Красиво,  едрёна   вошь!   - Мужчина откинулся на спинку сиденья, помолчал, продолжая испытующе смотреть на Василия  из-под  оплывших  от   хмеля    век.  Затем шумно   выдохнул,   потянулся  к  бутылке  " Столичной".

-    За   твой   дембель,   Васёк!  Пo граммульке...

-    Я не буду!  -   Василий решительно отодвинул стакан.

-   Ты…  как  это?  -  Рука с бутылкой повисла в воздухе. - Я ведь  от души, самую малость,  а  ты...    Обижаешь, браток! -  Мужчина  помолчал,  испытующе  глядя  на  Василия  исподлобья.  Затем  рука  его  вновь  потянулась  к  стакану.  -  Ну…  давай,  давай,  Васёк…  понемножку!  Совсем  по  чуть-чуть…  лады?
   
-  Я же сказал - не буду!   И кончай с этим! - Василий резко, со стуком опрокинул стакан.

- Ну… ну? Да-а.... - Мужчина  какое-то  время  тупо, не  двигаясь,   смотрел на стакан, мучительно соображая что-то. Затем медленно  перевел  взгляд на Василия. - Эх…ладно, солдат! -  вдруг,  шумно  выдохнув,  рубанул  он  воздух  рукой,   - Я ведь ее, мерзавку, тоже не всегда...   Вот сей¬час - да!   Идет - и ничего!   А бывает -  видеть   не   могу!   И   не   возьму   ни   грамма…  понял!    А я  -  принциповый:  сказал — как   отрезал!   И лучше не подходи - зашибу!

 Потная ладонь тяжело опустилась на стол. Звякнула посуда. Некоторые  пассажиры,   прекратив беседу, обернулись.

- Это что  за   стуки? - К столику подошла ярко раскрашенная, не первой   уже молодости,   официантка. - Дома будете отучать, уважаемый! - коршуном нависла она над  мужчиной.  -  А  здесь - ресторан!   И вообще... хватит! До вагона не доберетесь!..   Я   вас  слушаю, молодой человек, -   вдруг сменив тон  на    вежливо-учтивый,  обратилась она  к   Василию.  -    Пожалуйста,  второе...

-    У нас  только  бифштексы!

-   Отлично!    Салат…

-  Да ты,     мамочка,   что думаешь... - попытался было что-то объяснить   официантке  мужчина,  потянувшись  к  ней  потной  рукой. 
 
- Я ничего  не думаю, уважаемый! - резко оборвала его   официантка,  решительно  отстранив  руку.  - И не мешайте работать с клиентом!   Прошу  вас,  -  вновь вежливо обратилась   она   к   Василию.
…   и бутылочку минеральной!

-  Все?    -   Официантка    многозначительно   поджала  губы.
-   Да,   все!

- Скользнув по лицу    Василия    недовольным   взглядом, официант- ка   удалилась.

-   Во…  видал? -  собеседник   перегнулся  через   столик.   -  Мне морраль читает, а сама… - ткнул он бутылкой в сторону официантки… -  Ну, да ладно... У них своя контора, у нас  - своя!

Ты как хочешь, Василек,   а я... - он плеснул из бутылки в стакан,  - пропущу граммульчик... за твое здоровье! - И, широко открыв
рот,  одним махом  влил туда влагу. -  Ах-х... пошла, мерзавка...
хорррошо!  Мм...

-   Я же сказала вам - хватит! Или мне что…   милицию вызывать? - Официантка проворно сняла с  подноса дымящийся  бифштекс, салат, "Миргородскую". - Говоришь по-человечески - не понимают!  Да еще с  собой   бутылки   тащут!      Шо за народ...
-   Тс-с.... мамочка!  Не  шуми!  -  Мужчина  предостерегающе  приложил  к  лоснящимся  губам  толстый  палец.   -   Вот я ей-ей... больше  -   ни грамма! На.... забери ее… проклятую,    глаза   чтоб    мои ее не видели!

Официантка зыркнула  брезгливо, но бутылку, наполовину недопитую,   взяла и быстро    удалилась.

-  Во,  потащила…  хи-хи-хи…  -  кивая  вслед  официантке  головой,    зашептал,  наклонившись  к  Василию,  мужчина.  -   Трешку заработает - это -  как   пить   дать!  -   Трешка — это как минимум!    Да-а...   А разбавит - так и пятак!   Это ведь   она для виду на меня... Ну... припугнуть вроде! А-сама - видал? - вновь мотнул он  головой в сторону официантки. - Да я не обижаюсь  на  неё,   Васек, ты не подумай! - продолжал  он, помолчав.  - Я свое возьму!   Она  -   тут, а   я  -  там...

Собеседник сделал неопределенный жест в сторону, растянул лоснящиеся   губы в пьяной  полуулыбке.

Все жить хотят, Васек:  букашки…  таракашки всякие. Шур - шур,  мур - мур... Там  -  копеечка , здесь - пятачок,    а  к   вечеру, смотришь, и рубчик!  Я, Васек,  эту химию да-авно выучил... На зубок! -  Алкоголь явно одолевал собеседника. Лицо его постепенно покрывалось  красновато—лиловыми пятнами, на шее вздулись   тугие  бугры вен. - И всё  у  меня  прекрасно,  всё  о'кей!   Живу   - не обижаюсь!   

Домишко свой  имею…  коттеджик!   На  три  этажа!   С гаражом…  по  последнему  слову - хоть  ночуй! -  Мужчина  понизил  голос  до  шёпота. -  Имею  даже  слесарный  станок…  заводской,  не  какой-нибудь!  Кореша  у  меня - могила!  Составили  актик…  списанный,  мол,  на  металлолом  идёт -  и  ночью…  иди  сюда!  А  как  же,  ха-ха-ха…  Понимать  надо!   Да-а…   

А  красавец!  -  у-у…  любую  деталь!    Гэдээровский!    Теперь у  меня  весь  город  пасется:  тому -  то,  этому - сё…  А  я  -  гони  монету!  Монету,  коворю,  гони!  ха-ха-ха… Шалишь,  браток!  Хочешь  лататься - выкладывай!  А  как  же?   Дураков  нема,  перевелись  дураки-то,  Васёк!  -  Мужчина  вдруг  замолк,  тяжело  вздохнул.   -  Правда,  кое-кому  я  сам…  только  намекнут.

    Я  перед  ними  сам…  как  козлик  -  на  задних  лапках  прыгаю!  О-о…  это  большие  люди!  Да-а…  умеют  жить!  Короли…  едрёна  вошь!  -  Забывшись,  он  вновь  громыхнул  кулаком  по  столу.               

 Раскинулось  море  широко
 И  ветер  бушует  вдали…

вдруг  резанул  воздух  чей-то  высокий,  красивый  голос.
   
Василий  обернулся.    В дверях стоял,   опираясь  на   костыль,   исто- щённый,  небритый человек. На нем был старый, заношенный   до невозможности,  бушлат,   из-под  которого   выглядывала  порванная  на груди,  грязно  серая тельняшка.  В  правой  руке   он  держал  перевернутую  бескозырку,  левую - изуродованную,   покрытую  лиловыми   шрамами,  культю   выставил   перед   собой.  Одна   штанина   была   заткнута   за широкий   солдатский  ремень, поддерживающий   истрепанные   брюки  "клёш". 

                Товарищ,   мы   едем   дале-е-око-о,
                Подальше- от нашей земли-и…

-  Это еще чево? - выросла перед матросом официантка. - А ну-ка  давай... вали отсюда!    Давай, давай...   артист   тоже  мне выискался!
-   Братцы…   помогите   севастопольцу!  - оттеснив  официантку  костылём,   шагнул  в  вагон  матрос.  -  За  вас  же  кровь  проливал,  братцы!    Помогите  моряку…  инвалиду,  брратцы!   Родные  мои…  хорошие…   век  не  забуду!
В  бескозырку  полетели  медяки.   Кто-то  бросил  смятый  рубль. 
- Спасибо, брратцы!  Спасибо, родные! В сорок первом меня…  фугасным,   пацаном еще был...   Эх-х!...
            Напрасно  старушка ждет сына домой,               
Ей- скажут - она зарыдает...

- Кому говорят -  уходи!   Шастают тут всякие…   отбою нет!   А ну-ка… пошел! Быстро… быстро… - Официантка вдвоем с подоспевшим  на помощь   розовощеким   увальнем   в    белом колпаке  вытолкали  матроса за дверь.
                А море шумит и шумит за кормо-ой
                И где-то вдали исчеза-а-ет...

донеслось уже издали.
- Да-а... - как-то неопределенно протянул  мужчина, нарушив тишину, наступившую в зале. - Это, конечно... жизнь, Ва¬сек! Жизнь  -  и ничего не  попишешь! -  Он замолк, опустил голову. Насупился. - А ты знаешь, Васёк, - продолжил он,   минуту  спустя,  - и я был когда-то никем...

 Да-да...  никем! Рабо¬тал на заводишке…  слесаришкой.   Но вкалывал!  - Он шумно втянул   всей  грудью воздух,   -   я тебя попрошу!   По   три  нормы -
понял!     Это  -  как пить  дать!   Да-а... Ну,  а   начальство   меня   запримети- ло...   И   началось!   В передовики   вышел!.. корочки получил!..  в институт… на  заочный,  меня  послали. 

 Ну,    и   тэ-пэ  и   тэ-дэ...   Ты  же  знаешь,   как это у нас:    из гущи народа, мол... из рабочих - давай!   Ну, двигали меня,   двигали, пока не попал я…   туда! - Со¬беседник многозна- чительно    взглянул куда-то вверх, выдержал паузу. -   Туда…  понял?   А там -  шалишь, брат... там - власть! Там, брат,  все! Все!!   Но это я - потом…   

 А   вначале - тихо, как мышка…   сижу, приглядываюсь -  как они? что они? Все-таки наш руле¬вой, идейные все... Да-а…  Ну, в общем, смотрел я, смотрел ¬и понял: ша,   Федор Степанович... не последние мы!   Спокойно!   И…  зажил я, брат, как в сказке! Все могу! все имею! Уважаемый стал...

  Все кланяются: — Федор Степаныч, пожалте! Федор Степанович,  будьте добры!.. Ну, а кто с гонорком, так того... -  собеседник выразительно ковырнул ногтем большого  пальца   по столу - и... как шелковый!   За километр кланяется!  Помню…   одного   директоришку проучил... с фабрики мехизделий. 

Звоню ему   как-то:   так,    мол,   и так...   все наши в пыжике,   а я -в зайце!  Не удобно, мол,  в  свет  выходить…  помоги!. А он мне: закрытое производство...   только на экспорт... не могу…   Ах  ты, гусь, думаю, лапчатый,   ты кому  это  динамо   крутишь?  Ну пого ди-и...  будешь - ты у   меня еще "польку-енку"танцевать... с переборам! Ха-ха-ха...

Ну, где-то через недельку вызываю его " на ковер ".   И хлопцев   предупредил: так, мол, и так... есть, мол, такой  шустряк,   рога  обламать  ему надо... Так что  ты думаешь, Василек? Бюро  вечером,  в шестнадцать ноль-ноль, а он в девять утра прискакал!  И три шапки на стол - хлоп! На выбор, говорит, будьте   добры…   извините!   Ха-ха-ха...   Вот так, Василек! А как   же  иначе?    Власть   уважать   надо !   Да-а...   

-   Девушка!

-
 Василий отыскал взглядом официантку,  выразительно прочертил в воздухе пальцем.   
- Сейчас... минутку! -  отозвалась через зал официантка, продолжая  о  чем-то   сосредоточенно шептаться с буфетчиком. Заказы она уже не  брала, пассажиров в вагон не пускала - видимо, готовилась к закрытию.   Василий взглянул в зал: некоторые столики высвечивали  уже  пустыми местами,  оставшиеся посетители негромко переговаривались  между  собой.   Кто-то   задумчиво смотрел в ночное окно;  двое слева   нетерпеливо   оглядывались,    стараясь   привлечь  внимание   официантки.

-  Чё  крутишься,  солдат?   Не   нравится…  да?   - Собеседник вдруг наг¬нул по-бычьи голову, злобно прищурил глаза. - Думаешь, полову несет  мужик,   лирические отступления делает? Да?!.. Он сидел,  не двигаясь, не сводя с Василия тяжелого, остановившегося взгляда.  Потом вдруг качнулся   вперед,   задышал с   хрипом:  -  А ты не думай, не думай, солдат! Ты слушай!

 Жизнь…  она ведь, стерррва, колючая! Со всех сторон... как ежик! Ты к ней так, а она тебе -  этак!..  морду свою воротит.   Брать  её…  брать  за  кадык  учись, пока не поздно! -  Собеседник с  хрус- том сжал огромные кулаки, подвигал ими в воздухе.   Вот так её, суку…   ррраз- и  пошел! Прямо по курсу!.. след в след!..

   Глаза  мужчины  лихорадочно  блестели,  он  непрерывно  смахивал  с  лица  рукой  крупные  капли  пота!   -   И вот что еще запомни,  солдат:  телега катится  -  колеса крутятся... "скрип-рып, скрип-рып...",   а что?.. куда?..  - не наше дело! Не наше - понял?!   Ухватился   покрепче  - и держись, что  есть  силы  держись,  а не то...   Забьют как мамонта  -  и без вариантов,   без вариантов… 

Мужчина  замолк. Крупные капли пота скатывались ему за ворот рубашки, расплывались липкими кругами на плечах, груди.  Некоторое время он выжидающе смотрел на Василия,   словно проверяя, должный ли эффект произвели его слова. Потом медленно выпрямился, тряхнул с до садой головой.

 -  Я вот эту механику -   как  дважды-два… и то! Было  дело, не рассчитал однажды!   Да-а...  Ну ничего, все равно на коне. На коне, Васек!.. а как  ты  думал? Там упал  - здесь поднялся! И полный ажур! -  Со¬беседник заметно веселел, глаза его вновь загорались лихорадочным  блеском.         

 -  Вот… в командировке был. И думаешь… что? Загибался? Вкалывал? Лошадкой потной бегал? Ха-ха... шалишь, брат! Коньяк!.. Икор¬ка!.. Балычок!.. И это…   Он игриво поднял   пухлые руки,   запел, дергаясь тучным телом:  "Бэ-эз женщин жить нельзя на све-ете, нет, там, тарам-тарам-тарам та-а-арарам"…  ха-ха-ха... Курорт!   Сан-Франциоко! Гуляй, Вася  -  не хочу!   А почему?   Почему-у?! 
 
Мужчина  замер, впившись в лицо Василия горящими глазами.  - Свой человек я!  Сво-ой…  улавливаешь? -  наконец хрипло выдавил он.   Потом придвинулся вплотную и, понизив голос до глухого шопота, добавил:  -  Запомнишь - человеком будешь! Это как пить - проверено! А   сейчас... сейчас мы ко мне пойдем, в каюту. Там у меня... две канистры спирта... так сказать, на мелкие расходы. И кое что еще...

-   Ну и скот же ты! - Василий в упор смотрел на оплввшее, покры¬тое багрово-лиловыми   пятнами,   лицо  мужчины.   -  Да- да, именно ты - скот и подонок!

- Да ты.. ты что?    - Мужчина  отшатнулся,  побледнел.   Широкие  брови  его  взметнулись  вверх,  на  лице  появилась  уродливая  гримаса крайнего  недоумения  и  растерянности.

-   Звезданул   бы я тебя   промеж глаз,   да людей многовато!   Шкура… Крыса  вонючая!     Живоглот!!

Посетители   притихли,  с  любопытством  повернули головы  к  шумному  дуэту.

Э-э… э-э... вы  опять? - Официантка торопливо подбежала к-столику,  встревоженно оглядела обоих. - Ишь, уст¬роились! В тамбур айда... там и шумите! С Вас рубь сорок! -  обратилась  она  к Василию.

-    Не-ет... ты мне скажи,  -   шатаясь, поднялся из-за стола  мужчина,  - ты мне  скажи... за что? А-а? За что в душу плюнул…  гнида?! - Дрожащая рука его потянулась к Василию.   Посетители  ресторана  зашумели, задвигались; кто-то  подошёл  поближе,    пытаясь  получше  рассмотреть  ссорящихся.
 
-  А  ну…  убери  свои  лапы!   Слышь?  -  Официантка  попыталась  отстранить  грузное  тело,  но  одним  взмахом  руки  была   отметена  в  сторону.   И  в  следующее  мгновение,  набычившись,   мужчина  двинулся  на  Василия.

-  А-а…  Милиция! -  завопила  официантка.  Люди…  разведите  их!  -  Эдик…  иди  сюда!  Скорей!    Побьют  же  всё!   Помоги-ите! 

Среди  поднявшегося шума Василий увидел совсем близко потное, озверевшее лицо с отвисшей челюстью,   почувствовал, как  дрожащие руки пытаются ухватить его за складки гимнастерки. И, не дожидаясь развязки,  поддел  наседавшего  ладонью   за подбородок и  с   силой   отбросил от себя. Нелепо взмахивая руками, цепляясь за столики и тела стоявших  рядом  посетителей,  противник грузно рухнул па пол.

  Зал ахнул,   загудел. Кто-то наклонился к упавшему, пытаясь помочь ему  подняться.  Кто-то  крикнул:  "Безобразие! Где же милиция?!".  Несколько, посетителей,  торопливо сунув официантке смятые рубли, спешно  удалились.
Василий   повернулся  и, не оглядываясь, быстро пошел прочь.

Он шел  наугад,    не останавливаясь, не считая вагонов,  стараясь поскорее избавиться от отвратительного, мерзкого чувства,  появившегося   в нем.  Мелькали незнакомое лица, с бешеным перестуком  гудели под ногами в переходах колеса. Лишь  почувствовав под руками, упругую неподвижность наглухо закрытой двери,   Василии остановился.

Это был тамбур последнего вагона. Дальше идти было- некуда...

Василий  взглянул  в  окно.  За окном   уже  безраздельно хозяйничала ночь. Скупо отсвечивало редкими звездами небо. Тонким серпом показался па горизонте  рог  луны.

... Вагон резко накренило.    Скрипнула, распахнувшись, дверь.

-    Закурить не найдется,   браток?

Василий  невольно   вздрогнул.   Низкий, с хрипотцой, голос показался ему хорошо знакомым...

                *  *  *

        Патруль медленно   двигался по неширокой, плохо освещен¬ной улице города "Н". Тускло мигал под жестяным козырьком единственный,   уцелевший  на столбах,  фонарь. Следующий виднелся на перекрестке. Там, за углом,  универмаг, а еще чуть дальше - цен¬тральная площадь имени Ленина.

Гулко отдавались  шаги в ночной тишине. Прохожих было немного, да и те старались быстрее юркнуть в подъезд, раствориться в сером камне однообразных, тесно прижавшихся друг к другу,   зданий. Изредка шуршали колесами юркие такси, рыскали в поисках  клиента предприимчивые   частники.

В городе последнее время было неспокойно. Все чаще появлялись среди  населения слухи о грабежах, насилии, убийствах.  Иногда  слухи   подтверждались, иногда оказывались вымыслом.  Но,  тем не  менее, каждый  раз,   отправляясь на дежурство, патруль получал краткий дополнительный инструктаж: "Быть бдительным! При необходимости оказывать помощь органам милиции, населению!"До перекрестка оставалось метров пятьдесят. На этом участке  было особенно темно.

- Как будто специально стараются для жулья!   Разве это дело: на всю улицу - одна мигалка? - Лейтенант - невысокий, с юношеским румянцем на щеках,  -  взглянул на Василия. -  Непорядок... как   вы думаете, сержант Савчук?

- Думаю, что да...  непорядок, товарищ лейтенант.

- Правильно думаете! - продолжал лейтенант, внимательно всматриваясь в зачерневший справа провал двора. - Вот…  полюбуйтесь! Случись что там - и с концами! Ищи - свищи ветра в noлe…  Разгильдяйство! - вдруг повысил он голос. - На весь город - десяток фонарей,   да   и  то - калеки!

-Да-а... не  по-хозяйски все это, - вздохнув, поддержал разговор солдат слева — кряжистый,   с  простым   добродушным   лицом.

-  Мне бы на строевую этого начальничка, - не унимался лейтенант. - Нa   следующий бы день нацеплял...   на каждом столбе, стервец!

 Ребята невольно хмыкнули. Они-то хорошо знали, что лейтенант этот, со смешной фамилией Зяблик, совсем не   шутит. Он был заметной фигурой в Энской части, где служил Василий. Имея щуплую фигуру, миловидное, с длинными ресницами,   лицо, он, тем не менее,  обладал удивительно властным характером и недюжинной силой...

Однажды на полигоне кто-то из офицеров позволил себе грубоватую шутку в адрес своеобразной   внешности лейтенанта. Не успел никто и глазом моргнуть, как обидчик лежал уже на земле и верещал благим матом, попавшись на болевой прием лейтенанта. И хотя  после этого пришлось победителю отсидеть  несколько  дней   на " губе ", авторитет  его среди солдат   и большей части офицеров заметно вырос.  А  это,  в суровых условиях воинской службы, да еще среди десантников, вещь немаловажная.

- А   вот   у   на-ас  в  дере-евне...  -  растягивал слова, начал солдат слева.
- Стоп! - внезапно поднял руку лейтенант. Все замерли, прислушиваясь. Перекресток был уже совсем рядом, в нескольких-шагах.

-  Чиво.... товарищ лейтенант? - выкатив от любопытства  белесые глаза,  шёпотом спросил солдат. Голова его медленно, словно  локатор, поворачивалась из стороны в сторону.
-  Кричал кто-то... -  сообщил  лейтенант.

- А-а... - совершенно  отчетливо донесся откуда-то сдавленный  крик.

- Это  там! За мной! - Лейтенант первым бросился в проем двора, видневшегося через дорогу.  - А... ччёрт,- выругался он, споткнувшись вдруг обо что-то.   Под ногами чернела,  тускло поблескивая металлическим замком,   дамская   сумочка. - Потом вернемся... Вперед!

-  Спаси-и.... - вновь раздалось уже совсем рядом.

Двор оказался сильно захламленным. Вокруг валялись разбитые ящики,  носилки, обломки кирпичей, куски проволоки. Вдоль стены, дома   уродливо громоздились строительные леса. Под  сапогами захрустели осколки    битого  стекла.

-   Атас!..  Менты!..

   В дальнем углу метнулись чьи-то тени.

-   Стой!. Стрелять буду! - Лейтенант выхватил пистолет, щелкнул предохранителем.   И в тот же миг что-то увесистое со  свистом пролетело над его головой и, ударившись о каменную  кладку  стены, с треском   лопнуло,    обдав всех троих    осколками.

- Ах-х... ссобаки!   Руки вверх, кому говорят! - два выстрела подряд вспороли тишину ночного города. Вверну, на балконах, кто-то вскрикнул. Тени   метнулись вновь и вот уже один, поддерживаемый кем-то снизу, тяжело перевалился   через высокий забор, временно сколоченный строителями. Двое других повисли на руках,   пытаясь перебросить тела на другую сторону.

В  два   прыжка   лейтенант  настиг одного,  Василий и солдат-другого.  Короткая борьба - и оба уже лежат на земле с заломленными руками.

- Товарищ лейтенант, разрешите? - Глаза Василия лихорадочно   блестели.

-   Давай!   Но будь осторожен!

- Есть!
Одним  махом,  словно на учении, преодолен забор.  Впереди,   метрах в тридцати,   темным пятном маячила   фигура убегавшего. Василий на ходу сбросил ремень,  мешавший  дыханию.   - " Не уйдешь, сволочь! "

Расстояние заметно сокращалось. Василий уже слышал тяжелое, с сипом, дыхание,   грузный топот ног. " Тяжело бежит…  далеко  не   уйдёт!"    Двор кончался.   Впереди  уже  виднелся  светлый  квадрат центральной  улицы  имени  Ленина.    И  вдруг  темный  силуэт  убегавшего  замер  на  месте.

- Иди сюда,    мент   вонючий... Ну!  - Хищно изогнув свое грузное  тело,  выставив перед   собой   обе руки,   незнакомец   пошел на   Василия.  В темноте   зловеще    сверкнуло   лезвие   ножа.

Василий замер. " Спокойно... Главное - не суетиться. Пусть идет!" Ему было важно, чтобы незнакомец напал первым. Тогда мгновенная  реакция и отработанные на ежедневных   тренировках  приемы   сделают свое дело.
 
Но незнакомец  вдруг    замедлил шаг,   потом совсем   остановился.

- Слушай,   солдат... не бери греха на душу. Отпусти... слышь?   - Голос незнакомца   был   хриплым,   надсадным.

-  Кончай трепаться, философ! Бросай   нож! - Василий сделал  шаг  навстречу.

- Я же тебя как человека прошу... - продолжал  упрашивать незнакомец,   отступая.   - Иди своей дорогой…  слышь?

Василий, не  спуская глаз с правой руки незнакомца, под¬ходил все ближе.
- Сказал - кончай трепаться! А ну,  бросай нож! - Василий  сделал  ложный выпад.  Незнакомец отшатнулся  и,  приняв  низкую  стойку,  замер.  В лунном свете Василий увидел отчетливо широкое лицо,  настороженные щелки глаз, хищный оскал зубов. Сквозь болоньевую ткань куртки проступали очертания мощных бицепсов.

" Придется повозиться... По главное - спокойствие! Не суетиться!" Василий сделал еще один выпад. Незнакомец   вновь отскочил.

— Что солдат... не договорились, значит?   - Он стал хищно кружить вокруг Василия. - Ну погоди, сопляк! Сейчас я тебя,  как субчика,   сделаю...  Иди сюда,   падла!  Иди...   ну?!

Незнакомец  сделал несколько ложных замахов и вдруг внезапно, прыжком  бросился на Василия. И в этот момент Василий   почувствовал, как  левая нога  его, потеряв опору, предательски проваливается куда-то.

Падая,  он откинулся на спину.  И  тут же  ощутил на себе тяжесть грубо навалив¬шегося   на него тела.  Почуявший близость  победы, противник решил, видимо, не просто  расправится   с Василием. По- звериному   рыча, омерзительно  дыша  в лицо  душной утробной смесью, он левой рукой зацепил  подбородок   Василия,  пытаясь правой дотянуться до горла.

Но  ему  это не удавалось - Василий, успел перехватить руку. И тогда, сделав несколько, безуспешных попыток, незнакомец   потянулся к горлу  зубами.
Отчаянным  усилием Василий успел сбить с подбородка потную руку и наклонил лицо, прикрыв гортань. И тут их взгляды встретились: всего в нескольких сантиметрах увидел Василий горящие ненавистью глаза.

- Что, змееныш... медали нацеплял, да? Идейный, да? У-у... пад¬ла!  - злорадно хрипел незнакомец. -  Я не таких, как ты, заламывал... понял! Я  - Федька Шмель! Перышком щекотал, наряды на тот свет выпи¬сывал, ха-ха-ха... А ты... ты, ссука,   сморкач   желторотый!   На кого ты руку поднял, а? На кого?!    Ух-х…  И дернувшись внезапно всем телом, Шмель вырвал правую руку.   

Нож замер на мгновение где-то вверху,  затем, описав дугу, стремительно пошел вниз. "Нна-а!..- выдохнул надсадно Шмель… и вдруг вскрикнул от боли: перехватив левой рукой кисть Шмеля, Василий привычным жестом выбил оружие. Затем, не дав противнику опомниться, нанес   несколько   ударов  правой… 

На   углу   перекрестка   их   уже   дожидались:  лейтенант   с   солдатом держали еще двоих,  взятых ранее. Это были молодые, безусые  ребята,   на  вид   лет   семнддцати-восемнадцати.

-   Милицию  вызвали... сейчас будет! - коротко бросил лейтенант. -   Молодец, Савчук!   Я и не сомневался...

- А-а....ссуки-и!... - захрипел в бессильной злобе Шмель.
-  Стоять! - неожиданно высоким голосом взвизгнул лейте¬нант. - Быдло поганое!... Была б моя воля - ни одной сволочи не осталось! За неделю бы вывел... А ты молодец, Савчук,  -   продолжал он уже спокойно. - Такого ломовика заделал... Пос¬той... а  сапог-то  - где? - Лейтенант широко открыл глаза, захлопал  длинными  ресницами. - Как  это вы... без сапога-то? - Некоторое   время  он  в недоумении смотрел на Василия. И вдруг рассмеялся   каким-то   забавным,   детским смехом.

- Да так получилось,  товарищ  капитан… - смутился Василий. -   Возился вот с этим... Там нож  еще.

-  А-а... это улика, - сразу став серьезным, заключил лейтенант. - Сейчас ребята подскочат...   покажете где.

... "Бобик" и спецмашина,  лихо развернувшись,  застыли у кромки тротуара.   Застучала  каблуками   опергруппа.

- Спасибо, ребята! - Пожилой, плечистый старшина привычным жестом  защелкивал   наручники.   - С   ног  сбились...   неделю   уже   не спим. Кража  со взломом,    убийство  и   вот... изнасилование...
 
 - Мы их  в закоулках ищем, а они вон где…  на  улице  Ленина устроились! -  От  "Бобика"  шел,   сутулясь,   высокий худой майор с бледным,   ус¬талым  лицом.  -  Ну  не   мерзавцы… а? - Он подошел к задержан¬ным,  вгляделся  по очереди  в каждого.   Затем вяло махнул рукой. Тяжело лязгнула  массивная  дверь спецмашины.  -  Спасибо, товарищ лейтенант!   Спасибо,    ребята! Мы завтра  же отстучим благодарность   на   всех  троих.   Еще раз спасибо! -   И, козырнув, майор крепко   пожал всем руки.

Шмеля п

-    Должок-то   свой  я верну, солдат.   Гадом буду - верну! Попомни это...

- Убью…  сволочь!   - Выхватив пистолет, лейтенант бросил¬ся к машине.   Василий едва успел перехватить руку:    пуля,   выбив   в асфальте змейку искр,    с   воем    ушла   в    темноту.
               
                *  *  *               
-   Ну вот,    солдат...  мы и встретились!. - Шмель стоял, на¬бычив- шись,    сузившиеся глаза  его недобро блестели. В низко опущенной-правой руке, сантиметрах в двадцати, блестело ост¬ро отточенное, на конус,   лезвие ножа.   -   Али не   признал,   идейный?

"Будет бить снизу..." - машинально отметил Василий.   Ожидал  ли он этой встречи?..   И да - и нет.   Не  верилось,   что  осужденный   на   долгий  срок, "особо опасный" сможет так быстро   совершить   побег.  Но,   вместе с тем,  в  сознании   нет-нет,  да  и  возникал  его  звериный  оскал, хриплое: 
"Должок-то   свой   я  верну,   солдат.   Попомни  это..."  Конечно   же,    он    хорошо  знал,  на  что    шёл   тогда,  в  тёмную  патрульную  ночь,  и  готов  был  к     встрече   со  Шмелём  в  любом  раскладе.    Но  чтоб  это  случилось    так   скоро?!.."   

-   Кранты,  сосунок…  Или  попросишься?  -  Губы  Шмеля   расплылись  в  злорадной  улыбке.

Василий зорко следил за каждым движением противника, не выпуская  из-поля зрения правую руку, " Пусть поговорит… нужно выиграть  время,   все   взвесить, рассчитать - ведь там, за спиной, еще двое... "

-   Гордые,   значит...   Не желаем!  -   Глаза Штыря еще больше сузились, тонкая  нить губ  дрогнула,   побелела.   - А я не гор¬дый  был… просил…  Как человека   просил!

" Сейчас бросится…   Спокойно!   Справа - дверь,   открывается в   тамбур.    У   виска - рычаг    стоп-крана..."

-  Разошлись бы  тогда  -  и лады! - продолжал  тянуть  время  Штырь. -  Ночка темная - воля вольная…   Я ведь  из-за тебя, падлы, чуть вышку не схлопотал...
 Двое   сзади, приблизились, злобно впились в лицо   Василия  глазами.    Замерли.   Василий  вновь   уловил   уже  знакомый ему,   утробный за¬пах перегара.  "Глухой тамбур... поэтому тянут. Кайфуют, сволочи...   Ну,   погодите..."

Как это ни странно, но Василий был спокоен. То, что казалось, для  тех, троих, верхом "блатного шика", вызывал у него   лишь  усмешку: противник  открыт, "под газом" - бери любым приемом!   Посложнее с теми,   кто  сзади:  ростом пониже, в плечах поуже -   это явно  "борзые". Они наверняка предупреждены,   что Василий  "вэдэвэщник",   поэтому  постараются по-шакальи всунуть   "перышко" из-за   спины Шмеля.    Такие не   выходят   один, на один,    такие ждут,   когда  стаей,   из-за    угла.
-    Вяжи,   Шмель! -  не   выдержал один из "борзых".   
 
-   Ну все,   идейный…   кранты!   -  Шмель  побледнел, поджался.  -  Плакала твоя мамочка...    У-у…  падла!

Шмеля  подвела его "блатная" самонадеянность.  Если   бы    сразу,   в спину - все давно  было бы кончено. Но он же "в  законе"!   Нужно "побаить",  "зачитать приговор".    Да,   к тому   же,  куда   он   денется:    их трое - и  все   с "перышками".
   
Сталь лязгнула о стенку тамбура. Василий мгновенно нанес удары и тут же резко отклонился в сторону: из-за спины падающего   Шмеля зловеще выметнулась рука "борзого", вспорола рукав гимнастерки, ткнулась в окно. В тамбур посыпались осколки... Резкий удар ребром ладони - и "борзой", вскрикнув,   выронил   нож.    Шмель   обмяк,   мешал   двигаться.
   
 Василий уперся спиной   в решетку,   с силой  отбросил ногами грузное тело  -  все трое откатились  назад.    "Борзой" слева, сцепив  зубы, сжимал кисть  руки;   другой,  еще  совсем юный,   стоял бледный, тяжело дыша. По лицу его струйками катился пот,  волосы   слиплись    на   лбу.
- Брось   нож,   сопляк! - Василий видел, что достать его он не может - мешал скорчившийся на полу Шмель.

- А ты подойди и возьми! - оскалился вдруг первый "бор¬зой". - Ну, иди... иди   сюда,   с-сука!

" Сейчас поднимется Шмель... Нужно что-то делать!.. "-  И тут Василий заметил, как перехватил нож второй "борзой",  уложив его  рукояткой  на  вытянутую ладонь. " Метать будет…  сволочь!" - мелькнуло в голове.

Шмель  приподнялся. Полуприкрытые   глаза его уже зорко следили  за   Василием.   " Борзой " занёс   руку…
 
...  Вагон резко  качнуло. С визгом громыхнул где-то за спиной о металлическую решетку кож.   Сорванный "стоп-кран" на¬мертво заклинил  колеса   состава, тела мотнулись по тамбуру,   вдавились в стенку.   И в тот момент,   когда    вагон,   наконец,  замер,   дверь  распахнулась…  и   в проеме   появилось    встревоженное   лицо  Сергея…

-  Откуда  ты   взялся?  -   удивлялся    несколько   минут   спустя  Василий, когда "блатные" уже лежали, связанные но рукам и но¬гам.    - A, Cepera... откуда?

- От товарища верблюда, - жадно затягиваясь сигаретным   дымом,   еще не отойдя от недавних волнений, балагурил Сергей.  -  Ты же шумел в ресторане?  Шуме-ел… Ну вот, спрашиваю я девочек: "Куда скрылся нарушитль?   Я - из органов,  хочу с ним   побеседовать."  Да  дунул,  говорят, без оглядки,   а куда - не знаем.   

 Только    за   ним - еще трое:   двое -  с  носилками, а один -  с лопатой!
  Aгa…  Ну,   думаю, загребут  они   нашего Василька  глубоко  -  ни один сенбернар   не   отыщет!

Не выдержав, Василий громко рассмеялся, стиснул друга в объятьях. А  тот вдруг отстранился, посмотрел удивленно,   мотнул по-мальчишески головой:

-Так как   же   это…    Васек?   Шмель-то!  Сбежал-таки…  а?  Вот молоток!
               
                *  *  *

Проводница испытующе взглянула на Василия, отставила стакан с чаем.

-     Не пущу,   солдат!    Нечего тебе там делать!

Волнения дня сказались на ней. Она выглядела уставшей,  под глазами  резко обозначились тени. Не прошло еще и часа,  как вызванный   с   очередной станции наряд  милиции снял с  поез¬да  Штыря с  подельниками. Прихватили попутно и знакомого девушки,  не дававшего покоя  своей  пьяной руганью  ни напрасно пытавшейся его урезонить проводнице, ни пассажирам, многие из которых  ехали   с   детьми.  Был  ли  он дружком арестованных   или сошлись  они  в дороге,   по пьянке - никто не знал.

Девушку  не тронули. На вопросы капитана она не отвечала, сидела,  забившись в угол, отрешенно глядя перед собой.  Казалось, её совершенно  не интересует - что происходит вокруг, почему эти люди вошли в  купе?   о чем и  зачем   спрашивают  её?

— Вы будете отвечать или нет?   В последний раз спрашиваю!

— Оставьте ее, капитан... Случайное знакомство... в Омске она села... Василий говорил медленно, стараясь не выдать своего волнения. - Вот... проводница может подтвердить!..

Капитан - уже немолодой, с густо проступившей на висках проседью,  выслушал проводницу,    уточнил время появления девушки  в поезде, что-то записал в блокноте. Затем потребовал паспорт. Долго изучал его, внимательно поглядывая на девушку, переписал интересующие его данные,    вернул,    немного помедлил   и,   как-то нерешительно козырнув, вышел.

- Спасибо, капитан!.. - Василий увидел, как с откровенным любопытством   взглянула па него   проводница,   и невольно смутился.

-   Не краснейте, девушки... не краснейте, ми-илые...  - тут  же услышал он насмешливый шёпот Сергея...

                *  *  *

-   Зачем она тебе?   Ты что - слепой?    Не видишь?! -    Ополоснув под краном стакан, проводница с шумом задвинула его в  буфет. - Или ты хочешь   мамочку чудом этим обрадовать?!    " Вот…  смотри, мамочка!   Выкормила ты меня, выхолила,   на  ручках   выносила,   а теперь я  тебе за все благодарность..." Да она же шлюха!  Проститутка поездная! - ты это хоть понимаешь? - вдруг, побагровев, перешла она па зловещий шёпот.  - Вот так шляется   по вагонам и себе на жизнь зарабатывает.   А ты... тьфу! -  И,   с остервенением сплюнув, она отвернулась.
- Зачем вы так?  Ведь   вы…  вы  её   совсем    не   знаете?

-  Ой… смотрите на него… - Проводница резко развернулась, картинно   всплеснула   руками.. - Он уже узнал...   Батеньки  мои-и! И когда это  мы успели?  Эх, солдат, солдат... И чего  это вы все такие... как телята?  Или то армия на вас так действует…   или любовь  совсем  из  вас  ум  вышибает? 

   Проводница   покачала    головой, уголки    рта  ее вдруг горестно опустились.

 - Сын у меня... Володька…  вот так же:   надыбал    где-то в командировке...  и  такое привез! такое привез!  Ну,  веришь... ни людям показать,  ни себе посмотреть!    Идет по улице,   так самая последняя   псина   глухонемая - и то на нее гавкает!   Пугало огородное - да и только! На голове - во!..   "Я   у   мамы    дурочка"   называется.... Здесь -  проводница  показала  на  грудь -   взяться не  за что!  а вместо задницы…    звиняйте,   две   фасольки сушеные!   Ну что это такое, а? Ну скажи - что это?
   
Проводница замолкла, пережидая, пока скроется в туалете  заспанный пассажир.
 
- Ну... это еще ладно  - были бы кости, - шёпотом продолжила   она,  как только пассажир скрылся   за   дверью.  -   Так оно, это чудо заморское, что по утрам-то  выделывает! Что творит-то, а? Володьке   уже  давно на работу пора…  он слесарем у меня, а она...
- Ну, так я пойду! - В облике Василия было, видимо, что-то такое, от чего проводница застыла с открытым ртом и какое то время стояла не двигаясь, не говоря ни слова.   Затем   вдруг   как-то сразу сникла, осунулась.
 
- Не к добру это, солдат, - сказала она негромко. - Иди…   не буду  же я с тобой драться.   Но... не к добру это. - И,   войдя в купе,   плотно прикрыла за собой дверь.


На стук никто не отозвался. Василий постучал вновь -  и вновь тишина. Лишь откуда-то сбоку доносились пьяные голоса.   Василий взглянул на часы - начало первого! Минутное раз¬мышление - и рука уверенно сжала холодный брусок.

...Она сидела в той же позе, обхватив руками колени, безучастно глядя перед собой. Тускло мерцал плафон. От верх¬ней полки на лице тень, словно вуаль -  темная,   пугающая.

-Добрый вечер,  Таня!

Молчит.  Лишь слегка дрогнули ресницы.

- Таня?  Вы слышите меня?


Все то же безмолвие.

В полумраке   перрона - светлые квадраты окон  станции, силуэты снующих в беспорядке людей. Тупой толчок - и тишина! Долгая, звенящая...   Она проникает во все поры, напрягает до предела нервы. Они звенят, словно струны. Кажется, еще немного - и не выдержат,   взорвутся криком:  "Почему вы молчите, Таня?    Скажите   хоть    что-нибудь! "

"Фрррр..." 

 - Это свисток   путейца.

Была в том какая-то особая грусть - тонкая, щемящая. Она незаметно подкрадывалась к сердцу, больно сжижала его. И  невозможно было понять - что это: тревожное ожидание того, что ждет тебя   впереди? невольный испуг перед тем, что стоит перед тобой сейчас? или это предчувствие неизбежности расставания с тем,   что было   для тебя  самым   дорогим,   сокровенным, единственным?
 И вот сейчас, в эти минуты,   оно    должно уйти от тебя навсегда, скрыться в пугающей пустоте, превратиться в таинственное  "ничто".  Ты стоишь, потрясенный, смотришь с ужасом  на   эту,    неумолимо    расширяющуюся черту,     и тебе вдруг хочется  закричать, броситься туда, в то уходящее, задержать его,    согреться   еще раз его теплом, но... 
 Вот   уже   слышен знакомый перестук колес, ты ощущаешь всем телом нервное  подрагивание  вагона,  с   улыбкой   возвращаешься    в   реальность  и вновь  весь отдаешься   радостному    ощущению стремительного движения вперед, к неизвестности.... Куда ты несешь нас, могучий стальной конь?  К каким   далям и весям?  И что ждет нас  там, за поворотом?    Что... ответь?

…  Наконец  что-то дрогнуло на ее лице. Слегка отклонила голову.

- Зачем Вы пришли?   Жалеть меня?    Или презирать?   Голос  звучит ровно,   без интонаций.   - Я хочу побыть  одна.    Уходите!

И снова отрешенность,   взгляд в пустоту.

За стеной забубнили голоса.    Что-то зашипело, забулькало. Кто-то-тяжело   вздохнул.     Потом все стихло.

Василий поднялся.. В   зеркале двери увидел её отражение. Вернее, лишь неясный силуэт, забившийся в угол. Осторожно отвел ручку   влево,  шагнул в полумрак    вагона.

- Постойте!..

Оглянулся. Нет... показалось!

"До свиданья, Таня! Спокойной ночи..." 

На  пути  к  выходу    -  никого!  Второй  час  ночи -  все  уже  спят.

Вдруг  лязгнул замок.   В проеме  двери показалось  лицо   проводницы.

- А ты знаешь, солдатик... я эту лахудру из дому-то выгнала!
   
-    Что?   - Василий  остановился. - Какую   лахудру?

-  Да   кикимору    эту.... Володькину!   Он -  в   командировку,   а она -  ко  мне:   то не то,  да это не се... Фигли-мигли    разные   выставлять   начала!   Ну, а я её за патлы - и в дверь! И чтоб духу твоего здесь больше не было...

- Спокойной ночи, мамаша!
 
- Спокойной ночи, солдатик! -   торопливо закивала головой
проводница. - Спокойной ночи,  сынок, - добавила она уже тихо и   незаметно трижды   перекрестила  скрывшую   Василия  дверь.

                *  *  *

- Да ты не убивайся… не убивайся, милок! Руки-ноги целы - и хорошо!.. Приедешь вот - и скажи... как   жёнушку-то  зовут?

-   Настюша,  -  мрачно подсказал низкий мужской голос. 

-  Вот... Настюша!   У меня невестка... младшенького моего,Николки..... тоже  Настюша!     Справненькая   такая,   ласковая... Ага! .... скажи, нет мне жизни без, тебя, Настюша.  Маюсь по белу свету, словно окаянный какой!   Христом богом прошу -  прости ты меня...

- Не поверит...- нетерпеливо перебил мужской голос. -  Просил уже -и богом, и чертом, и на коленках стоял!.. Конченый  говорит, ты человек, Савелий, вместо совести у тебя давно бурьян вырос... Пропил, ты ее, говорит, с дружками своими, всю, что ни есть,   пропил!.. ни грамма за душой не оставил. Так что иди, говорит, с богом, ни меня, ни деток не мучай. Вот они, дела-то,  какие...

-  Да-а.. намыкались они с тобой,  знать, горемышныя... Ну ничего, ничего…   Коли винен,   так  поди и еще попроси - не  убудете тебя! Разлука -  она ведь, милок, гордыню-то лечит! Была гордышюшка  - да сплыла,  куда и подевалась только! Бабья  злость - что роса на траве: солнышко пригрело - и нету её!  Погордится твоя Настюша - да и сподобится. Ты токмо попроси,  хорошенько   попроси!   Ан    люба она тебе?

-   Кабы не люба,   оно, может, легше было... Всю душу извел - все об ней думаю.   Я ить ее в санитарках взял... под Кур¬ском меня   тюкнуло!  Такая... ну точно воробышек: стриженая,  маленькая... все над раненым  билась, жалела всех... А по¬стом  схоронится где-нибудь в уголочке - и плачет. Тихонько   так,   чтобы   не    слышал никто.   И вроде как молится про себя.  Да-а...  душевная была, меня вот выходила, не жилец ведь я был.

-  Ну, вот и хорошо, и  хорошо... справнее дело пой¬дет! Где любовь да  совет, там и радость, там и свет!  Токмо ты боле с дружками-то  своими не водись и на неё,    проклятущую  водку  эту,  не зарься!   Подальше от неё, а к жёнке поближе, поближе…   И деточок   наставляй, обхаживай - скучают, небось, без отца-то? И все образуется, образуется,  милок. Ты токмо попроси,  хорошенько   попроси…

- Да-а...  кабы так...   Эх-х!..

Голоса за  стенкой замолкли. Слышны были лишь тяжелые вздохи и    горестное:   "Ах,   боже мой, боже..."

С грохотом промчался товарняк. Всплакнул во сне ребенок Душно.   В ЭТОЙ духоте   слова кажутся липкими,   назойливыми, словно мухи.  Лезут в уши,   застревают   там.   А  тело разламывает¬ся от усталости.

" Мне снилась белая птица..."

Сергей спит,  разметался во сне. Дышит тяжело -  перебрал. " Эх, Cepeгa, Cepeгa... зачем это? Ведь обещал!.. "Васек,   друган   мой…  все о'кей! Глазища - во! талия - во!... В общем, Джина Лоллобриджида!"  Шалопай... не может без приключений!..   Нет, так нельзя! Нужно уснуть... закрыть глаза и уснуть
" Мнеснилась белая птица... каждую ночь... белая - белая… "

Ту-у-у-у...жах! ...так-так-так... так-так-так... так-так-так... -  с   грохотом  встретились  и  стремительно  разошлись  в  ночи  два  стальных,  сверкающих  огнями,    чудовища,   прощаясь  протяжным гудком  и постепенно  замирающим  перестуком  колёс. 

 - Мон шер ами,   лё  дьё   э   прош…  Мон шер ами,  лё  дьё  э  прош…

Это старушка в черном.  Сидит у окна  и раскладывает  пасьянс.  Наверху   громоздятся  её  многочисленные   чемоданы.    Два  стоит  рядом  с  ней,  на   сиденьи.  Тут  же  старомодный  редикюль с позолоченным  ободком. Маленькие руки быстро снуют над  столиком,  аккуратно раскладывая атласные  прямоугольнички.  Иногда задерживает карту и тихо шепчет:      " Мон шер ами, лё  дьё  э   прош..."

Это она шла тог¬да по перрону.   Старомодная шляпка   с вуалью,  на плечах - ажур¬ная черная шаль.   Чопорная,   неприступная,     "держит   спинку".
" Лё  дьё  э прош...  лё  дьё  э прош...   лё   дьё  э прош..."

 ... Черный снег. Крупными хлопьями ложится он на длин¬ный, пахнущий смолой,  ящик.   Медноголовыми сиренами тоскливо  завывают трубы. Тяжело   ухает   барабан.

В ящике лежит  Иван. Василек знает - Иван умер. Его сейчас похоронят,  опустят в ямку  и засыплют землей. Поэтому все плачут. А Иван лежит спокойно. Василек видит синие шра¬мы на его лице  и темные очки. И еще - руку в черной перчатке.  Она лежит у Ивана, на груди.  Василек знает - эта рука не настоящая.   Настоящую ему вывернули полицаи,   когда он выполнял какое-то    задание.

"Вибач, мені,  Іване... Це я у всьому винна! Я-а-а...".  Это   мама.  Бьется птицей, склонившись над ящиком. Её  отводят ,  но она вырывается.  "Вибач мені, Іване,  виба-а-ч..." На ней черная шаль. И на других тоже. Может,  поэтому снег кажется черным?   Он падает и не тает. Его снимают с лица Ивана   платочком. 
Василек, знает — Иван добрый. Он гладил его волосы другой,  настоящей рукой и она была теплой и ласковой.

" Нічого, нічого,  Васильчику…  Все  буде добре, все буде гаразд… "   Васильку казалось,   что  в это время Иван плакал. Но он не мог плакать -  полицаи выжгли ему глаза. И теперь вместо них- темные стеклышки.

Ящик закрыли. Снег уже падал на крышку, похожую на лодку, только перевернутую. Ее прибили к ящику гвоздями. Ивана уже не было видно: он был там, в ящике.  Васильку стало жалко Ивана и он заплакал.   Его взяли на руки и унесли куда-то. Там уже не было черного снега,   тоскующих медных сирен и черных платков,  а   было тепло и вкусно пахло пирогами.

Потом Василек уснул. Ему снилось поле и цветы. Много-много цветов: белых,  желтых,  голубых.   Он выбирает среди них васильки  и  несет маме. Мама берет его на руки, кружит по полю, смеется  от счастья.

- Мамо!
-Васильчику!
-Ма-амо-о!
-Синку МІЙ!

Ма-а-мо-о-о-о… 

Кажется,- вместе с ними смеются деревья, цветы и все-все вокруг!  Василек вырывается   из маминых рук, набирает уже целую охапку  любимых цветов…   и вдруг замирает  в   ужасе:  перед ним стоит не мать, а старая сгорбленная старуха. Она вся в чёрном. Смотрит на Василька  прищуренными,  злыми    глазами и  шепчет,  шамкая  беззубым ртом: "Лё  дьё   э  прош-ш-ш…   лё  дьё  э  прош-ш-ш…  лё  дьё  э  прош-ш-ш…"

Васильку становвится страшно. Он оглядывается, ищет глазами маму, но мамы нигде нет.  А  старуха уже наклонилась над ним и хочет накрыть его черной шалью.   "Ма-а-а-ма-а-а…" - в ужасе кричит Василек, хочет убежать, но ноги словно онемели, не слушаются его. А шаль опускается  все   ниже и  все  громче  шепчет старуха: "Лё   дьё   э прош-ш-ш... лё  дьё  э    прош-ш-ш…  лё  дьё   э прош-ш-ш... " И вдруг Василек почувствовал,   как руки старухи больно    вцепились  в   его  тело.

-   Ма-ма-а-а-а…
                *  *  *

Василия с  силой   отбросило к  стене  вагона, вдавило  в  неё. Зазвенела разбитая посуда, с грохотом  полетели на пол чемоданы. Кто-то, охнув, тут же разрядился трехэтажным матом. Через мгновение в вагоне  творилось  что-то невообразимое: плакали перепуганные дети; с побледневшими от страха лицами вглядывались в темные окна пассажиры,  то и дело спрашивая: " Что?.. Что случилось?.. Почему   стали?.."   Со всех  сторон   неслись   стоны,  ругань.    " Во¬-ды…   воды-ы-ы…"  -  закричал кто-то.

- Товарищи!  Товарищи! Сохраняйте спокойствие! - едва пробивался  сквозь   шум   встревоженный   голос   проводницы.

- Гори-и-им!.. - вдруг перекрыл все истошный женский крик. И  мгновенно вся масса людей, охнув, пришла в движение. Хватая  на ходу детей, чемоданы, пожитки, полуголые, еще не проснувшиеся, пассажиры устремились к выходу. Образовалась пробка.  Задние напирали,  отчаянно работая, локтями,  осыпая передних бранью, но пробиться   вперед по  узкому  проходу  было невозможно. 

 Тогда   часть пассажиров развернулась и бросилась в  другой  конец вагона.   Но  выставленные  из  купе    чемоданы  забили  проход,   ме¬шали двигаться.  Кто-то попытался пробиться сквозь завал,   споткнулся,   упал,  на него навалились другие. Крики усилились.   Отчаявшиеся   пассажиры метнулись к окнам.   Защелкали фиксаторы.  Перекошенные  в  спешке  рамы   застревали, не   двигались.

- А ну… отходь! Отхо-о-одь! - Растолкав пассажиров, в  cалон  вагона  пробился пожилой мужчина в тельняшке. Он зацепился локтями за верхние  полки,  подтянулся и, качнувшись, саданул в окно сапогами. С треском  ухнуло в темноту стекло, посыпались осколки. Острые  края ранили в кровь пытавшихся выбраться наружу,   пока кто-то-не   крикнул: " Одеяло...   одеяло набрось!"

-  Товарищи!   Прекратите панику! Сохраняйте спокойствие!  -  Голос   проводницы    беспомощно   тонул  в  хаосе  звуков.

-   Мон   шер  амии,  лё  дьё  э  прош-ш-ш…  Мон  шер  амии,  лё   дьё  э  прош-ш-ш…

"Неужели старушка?!..     Да,  она!   Сидит,  невозмутимо раскладывает пасьянс. Как  будто нет вокруг ни суеты, ни мечущихся в беспамятстве людей".
В  одно  мгновение  Василий  натянул   сапоги, гимнастерку.

Молодой  человек? -  Приподняв вуаль, старушка с улыбкой смотрела  на  него.  -  Вы не объясните мне -  что здесь происходит?

Василий   задержал   невольно    взгляд   на    морщинистом,    бледном  лице.  "Пожалуй, ничего от того, приснившегося. Разве только   тёмные   круги  под  глазами…  и  чёрная  шаль."

- Ложная тревога, бабуля!   Все в порядке! Сова бьен!

- Ах…  ву  зет   си шарман! - Старушка просияла, умиленно всплеснула, руками.   -  Мерси,   жё лё  сэ...

-  Вы  друга  моего не видели? Сергея... вот здесь он лежал?  -  Василий, нащупал зажимы, рывком опустил раму. 

-  Видела.  Он  ушел,  когда   вы еще спали.  Примерно,   час назад. Очень приятный  молодой   человек!    А   вы  что…  тоже  уходите?

-   Мерси боку,   бабуля!   Адьё!...

-  Адьё!..    Возвращайтесь скорей, пожалуйста!   Иначе я просто не вынесу  всего  этого!  Не правда ли - странные   люди?  Всё  бегут,  бегут  куда-то… кричат…  никакого  покоя!

Василий скатился по насыпи, осмотрелся. Горел вагон. Пламя вырывалось  из окон и   мириадами искр уносилось в ночное   небо.    На насыпь летели узлы, чемоданы, вслед выскакивала полуголые пассажиры. Бежали в степь,   подальше от огня.
Внезапно состав  вздрогнул, попятился, затем резко за¬тормозил. 

Часть  его,  словно   хвост   фантастической ящерицы,   отделилась и медленно ушла в темноту.  Локомотив,   отчаянно сигналя,   дернулся вновь - и  вот уже попавший в беду вагон одиноким дредноутом полыхает в ночи.

Василий  был уже рядом  с  теми,  кто выбрался  из  пылающего  вагона. Мелькали   в  темноте бледные лица, белели лифчики, комбинации; девушки стыдливо прикрывали  груди. Все суетились, беспорядочно кричали что-то,  оттаскивали подальше  от  насыпи   выброшенные вещи. То тут, то там мелькали  в  отсветах  огня  желтые фуражки проводников, слышалась их отрывистая, команда: "Отойти! Отойти от вагона!  Не  подходить!"   

 Среди других Василий увидел вдруг своего недавнего собеседника. Его вели под руки, шатаясь, двое обрюзгших субъектов. Он был в одних трусах,  охал, стонал и просил увести его подальше.

-  Не  лізь!   Не лізь, тобі кажу! - В высокого, плечистого мужчину вцепилась бледная, худенькая женщина. Рядом стояли их чемоданы, плакали двое детей.

-   Та вона ж загине! - пытался оторвать от себя цепкие руки мужчина. -   Чуєш   ти  чи ні?   Загине!

-    Хай   горить,    як    не   мае   розуму!   А   ти   не   підеш!..    не    підеш! ..
-   Настюша!    Солнышко!    Дитя    мое   родное…

Молодая  женщина металась у насыпи. Она была в ночной рубашке, босая,    волосы темными волнами падали  на плечи. К  груди она крепко прижимала  плачущего ребенка, завернутого в обгоревшую простынь.  - Настюшенька!   Девочка моя...

- Ма-ама-а.... Ма-а-ама-а-а-а... - прорезал   какофонию  звуков   надрывный   детский    плач.    Какая-то   сердобольная    старушка остано- вилась,    набросила на плечи женщины платок.

-   Сейчас…   Настюша, сейчас... Успокойся! Девочка ты моя хорошая...

-  Отойдите,  товарищи!  -  потребовал  вдруг  властный  мужской   голос.   -   Не толпитесь!  Ему нужен воздух!

 Стоявшая  неподалеку кучка   людей   нехотя расступилась и Василий увидел   лежавшего   на земле солдата:   гимнастерка на нем  почернела,   лицо и руки были покрыты белыми,  вздувшимися  воллдырями.   Какой-то мужчина в очках наклонился над ним, прослушивая пульс

- Серега-а! -   Василий бросился к другу,   поднял, прижал к груди.

- Вы что... с ума сошли?  - Мужчина в  очках  попытался оттеснить Ва- силия. -  У него же шок! Он может погибнуть!

  -Cepera...   слышишь? Сере-ега!

Сергей пошевелился, открыл глаза.

-   Василек... ты? -   Он  еле  двигал губами. - Все  в  порядке,  Васек... Десант не  сдается... Прорвемся!

Улыбнулся,  поискал кого-то в толпе   глазами   и,   внезапно рассла- бившись,   упал   на   руки  Василия.

-  Помогите ему,  Эдуард Валентинович! - метнулась к мужчине женщина с ребенком. - Сделайте что-нибудь! Пожалуй¬ста!  Я  вас очень прошу! -  И, наклонившись над Сергеем, она заплакала, пряча лицо в обожжённых ладонях.

-  Солдатик,   солдатик... - Кто-то затормошил Василия за плечо.  -  Что делать,   солдатик?    Она там... закрылась!

Проводницу трудно было узнать: лицо и руки её были покрыты копотью,   форма  местами   обгорела.

-   Кто   "она"?   -   Василий бережно опустил Сергея  на  траву.

-  Да   эта…   твоя   знакомая.   Из седьмого купе! Все вышли,   а она...

Не дослушав,  Василий бросился к насыпи.
 
- Подожди...  куда ты? - донеслось издали.
 
Но пылающий  вагон  уже рядом. Слышно, как,  остервенясь,   пожирает   огонь  пластмассу,   дерево,   металл.

-  Куда ты,  солдат?   Верниись! - вновь крикнул кто-то. 
-   Погибнет   же!!
-   Да задержите его!-
-   Не пуща-ай!
            -   Сто-о-ой!..

Вот и поручни! Кто-то успел набросить на плечи одеяло. Василий укрылся с головой, нырнул в пылающий проход.   И   сразу почувствовал, как больно  обжег легкие сухой, раскаленный воз¬дух. Он  закашлялся.            "Купе номер семь.... купе номер семь... Да где же это?!" Большинство купе были распахнуты,  только в одном  дверь была  плотно  закрыта. " Здесь!"

У Василия  кружилась голова, было трудно дышать, легкие ловили лишь клубы  едкого,  с  копотью,   дыма.   Мучительное   удушье  подступило  к горлу, задымилась, обжигая тело, одежда. "Не успею…"- пронеслось в голове.   Накинув  на  ручку  край  одеяла,   рванул дверь!  Без-успеш¬но! В  ярости саданул по замку ногой: в полупрогоревшем перекрытии образовался провал,   дверь подалась,   отошла в сторону.

0на сидела в том же углу, неподвижная, словно мумия. Одеяло,  накрывшее   ее с  головой,   дымилось: огонь уже просачивался  сквозь  потолок,  стены.

-   Таня?!
На мгновение мелькнуло бледное лицо.

-   Уходите...

-   Ду-ура!!. - Обожженные связки хрипели, Василий не узнал своего-голоса.  -   Вставай!   Немедленно!!

Силы оставляли его. Млость растекалась по всему телу,   мутилось сознание. "Не успею... не успею..." Через коридор выйти  было уже возможно - там гудела сплошная стена   огня.   Что-то рушилось,   шипело, взрывалось с воем. " Не успею... Не успею... Не ус¬пею...  Окно!" С треском разлетелось стекло. Почуяв кислород, жадно рванулись в купе зеленоватые языки пламени.

 Еще мгновение - и все будет кончено!  Словно в бреду,  поднял Василий обмякшее,   ставшее неимоверно  тяжелым, тело, с силой толкнул в пылающий проем,   на крутой срез насыпи. Затем, шатаясь, занес на подоконник ногу. И в это мгновение какая-то чудовищная сила вздыбила  вдруг вагон, обдала все тело нестерпимым жаром, по¬тащила   его в пустоту...


                *  *  *

- Тітку   Мо-о-о-отря-я…

-   Га... що? -   Мотря   с   трудом   открыла   глаза.
День уже  клонился к   вечеру.  Оранжевые лучи солнца мягко ложились на землю, покрывая нежной позолотой верхушки деревьев,   соломенные крыши  белогрудых   хат-девственниц.

-  Тітку Мотря!   Там військові приїхали, вас питаються...
 
К   Мотре  шла   от дороги Софийка.   Лицо ее было серьёз¬ным.

Мотря подняла оброненную во время сна фотографию, торопливо встала,   поправила платок.

-   Які    військові,    Софійочко?   То... може, Василь при¬їхав?

-   Ні, тітку Мотря... -   Софійка опустила глаза. - Питалась тільки,   де вас   шукати...   Та ось вони йдуть!

От стоявшей неподалеку темно-зеленой машины отделились два человека в военной форме. За ними   молча   шли односельчане. Среди них был  и  дядько   Опанас,   но   шляпу   свою  он почему-то держал в руках,  хотя солнце ещё   жарко грело.

-  Добрый день вам, - поклонился Мотре пожилой военный с четырьмя  звездочками   на   погонах,   и протянул руку.

-  Добрый день, добрый...

- Вы Матрена Степановна Савчук, мать Василия Васильевича Савчука?  -   учтиво спросил военный,   не выпуская  руки Мотри.

Так, так... це я!  - Мотря смотрела по очереди то на военно¬го, то на стоявших в молчании односельчан.  -  А   що трапилось?

    Военный отпустил руку,   некоторое время постоял молча.  Затем снял фуражку,   аккуратно положил ее козырьком на ладонь. Кашлянул.

- Мы знаем, вы мужественная женщина, Матрена Степановна. Прошли войну, вырастили в одиночестве сына...- Он снова кашлянул. Замечательного сына нашей Родины Василия Савчука! Мы, как представители той части,   где   служил ваш сын, неоднократно  были свидетелями его беззаветного мужества,  храбрости и отваги. Он всегда был примером  для своих товарищей - как в учении, так и в быту. Его все любили за доброту, отзывчивость, скромность.
 
 Военный замолк.   Тишина  наступила такая,  что слышно было, как где-то далеко в поле без умолку стрекочет юркий "Кадет".

Мотря стояла неподвижно.   И только руки ее все сильнее прижимали к груди фотографию сына.

... Возвращаясь из армии, коммунист Василий Савчук проявил на пути следования еще один пример высокого героизма: рискуя собственной жизнью... вошел в горящий вагон... спас жизнь другого человека.

 Военный вновь замолк, опустил голову.

В  толпе  кто-то  всхлипнул.   Мотря   пошатнулась,   побледнела.

-   Де Василь? - прошептала одними губами.

Военный медлил.   Второй военный  - щуплый, с миловидным лицом,   снял  фуражку.  В толпе вновь кто-то всхлипнул.

-  Мужайтесь, дорогая Матрена Степановна.      Ваш сын до конца выполнил свой долг...  Память о нем...


-   А-а-а-а-а-а…
Мотрю подхватили на руки. Кто-то поднял упавшую на траву фотографию,  узелок с едой, так и лежавший нетронутым неподалеку.

...Си-и-нку    мі-і-і-ій...

Взмахнули испугано крыльями аисты, прилетевшие этой весной к Мотриной хате,   покружили  тревожно и умчались в за¬катную даль…

Долго билась в рыданиях Мотря. И вдруг затихла. Она лежала без чувств на принесенной кем-то ряднине, лицом к небу, и не слышала уже, как негромко переговаривались между собой односельчане:

 -   Лікаря треба!
 -   Та побігли вже…
 -   Ти бач, яке лихо!
  -   Кажуть, дівчину  якусь рятував…       
  -   Так,   так…   їхали разом... -   А від чого пожежа?
 -   Та   хто його зна… Кажуть,  п'янички якісь  підпалили...
-   П'янички?!
-   П'янички...
-   А    самі? 
-   Повтікали...   
-   Ось,  бачте-як!
 -   А  так завжди…
   -   Кажуть військові, вій міг врятуватись?
   -   Так,  так... аби не сталося вибуху.
    -   Вибуху?.. А від чого той  вибух.
 -   Та  хто його-зна?..   Наче від спірту.   В каністрах, кажуть,  везли.
  -   Марево було…   аж   до хмар! Ховати нема чого...
  -    Ой, лишенько...
 -    Бідна,  бідна Мотря.
  -    Скільки  до неї ходило, а вона все ніяк...   Все   Василь та Василь…
  -   Зачекай!   А той... Іван?
 -   Якій Іван?
 -   А з цих…  Вергунців?
 -   А-а... так, такі.. Це   після війни одразу...   Справний хлопець був!
 -  Справний...   але  скалічений  геть!

  - Кожненького тижня до нього навідувалась. Все шкодувала,  коли помер...
-    А як же ж! Він як батько Васильові   був...
- І після того одна, як зозуля...
-    Так, так…    І   заміж   не пішла.
    -    Не     пішла.   Сама   хлопця  виховала!
- Caма...   такого красеня!
-     І   ось бачте, яке лихо!
-    Що   ж  воно  зараз  буде?..
 -   Та   де    ж   той  лікар, чорти б  його забрали!
 -   Може,    від'їхав   десь?

Мотря   вдруг   пошевелилась,   открыла глаза. К  ней  бросились,  помогли  подняться.   Она   стояла, шатаясь,  на слабеющих ногах, вглядываясь   пугающе  спокойным,  помутневшим взором в лица односельчан,  застывших в суровой скорби  военных.   И вдруг напряглась, собрала    все   силы  и послала  в  вечернюю  даль  свой  последний  крик:

-Васи-и-ильчи-и-ику-у-у-у-у…

вздрогнула,   схватилась   за   сердце  и  упала, бездыханная, на руки подруг.

И одновременно с этим, неизвестно откуда, в небе появилась белая птица. Она забилась, заметалась беспокойно над склоненными головами людей,  над  неподвижно  лежащей  на  ряднине   Мотрей,  коснулась  крылом её седого виска  и стремительно умчалась ввысь, в голубую  лазурь   неба. Там задержалась на мгновение, прокричала что-то и вскоре растворилась бесследно в  оранжевых  бликах  заходящего  солнца.               
А, возможно, это было всего лишь видением...

Сентябрь 1984
 Ворошиловград
Моб: +38067 9006390 
 /Wiber,  WhatsApp/               
Cайт:  lekin.jimdo.com