V
— Наденька! Зайди ко мне, кое-что сказать надо.
Надя прошла в соседний кабинет. Иван Игнатьевич удивил её:
— У тебя зарплата какая? Четыреста сорок? А у мужа шестьсот? Не густо. Хватает?
— Как сказать, я ещё заказы беру на строчку, да хозяйство.
— Хочу предложить маленькую премию, не совсем законную, правда. Кому другому не рискнул бы. Надо в документах несколько цифр изменить. Девять тысяч получится. До ревизии ещё месяца два, успеем. По четыре с половиной. Не бог весть, а всё же прибыль.
— Подумать надо.
— Долго думать — можем не успеть. А это наличные в руки. Завтра скажешь.
Надя потеряла покой — четыре с половиной тысячи! Она столько в руках держала, но казённых, не своих. И ведь не она придумала, Иван Игнатьевич, он — человек опытный. А без неё ему ничего не сделать. Страшновато, но, кто не рискует, тот не пьёт шампанского...
На другой день дело было сделано, и Надя про него почти забыла. Наличные деньги должны были прийти к ним недели через две. А вместо них неожиданно пришла ревизия. Целый день копались в бумагах. До злополучного документа пока не дошли. Ни жива, ни мертва, Надя так и сидела, за своим столом, когда проверяющие ушли. Вошёл Иван Игнатьевич:
— Вот что, Надюша. Придётся тебе взять это дело на себя. Скажешь, ошиблась. Будет халатность. Может, дадут год-два, а может и обойдётся, ущерба-то государству нет. Если про меня скажешь — получится сговор, групповое, а это до расстрела. Так что про меня забудь.
С работы пришла сама не своя.
— Что стряслось? На тебе лица нет, — обеспокоилась София Владимировна.
— Арестуют меня — подделка государственных документов. Иван Игнатьевич велел сделать поправки в моих документах. Сказал, через два месяца всё будет в порядке. А ревизия пришла сегодня с утра. Сделать ничего уже нельзя — документы прошли. Ревизоры пока до этого места не добрались, завтра дойдут. Иван Игнатьевич сказал, мне надо всё на себя брать, а то будет групповая, тогда до расстрела.
— Сумма-то какая?
— Девять тысяч. Обещал пополам разделить.
— Господи! И отец, как всегда, в командировке.
— Я на работу больше не пойду. Скажете, что уехала в город Шахты.
— Да ведь найдут тебя при первом же обыске.
— Не найдут, полезь, посмотри, хватит ли места, — Александр вынул из «голландки» несколько кирпичей, а рассуждать — не его дело.
Надя залезла в печь. Кожух закрыли, перед ним повесили верёвку с пелёнками.
— Места хватает, только дышать трудно.
— Ничего, на час-два хватит.
На третий день пришла с работы Лена Дорофеева:
— Надя где? Третий день, как нету. Иван Игнатьевич послал.
— Уехала она. Сказала в Шахты. Адреса не оставила, — в дом София Владимировна Лену не пустила.
— Как уехала? Ревизия же...
— Не знаю, сами понять не можем.
Приехал из командировки Евграф:
— Вы что натворили?! Можно же было сослаться на ошибку. Ну, была бы халатность. А теперь что? Да ещё скрылась. Убежище отличное, от фашистов прятаться, да наши-то всё равно найдут, не сейчас, так позже. Остаётся только с повинной идти.
— Не пойду я, посадят.
— Так и так посадят. Зачем ты это?
— Да не я, Иван Игнатьевич.
— А у тебя голова где была?
— Не знаю, только не пойду.
— Ну, что теперь. Поживём, увидим.
И началась «подпольная жизнь». Через неделю пришли с обыском. Никого, понятно, не нашли, хоть дом перевернули вверх дном. Сено на сеновале протыкали насквозь.
— Если б кто там был — насмерть бы закололи. Придётся во всесоюзный розыск подавать. Вот дурья башка, девять тысяч, десяти нету, отвертелась бы, а теперь что? — следователь явно жалел «дурью башку».
В августе к Фроловым приехала из Александровска, окончив семилетку, дочь Андрея Васильева, Инна. Отказать своему другу, чтоб девчонка пожила у них, пока сдаст экзамены в Горный техникум, Евграф никак не мог. Пришлось посвятить её в семейную тайну. Два экзамена Инна сдала успешно, третий провалила. Надо было уезжать назад в Александровск. Билет купила на двадцать первое августа.
Девчонкам строго-настрого запретили на улице говорить что-нибудь о маме, уехала и всё. Лёля почти всё понимала, ей было страшно, Таня недоумевала — мама же дома, не уехала никуда, только на работу не ходит... Но надо, значит, надо. Правда, на улице никто и не расспрашивал, а если кто из взрослых подходил, Лёля брала младшую за руку:
— Мы с чужими не разговариваем, — самой же ей было тревожно, плакать хотелось.
Но надо было готовиться к школе. Купили портфель с двумя замками, как у Иры, учебники, тетради, пенал, ручки, перья, карандаши. Евграф привёз два шерстяных платья, коричневое и бордовое.
— Тридцать восьмой размер, меньше не было.
— Ничего, подгоню. На следующий год впору будет.
— А мне? — трёхлетней Тане тоже потребовалась школьная форма. София Владимировна сшила ей платье из сатина кирпичного цвета и белый фартук.
— А чёрный?
— В чёрном сидят за партой, а у тебя пока парты нет.
— За столом нельзя?
— Никак. Только за партой. Белый же у тебя есть.
— Да, а у Нины нет.
— Вот видишь.
За лето ещё два раза приходили с обыском. Видно, кто-то из соседей доносил, что Надя дома. В окно увидели или в огороде вечером, когда она подышать выходила. Двадцатого августа опять пришли. Один из милиционеров вывел Инну во двор:
— Вот что, девонька, что Митина дома, нам известно точно. Где-то очень хорошо спряталась. Где? Не скажешь — отвезём в отделение, вон машина у ворот, там быстро язык развяжут.
Не помня себя от страха, Инна еле вымолвила:
— В печке она...
Милиционер прошёл в комнату, сорвал верёвку с детскими простынками, открыл кожух:
— Добрый вечер! Неплохо устроилась!
Надежду сфотографировали в «убежище», сделали несколько снимков. Забрали её, Александра и Евграфа, бабушку Соню только не тронули, оставили с девочками.
— Хоть бы ты вчера уехала! — в сердцах только и сказала Инне.
Всю ночь просидела на кровати, даже прибрать после обыска ничего не смогла, застыла. Лёля уснула, а Танечка и не просыпалась.
Рано утром, когда «Победа» увезла на работу Арсения, побежала к Валентине:
— Валя, Валя, что мне делать, ночью всех забрали.
— Мне Шуркины дети не нужны, сдавай в детдом. Арсению опять неприятности. Родственнички...
София Владимировна еле устояла на ногах:
— Да я б тебе их и не отдала. Я за добрым словом пришла. Но у тебя, видно, добрых-то слов за душой и нет. Прощай, ноги моей больше в этом доме не будет.
К вечеру пришёл Мойсеев:
— Тётя Соня, надо до описи имущества, что можно, спрятать или продать. Корову брат мой может купить, они как раз собирались. Свинку я заколю, нутряное сала на смальц перетопишь, мясо продать можно. Рановато колоть-то, а что делать. С описью придут через три-четыре дня. Ценные вещи отнеси к кому-нибудь, к нам нельзя.
— Да у нас ценных-то вещей — машина швейная, стул венский, «приданое» Сашино, да ружьё, ну, ещё сервиз. К Батраковым отнесу через огород вечером.
Малютку брат Григория увёл к себе на ЦОФ на другой день. Свинью Григорий заколол.
С описью пришли на пятый день.
— Что тут описывать? Шубу вон каракулевую, а больше и нечего.
— Шуба моя,— соврала София Владимировна.
— Ну, значит, только дом.
Сено и кур описывать не стали.
Григорий Мойсеев работал в СИЗО охранником сутки через трое. В своё дежурство носил Митиным молоко, а между дежурствами — Софии Владимировне.
— Спасибо тебе, Гриша, не надо так много, у самих семья.
— Хватит. Вам-то без коровы совсем плохо.
— Да уж... Пришла беда — отворяй ворота.
— Ага, а от тюрьмы да от сумы не зарекайся,— попытался улыбнуться Григорий, — привыкать надо. Может, всё ещё обойдётся.
— Да где уж там. Если б хоть не девчонки. Лёля вон в школу пошла.
— С Витькой вместе сели. Она-то уж читает, а Витька и буквы не все знает.
— Ты сено-то забери, не описали.
— Ладно.
В школу Лёля ходила вместе с Витькой Мойсеевым, и сидели за одной партой, так Зинаида Константиновна посадила. Школа им обоим нравилась, только идти далеко — сначала после церкви вниз к реке, потом на Почайку подниматься, трудно, портфели мешают. Учились во вторую смену, а вечером после уроков — на улицу.
Однажды по пути в школу Лёля увидела Иру Зенину, хотела к ней броситься, давно не виделись, а Ира вдруг свернула на соседнюю улицу.
— Она не хочет мимо вашего дома идти, или ей не разрешают, — Витька догадался.
— Почему?!
— Да не реви ты, не хочет — не надо, у нас ещё Люська Нагибина есть.
— Она же мне сестра...
— Такие сёстры не бывают. У тебя Танька сестра, у меня Нинка. Они разве пойдут по другой улице?!
В пятницу в класс пришла учительница пения Римма Васильевна и повела их на второй этаж в актовый зал:
— Это пианино, музыкальный инструмент. В конце урока разрешу, кому захочется, потрогать клавиши, — её руки «пролетели» над клавишами так быстро, словно ветер, — я сыграю вам очень красивый вальс Шопена.
Зазвучала волшебная музыка, не похожая ни на мамину гитару, ни на гармошку дяди Васи Сажина. Лёльке захотелось плакать... А «инструмент» такой она видела зимой во Дворце Культуры, только он не звучал. Лёлька тогда не могла понять, что это такое, и у бабушки Сони не спросила.
Волшебная музыка кончилась
— Кто-нибудь из вас в музыкальную школу ходит?
— Я, в третий класс, — сказала девочка с длинными косами.
— С пяти лет пошла?
— Да.
— Сыграешь что-нибудь? Тебя как зовут?
— Наташа Макарова, — девочка подошла к инструменту, зачем-то покрутила круглый стул возле него, повернулась, — Рахманинов. Итальянская полька, — и заиграла.
Как она умеет?! Да ещё в третьем классе какой-то музыкальной школы. Быть не может... Наташины пальцы летали над клавишами так же легко, как у Риммы Васильевны. В Лёльке проснулось неизвестное ей раньше чувство, похожее на желание иметь портфель, «как у Иры». Портфель теперь есть, а ЭТО... Даже Ира не умеет так играть. А смогла бы она, Лёля, Ольга Митина?
Наташа села на место, начался настоящий урок пения — спели несколько детских песенок, начали разучивать «То берёзка, то рябина». Эту песню часто пели в хороводе в широком коридоре на втором этаже. Первоклассникам путь туда был закрыт, но Лёлька на большой перемене стояла на лестнице и с завистью слушала. Ей хотелось в этот большой хоровод, а не стоять одной вдали от него.
Дома всё рассказала бабушке Соне. У той на глаза навернулись слёзы:
— Надо, чтобы дома пианино было. Только богатые могут его купить. А нам долго ещё не до пианино будет.
— Значит, Наташка Макарова богатая?
— Видимо.
— Надо нам сегодня картошку выкопать, девочки, погода хорошая, «бабье лето»в четверг начнётся. Сегодня воскресенье. Пойдёмте.
Бабушка Соня начала с конца огорода.
— Лёля. ты обирай с куста всю, и крупную, и мелкую. Только порезанную сразу отдельно складывай, её есть будем в первую очередь. А остальную перенесём во двор на мешки, я потом переберу да в подпол спущу. Когда все дома-то были, мы до обеда управлялись, а этот раз, видно, до вечера провозимся. Только бы дождя не было. Пойдёмте руки мыть и обедать.
Гречневая каша девчонкам показалась необычайно вкусной.
— Вот молодцы, хорошие работницы, всё подчистили. Я полежу немножко, спина пусть отдохнёт, и дальше пойдём. Ой, стучится кто-то, — бабушка стала бояться стука в дверь, — Рита! И с Аллой.
— Здравствуйте! Работников принимаете?
— Принимаем, конечно. Кашу гречневую будете?
— Нет, поели уже. А вам вот пирожки с капустой от мамы.
Прилечь бабушке Соне не пришлось, пошли на огород. Солнце начало потихоньку склоняться к горизонту за Пятым угором. Работа пошла быстрее, к вечеру картошку убрали, перенесли во двор, разложили на рогожных мешках на настиле возле ворот.
— Крыша не протекает?
— Нет, Рита, Шурик летом перебрал.
— Да уж, Шурик всё успел... Может, и свёклу выкопаем, ещё светло?
— Вы копайте, я пойду баню затоплю, воды вчера наносила. Ночевать останетесь?
— Нет, тётя Соня, Алле в школу в первую смену, а в баню с удовольствием.
Выкопали не только свёклу, но и морковь.
— Всё, зимой парёнки есть!
— Спасибо вам, девочки, мы бы сами не успели сегодня.
После бани пили чай с пирожками. Бабушка Соня положила им в сетку картошку, свёклу, морковь и две головки чеснока?
— У вас-то огорода ведь нет.
— Ни у кого на нашей улице нет. Спасибо, тётя Сонечка! — и Рита с Аллой ушли.
— Хорошо, что мне во вторую смену, правда, бабушка? А Алка-то в свою «гимназию» утром рано идёт.
— Зато к обеду возвращается, а ты только уходишь.
— Зинаида Константиновна говорит, что во втором классе и мы будем с утра.
— Ты уроки-то сделала?
— Сделала. По чистописанию только эти письменные буквы писать противно, красиво не получаются, кривые какие-то.
— Врачом, поди, будешь, они все криво пишут.
— Не-а, учительницей, как Зинаида Константиновна.
За сентябрь София Владимировна немного успокоилась — денег за корову и сало пока хватало, огород убран, уголь-дрова есть, сено Григорий вывез. Следствие шло, это дело не быстрое. Она ходила в тюрьму с передачами, то тёплые вещи, то бельё. Передачи принимали регулярно по средам и пятницам.
Вечерами читала девчонкам книжки, как и раньше. Иногда накатывала волна отчаяния. На следующий год ей пятьдесят, одна с двумя детьми. Что с Надей будет? Как дальше жить? Она относилась к соседям всегда свысока, а вот в беде-то люди и открылись, Батраковы, Рыжовы, Мойсеевы, Рита... Только Зенины ходили по другой улице, а, встречаясь в магазине, едва здоровались и никогда не разговаривали. Зоя Меркурьевна зашла один раз — принесла своей крестнице Лёле новые валенки к зиме да сметаны своей. И больше не появлялась.
Соня написала в Ленинград Лене обо всём. Та пыталась успокоить, мол, всё обойдётся ещё, может. В конце сентября прислала посылку — колбасу копчёную (Тане на радость), мясную тушёнку, сгущённое молоко, конфеты, печенье. И перевод на двести рублей, это половина Надиной зарплаты. Соня всю ночь проплакала от безысходности, от жалости к себе, к Наде, к внучкам, даже к Шурику и Евграфу, от того, что не увидит она больше своего любимого Ленинграда... Но пришло утро, надо было делать повседневные дела да в тюрьму идти.
Их разделили сразу, как привезли в изолятор на ЦОФе, грязно-синее двухэтажное здание с решётками на окнах. Мужчин увели на второй этаж, Надю в кабинет семнадцать на первом. Следователь, молодой, подтянутый, в синей лейтенантской форме указал на стул против себя:
— Ну, и побегали мы за вами. Кто про печку-то надоумил?
— Сама. Читала где-то. Здесь библиотека есть?
— Есть, есть, начитаетесь за год.
— Это что, следствие год будет идти?! — Надя ужаснулась.
— Всяко бывает, — и пошли всякие вопросы. Надя старалась сосредоточиться, чтоб не попасть впросак.
— Подпишите и в камеру, обживаться.
Камера была на том же этаже. Две женщины спали на железных кроватях. Маленькое окно в верхней части стены, тоже зарешёченное, было открыто, свежий воздух свободно проникал в камеру.
На следующий день её не вызывали, а соседки, Зина и Катя ходили по очереди. Вернулись злые, с красными от слёз лицами, упали на кровати и отвернулись к стене.
Надя проспала полдня — слишком много событий выпало на злополучный день (и ночь в придачу).
Вечером ей передали двухлитровую банку молока. «Григорий на сутки заступил», — догадалась. Молоко пила залпом, предварительно отлив в кружки соседкам. Она не завтракала и не обедала, только хлеб в торбочку себе положила.
Прийти в себя не удавалось. Что впереди? Сколько дадут? Куда отправят? Когда увижу девчонок (увижу ли вообще)? Где Саша? Отец? Как там мама? Вопросы жгли калёным железом. Лёле в школу через неделю. Хорошо, что всё готово. Как к ней отнесутся там, в школе?
Дни потянулись однообразные, скучные. Скрашивали тюремное бытие книги (библиотека была неплохая), да каждое дежурство Григорий приносил молоко. Передавал письма от матери и её письма матери и девочкам (Лёля прочтёт).
Хуже нет, как ждать и догонять. Если «догонять» хоть немного зависит от тебя, то «ждать» равносильно пытке. Ложась спать, знать, что завтра будет точно такой же день. Ну, может, на допрос вызовут. На прогулку не выводили, весь воздух только из окошка. Заглянуть в него не получалось — высоко, а оба стула намертво привинчены к полу, как и кровать.
Мама передала ей тёплые вещи, ботинки осенние, бельё, чемодан, мыло, чай. К еде тюремной привыкла, каши и супы были вполне съедобные.
Через неделю Зину увели на допрос и она больше не появилась. Остались с Катей вдвоём. В разговорах «дел» не касались, говорили про семью, про дом. У Кати дома остались мать и младший братишка-школьник. Читать Катя не любила, но когда Надя пересказывала ей что-то из прочитанного, слушала с удовольствием. Оказалось, что читать-то она просто не умела, никогда не ходила в школу. Жили они на Доменном угоре. Катя нянчила братишку, помогала матери — та работала уборщицей в двух конторах. Потом появился Ахмет. Она ушла к нему в Кызыл-Таш. Через год Ахмета арестовали, и Катю вместе с ним. На вид двадцатидвухлетней Кате можно было дать сорок. В СИЗО она находилась уже пятый месяц.
«Картошку надо копать, вон как сухо, бабье лето не каждый год такое славное. Как она управится?» — и снова слёзы, тяжёлым грузом лежит вина перед матерью, перед девочками. Таня ещё совсем маленькая. От дум отвлекали книги. Водила её в библиотеку женщина-надзиратель. Библиотекарша Анна Кузьминична позволяла ей самой выбирать себе книгу. Выбирать было, из чего. На первых порах брать ей разрешалось по одной книге. Потом надзирательнице надоело водить её чуть не каждый день:
— Бери сразу три-четыре. И как тебе не надоест?
— А что делать-то? С ума ведь сойдёшь.
— Раньше думать надо было, — ворчала надзирательница, но водить её в библиотеку не отказывалась.
Иногда налетала такая тоска, что и читать не хотелось. Тогда ложилась на свою кровать, смотрела в потолок. Но не плакала.
Александр попал на допрос через неделю. Вопросы были обыденные, казалось, следователю было лень разговаривать. Потом его опять не трогали дней десять, пока в административном здании что-то не случилось с проводкой. Ночью вызвали Александра, Гриша Мойсеев подсказал, что есть тут специалист. Александр провозился часа полтора, но свет появился. А он рад был хоть что-то сделать, маялся от безделья. Читать-то не читал — голова от умственного напряжения начинала болеть. Он был готов заняться любой работой, лишь бы скоротать время.
Мойсеев и ему приносил молоко. И записки передавал Наде и сестре Зое. От Нади записки шли регулярно, Зоя не ответила ни разу.
София Владимировна передала ему и Евграфу тёплые вещи и необходимые туалетные принадлежности. Записки от Евграфа передавал тот же Мойсеев. Евграф писал, что подал бумаги в разные инстанции с жалобами на незаконность его ареста. Знал, конечно, что ход бумагам мог быть дан только после суда. А до суда... кто знает, сколько.
В конце сентября Рудник укрылся первым снегом, но через три дня он растаял, и надоедливая грязь держалась до начала ноября.
София Владимировна несколько раз пыталась устроиться на работу то в промкомбинат, то в разные организации на место уборщицы — деньги от коровы таяли, облигации она продала, не дожидаясь розыгрышей. На работу нигде не брали. Она копировала Надины рисунки, продавала их на базаре по воскресеньям, да много ли на них выручишь. Продавать больше было нечего. Как жить дальше, было неясно. И конца следствию не было видно. Ещё один вопрос висел в воздухе — что делать, если конфискуют дом.
В октябре Лена опять прислала посылку и двести рублей. И вызвала на переговоры.
— Сонюшка! Как ты? Держись, милая, девочки у тебя.
— Лена, зачем ты деньги посылаешь, отрываешь от семьи? Проживём как-нибудь.
— Что ты такое говоришь?! Я у вас три года жила, не спрашивала, отрываешь ли что от семьи. Может, каждый месяц не получится, но по возможности. С работой так ничего и нет?
— Увы, страшно уже и спрашивать.
— Рина с Иваном дом строить собрались.
— Ой, это трудно.
— В коммуналке и того хуже. Вчетвером-то.
— Ну, вот, а ты мне деньги шлёшь...
— Забудь про это. Держись, не ты первая.
Большого успокоения разговор не принёс, опять всю ночь проплакала. Не раз добрым словом Шурика вспомнила — дров наколол на всю зиму, под крыльцом в поленнице лежат. Печь топила только в «своей» половине, где они обретались втроём. Вечерами читала девчонкам книги, если свет не отключали. Если отключали — сказки рассказывала. Но время тянулось, медленно, нудно, беспросветно.
Для Лёльки оно тоже шло не быстро. Её занимал вопрос, кто за ёлкой-то пойдёт, Новый год скоро, вон снегу намело, до половины забора.
Тридцатого декабря Васька Сажин притащил ёлку, уже с крестовиной.
— Ой, Вася, спасибо-то тебе какое! А то девчонки на Новый год без ёлки.
— Пихта это. Евграф и Шурик всегда пихту брали, она не колючая, с Железного угора притащил.
В тот же день от Лены пришла очередная посылка. Открыли и ахнули — почти полная мандарин, и конфеты.
— Вот и праздник будет.
— А наполеона не будет.
— Не будет, не умею я. Пирог испеку.
Но без наполеона они не остались — утром тридцать первого Рамиля принесла большой кусок и чак-чак.
София Владимировна удивлялась, как соседи старались её поддержать. Стало немного стыдно в глубине души за свою заносчивость — «коренная ленинградка»!
Две недели Лёлькиных каникул пролетели, началась третья четверть. Ходить в школу стало труднее — сугробы намело. Утром-то бульдозер расчищал дорогу до Зенинского дома, но к обеду её опять заносило. Из школы они с Витькой возвращались раньше, чем шёл бульдозер. Домой являлись вспотевшие, залепленные снегом и уставшие.
— Эх! Ходил бы автобус, как на выборы, — но автобус не ходил, и выборов в ту зиму не было.
Несколько раз они с Витькой по дороге в школу встречали Иру Зенину. Она неизменно сворачивала на соседнюю улицу. Однажлы дождалась их около церкви:
— Лёлечка! Ты не сердись на меня. Я тебя люблю, да не разрешают мне ходить к вам, и даже мимо вас. Не сердись, ладно?
Лёлька не стала спрашивать, почему не разрешают, догадалась. Не так давно они с Таней катали на санках своих кукол, одетых в зимнюю одежду, сшитую ещё мамой, когда она не выходила на улицу.
Верка Верёвкина, не ходившая пока в школу, тоже вынесла куклу, в старую шаль завёрнутую.
— Ой-ой, куклы у них в пальто да шапках! Зато у меня папа инженер, а у вас говённенький электрик. Да ещё в тюрьме.
Лёлька подскочила и укусила её за нос, слов не хватило ответить. У Верки показалась кровь:
— А-а-а! И всех вас надо в тюрьму, чтоб не кусались.
Лёля с Таней повернули к своему дому. Значит, и Зенины не хотят их видеть из-за тюрьмы.
Рядом с Лёлиной школой находилась городская библиотека. Бабушка Соня ходила туда вместе с Лёле и Витькой. Таня оставалась у Батраковых. Ходила она книги сменить. Это означало, что вечером, если свет не отключат, будут начинать новую. Читала бабушка и сама, когда дела сделаны, а спать ещё рано. И потом, перед сном, но этого девочки уже не видели.
Урок пения был в пятницу. Лёля ждала его с нетерпением, чтобы увидеть «инструмент» и услышать игру Риммы Васильевны. Хорошо бы было и не петь совсем, а только слушать. Вот бы самой поиграть, но бабушка сказала, что это невозможно. Почему?! Наташе Макаровой возможно, а ей нет. Тут же вспомнила, что родители «сидят», и у них с Таней есть одна только бабушка Соня. Какой уж тут инструмент! По пятницам горькое чувство давило на неё с новой силой, и ещё больше хотелось слушать Римму Васильевну.
Следствие, наконец, закончилось, и пятнадцатого февраля состоялся суд. «Двадцать лет с конфискацией имущества». Александру — десять лет «за укрывательство». Евграфа не судили, дело было передано на пересмотр.
Как дошла до дома, София Влалимировна помнила смутно. В глазах стояла Надя, исхудавшая, потерянная. И Александр, внешне спокойный, смотревший куда-то поверх голов присутствующих. «Его-то за что?!» — она вдруг поняла, что этому человеку Надя дорога не меньше, чем ей самой. Ревность куда-то отступила.
Внучки ждали её у Батраковых.
— Не волнуйся, Соня, я их накормила, пельмени варили.
— Пойдёмте, девочки, спать пора.
Соня долго сидела возле прогоревшей печки, как неживая. В течение месяца надо освободить дом. Куда? Как? Жить на что — на работу нигде не берут, продать больше нечего, а деньги на исходе. Хоть иди побираться. Во истину — от тюрьмы да от сумы... Двадцать лет!..
Подруг у неё нет, и не было после того, как в приюте их с Зиной Пашневой, которая выкрала у тётки во время визита деньги, что они вдвоём за день прокутили, выпороли перед строем девочек и оставили без сладкого на неделю. Мужа она не любила, но с ним сейчас было бы легче. Однако, нет и его. Чем кончатся эти «пересмотры» и «доследования»? А сейчас как быть? Хоть в петлю... А вот это выход — девочек сначала, потом сама... С которой начать? С Лёли. С Таней потом будет проще.
Подошла с верёвкой с спящей внучке (проще было бы подушкой воспользоваться, да ведь не каждый день решаешься на такое), а та вдруг открыла глаза:
— Что, бабушка, бельё вешаешь?
— Вешаю, спи, Лёлечка. Спасибо тебе, — за что спасибо, Лёлька со сна не поняла, повернулась на другой бок и опять уснула.
Соня бросилась на свою постель и затряслась от беззвучных рыданий. Удивительно, но стало легче. Под утро уснула.
На другой день прибежала Маргарита.
— Тётя Сонечка! Как вы? После суда вчера не успела вас поймать. Будем к нам перебираться.
— Куда к вам? Нас же трое.
— Хватит места. Да и не будет она двадцать лет сидеть. Изменится что-нибудь. А пока до воскресенья собирайтесь, Иван Макарыч в санях перевезёт.
— А картошка, уголь, дрова?
— Всё перевезёт. Лёле в школу совсем близко будет ходить, и библиотека рядом.
— Даже не знаю, что сказать...
— Не надо говорить, собираться надо.
— Кур жалко. Но не оставлять же, зарезать придётся.
Мурка ушла из дома и не вернулась. Всё воскресенье переезжали. Перевезли вещи, картошку, овощи, уголь, дрова (благо, рогожных мешков было много). Иван Макарыч со своей лошадью три раза ездил. Сажины грузить помогали. Погода была морозная, но сухая, только к вечеру снег повалил — февраль.
— Вот ваша «спальня», такой же курятник, как у Зениных. Но топчан шире, вам троим хватит.
Все куры, ощипанные, опалённые, выпотрошенные висели во дворе вниз головами, укрытые тряпками, чтоб не заветрились.
Екатерина Егоровна, Ритина мать, «надомницей» от комбината шила халаты, белые и чёрные (или синие).
— Будем вместе шить, какой-никакой, а заработок.
Первую ночь все долго не могли уснуть. Вшестером в двух комнатах и кухне (правда, просторной) не слишком разгуляешься, но — в тепле, при месте.
На Лёльку Соня долго не могла смотреть без содрогания. Как это она её чуть не задушила... Но понемногу острота стёрлась, жизнь брала своё.
Алла и Лёля учились в разных школах и в разные смены. Лёля уроки делала сама, Алку бабушка Катя «пасла». На шее у неё всегда висел сантиметр, и Алке часто попадало.
— Не бейся, — кричала Алка и читать дальше уже совсем не хотела. А почерк у неё был ровненький, красивый, аккуратный.
Таня Екатерину Егоровну боялась. Маленькая, сухонькая, с птичьим носом, она казалась Тане бабой Ягой.
— Лёлишна, а бабу ягу тоже Катей зовут?
— Нет, Яга она, а не Катя, и шить на машинке не умеет.
— А злая такая же.
— Не бойся ты её, не укусит.
— Алку вон как сантиметром лупит.
— Не смотри, не тебя же.
— Меня-то бабушка Соня не даст.
Библиотека была теперь совсем рядом. София Владимировна взяла «Старика Хоттабыча», и вечером начала читать девчонкам. Алка поместилась на курятнике четвёртой, Екатерина Егоровна перестала стучать на машинке, сидела за столом, тоже слушала. А за окнами завывал февраль.
Двадцать лет! Надя не сразу поняла это. Это значило, что она сможет вернуться к нормальной жизни, когда ей будет сорок восемь, как её маме сейчас. А девочкам... Ещё ведь конфискация. Куда им податься, когда дом отнимут?! Надя решила, что при первой возможности просто покончит с собой. Жизни всё равно нет и не предвидится. Но возможность не представилась...
Она едет куда-то после пересылки в Челябинске. Едет в поезде, в плацкартном вагоне. Заняты даже третьи полки, предназначенные для багажа. Но багажа ни у кого нет. Трижды в день приносят еду, горячую. Значит, готовят прямо в поезде. Кипяток в бачке постоянно, а вот молока-то нет.
Надя лежит на второй полке, ни с кем не разговаривая, безучастная ко всему. Спускается только в туалет и поесть. Постепенно приходит к мысли, что, если вести себя прилично и всё выполнять, может, и не двадцать отсидит, а, скажем, десять. Тогда Лёле будет семнадцать, Тане четырнадцать. Вполне ещё может им пригодиться. Только бы дождались. Как они дождутся, непонятно. А Саша? Он не пропадёт, руки золотые, такие везде нужны. Когда удастся встретиться?.. А эти все за что тут? Стала прислушиваться к соседкам. Разновозрастные, но в чём-то одинаковые — тёмные, усталые, с потухшими лицами...
Поезд шёл с длинными остановками седьмые сутки. За окнами то метель, то яркое, почти весеннее солнце, и «белое безмолвие» — лес в снежном уборе. Селений не видно, только нечастые станции.
Перед ужином одна из охранниц пришла в купе с тетрадкой.
— Кто тут у вас мастерицы-вышивальщицы? Одна Митина? Что умеешь?
— Гладью вышивать всё, что угодно и ришелье.
— О! С ришелье ты пока единственная. На батисте сумеешь?
— Конечно,—заглянув в тетрадку, Надя обнаружила всего три фамилии, её была четвёртая.
— В Чите будете выходить. Приготовься, это завтра к вечеру, — и пошла дальше.
Хорошо это или плохо, что её выделили из всей огромной массы?
Вместо суток до Читы ехали почти двое. Вышли на перрон шесть человек и охранница. Надя задохнулась от мороза, глаза начали слезиться — на воздухе не бывала почти полмесяца. «Нет, хорошо, остальные так и едут без воздуха». Сели в крытый грузовик и четыре часа мёрзли в нём до прибытия в какой-то посёлок.
— Прибыли, выгружайтесь. Никто не сбежал?
— Куда тут убежишь?!
— Бывают сорви-головы. Живым, правда, никто ещё не ушёл.
Куда «ушёл» бы? Вокруг тайга, морозно, ни денег, ни документов... нет уж, будь, что будет. Место называлось Лесогорье. Старое место, дома почерневшие. До революции было здесь поселение политических ссыльных, потом лагерь пристроили. Грузовик остановился возле рубленного дома с вывеской «Лесгор Лаг. Администрация». Вновь прибывших опросили, сказали, чтоб завтра явились к начальнику лагеря Константину Васильевичу Сперанскому, а пока надо идти размещаться в четвёртом корпусе. Корпуса, тоже рубленые дома, стояли поодаль тесно друг к другу. Под номером один значился «Цех-1», «Цех-2» — во втором корпусе, остальные имели просто номер. Здесь же были столовая, медпункт и почта. Решёток на окнах не было, колючей проволоки вокруг лагеря тоже. Беги — не хочу. Только бежать-то некуда.
Женщина-кастелянша показала две комнаты в четвёртом корпусе для «мастериц». Разместились по трое. Окна изнутри были затянуты плотной сеткой, первые рамы открывались внутрь. Помещение было не топлено. Кастелянша показала, где уголь и дрова, выдала постельное бельё, и, забрав с собой охранницу, удалилась, приказав к восьми утра явиться в административное здание.
Натопить помещение удалось, спали в нижних рубашках, только под утро пришлось поверх одеял накрыться своими «щубами».
Вечером познакомились — Бируте (Рута) и Вида, обе из Латвии. Одна кружевница, другая мастерица по вязанию. Доложили только о своих умениях, которые их объединяли. «Дела» свои открывать не стали, как и Зина с Катей в тюрьме. В соседней комнате — Хельга, Анна и Рената, швеи, тоже из Латвии. Детей ни у кого из них не было.
Утром отправились в контору. За столом сидел немолодой человек с усами в форме. Рядом — женщина, значительно его моложе, тоже в форме.
— Как устроились, пришельцы?
— Спасибо, лучше не бывает.
— Завтракали?
— Нет пока.
— Отсюда — в столовую, завтрак до девяти, обед в два, ужин в шесть. Вот ваша прямая начальница, Людмила Михайловна. Про работу она всё расскажет и покажет. Работы будет много, мы вас, как манны небесной ждали — вышивать-строчить некому. Филиал наш открылся два месяца назад, готовой продукции пока нет. На вас вся надежда, — про то, что Людмила Михайловна его жена, майор умолчал.
С официальными бумагами покончили, сходили в столовую на завтрак.
— Как на курорте прямо, — не сдержалась Надя.
— Ты на курорте-то бывала?
— Нет, рассказывали.
— Ага! «Ты устриц едал?» «Мой дед видал, как их барин едал». В цех пойдёмте.
Цех оказался просторным залом со швейными машинками.
— Занимайте места. Кто строчкой ришелье занимается?
— Я.
— Вон ту машину бери, она приспособлена. Рута и Вида работать будут за столами в углу. Я тут буду не всегда, что надо — в контору приходите. Почта рядом, работает с двух до четырёх, как раз ваше свободное время. По посёлку можете гулять, в лес не суйтесь — заблудитесь. И волки там. Может и тигр зайти. Бежать, надеюсь, не собираетесь?
— Куда бежать-то?!
— Правильно. От добра добра не ищут. Ваше счастье, что сюда попали, а не на «общие работы».
— А это что такое?
— Лучше не знать — лесоповал, уран (здесь открытые рудники) в любую погоду. И комары съедят. Комары ещё ничего, а вот мошка — куда хочешь, залезет, нет спасения, особенно вечером, как солнце к закату, гнус по-научному. Говорят, на Колыме в наказание выставляют голым на улицу. Больше суток никто не выдержит.
Наде стало не по себе. Могла ведь не сказать о своих умениях. И тогда — общие работы.
— Сетки от мошки?
— Ну, да. Иначе сожрут.
— А в первом цехе что?
— Телогрейки шьют и штаны ватные, стёганные. Всю войну в армию продукция шла, сейчас по лагерям, тут лагерей-то много, пообносились все. Девушки в том цехе развесёлые, вы с ними не слишком сходитесь. Особенно Вассу остерегайтесь, они её Васькой зовут, мужик, не баба.
«Ваську» увидели в столовой за обедом. Ширококостная, с большими руками, ей бы кайло в руки, а не машинку швейную. Лицо угрюмое, неулыбчивое, некрасивое. Переодень её в мужское — никто не усомнится, что это мужчина. При ней неотлучно Фенечка, кругленькая, невысокая, с ямочками на щеках. На новеньких Васса поглядела с интересом, на Хельге взгляд задержала, как бы ощупывая. Хельге захотелось куда-нибудь спрятаться.
Кроме женщин за обедом Надежда увидела несколько молодых парней — внешняя охрана, обычные солдаты-призывники. Ну, и местечко для службы! Сидели они своей компанией, но ели из общего котла.
Внутри лагеря охраны не было, выходить за территорию можно было свободно. В первые дни Надя прогуливалась по «воле». До Лесогорья не доходила, далековато. Бродила рядом с зоной, без охраны. Тайга кругом, куда ходить не велено, да и страшно. Снегу не так много, как на Урале, но холодно, минус пятнадцать-двадцать.
Однажды вечером, прогуливаясь по дороге, Надежда заметила две фигуры, мужскую и женскую. Парочка поднималась к дороге из ближайших заснеженных кустов. Охранник! И с ним одна из первого цеха, явно старше его. Чем они там занимались, сомневаться не приходилось. Надя поспешила к себе. «Не теряются девушки, мальчишек портят»,— Наде стало гадко. Ни она, ни соседки её этим не озадачивались. Может, потому, что сидели ещё не долго. Первый цех в самом деле был «развесёлый», сидели там не по первому году. Надежде подумалось, что взрослым женщинам непросто, видимо, обходиться без мужчин. Позже узнала, что в первом цехе научились и без мужчин устраиваться, к услугам охранников прибегали двое, Тамара и Нина, обеим к сорока, и сидят давно. И «не корысти ради, а токмо удовольствия для». А укромных мест за оградой хватало.
К новеньким из второго цеха «ветераны» относились с лёгким презрением — «чистенькие!». Васса попыталась было приставать к Хельге, но получила резкий отпор, а поскольку второй цех был на особом счету у начальства, больше попыток не делала. Так оба цеха и существовали параллельно, встречаясь только в столовой.
Людмила Михайловна выдала всем по небольшому авансу:
— На почтовые расходы. Письма же домой захотите написать?
— Конечно. Там с ума сходят.
— Конверты не заклеивайте, проверять будут.
Надя задумалась. Куда писать? Из дома они, конечно, съехали. Маргарите? Знает ли она, где они? Валентине? Нет, не надо. Решила на свой дом, пусть и бывший. Мама же зайдёт узнать, нет ли писем. Письмо получилось длинное и спокойное. Теперь, если дойдёт, обе будут ждать почты. Латышки писать письма не торопились, то ли некуда было, то ли не хотелось.
Работа сначала была только у швей — шили тонкое постельное бельё, батистовое нижнее женское. Всё это предстояло потом отделывать, вышивкой или строчкой. Это для кого же роскошь такая? Спрашивать не стали, значит, известно для кого. Надю ждала отделка нескольких комплектов столового белья, скатерти и двенадцать салфеток в каждом. Она приступила сразу.
В субботу их сводили в баню, впервые за полмесяца дороги. Как не обовшивели?! Но, обошлось.
Читать Наде не хотелось. Вечером рано укладывалась и, радуясь теплу, засыпала. Соседки, поболтав немного, тоже засыпали.
Машина, которую выдали Наде, работала прекрасно, нитки и инструменты были к её услугам. «Всё бы хорошо, да одно нехорошо — как они там?» Оставалось только ждать, уходя в работу.
Людмила Михайловна иногда говорила:
— Не перетруди глаза, Надя, они тебе ещё ой, как пригодятся.
Витька Мойсеев ходил теперь в школу и обратно один. Сидели они по-прежнему за одной партой. Лёлька ждала пятницы, то есть урока пения. Собственно пение на уроке занимало треть времени, остальное — Римма Васильевна играла и рассказывала о композиторах. Урок был последним, Наташа Макарова на него не ходила, а Лёлька глаз не могла отвести от «инструмента».
Однажды Витька принёс конверт:
— Вот, новые хозяева Батраковым отдали, а тётя Нюра нам принесла.
Письмо было от мамы, Лёля сразу это поняла. Бабушка Соня села на стул в кухне и долго смотрела в одну точку.
— Соня! Да ты его вскроешь ли? — не выдержала Екатерина Егоровна. Соня прочитала раз, другой, расплакалась, наконец, и села ответ писать.
Несколько дней по радио передавали тревожные сообщения о состоянии здоровья Сталина, после которых звучала классическая музыка. «Театр у микрофона» отменили, концертов не было.
— Умер, поди. Молчат только, — Рута вполголоса.
— Тихо ты, не может быть.
— Чего не может, восьмой десяток. Он железный, что ли? И по тюрьмам сидел, даже здесь где-то, и в Гражданскую по фронтам...
— А по мне и пора ему. Лично я не заплачу, — Цех-2 к событию был вполне готов. И всё же, как гром среди ясного неба:
— Сегодня... после тяжёлой продолжительной болезни... товарищ Сталин...
— Ну, вот, финита ля комедь, — Рута и впрямь не заплакала, как другие латышки. А Надя вся сжалась — как же теперь?!
— Свято место пусто не бывает, — Людмила Михайловна и тут поговорку нашла, — будет кто-то другой, — похоже, и она плакать не собиралась, — может, амнистию теперь объявят.
Всем приказали явиться в здание администрации. Константин Васильевич сделал официальное сообщение и отменил все работы не завтра.
Лёля промочила ноги и на другой день в школу не пошла — температура, горло заболело. А поболеть она была не прочь — в школу не ходить, бабушка купит компот в банке, сливу или абрикос. Черешню тоже неплохо. Бабушка Соня сшила ей марлевую повязку — вдруг ангина, заразить может остальных.
— И мне! — Татьяне тоже приспичило иметь повязку.
— На, и тебе. Что крестьяне, то и обезьяне.
— А Алле?
— Алла ангиной не болеет и спит в другой комнате.
Лёле всё время хотелось спать. Радио отключили, чтоб ей не мешало. Вдруг вокруг всё загудело и не прекращалось.
— Господи! Война, что ли, опять?! — Екатерина Егоровна выскочила на улицу, — Сталин умер, девчата, шахты гудят, народ весь на улице. Радио включайте.
По радио скорбное сообщение передавали весь вечер, и после него музыка, от которой хотелось заплакать. Все и плакали, будто родного человека потеряли.
— Амнистию, однако, объявить должны, может, Надю отпустят.
Умер Сталин шестого марта, а двадцать восьмого по радио объявили об амнистии. Сообщение повторяли весь следующий день, и София Владимировна убедилась, что Надя под амнистию попадает — Тане не было ещё пяти. Опять обожгло — а если бы... Кто отвёл? Пошла в церковь, атеистка. Стоя на коленях, благодарила Николая Чудотворца за помощь. И началось другое ожидание — когда же Надя вернётся... понятно, что не завтра и не послезавтра. Тане в августе пять, не помешает ли это освобождению?
— Не помешает,— успокоила Маргарита, — обратного отсчёта нет, амнистия объявлена двадцать восьмого марта, а что дальше, не имеет значения.
Ожидание теперь получило другой смысл, но было не менее томительным.
Объявленная амнистия коснулась только Нади.
— Ну, вот, скоро уедешь,— Людмила Михайловна, как всегда, сидела возле Нади, — научила бы меня строчить.
— Есть желание?
— Одного желания, наверное, мало.
— Не мало, это главное.
Дней через десять Людмила Михайловна вполне сносно строчила, проводя в цехе всё свободное время.
— Всё, я вам больше не помощница, работа аккуратная. Не спешите только.
— Ну да, спешка хороша при ловле блох.
— Когда меня освободят-то?
— И-и, подруга, сие известно Богу да начальству. Освободят. Мы пока тебя экипировать будем. Посылка-то твоим дошла?
— Не знаю, письма пока нет.
Посылку с поселковой почты Людмила Васильевна отправила две недели назад — варежки, носки шерстяные и шарфы девочкам, всем троим, и троим взрослым варежки — Вида с Рутой вязали.
Для Нади Людмила Васильевна купила в Чите лисий полушубок и кожаные ботинки на меху («мастерицы» неплохо зарабатывали). Хельга сшила длинную суконную юбку и такой же берет. Сшили красивые вещи для Софии Владимировны, Екатерины Егоровны и Риты. Новенький чемодан стоял под Надиной кроватью. Дни потянулись медленно. Хорошо, что в работе, некогда скучать. Шёл уже май, комары донимали, а Надя так и не знала, куда отправили мужа. Он ведь Софии Владимировне не напишет, а, значит, и её адреса не узнает. Надя решила, как только приедет, съездить в Кизел, к Маргарите и Зое Меркурьевне, может, узнает что. А если бы двадцать лет? Всё, конец жизни... Что с отцом, был ли суд? Много вопросов, от которых неуютно. Однако, предстоящее освобождение вселяло надежду на лучшее. Скорей бы уж!
Лёля заканчивала первый класс. Никак ей не удавалось красиво писать, не любила письменные буквы. С ней в классе учились брат и сестра Бабаевы, Ильнура и Ильхам из «татарского» дома под Почайкой. В начале учебного года почти не говорили по-русски, теперь и читают неплохо. А почерк!.. И как это люди умеют так красиво писать. Лёльке очень не хотелось, чтоб по чистописанию за год вышла тройка. Зинаида Константиновна поставила в четвёртой четверти четвёрку. И за год четвёрка вышла. Все остальные годовые пятёрки. Ура! Каникулы.
Маргарита купила путёвки в пионерский лагерь Алле и Лёле. За несколько дней до отъезда Алле сделали операцию — аппендикс вырезали. Пришлось путёвку сдать.
— Одна поедешь. Не боишься? — боялась скорее бабушка Соня, Лёльке было интересно.
Дорога в лагерь шла по угорам, вверх-вниз, с ямами и колдобинами, грунтовая, глинистая. Грузовая машина с лавочками то и дело грозилась перевернуться. Все крепко держались, кто за эти лавочки, кто за борта. Иногда машина становилась почти вертикально к «дороге».
— С ума сошли, по такой дороге детей возить, да ведь и продукты надо, не каждый день, так через день, — София Владимировна уже жалела, что согласилась на авантюру с лагерем.
Но... доехали, живыми. Лагерь на ровной площадке — несколько двухэтажных корпусов, столовая, стадион, игровые площадки и... качели, лодки и небольшие, на одного человека, как у них во дворе, только вместо верёвок железные прутья.
— Ты осторожней, Лёля, упасть можно.
Лёлю поместили в комнату на втором этаже, и бабушка с Таней уехали назад. Кровать, как в доме в Руднике. Отдельная кровать! Нет, на курятнике тоже неплохо, если бы одной. Или хоть с Таней, а втроём тесновато, бабушку всё время жалко, она с краю лежит, как только не падает. А вот заправить Лёлька сможет? Ну, все же как-то будут заправлять. Ирина Николаевна показала, как, и ничего страшного. И одна! Вот только спать днём Лёлька не любит. Правда, читать можно, сидя в кровати. Однако, неожиданно для себя, она после обеда уснула и проснулась по горну.
После сна Лёля прошла в уборную на своём этаже. Ой-ой-ой, страшно — восемь «дырок» без дверей, над которыми надо производить свои дела, большие и малые, глаза ест от белого порошка возле этих «дырок». Как этим пользоваться? Благо пришли две девчонки и очень ловко устроились. Пришлось и Лёльке последовать их примеру, куда деваться. В школе тоже был туалет, но там были кабинки с унитазами и двери. Такое она до сих пор не видела. Но страх быстро улетучился — было так много интересного вокруг. На стадионе на столбе висели большие круглые часы, такие же, как возле столовой, те или другие видны были со всех концов лагеря.
До условленного сбора у столовой оставалось больше часа. Для начала Лёлька обошла игровые площадки. Что это за штуки такие — столб, к нему сверху прикреплены несколько верёвок с петлёй почти у самой земли. Или вот — как будто два барабана, один повыше, другой пониже, сверху перекладина, сбоку лестница, чтоб до верху добраться. Мальчишка держится за перекладину и «бежит» по барабану. Интересно, себе бы так. Но висит табличка крупными буквами: «ДЛЯ ПЕРВОГО И ВТОРОГО ОТРЯДОВ». Лёлька в шестом, ой, значит, нельзя. «Вечно всё нельзя! Я что, не смогу?» Но пробовать не стала, к качелям пошла... Лодки находились за невысоким забором. Опять надпись: «ТОЛЬКО С ВОЖАТЫМИ». А на маленьких хоть укачайся. Тут она и «укачалась» до ужина.
Возле столовой целый ряд скамеек вдоль дорожки, указаны номера отрядов. На «своей» Лёлька обнаружила девчонок и мальчишек, с которыми уже была знакома. Пришла Ирина Николаевна и повела их в столовую. На столах стояли тарелки с тушёной капустой и сосиской, хлеб, каждому по тёплой ещё сладкой булочке и чай. Что-что, а поесть Лёльку заставлять не надо, только молоко не любит, как сестра Таня. Та хоть ведро выпьет, даже парного.
После ужина пошли готовиться к открытию лагеря. Пели общие песни, кто хотел, стихи читал, двое танцевали. Лёлька пела со всеми, а выступить отдельно не рискнула бы, лицом к залу ей было очень неуютно, как в школе перед классом, если отвечать. Читать — пожалуйста, хоть сейчас, хоть перед всем лагерем. Но... не попросили, к сожалению.
Дни побежали быстро. Если кому-то не хотелось участвовать в общих делах, можно было уйти качаться на качелях или просто бродить по лагерю, лишь бы к назначенному часу были на «своей» скамейке.
Как-то после завтрака шестой отряд отправился в поход.
— Пойдём через большое поле, потом лесом, и выйдем к Усьве. Это большая река, и через неё подвесной мост. Специально не качайте, чтоб не упасть, он и сам качается. На другой стороне будем купаться. С тропинки не сворачивать, потеряться можете.
Через поле шли под палящим солнцем, было жарко и хотелось пить. В лесу стоял полумрак, прохлада освежала. И вот она, Усьва, не то, что речка Кизел, широченная. И вот он, мост. Всем хотелось покачаться, Лёльке в том числе, но полететь в реку с моста не хотелось. Мост, правда, и сам качался. Жутковато было.
Ура! Купаться! На песочном отлогом берегу оставили одёжки и обувь, и — в воду. Бр-р! Холодная.
— Уральские реки все холодные, вода с угоров течёт. Не стойте, бегайте, а то замёрзнете.
Через минуту наступило такое блаженство, что выходить ни за что не хотелось. Воспитатели и не торопили, сами купались с наслаждением, а врача с ними не было.
Наконец, вышли из воды, опять холодно стало, но оделись не сразу, надо было обсохнуть.
Обратный путь показался длинным, есть хотелось. Обед буквально проглотили, и скорее в палату — вытянуться на кровати.
— Ещё на Усьву пойдём?
— Пойдём, дней через десять. Понравилось? — ответов не последовало, все уже спали.
Однажды в пятницу перед обедом дежурный позвал Лёлю к главному корпусу. Ничего не подозревавшая Лёлька прибежала к площадке перед входом и обмерла — на скамейке сидел... дедушка! Схватил Лёльку в охапку и долго кружил.
— Домой поедешь? Через два часа машина пойдёт.
— А лагерь?
— Не последний раз, ещё поедешь, только не в этот.
— Мне этот нравится.
— Так не поедешь?
— Поеду, поеду. Надо только чемодан взять.
— И пообедать. Таня без тебя скучает.
— Жалко, что её сюда нельзя было.
— Мала ещё, успеет.
Обратная дорога была не такая страшная. Может, потому, что она сидела не в кузове, а на коленях у деда в кабине. И приехали быстро.
Через три дня дед опять собрался уезжать. В какой-то Гремячинск.
— Устроюсь, вас заберу. И будем дом строить, а пока в «казённом» поживём. Тебе, Маргарита, даже не знаю, как выразить — простой благодарностью не обойтись!
— Да? А забыли, как ленинградцы у вас три года жили?
— Так тогда война была...
— Ну, и что! Говорят, человек отпускает от себя добро и зло, и они к нему возвращаются с совершенно неожиданной стороны.
Три ночи девчонки спали на курятнике вдвоём, бабушка Соня перебралась на пол к Евграфу. И дед уехал. И ружьё забрал.
У Александра пересылка была в Чусовом. В составе поезда два плацкартных вагона с заключёнными, мужской и женский. Ехали с частыми и долгими остановками — поезд был почтовый, пропускал всех, даже товарные. Александр почти всё время спал, тяжёлые думы не слишком его донимали. Десять лет? Ну, что ж, так надо, значит. Если не спал, играл в шахматы — в вагоне нашлись ещё два шахматиста.
На очередном перегоне в вагон пришёл охранник:
— Врачи-ветеринары есть? В женском вагоне баба рожает, — ни врача, ни ветеринара не нашлось.
— Я могу помочь, принимал роды много раз у свиней и коров, — Александр был готов поработать акушером.
Роды у женщины были уже вторые, плод шёл правильно, но был очень крупный. Через час закричал мальчишка.
— Как ты это бравенько управился! —поразился охранник.
— Да я-то что, она молодец, не пикнула даже.
На следующей станции пришли врачи, удивились, как всё правильно сделано — и пуп перевязан, и роженица обработана. Это в переполненном вагоне для заключённых!
— Акушером тебе быть! Учиться надо.
— Ага, лет через десять.
— Молодец, большой молодец. Как пацана-то назовёшь, болезная?
— Александром, как ещё.
— Только не Шуркой, а Сашкой, ладно? — оказывается, «Шуркой» или «Шуриком» ему давно быть надоело.
— Как скажешь, крёстный отец, Сашкой так Сашкой, — и роженицу с ребёнком на носилках вынесли из вагона.
Шуриком или Шуркой Александр, младший в семье, был с самого рождения. Окружали его всё женщины — мать да сёстры, и помыкали им, как хотели. У него не было никакой возможности сделать что-нибудь по-своему. Так и привык быть «управляемым», не находя в этом большой беды. По крайней мере всем так казалось. Что было у него на душе, никто и не задумывался.
Женившись, опять попал в «женскую обитель» — Евграфа почти никогда не бывало дома. И дети родились снова женщины. Младшая управляла им в полную силу — по ночам вставал, заводил ей «А деушки потом», катал на спине, изображая иноходца, пробовал научить играть в шахматы. Таня интереса не проявила, лучше на санках с Пятого угора, или за ягодами. Старшая в школу пошла. Дичится его как-то, то ли ревнует к Тане, то ли больше к деду тянется. Тот весёлый, разговорчивый. А тёща его не любит. Она только Надю любит да внучек, Евграфа тоже едва терпит.
В зону привезли к вечеру.
— Кто-нибудь в электричестве разбирается? Что-то полетело, вся зона обесточена. В Кунгур за мастером ехать можно не раньше утра.
Александр повозился недолго, и — «да будет свет!»
— Вот. Оформляю электриком на три зоны лагеря, а то вечные проблемы, — и Александр «с корабля на бал» опять стал электриком, дело знакомое.
Над его статьёй начальство посмеивалось, «укрывательство», доносить на жену, что ли?
— Ничего. Через полгода, при примерном поведении, половину, а то и две трети срока можно будет скостить.
Смерть Сталина, и, особенно, амнистия всколыхнули лагерь. Под амнистию попали не многие. Александра амнистия не коснулась. А вот Надя выйдет! Танечке нет пяти. Где она, как? За годы, что прожили, он так привык, что она руководит, с ней было всё ясно и просто, даже и обсуждать не стоило, Надя сказала — так тому и быть. Хорошо, что тут есть, кому командовать. В работе время шло быстро. Начальство знало, как он отличился в поезде, и, когда поросилась свинья на лагерной ферме, его звали на помощь. Один раз даже у лошади жеребёнка принял. В свободное время опять в шахматы играл.
Наступил день отъезда. Людмила Михайловна купила Наде билет до Свердловска в купейном вагоне. Она всегда сама отправляла Надину почту из Лесогорья и делала покупки для неё.
— Вот тебе премия за хорошую работу, облигация беспроигрышного займа, «золотой» называется. На два года. Если не выиграет за это время, погасится, сумма не малая — тысяча, хоть как лишняя не будет. Очередной тираж двадцать пятого ноября, дома уже будешь.
Проводила до Читы:
— Скучать без тебя буду.
— А вы строчите.
— Да уж, спасибо тебе. Ну, всё, прощай, не пиши, забудь про этот «курорт». Доброй дороги.
Подъезжали к Байкалу. Купе примолкло и насторожилось. Про эти места недобрые слухи лет двести ходят. Грабили обозы, случайных путников, теперь, говорят, в поездах пошаливают. Надя впервые пожалела, что едет домой не со своими, а в обычном вагоне, да ещё в купе.
Дверь открыли ключом. Вошли двое — женщина с мешком и детина в телогрейке, оба с папиросами в зубах.
— Чемоданчики, честной народ! Открывайте сами и молчок, а то без глаз будете.
Все четверо открыли свои «чемоданчики», без глаз оставаться не хотелось. Женщина ловко перебрала содержимое, вещички трёх попутчиков перекидала в бесформенную кучу, Надин чемодан вытряхнула в мешок полностью. Хорошо, деньги и «золотая» облигация остались, зашитые в белье.
— Ша, сявки! В коридор до следующей станции не суйтесь, нос отрежу! — и тихо-мирно вышли…
Остальные амнистированные ехали в одном общем вагоне. Наде комфорта хватило как раз до станции Байкал. Теперь не было чемодана с подарками, унесли и лисий полушубок, и шапочку, и вязаные перчатки, и кожаные ботинки на меху, купленные Людмилой Михайловной.
Выходить на улицу в одном платье, конечно, было нельзя, минус десять. Пришлось идти в «свой» вагон.
…Будь проклята ты, Колыма,
Что названа чудной планетой,
Сойдёшь поневоле с ума —
Отсюда возврата уж нету…
Знакомая песня. Накрыло мутной волной всё, что случилось за этот год, хлынули слёзы…
Никто не укорил, что ехала в «вольном» вагоне. Через полчаса «телеграф» донёс, что чистили вагоны чужие, вещи ушли совсем. Дали Наде новую телогрейку, кирзовые сапоги с портянками, тоже новые, шаль. Варежек не нашлось. Хотела явиться домой в красивой одежде, и вот — телогрейка, кирзовые сапоги... Начало ноября, а минус десять, и снегу по колено.