VI
Все два часа пути сестёр было не оторвать от окна — лес, речки, домишки прямо у путей. Заканчивается поездка, скоро деда увидят.
Вот и Баская. Поезд стоит десять минут. Приехали. А город называется Гремячинск. Как так? В Кизеле всё понятно — город Кизел и станция Кизел. Хотя... есть ведь ещё и Рудник, где поезд стоит всего пять минут. В Кизеле двадцать. Потому что Кизел — город большой и старый, а Гремячинску всего-то двенадцать лет — в войну построили.
Короткая жизнь Гремячинска началась в первый год войны со строительства железной дороги от станции Баская и вырубки леса под будущие шахты. Железную дорогу строили поволжские немцы из Трудового фронта, а лес валили заключённые. Город был заложен между притоками Вильвы Никитинкой и Гремячей, давшей название поселению.
Угольная шахта — не только технически сложное сооружение, но и очень опасное для людей, работающих под землёй. Понятие безопасности труда на Гремячинских шахтах практически отсутствовало. По газу шахты были неопасны, но уголь часто горел, хотя шахта продолжала работать. Тушили подземные пожары водой, закаченной из Гремячей, которая грозила прорваться в забой. Больше века назад Бернард Шоу сказал, что угольная промышленность — это не промышленность, а злодеяние. На восьмом году жизни Гремячинск получил статус города, его население превысило сорок тысяч.
Деду город новый нравится. И хорошо. Не у Еремеевых же жить. Своего-то дома нет. И мамы с папой нет. А дед уехал в Гремячинск. Вот, встречает их. Хватает сначала сестёр, обеих сразу, потом «вещи», — два чемодана и коробку с ёлочными игрушками, закидывает всё в кузов бортовой трёхтонки, подсаживает на железную лесенку внучек, влезает сам. Бабушка садится в кабину к шофёру.
Машина мягко движется по грунтовой дороге вверх. Ям почти нет, можно и не держаться, не то, что по дороге в лагерь на Усьве, там так и казалось, что вот-вот перевернётся машина и все полетят с насыпи в реку. Интересно, есть лагерь в Гремячинске?
Справа дома какие-то некрасивые, как будто бедные, слева всё время лес. Переезд, ещё один, и поворот направо. Теперь машину трясёт немножко. Это мостовая. Лёля встала и смотрит вперёд, дед её чуть-чуть поддерживает. Дорога-улица длинная, деревянные дома кучками...
— Вот школа, Лёлечка. Но ты пока пойдёшь не сюда, рядом с домом в начальную.
Это почему это не сюда? Красивая школа, розовая, и цветов сколько, и огород...
Дорога пошла вверх. Теперь слева домов нет, лес опять. Дома справа — кирпичные, двухэтажные, то жёлтый, то голубой, то коричневый. Вот бы тут жить! Но машина скорости не сбавляет.
— А это Дворец Культуры. Я тут работаю. К осени достроим, будем в кино ходить.
Проехали водокачку. Пошли опять тёмные деревянные дома. Около третьего машина остановилась.
— Тут поживём немного, а через месяц воон в тот дом, рядом с водокачкой, воду носить будет совсем близко. Ну, пришли. Смотрите, из окна далеко не высовывайтесь, упасть можно, второй этаж. Тут была контора. Жить будем пока на сцене, кухню я устроил в соседней комнатушке. Пошли руки мыть и ужинать. Вчера двух рябчиков подстрелил, сварил охотничий суп.
Суп девчонки, конечно, не любили, но ведь «охотничий». Рябчики поменьше петуха, ножки совсем игрушечные. А вкусно.
Спать улеглись прямо на полу, матрасы, подушки и одеяла под синими солдатскими простынями были чистые. Таня уснула, едва коснувшись головой подушки, а старшей не спалось. Штор на окнах нет, светло, как днём, дед с бабушкой разговаривают:
— Я билеты купил на двадцатое, прицепным, без пересадки. В Москве оформишь остановку дней на пять, пока попадёщь к Ворошилову, а потом уж в Ленинград.
— Может, не стоит к Ворошилову? Амнистию же объявили, а Тане пяти нет.
— Иди, давай. Поторопишь. А Сашке-то амнистии нет, года два ещё потянет.
— От сумы да от тюрьмы...
— А! Тут каждый второй или из тюрьмы, или выслан откуда.
— А школа-то начальная где?
— Да рядом тут, через два дома. Барак. Уборная у них, правда, на улице.
— Ой-ёй-ёй! А зимой как?
— Другие же ходят как-то. Ладно, спать давай, мне в семь на наряд.
Ну и ну! Какой ещё барак?! В Кизеле была настоящая школа, и никакой уборной на улице, а туалет прямо в школе. В той школе, что проезжали, наверное, тоже так.
Против барака она на другой день восстала категорически:
— Не пой-ду! Есть же нормальная школа.
— Далеко, Лёлечка!
— Зато туалет не на улице. Этот барак — не настоящая школа. Не пойду!
Пошли записываться во второй класс в «настоящую», первую. По часам заметили — двадцать минут идти.
— Это сейчас, а зимой, по сугробам?
— И что? Раньше выходить буду.
— Ладно. В Кизеле не ближе было.
Через несколько дней София Владимировна с внучками поехала в Ленинград.
В Москве предстоял визит в приёмную Ворошилова.
До Молотова* ехали всего пять часов, рано утром вагон затолкали до вечера в какой-то тупик. С обеих сторон глаз упирался в товарные вагоны, стоящие на соседних путях, ничего другого видно не было, было душно, мимо них туда-сюда сновали люди с вещами. Потом в вагоне стало пусто, занято было всего три купе да два крайних места. Бабушка Соня читала про Чука и Гека, очень кстати. Какие это двери они там путали? У них в вагоне двери только в туалете и в тамбуре.
Потом бабушка собралась на вокзал. Татьяну взяла с собой, Лёля осталась «караулить вещи». «Вещи» — это старый чемодан и два мешка, которые бабушка связала носовым платком, чтобы нести на плече. Лёлька честно «караулила». Сидела и заплетала «косы». Заплетать пока что было нечего, но она старалась. Перед первым классом её остригли чуть ли не наголо. За год волосы отросли, малюсенькие хвостики всё же заплетались. «Заплеталась» она исключительно сама, не выносила, чтобы к ней кто-то прикасался.
Закончив с «косами», Лёля попыталась читать про Чука и Гека дальше, но почему-то было трудно, и она бросила, пусть бабушка потом. Долго они что-то. Вдруг вагон поехал. Лёлька испугалась — как же она одна поехала? А они? Посмотрела в другое окно – не едет вагон. Что такое? С одной стороны едет, с другой – на месте стоит. Поняла, что едет тот, другой поезд, а, кажется, что она. Это интересно! Проехали соседние вагоны, но картина мало изменилась, дальше были опять вагоны и опять товарные, только через две линии, немножко лучше видно. Почему все товарные вагоны коричневые? Другой краски, что ли, нет? А пассажирские – все зелёные, кроме белых «ледников». Но что это? Теперь она точно едет, движутся не вагоны, а столбы за окном. С обеих сторон. Ужас! Одна уезжает. Что делать?! Даже плакать не получается, сидит, с жизнью прощается.
Вагон сколько-то проехал, потом его так сильно дёрнуло, что Лёлька слетела с полки, крепко стукнувшись плечом о соседнюю. Обычно она от боли плачет, а тут слёз почему-то нет, только боль и страх. Вагон остановился, и через минуту передо ней возникло бабушкино лицо:
— Девочка моя! Испугалась! Кто ж его знал, что прицеплять уже будут. Московский поезд не опоздал, как обычно, а по расписанию. Скоро поедем. Ты меня прости!
И правда, через некоторое время поехали. Вот теперь слёзы полились. Ручьём, без удержу. В голове картины, одна страшней другой… Бабушка сажает Лёльку к себе на колени, гладит по спине и произносит одно и то же слово:
— Молчь! Молчь!
Лёлька потихоньку успокаивается. Они с Таней едят сначала мороженое, почему-то не белое, как всегда, а коричневое, облитое шоколадом, большой такой брикет. Ни в Гремячинске, ни в Кизеле такого не продают. Там «стаканчики» и «мороженки», которые накладывают в железную форму, сверху и снизу вафельные кружочки. Есть надо сбоку, держа за эти самые кружочки. Под конец обязательно перемажешься. Бабушка вытрет носовым платком, но руки всё равно липкие, пока дома не вымоешь. «Мороженки» продают только «в городе», а своих платков у них с Таней нет.
После мороженого — вишня. Кисловатая, брызгается. У них из ягод только малина и смородина. В лесу ещё есть черёмуха и земляника. А рябина горькая, есть невозможно.
Поезд катится, постукивает. Теперь от окна не оторваться. Ой, сколько ромашек, целое поле! Лес, изредка деревня у реки, или просто несколько домишек у разъезда. И тут люди живут. А в школу куда ходить? Или детей тут нет? О, вон мальчишки с корзинками идут. Синие ягоды в корзинках, много.
— Черника. Рано поспела, июль только. Хотя, уже двадцатое, — бабушка про все ягоды всё знает. Девочки чернику никогда не видели. Бабушка говорит, в Ленинграде в лесу её полно. Какой он, Ленинград?
До Ленинграда, однако, была ещё Москва. София Владимировна оставила внучек в комнате матери и ребёнка и отправилась записываться на приём к Ворошилову. Девчонкам в детской комнате понравилось — целый игрушечный мир: большие куклы, мебель к ним, посуда, и кроме них никого. Так вдвоём и играли до бабушкиного прихода.
Следующий день они провели в очереди. Бабушка сидела в большой комнате, пересаживаясь с одного стула на другой и продвигаясь таким образом к заветной двери. Девочки играли во дворе. Было там много деревьев и скамеек, на скамейках сидели старики, детей не было. Долго чего-то ждали, потом попали в большой кабинет. На столе целых четыре телефона, на стене — огромный портрет, но не Ленина и не Сталина. За столом сидел человек с чёрной повязкой вместо левого глаза в военной форме. Страшный. Бабушка о чём-то с ним говорила, Лёлька приросла к полу, боясь пошевелиться. Потом ехали на трамвае, забрали свои вещи и двинулись на вокзал.
Подъезжая к Ленинграду, бабушка почему-то плачет. Давно уже плачет, то есть слёзы текут и текут. Девочки, вроде, её никак не огорчили, сейчас с сестрой встретится, чего плакать?!
Встретила их тётя Лена. И до чего же на бабушку Соню похожа! Только ростом повыше и одета по-другому. Бабушка вдруг стала какая-то маленькая и жалкая. Теперь обе плачут. Уже и Лёлька бы разревелась, но подошёл дядя Петя, человек большой и весёлый, схватил их с Таней под мышки и потащил куда-то, бабушки следом. К ним домой ехали на такси – это такая легковушка с квадратиками на дверцах.
Ехали-ехали — приехали. Вошли в полутёмный коридор, и Лёля сразу запнулась о горшок. Когда глаза привыкли, обнаружилось, что горшков шесть штук. Они стоят в ряд у стены рядом с дверью в туалет. Над пятью горшками на стене приклеены разные картинки, один — без картинки. Это для Тани, пока они тут жить будут,
Вот и комната. Огромная. С камином. Очень большое окно задёрнуто шторой. В комнате комод, шифоньер, две кровати, одна очень широкая, другая поуже. Посередине — круглый стол, на нём бархатная скатерть и ваза с цветами. Где углы у комнаты? Нету, комната овальная, и потолок очень высоко. Там, вверху абажур. Оранжевый, шёлковый, красивый. Около узкой кровати тумбочка, над ней книжная полка. За дверью стоит вешалка. Девочкам до крючков не достать, да и вешать нечего — лето же. А крючки в виде оленьих рогов. Тоже красиво. Ещё есть огромный сундук, покрытый ковриком. Пол из мелких досочек. Это называется паркет. Он какой-то скользкий, того и гляди, шлёпнешься. Им дали вязаные не то тапочки, не то носки, чтобы дома ходить.
На узкой кровати спит тёти Ленина младшая дочь Дина, но сейчас она в пионерском лагере. На её кровати будет спать дядя Петя, тётя Лена — на сундуке, они втроём — на широкой кровати.
Вся большая коммунальная квартира раньше принадлежала какому-то купцу. В ней семь комнат и два туалета. А кухня одна на всех — семь столов вдоль стен, на каждом примус или керогаз. За водой ходить не надо, из крана течёт, но пить её нельзя, а кипячёная — противная. Детей не видно, все на дачах. Они завтра тоже поедут на дачу. В Токсово.
Едут сначала на «транвае». Почему они обе так говорят? Дядя Петя говорит правильно — трамвай. Спрашивать не стоит, бабушка рассердится, ещё разговаривать не станет. Немного идут пешком и, наконец, садятся в электричку. Это тоже поезд, но спальных мест нет, только скамейки. Девчонки устраиваются у окна, ехать почти целый урок — сорок минут.
Токсово. Табличка «Глухая». Так будет называться улица. Дом пока строится, все живут во времянке, небольшом рубленом домике в одну комнату. Все три окна смотрят в лес. На стене висит вица, ветка гибкая. Тётя Лена называет её «бабушкина помощница».
Спать идут на сеновал, бабушка Соня с внучками и тётя Лена с дядей Петей. Прямо на сено положили одеяла и подушки, сверху ещё одеяла.
Лёлька долго не может уснуть. Дядя Петя в другом углу похрапывает, бабушки вполголоса разговаривают:
— Сонюшка, мы с Петей хотим, чтоб ты Лёлю у нас оставила, пока Надя вернётся. Таня маленькая ещё, а Лёлю оставь.
— Ну, что ты, как это я их делить буду! Нет-нет, пусть обе с нами. Евграф дом строить собрался, а пока из конторы в квартиру переедем. Я Надю к Октябрьской жду.
Вот тебе раз! Оставить её здесь, где «бабушкина помощница» на стенке висит! Неет, не оставит её бабушка.
— Евграф-то успокоился, или всё бегает?
— Утихомирился пока. Да на долго ли собаке блин? Горбатого могила исправит. Другой раз так обидно, зашибла бы чем.
— Терпи, Соня. Когда-нибудь же утихнет.
Остальное время в Ленинграде прошло незаметно, пришло время возвращаться.
На вокзале бабушка с тётей Леной опять плакали, бабушка ещё долго носом хлюпала, пока не кончился её Ленинград. Лёля на своей второй полке долго не могла уснуть. Нет, не упасть боялась, бабушка что-то подложила под матрас, скатиться она никак не могла, да ещё поезд сам к стенке прижимал при движении. Просто она вспоминала, как на речном трамвае по Неве катались, как в зоопарк ходили, как дядя Петя притащил варёного красного рака и пугал их с Таней, только они не испугались, он же варёный; как в баню ходили с тётей Леной. Баня была большая, и очереди, как в Кизеле, не было. А в Гремячинске они ещё ни разу в баню не ходили.
Через два дня и две ночи они попали в Молотове на эту самую «пересадку». Ничего особенного. Надо очень долго ждать поезда, но не в своём вагоне, а в вокзале. Выходить никуда нельзя, спать нельзя, бегать нельзя. И воняет вокзалом. Этот запах Лёлька запомнит на всю жизнь. Ей почему-то хорошо запоминаются запахи. Стрелка у круглых вокзальных часов еле движется. Они сидят посередине зала на своих вещах уже седьмой час. Таня уснула у бабушки на руках, пройти негде — кругом люди сидят. Куда все едут? Домой, наверное, тоже. Да-а, неважное дело — пересадка. А ехать до Баской всего пять часов, Лёлька готова уже пешком по шпалам идти…
Всё, в вагоне. Только уснула, будит бабушка. Приехали. Ночь уже, второй час. Дедушка встречает с грузовой машиной, на работе дали. Везёт их на новое место.
Приехали из Ленинграда глубокой ночью, а утром пошли смотреть сруб. Ого! Сколько тут понастроили, целые улицы из срубов. Они будут стоять всю зиму и весну, а летом начнётся стройка. Жить пока придётся в «казённом» доме возле водокачки.
Евграф Матвеевич привёз какие-то брусья, прутья металлические, и с соседскими мальчишками соорудил великолепные качели. На широкой доске могли поместиться человек пять-шесть, а малышни и побольше. В первые дни к качелям выстраивалась очередь. Сёстры качались без очереди, это же их дед построил такое чудо.
Девчонок во дворе было мало, больше пацанов. Приходили ребята и из соседних дворов. Сначала качались по очереди, потом играли в прятки или в двенадцать палочек. Наигравшись, усаживались на брёвна возле сараев и слушали Витальку Соколова. Он пересказывал то, что прочитал или сам сочинял всякие истории.
— Лёля, Таня! — это бабушка «загоняла» их домой.
— На горшок и спать, — добавлял кто-нибудь беззлобно. Никто никогда не видел, чтобы сёстры бегали в уборную. Они и не бегали, не пускали их в это вонючее общественное заведение. Ну, народ по вечерам и потешался. Девчонок это, правда, не смущало.
В канун Октябрьских праздников, уже по снегу, открыли Дворец Культуры. Дед получил почётную грамоту и денежную премию.
До станции Баская Надежда добралась пятого ноября. От станции до Гремячинска ехала на попутке. Шофёр попался знакомый Евграфу, подвёз к самому дому.
— Ой, Надюшка! Раздевайся скорее, — София Владимировна даже не расплакалась,— телогрейку-то сожжём, вши, поди?
— Нет никаких вшей, я и там чисто жила, комары только. Телогрейка пригодится за грибами ходить. Сапоги тоже новые. Везла целый чемодан вещей вязаных, для вас и для себя, всё на Байкале забрали. Чемодан остался, да то, что на мне было, не раздели. И вот — деньги и подарок, «золотая» облигация, двадцать пятого розыгрыш.
Девчонки поняли, наконец, что мама приехала. Она была совсем другая, не та, что в Кизеле. Прижала их к себе и долго не отпускала. Евграф обнялся с ней и вышел, слёзы подступили. София Владимировна пошла в кухню:
— Пельмени сварю. Ты умывайся пока, завтра в баню пойдём перед праздником.
После ужина Надю ждала кровать в комнате девочек. В большой квадратной комнате теперь стояли три кровати и письменный стол с настольной лампой.
Перед сном София Владимировна, как всегда, читала. «Руслана и Людмилу». Надежда уснула первая, чтение прекратили.
Утром спали долго, только Евграф ушёл на работу.
— Лёля, тебе в школу во вторую?
— Во вторую, да сегодня не надо, каникулы до девятого числа.
— Как четверть закончила?
— Отличница. И в пионеры приняли позавчера, фотокарточки дадут после праздника.
— Замечательно. Таня, тоже в школу хочешь?
— Не-а, уроки делать надо.
— А как же форма?
— Дак мала уже.
— Будем сегодня наполеон печь.
— Крем опять останется? — крем всегда оставался, все ели его ложками, — на Новый год нам тётя Рамиля приносила кусок большой, но он был не такой, как у тебя.
— Теперь будет мой, к каждому празднику.
Седьмого ноября разбушевался такой буран, что праздничную демонстрацию отменили.
— Жаль! Наша бригада должна была на трибуне у Дворца Культуры стоять, Дворец-то только накануне сдали.
— Не последняя.
— Да, а на трибуну-то уже не попадём.
— И так все знают, кто строил.
— Поеду я в Кизел, к Зое зайду, может, адрес Сашин узнаю. Да к Маргарите. Она замуж вышла за Николая Курилова.
— Это главный инженер Володарки*? — Евграф всех в Кизеле знал.
— Да, Аллу удочерил. Они сюда скоро должны переехать, Николая Андреевича назначили на шестьдесят девятую, у них главный инженер умер скоропостижно. И квартира будет на Ленина. Я письмо от неё получила прямо перед отъездом.
— Ну, дай, бог, успокоится теперь. Тридцать первый, как и тебе.
— А Николаю сорок, шестой год, как овдовел.
— А дети?
— Нету. Мальчик умер, едва родившись, и она следом.
— Маргарита родить ещё может.
— Не может. Аборт неудачный был на дому, сказали, не будет больше детей.
— Бедная Ритка! Сколько ей в жизни выпало всякого.
— И не унывает. Какое ей спасибо за всё.
— Не говори. Курятник на всю жизнь запомним.
В субботу Надежда поехала в Кизел. Шубку свою надела, валенки новые. С вокзала к Маргарите.
— Ой, хорошо, успела, уезжаем послезавтра. Багаж отправили. И дом продан. Там квартиру отремонтировали, в доме, где гастроном. Николай там уже, встретит нас.
Ночевали на курятнике, не могли наговориться. Про «курорт» Надя рассказывала как-то весело.
— Смотри, повезло тебе, не попала в страшные места. Я вон в ШирокЛаг ездила бухгалтерию проверять, насмотрелась. Вроде, рядом, а другой мир. Лагерь мужской, народу много, злые все, и заключённые и охранники. И голодные.
— Не кормили, что ли?
— Ой, ну ты, как с Луны — по женщинам голодные, я эти глаза ещё с фронта помню. Два раза пришлось по территории пройти с охранником, и то думала, от страха умру. А бухгалтерия в порядке. Там два заключённых работают. Так жить, как они, надолго ли хватит.
— Да, а Саше ещё почти девять лет.
— Прости, забыла на радостях.
— Пойду завтра к Зое, может, узнаю что.
Зоя обрадовалась ей:
— Жив, жив, и адрес есть. Валентине пишет, не часто, правда. В Кунгуре он. Электриком робит, да иногда на ферме помогат, свиноферма у их там. Как свинье пороситься — за им сразу. Пишет, срок сократить могут. Вы-то где?
— В Гремячинске. Отец там работает. Две комнаты в квартире, в третьей другая семья, муж с женой и мальчишка маленький. Отец участок взял, дом строить будем. Сруб уже есть, до весны отстаивается. Я пока не работаю. С нового года берут в Углеразведку, в бухгалтерию. Ты как?
— Да как... Пока на работе, ничего, а ночами всё Виктор перед глазами, так ведь мёртвого и не видела, заколотили гроб-от. Алька совсем от рук отбилась — гулят, школу бросила. А Иван-от умер, знашь ли? Не пережил. На Лиду смотреть страшно.
— Пойду ещё к Рамиле, к Мойсеевым, да вечером назад.
Евграф принёс «Известия» с долгожданной таблицей:
— Кто проверять будет?
— Ты и проверяй, ты у нас самый везучий, — Надя не решилась сама проверить облигацию.
— Есть! Выигрыш! Десять тысяч.
— Надя, посмотри ещё раз, — не могла поверить София Владимировна.
— Да. Десять тысяч, — в комнате стало тихо.
— Пианино можно купить на эти тысячи? — первой подала голос Лёля.
— Можно, целых два. Два, правда, нам ни к чему. Надюшка! Покупать надо — она с первого класса им бредит.
— Обязательно. Завтра пойдём в музыкальную школу. Учебный год уже давно начался, но мы же везучие.
От восторга, что она идёт в музыкальную школу, Лёля не шла, летела. И червяк сомнения — вдруг не примут, тогда до следующего года ждать.
Одноэтажное здание школы, длинный коридор, по обе стороны двери. Все звуки, доносящиеся из-за дверей, сливаются в нестройный ансамбль, но для Лёли лучшей музыки быть не может — она в музыкальной школе. Только бы приняли.
В кабинете, где её прослушивали, посторонних звуков слышно не было. Попросили простучать по столу карандашом то, что простучала женщина в красивом платье. Простучала. В интервалах не ошиблась не разу. Потом надо было повторить голосом проигранное на инструменте. Повторила.
— Ну, что, подходит. Только все уже с октября занимаются. Догонишь?
— Догоню, — как не догнать, берут же!
— Тогда завтра на музграмоту и на специальность. Вот тебе «Школа игры на фортепиано». Книга большая, с собой не носи, есть здесь в каждом кабинете. Инструмент когда будет? Без него никак, — это уже к Надежде.
— Заказан, к двадцатому декабря придёт .
— А пока?
— Соседи разрешили у них позаниматься, их девочки тоже в первом классе.
— Кто такие?
— Косаревы.
— А! Хорошие близняшки. Ну, всего доброго.
Гамма, арпеджио, терция, диез, бемоль, бекар, реприза, скрипичный ключ, басовый ключ, такт, размер, темп, нотный стан, легато, стаккато... всё это обрушилось на Лёльку на уроках музграмоты. Разобраться в терминах было нелегко, но скоро они стали понятны, и уроки не пугали. Больше всего в этих уроках Лёля любила музыкальные диктанты — записать в нотную тетрадь прослушанный фрагмент. Проигрывали дважды — для ознакомления (всего один раз) и потом для проверки. Тут уж Лёля не ошибалась.
Специальность тоже оказалась не так проста.
— Рука должна быть круглая, будто ты держишь яблоко, — «Какой дурак яблоко сверху держать будет» — недоумевала Лёлька, но послушно повторяла все движения.
— Пятый палец торчит, как кошкин хвост! — значит, надо класть и его «сверху яблока», а он так и просится встать вертикально. Валентина Семёновна была новой ученицей довольна — всё выполнялось чётко, гаммы игрались в таком темпе, словно она была с ними знакома давным-давно.
— Пальцы не путаешь? Следить не успеваю, — а Лёля всё ждала, когда же будет играть польку Рахманинова.
Пианино привезли двадцать седьмого декабря. Еле поместили в «большой» комнате.
— Ёлку некуда поставить, принесу лап пихтовых, — Евграф не стал дожидаться, когда «инструмент» отойдёт от мороза, и скоро принёс охапку веток. Запахло ёлкой. Таня была недовольна:
— Из-за ящика этого и ёлки нет.
— Не ворчи, пахнет же ёлкой, а на следующий год в доме места хватит.
Вторая четверть закончилась, начались зимние каникулы. Почти все городские школьники побывали на ёлках, в старом клубе и во Дворце. Ёлка во Дворце — значит, игры, хоровод, танцы и подарки.
Лёля-Таня играли и танцевали на втором этаже, а бабушка получила по билетам внизу подарки. «Озеро Рица», «Ласточка», «Золотая осень», даже «Белочка», ириски — «Забава» и «Золотой ключик», карамелек, конечно, больше, но «Раковые шейки» тоже неплохо. В дедушкиных подарках были ещё маленькие пакетики с непонятными конфетами, похожими на кофейные подушечки. На пакетиках была надпись: «Жизнь слаще с чехословацкими конфетами». Слаще, конечно. И мандаринки. Разбирались сёстры с подарками по-разному. Сначала обе угощали маму, деда и бабушку, твёрдо зная, что те почти ничего не возьмут. Затем Таня съедала, что попроще, оставляя шоколадные на потом. Лёля начинала с шоколадных. Она вообще любила сладкое. Бабушка часто покупала «Кавказские». Вроде, шоколадные, но как-то не совсем. В гастрономе продавали другие шоколадные — «Кара-Кум», «Мишка косолапый», «Ну-ка, отними!», но их никто не покупал — дорогие. И ладно. Подарков хватит на все каникулы, а потом бабушка опять купит «Кавказских». Или ириса плиточного.
Восьмого января Лёля отправилась во Дворец Культуры на слёт пионеров. Одна, без бабушки. Собрались пионеры-отличники из всех школ города. С Баской ребят привезли на крытом грузовике. До общего построения можно было походить по второму этажу, посмотреть выставку в левой рекреации. Там было много интересного, сделанного руками школьников. Лёлю впечатлили рисунки Вовки Нужного, который учился в том самом бараке, и жил рядом, и Сергея Курдовера. С Вовкиных карандашных рисунков смотрели Робинзон и Пятница, Гулливер и лиллипуты, три толстяка и девочка Суок, а у Сергея Курдовера были яркие цветные картинки к сказкам. Умеют же люди!
На линейке рапортовали об успехах дружины в учёбе и разных полезных делах. Секретарь Горкома Комсомола сказал короткую речь и вручил Вовке и Сергею по новенькому портфелю с красками, карандашами, кисточками и двумя альбомами для рисования, все остальные участники слёта после праздника внизу получат книги на память.
А пока — игры, танцы, хоровод... Лёля была полна гордости, что она — часть этого огромного хоровода, что поёт вместе со всеми:
Чайка крыльями машет,
За собой нас зовёт.
Пионеры, друзья и товарищи наши
Отправляются в дальний поход...
Интересно, как это, в дальний поход?
То берёзка, то рябина,
Куст ракиты над рекой,
Край родной, на век любимый,
Где найдёшь ещё такой? — самозабвенно поёт счастливая красногалстучная сотня Гремячинских отличников. А где остальные «красногалстучные», которые не попали сюда? Ну, где — на лыжах с шахтных отвалов летают, цепляются железными крючками за машины и катятся, на коньках, или просто на подшитых валенках.
Детство наше золотое,
Всё светлей ты с каждым днём,
Под счастливою звездою
Мы живём в краю родном, — поют участники слёта, не подозревая, что в это
время на шестьдесят третьей шахте жидкий грунт хлынул в забой, и все восемнадцать горняков смены гибнут в полном сознании того, что помощь прийти не успеет...
Поднимут их через двое суток, как только откачают грязь. Хоронить будут из клуба шахты. Восемнадцать гробов едва поместятся на сцене в три ряда. Разбухшие страшные синие лица будут почти неузнаваемы, но их не закроют. Потом восемнадцать бортовых трёхтонок с опущенными бортами медленно двинутся по улице Ленина под траурные звуки духового оркестра к городскому кладбищу. Только что вырытая огромная братская могила будет дымиться на морозе — под двухметровым слоем снега земля не промерзает. Опустят
в неё восемнадцать гробов, и в тот же момент загудят все семь гремячинских шахт, заглушая оркестр. Город замрёт...
Все каникулы Лёля не отходила от пианино, пыталась подобрать на слух начало польки, и задания выполняла.
— Лёлишна! Ты на горку пойдёшь или так и будешь тут стучать?!
— Пойду, пойду, подожди, оденусь.
Горка возле Дворца была замечательная, деревянная, покрытая льдом. Катались, на чём могли — на картонках, мешках, просто на пальто, но не на санках, это было под негласным запретом. Домой являлись «укатанные», оставалось удивляться, как одежда успевала до утра высохнуть.
После каникул первый Лёлин урок был специальность. Валентина Семёновна чуть задержалась. Подходя к кабинету, услышала звуки, стройные и уверенные:
— Ты что это играешь, Лёлечка?
— Рахманинов. Итальянская полька.
— Ух, ты! Где услышала?
— В прошлом году Наташа Макарова играла на уроке пения. В Кизеле.
— Кто это, Наташа Макарова?
— Одноклассница, а в музыкальную школу уже в третий класс ходила, с пяти лет.
— Она сколько раз это сыграла?
— Один.
— И ты помнишь?
— Я это про себя всё время пела.
— Надо тебе три пятёрки по музграмоте поставить. Хочешь играть польку?
— Я же только в первом классе...
— Будем разбирать потихоньку, если обещаешь то, что по программе выполнять.
— Обещаю, только скучно.
— Рахманинов тебя от скуки быстро избавит, том сложностей много.
— Зато красиво как!..
— Ну, давай. Для начала я тебе её сыграю, — зазвучала та самая мелодия, — теперь разбирать будем.
Скоро все соседи знали польку наизусть, Лёля возвращалась к ней по нескольку раз в день. Бабушка Соня чуть не плакала:
— Другое хоть что-нибудь поиграй, кровь в жилах стынет от твоей польки.
Лёля прекращала пытку, но не надолго. Наконец, могла сыграть рахманиновскую польку наизусть хоть десять раз подряд.
Ранняя весна — самое противное время. На улице не поиграешь, надо ждать, пока весь снег сойдёт и просохнут тропинки. Тогда, конечно, и играть можно, и лето скоро. А пока этот снег тает, только и остаётся, что вечером в лото или в другую какую игру играть. Можно ещё радио слушать, а перед сном бабушка будет читать им с Таней, сидя на «тубаретке». Почему она так говорит?
Если отключали электричество, а спать рано, все, кроме деда, усаживались на бабушкину кровать и девочки слушали про село Зинцы под Полтавой, где родилась Лёля, про то, как седьмого ноября там ходили в одних платьях... Не верилось. В Гремячинске седьмого ноября снегу почти по колено, можно хоть на санках, хоть на лыжах.
Дед с ними вечерами бывал не всегда. Осенью и зимой, если мороз не больше двадцати пяти, ходил на охоту. На его охотничьих лыжах можно по любому снегу, даже рыхлому свежему, не провалишься. Сам сделал. И «намордник» себе сшил — кусок шерстяного шарфа снизу обшит ситцевой тканью, по бокам петли, а на шапке — пуговицы. В «наморднике» никакой мороз не страшен. Бывало, что охоты нет, и деда дома нет. Бабушка тогда молчит и мрачнеет. Возвращается он весёлый, обязательно с кульком «Ласточки»:
— Лёля-Таня! Держите, — но бабушка с ним «не играет». В воздухе висит тревожная тишина, шутки деда бабушку не трогают, его песни типа «Сарай ты мой, сарай!» тоже. Бабушкины молчанки могут продолжаться дня три и больше. Девочек её молчанки не касаются, но тревога не проходит. Дед всё это время сидит дома, набивает патроны, чистит ружьё. Иногда садится вечером со всеми вместе играть, особенно, когда в лото.
Мама «строчит» — делает вышивку ришелье для заказов.
Строчка эта мамина иногда раздражает — машина стучит, стул около неё никогда не пустует, и нитки не выводятся, хоть она их и собирает регулярно. После вечернего чтения Лёля-Таня засыпают под мерный стрекот подольской машинки. Мама зарабатывает деньги для стройки, выигранные деньги как-то очень быстро растаяли, успели только в самом начале в Ленинград тёте Лене тысячу отправить.
На отчётный концерт в конце учебного года вместе с Лёлей пошли мама и Таня. В первый день «отчёта» слушали учеников первого-четвёртого классов с пятёрками по специальности, старшие должны были играть на другой день. «Артисты» сидели в первом ряду, гости занимали все остальные места. Вела концерт семиклассница Кира Лисина. Лёля всегда любовалась её косой, у самой-то Лёли были просто два хвостика с бантами. Начали с первого класса.
— Ольга Митина, фортепиано, класс Валентины Семёновны Фонкац. Рахманинов. Итальянская полька, — услышала Лёля. Эх, самой бы объявить...
Поднялась на сцену, села к инструменту, начала... и обо всём забыла. Музыка, что жила в ней больше года, вырвалась наружу, свободно, победно. Ни одной ошибки не сделала.
— Это первый класс?! — услышала шёпот, усаживаясь на своё место. А в третьем ряду чуть не в голос рыдала Надя. Таня смотрела на неё с удивлением, но молчала. Всё вокруг было незнакомо, тревожно и красиво.
— И я хочу в музыкалку, — первое, что она сказала после концерта.
— Так сидеть у инструмента много надо.
— И что, Лёля же сидит.
— Пойдёшь со следующего года.
Сруб «отстоялся», был установлен на место, подведён под крышу и до июля «высыхал». Лёлька отправилась в пионерский лагерь. Увёз её дедушка на грузовой машине с сидениями, и Татьяну взял.
Лёлю взвесили, взяли бумаги и вожатая Тамара отвела её в корпус, а Таня и дед поехали обратно.
Лагерь поменьше будет, чем кизеловский, всего два корпуса на горе, это на верхней площадке, где место для линеек. Ниже — площадка для массовок, медпункт и столовая.
Палата большая. Одна, две, три — пятнадцать кроватей. Стена против двери вся из окна. Где бы лечь? У окна или у двери? Кровати пока не заняты. Интересно, кто из знакомых приедет? Всё же лучше у двери, на второй справа. Для чемоданов — шкаф специальный, с кабинками.
Можно до обеда побродить по лагерю. Выше корпусов — лес, даже забора нет. Зачем забор — там справа дорога, и слева тоже. Дальше дороги ходить не стоит, могут и не найти, дедушка говорил. К Вильве надо спускаться по крутой деревянной лестнице в пять пролётов. Вниз-то ничего, а вверх трудно. Но Лёльке это не преграда, её во дворе козой дразнят — и прыгает выше всех, и взберётся, куда угодно. Хоть вот на эту берёзу до развилки.
— Эй! Тебя куда бесы занесли?! — тётка какая-то, — слезай, пока живая, да вон правила иди почитай у медпункта, не хватало нам башки разбитой.
С чего это «башки разбитой», тут же не высоко. Нельзя, что ли? Почему?! Но пришлось слезть — тётка оказалась лагерным врачом. Читать правила Лёлька, конечно, не стала — из медпункта вышли Галка Митрофанова с Тамарой.
— Лёля, отведи Галю в палату. Найдёшь?
— Чего искать-то, четвёртая палата вон в том корпусе.
— Ну, идите, у меня мальчики тут ещё.
К обеду в пятом отряде было семь девочек и шесть мальчишек, среди них Вовка Нужный. Валяться в кровати после обеда не хотелось, но положено. Можно спать два часа, можно читать, сидя в кровати, прижавшись к спинке. Лёжа читать нельзя. К ужину все кровати были заняты, и все друг друга знали.
Вечером воспитательница Анна Сергеевна рассказала, чего нельзя — переходить дороги в лесу, спускаться к реке, тем более, купаться, укладываться в постель с немытыми ногами, громко кричать в корпусе и болтать в столовой... и что про это говорить, и так понятно. А, между прочим, про то, что на деревья нельзя — ни слова.
Открытие смены было на третий день.
В день открытия сначала была линейка, рапорты, поздравления — скучно. Зачем? Сразу бы к Лесничеству. Там концерт, игры, танцы, и, наконец, костёр. В сумерках высоко в небо летят искры. Вокруг прогоревшего, но не потухшего ещё костра, сидит на брёвнышках весь лагерь и поёт:
Пусть спокойно в нашей школе
Спит до осени звонок,
Здравствуй, речка, здравствуй поле,
Здравствуй солнечный денёк...
Лёлькина душа рвётся куда-то вверх за искрами от костра. Хорошо петь вместе со всеми! Даже мальчишки поют почти все. Некоторые, правда, бегают, но их никто не останавливает, не в школе же, где ещё побеситься.
В лагере компания оказывается часам к одиннадцати. У всех на кроватях бумажные пакеты с подарками. Там яблоко и куча конфет, почти все шоколадные и ириски, карамелек мало.
Смена буквально пролетела, Лёля и не заметила. Два раза приезжали бабушка с Таней, один раз был банный день, потом закрытие, и опять костёр. Расставаться жалко, но и домой хочется.
За день до закрытия всех опять взвесили. Младшим очень хотелось «поправиться», старшим девочкам уже не хотелось, чтобы не походить на Люду Дубинину, про которую говорили, что она «поперёк шире».
Лёля «поправилась» на полтора килограмма, хоть и носилась по лагерю со скоростью ветра. Валя Хлопина на целых три. Ещё бы! Ела всё подряд, даже холодную манную кашу, которая у остальных оставалась на тарелках. И всё с хлебом.
Дома всё стало какое-то непривычно маленькое.
— Дедушка, пошли, дом посмотрим. Там тоже всё маленькое?
— Не знаю. Тебе после лагеря так кажется, завтра пройдёт. А дом пойдём посмотрим.
— Совсем готов!
— Да нет, ещё начать да кончить, штукатурить надо, белить и красить. Смородина прижилась, всего один куст погиб, я их с четвёртой делянки принёс.
— А это что за хвостики?
— Тополя. Лишнюю влагу хорошо забирают. Вон, смотрите, вся улица почти готова, Пеннеры уже въехали.
— А мы когда?
— К школе. Тебе теперь дальше ходить придётся.
— Ну, и пусть. Зато своя комната.
В августе Александру дали «личное свидание» на пять дней, то есть можно было пожить эти пять дней вместе, в той же зоне. Надя поехала с девочками.
Поезд катился по уральским лесам и лугам, мелькали железные мосты над речками.
(Кунгу;р — город в Пермском крае. Расположен на юго-востоке края, в Среднем Предуралье, в 90 км к юго-востоку от города Перми. Официально основан в 1663 году, как купеческий. Получил широкую известность благодаря уникальной ледяной пещере) Город большой и красивый, на холмах, церквей много. Идти от вокзала до зоны пришлось довольно долго. Высокий забор, колючая проволока, у ворот вооружённая охрана. Надя ужаснулась, она жила «на курорте» совсем в других условиях.
— Митина? Проходи, мать, вон в корпус, ждут тебя там.
Отца девочки тоже не сразу узнали, хоть одежда на нём была «своя», не лагерная.
Поместились они в «комнате для свиданий» с одной большой кроватью и двумя дополнительными для девочек. У окна стоял стол, плитка электрическая и чайник. В шкафу — тарелки-чашки-ложки.
Обнялись и замерли, не смея разомкнуть рук. Девочек отпустили погулять около корпуса, территория которого была отгорожена забором, но без проволоки, от остальной зоны. Было бы очень скучно тут гулять, если бы не качели. Качались по очереди, сидение было только одно, и время пролетело незаметно.
— Девочки! Заходите. Сейчас обедать пойдём, руки помойте, — в маленькой комнатке рядом с большой унитаз и раковина. Помыли руки, отправились.
— А папа?
— Он будет в своей столовой обедать, а мы вон там, — недалеко стояло одноэтажное здание.
Борщ, котлеты с пюре съели мигом, компот выпили.
— А это что?
— Желе из красной смородины.
Вкусное желе, кисловатое. Прошлись по улице, в магазин зашли.
— Надо что-нибудь купить на вечер и на утро. Чай и сахар там есть в шкафчике.
— Ой, молоко-то откуда?
— С фермы нашей принёс, там две коровы, хоть это и свиноферма.
— Тогда завтра какао сварим, сейчас вскипячу молоко.
Девчонки рисовали, играли со своими куклами, на улицу выходили, не понимая, зачем папа с мамой закрывают комнату изнутри на крючок. И пролетели пять дней, как один.
Александра собирались перевести «на поселение», где ему предстояло находиться вплоть до освобождения в пятьдесят пятом году, значит, вместо десяти просидит он только три с половиной.
Вечерами Надя строчила. Вдруг заболели глаза. Слезиться начали при электрическом свете.
— Перенапрягли вы глазки, вечером никакой мелкой работы, даже не читайте.
— Долго?
— По крайней мере месяц, — врач выписала капли и строжайшим образом запретила вечером работать, — гуляйте, вдаль смотрите и морковки побольше.
Гулять вечером с девчонками по парку было настоящим счастьем. Это и не парк даже, а лес огороженный.
По воскресеньям с самого утра весь Гремячинск отправлялся на Вильву семьями, с детьми всех возрастов. Накупавшись в прозрачной ледяной воде, усаживались за «обед». Бывала и выпивка, но не до беспамятства, а чаще всего пиво. Бидончики ставили до времени в воду, и к обеду оно бывало таким же ледяным.
Храбрецы переплывали Вильву туда и обратно, но храбрецов бывало не много — подводные воронки могли запросто утащить на дно, река местами глубока.
Вернуться домой надо было засветло, как только солнце сядет, не будет спасения от комаров.
Письма от Александра приходили часто, ограничений ему, как другим, не делалось.
— Смотри-ка, шесть классов всего, а пишет грамотно и почерк красивый, не то, что мой, — как читали Сонины каракули в Ленинграде, никто не ведает, — да о чём писать-то?
— Найдётся, о чём, — и Надя писала, ей-то было, о чём, — если из наших писем книгу сделать, интересный любовный роман получится.
Александра перевели из Кунгурской зоны на поселение в село Напарья, в пяти километрах от Чёрмоза.
(Город Чёрмоз, расположенный в Пермском крае, имеет интересную и богатую событиями историю.
Первое упоминание о Чёрмозе относится к 1701 году. В 1761 году барон Николай Строганов основал здесь медеплавильный завод, который вскоре перепрофилируется в чугуноплавильный и железоделательный. Почти 200 лет Чёрмоз рос и развивался как заводское поселение.
В 1778 году Чёрмозский завод и прилегающие земли купил выходец из Персии, армянин по происхождению, Иван Лазаревич Лазарев.
Возникает Пермское имение Лазаревых (с 1873 г.- Абамелек-Лазаревых). Оно становится крупнейшим частным владением в Прикамье. Имение занимало территорию в 830 тыс. десятин, включало 4 горных завода с лесными дачами (помимо приобретенных ранее, Лазарев построил два новых завода — Кизеловский и Полазнинский), соляные промыслы, обширные земельные владения.
Здесь основана первая на Урале общественная библиотека (1812), работало лучшее на Урале народное училище (1820-1830-е годы). В первой половине ХIХ века Чёрмоз обрёл характерную для него в настоящее время прямоугольную планировку.
В то время строится большое число зданий общественного и жилого назначения, многие из которых используются до настоящего времени и вносят самобытность в архитектурный облик города.
Чермозский завод входил в десятку крупнейших железоделательных предприятий Урала, а по качеству производимого им листового железа фактически не имел себе равных в России. При заводе имелась механическая фабрика, которая обеспечивала потребности всех заводов имения.
При строительстве завода был образован крупнейший на Урале пруд, ставший любимым местом отдыха жителей Чёрмоза и хорошим подспорьем в обеспечении рыбой их стола.)
Село Напарья стояло на берегу реки Подгоры, дальше за лугами — дремучий уральский лес. Сельские мужики, что с войны вернулись, охотились, рыбу ловили, работали в колхозе — на молочной ферме, сено сдавали, грибы-ягоды брали в лесу, тоже сдавали. Жили в рубленных избах, где ночью не было спасения от комаров, даже дым от самосада не спасал. Зажигали с вечера еловые шишки в металлических формочках для выпекания хлеба, изба наполнялась едким дымом, но комары отступали. И так с мая по октябрь.
Надя приехала в Чёрмоз в июле. От Молотова до Чёрмоза пароходом, потом катером. До посёлка с полкилометра пешком. Вот он, домик-времянка из комнаты и кухни с печкой и кое-какой мебелью, что ему выделили для жилья.
— Наденька!
— Саша!
Долго стояли, обнявшись, посередине комнаты.
— У нас с тобой опять «медовый месяц».
— Неделя всего, но медовая, — Саша накинул крючок на дверь, — на всякий случай, хоть сюда и не заходит никто.
— И девчонок нет.
«Медовая неделя» омрачилась ночным комариным кошмаром. Александр-то попривык, и в Кизеле комары особо его не донимали, а Надежда мучилась.
— У меня в Лесогорье окна сеткой были затянуты, а тут хоть караул кричи. Днём , подлые, прячутся где-то, не видно ни одного. Тебе на эту неделю отпуск дали?
— Дали. Уедешь — на покос уеду, второй укос.
— Там совсем сожрут?
— Нет, там в шалаше пихтовые ветки и трава какая-то — не лезут.
— Тебя к сентябрю освободят к следующему?
— Примерно. Вы уже дом достроите.
— Почти достроили, в конце августа войдём. Водокачка далековато, а вода артезианская, можно сырую пить.
— Через год и Таня пойдёт в школу. Время-то летит.
— У Лёли третий класс. Всё с чистописанием не ладит, а в остальном отличница.
— И жалко, что нет их тут сейчас, и хорошо — друг на друга наглядимся. Недели мало всё-таки.
— Хорошо, хоть неделя, могло и не быть. К тебе хозяйская дочь не подбирается?
— И кроме неё есть, кому подбираться. Попробовали да отстали: «Не мужик, видать». И пусть так думают, зато не лезут.
Гуляя днём с Александром по посёлку, Надя иногда ловила на себе любопытные взгляды претенденток. Но чтобы Саша связался с кем-то — немыслимо. Евграфа бы сюда! Ни одну бы не пропустил. И искать не надо — вот они, молодые, здоровые...
Через неделю Александр проводил Надю до катера:
— Ты уж не приезжай больше. А то опять расставаться...
— Ладно, скоро домой. И больше до смерти не расстанемся. А родители, видно, расстанутся. У отца новая любовь, думаю, уйдёт теперь. Маму жалко.
Поезд пришёл ночью, а утром Надежде показалось, что она сошла с ума:
— А дом на той стороне, где Косаревы, куда пропал?!
— Сгорел, на другой день, как ты уехала, дотла.
— А люди? Погиб кто?
— Нет, людей расселили в новые дома по Комсомольской.
— Запаха не чувствую.
— Позавчера ливень был страшенный. Смыло всё, как и не было.
— Девочки Косаревы без инструмента теперь. И к нам далеко ходить.
— Они должны страховку получить, новый купят. Мы боялись, что на нас огонь перекинется, обливали дом из шланга. Надо нам пианино тоже застраховать.
По пути домой после работы Надя увидела знакомую фигуру. Штейн!
… В Кизеле во время войны он руководил во Дворце Культуры художественной самодеятельностью. Солист Минской филармонии, в первые дни войны успел эвакуироваться с группой польских евреев в Молотов. Потом через отдел культуры попал в Кизел. У него был красивый баритон, а Надя читала стихи и пела в хоре. Выступали в госпитале и на щахтах. Задружились. Вскоре встала дилемма — Саша Штейн или Саша Митин. Евграф обеими руками был за Митина.
— Штейн твой петь да прихорашиваться горазд. Толку от него в семье не будет, а на Митина всегда можно положиться.
С матерью Надя не советовалась, той не нравился ни тот, ни другой.
— Надя! Я тебя здесь не видел.
— Второй год здесь. А ты что делаешь?
— Директором нового Дворца Культуры назначили, по всему Кизеловскому бассейну поколесил, художественную самодеятельность налаживал. Семью только что перевёз. Я тогда перед Александровском женился на Нине Захаровой. Сын у меня. Сколько воды утекло...
— А у меня две дочери.
— Знаю. Старшей в сентябре в третий класс. И мой Владимир в третий пойдёт, в первую школу.
— В одном классе, значит, учиться будут.
— Митин вернулся?
— Нет, через год, я только что от него. На поселении он, в Чёрмозе.
Вот ведь как бывает. Снова в одном городе. Встревожила встреча Надежду? Нет, давно это было, и выбор был правильный. Представить Штейна на сенокосе или на огороде, даже с вёдрами за водой не получалось. А его встреча встревожила? Осталось детей поженить, как в романах. Он не изменился, чуть седины в роскошной шевелюре, чуть полноват. Элегантен, как всегда. На себя невольно со стороны взглянула — голова в порядке, платье красивое, босоножки... Ноги тонковаты, так они и тогда такие были. Фигура не идеальная, но всё на месте. Осталась собой довольна.
— Знаешь, кого сейчас встретила? Сашу Штейна.
— Директором Дворца назначили, на Ленина квартиру получил, — Евграф был дома, пыжи резал, София Владимировна с ним не разговаривала. Надя знала причину — женщины. Некоторые его женщины были ей знакомы. Ни одна из них по внешности Софии Владимировне в подмётки не годилась, характер вот только. Они, как огонь и вода. Огонь, конечно, он. Что невысокий и рыжий, значения не имело. Были они когда-нибудь по-настоящему близки? Вряд ли. А вот прожили больше тридцати лет. И все эти годы у него были другие женщины. И сейчас есть, Клавдия. Почему не ушёл к другой? Загадка. Поставить на его место Митина не смог бы ни Господь Бог, ни сатана. Немыслимо. Невольно опять сравнила его и Штейна. Может, Митин не столь элегантен, и прихрамывает, но появиться с ним, где угодно, не стыдно. А Штейн «чужой», самовлюблённый, с ним рядом надо быть всё время начеку. Интересно, как Нина сейчас выглядит?
Двадцать девятого августа они «переехали». В доме пахло краской, но пол не прилипал — Надя его дважды вымыла с уксусом. Первой в дом вошла Муська. Ей, видно, не очень понравилось, но обживать надо. Все комнаты обошла, отправилась во двор, двери-то настежь.
— Не потеряется?
— Нет, кошки не теряются.
— Может, в старый дом удерёт?
— Не должна.
Муська не удрала. Ей предстояло жить в этом доме семь лет.
Разобрали вещи, пол помыли ещё раз, улеглись спать.
— Ну, на новом месте приснись, жених, невесте, — слышит Лёля перед сном бабушкины слова.
Зима пришла. Евграф притащил пихту:
— Вот, Татьяна, дождалась ты ёлки. Хороша?
Достали коробку с игрушками, только лампочки не тронули.
— Отец приедет, в следующий раз и лампочки повесит, а пока и так неплохо, — первый новый год в своём доме, после всех невзгод. Александра только не было.
У Лёли не закончились ещё зимние каникулы, впереди была целая неделя. Появился Евграф с работы, совсем не во-время:
— Девочки дома?
— На горку только что ушли. А это что за ящик на санках? Чисто гроб, — Евграф оставил сани с длинным ящиком у калитки, — ехать куда-то собрался?
— В Березники.
— На кой леший? Что там забыл?
— Ухожу я от вас, Соня. В Березники уезжаю.
— С новой женой никак?
— Да, родит Клавдия в мае.
— Твоего?
— Моего.
— Мама дорогая! На шестом-то десятке! Правда что, седина в бороду, бес в ребро. Стыд и срам на весь город!
— Вот от срама этого и уезжаем.
— И Надю не дождёшься с работы?
— Знает она. Долгие проводы... а девочкам сама скажешь потом. Обещал Лёлю на охоту летом взять. Не получилось, — они разговаривали, словно ничего не случилось. София Владимировна собирала его бельё в Надин чемодан, он выносил в сани ружьё, патронташ, лыжи охотничьи (вот зачем длинный ящик), болотные сапоги, плащ брезентовый.
— Ну, всё, прощай, не с кем теперь будет тебе в молчанку играть. Не держи зла.
— Спасибо, что не ушёл, когда Надя «на курорте» была. Скатертью дорога, папаша молодой.
Увидела в окно, как он потащил сани, за углом скрылся. Села к столу. Пусто в душе стало, как тогда после суда.
— Ты что такая скучная, заболела? — девчонки с горки пришли.
— Нет. Одежду разложите у печки. Дед от нас ушёл к другой жене. У вас в мае родится дядя или тётя.
— Это как это, у старых дети бывают?
— Бывают иногда.
— Маме, значит, сестра или брат?
— Вот именно, — у девчонок слов больше не нашлось.
В июле Надя принесла с работы новость:
— Всё, мамочка, ты — вдова, а у меня брат есть, Матвей Евграфович, незаконный, правда, регистрации-то у них нет. И пенсии на Матвея не будет. У Клавдии старший брат в Березниках, и мать едет туда. Утром приходила в контору, рассказала. Умер, как она выразилась, «от разрыва сердца». Не выдержал.
— Дурак старый, что сказать...
Первого сентября пошла Танечка в первый класс, Лёля — в четвёртый, обе во вторую смену. А четвёртого приехал Александр. Надю отпустили с работы на два дня. Она встретила его на станции, теперь до Баской ходил автобус каждый час. Таня бросилась к нему на шею:
— А я-то в первом классе! Сейчас в школу пойдём с Лёлей, — и отправились.
— И я пойду, — София Владимировна решила оставить их вдвоём, — в библиотеку, книги сменю, да журналы полистаю. Корми мужа, Надя. Щи, видно, подогреть надо, а пюре и котлеты в подушках.
— Как это она догадалась? — Александр набросил крючок, — на всякий случай. Всё крючки нас сторожат. Не виделись год целый...
После обеда сидели на крыльце.
— Весной воду сюда от водокачки проведём. Я знаю, как, в Напарье председателю в мае тянули, тоже от водокачки. Там в два раза длиннее, месяц вчетвером тянули. Тут работы недели на две. Потом баню поставим. Участок большой, места хватит.
— Вот бы здорово! Ты завтра-послезавтра в Кизел езжай, мать тебя больше трёх лет не видела. Дней через десять надо картошку убирать. Весной огород вскопать двоих соседей нанимали, посадили и здесь, и за первой линией, там у всех огороды. Отца-то уж не было.
— Так я с Евграфом и не встретился. Он мне вместо отца был, своего-то не помню.
— Ну, давай приберём немножко, девчонки скоро явятся. Манник к ужину испеку — праздник у нас сегодня.