IV
— Сеня, Малютка-то у Фроловых скоро отелится. Первотёлок, тяжело будет. У Шерстобитовых в прошлый год так и не растелилась, зарезать пришлось, — Зенины не часто говорили о родственниках.
— Шурка дело знает.
— Ему бы ветеренаром, да учиться надо, а он не может.
— Ну, с Малюткой-то справится.
В конце января Малютка отелилась, родился бычок, рослый, крепенький.
— Молодец, тёзка, — Александра Степановна, как и Надя, называла его Сашей, — прямо, как повитуха.
— Не в первый раз.
Через месяц у Фроловых было своё молоко. Пришёл человек с молокозавода, проверил жирность, налог назначил.
Прибежала Мария Моисеева:
— Александра Степановна! Витька поносит четвёртый день, что делать, не знаю, в больницу боюсь — положат.
— Не хватало в больницу. Фамильный чай дома есть?
— Это какой такой?
— Ну, сухой, в пачках, не плиточный.
— Есть.
— Завари крепко, остуди, чтоб локтю не было горячо, процеди и сделай клизму. Назад ничего не выйдет, в виду имей. Раза три сделаешь, забудешь про понос. В Санкт-Петербурге до революции так даже холеру лечили.
На третий день Витька ожил.
— Бабушка, ты, вроде, не фельдшер, откуда всё знаешь? — Надя часто удивлялась бабушкиным знаниям-умениям.
— Соседка была в Ленинграде фельдшер, а у меня детей куча, по больницам не набегаешься.
К весне Лёля начала говорить.
— Из молодых да ранняя, — Валентина Меркурьевна неодобрительно качала головой, — отец-от у неё в три года только заговорил. Но не урослива*, не мешат никому.
— Кому мешать-то? Они все на работе, одна Александра с ней целый день, а в девять спать уложит, и — до утра, почитает только.
— Ты, Сеня, всё Александру хвалишь, а сам у них и не бывал ещё, как с Украины вернулись.
— Что мне там делать? Евграф в шахматы не играет, Шурка сюда бегает поиграть. Вон, бежит, всё уж, видно, переделал.
— Я его звала проводку в бане починить.
Александра Степановна привезла из Ленинграда много детских книжек с картинками, читала Лёльке перед сном. Иногда говорила от себя. Лёля поправляла:
— Не так, — и наизусть продолжала, — а теперь дальше.
Говорила же сразу предложениями и совсем чисто. Только вместо «вполнакала» (так иногда давали электричество) говорила «чернокало». «Чернокало» бывало часто — страна электричество экономила.
Тем временем наступила весна, Рудник преобразился — черёмуха и сирень зацвели одновременно во всех палисадниках, посёлок стал похож на невесту. Не случилось даже обычных в это время дождей со снегом, только похолодало. Целую неделю над Рудником стоял аромат цветов. Следом зацвела рябина, но от неё запах был не таким сладким.
Александра Степановна гуляла с Лёлей по всему Руднику, ходили на край посёлка, к «горке» над речкой с разнотравьем.
— Смотри, Лёлюшка, это «заячья кислинка», её можно есть или в суп положить вместо щавеля. Это — клевер-кашка, коровушки любят.
— И Малютка?
— И Малютка.
— Надо нарвать.
— Давай, нарвём.
— А эти цветочки никогда не трогай, головка заболит, — не думала Лёля, что уроки эти останутся с ней на всю жизнь, — муравейник. Смотри, ходы закрывают, скоро дождь. Пойдём-ка домой.
Молоко на молокозавод Александра Степановна носила вместе с Лёлей, та хвостиком за ней следовала целый день. До завода сил у Лёли хватало, а когда шли назад, бабушка Саша сажала её «на закорки» — за спину, и она крепко держалась за шею. Тут уж не до разговоров.
— Ну, что, чай пить будем. Кашу тебе сварить?
— Не хочу. Хлеб с вареньем.
— Ах ты, сладкоежка. Ладно, кашу потом.
Пить чай с бабушкой Сашей было одно удовольствие — она «фамильный» не заваривала, только травы. У неё в комнате всегда пахло подсыхающими травами, которые пучками высели у стены на длинной верёвке.
София Владимировна ревновала внучку к собственной матери. Но она была «бабушка молоденькая», а Лёля предпочитала «бабушку старенькую», с которой проводила целый день до самого отхода ко сну. София Владимировна пыталась хотя бы почитать внучке перед сном, но та не принимала:
— Бабушку старенькую! — оставалось только подчиниться.
Ирочке Зениной, младшей дочери Валентины Меркурьевны, нравилось играть с Лёлей, с ней можно было говорить, как с подружкой. Любила Ирочка и моменты, когда Шурик приходил к ним вместе с Лёлей. Шурик играл в шахматы с Арсением, Ира — с ней. У Иры в коробке с картонными куклами были две «девочки», два «мальчика» и целый ворох одежды для всех. Играли они на столе в кухне, а с курятника за ними наблюдала бабушка Настя. При виде кукол Лёлька замирала от восторга. Надеть на куклу платье получалось не всегда с первого раза, но Ирочка была терпелива.
— Вот пойду в школу — тебе всех отдам, школьницы в куклы не играют.
— Куда уйдёшь?
— В школу.
— Насовсем?!
— Нет. Буду туда ходить каждый день и домой приходить.
— Зачем в школу?
— Все ходят, учиться читать, писать, считать.
— Я тоже хочу, считать я умею — один, два, три, четыре...
— Вот будет тебе семь лет и ты пойдёшь. Тебе сейчас сколько?
— Скоро будет три, а так два с половиной.
— Совсем больша. А зовут тебя как? — бабушка с курятника.
— Лёля, не знаешь, да?
— Знаю. Хочу проверить, ты знашь ли. А фамилия?
— Митина.
— И я Митина. Я твоему папе мама, и тёте Вале, и тёте Зое.
— А Ире?
— А Ирочке баушка, как тебе и Бориску, и Але с Витей.
— А дедушка твой?
— Умер. Шибко сердитенький был, ругался всё.
— И у нас есть дедушка Играф, он не ругается.
— Вот и славно. И папа не ругается?
— Не-а.
Зимой Евграф с братьями Сажиными пошли на медведя. Узнали, что появился медведь-шатун, на зиму не залёг.
— В ём жиру-то меньше, чем в зимующем, потому и шататся, — Васька Сажин всё про медведей знал.
— И ладно, хватит жиру, а мясо хорошо, что без жиру.
— Мясо у их сладко, как у человека.
— Ты, что ли, человека ел?
— Не, люди баили.
— Баили! Ел я медвежатину, ничего не сладкая, хорошее мясо, только варить нельзя — бульон мутный, — дорога кончилась, пошли по насту на своих охотничьих лыжах. Медведя завалили, до Рудника тащили на пихтовых лапах. Мясо и жир поделили, шкуру Евграф собрался сдать.
— Обожди сдавать, мы с Петькой её отделам, да на пол положим дома, — Васька умел овечьи шкуры выделывать, а медвежья чем не шкура, — а тебе деньгам за неё отдадим.
— Очумели! Мы охотники или кто?!
Мяса получилось много и жиру не мало. Саша понёс часть к Зое Меркурьевне. Зоя отказалась:
— Не смогу есть медвежатину, Вале отнеси.
Валентина взяла:
— Жир-от перетоплю, а мясо в пельмени. Ещё мороз, до весны хватит. Они одного-то до войны ещё завалили, тоже шатун был. Его стрелить надо, хоть охота в ноябре ещё кончилась, может на людей напасть.
Ждали малыша — Надя опять была беременна. А в марте у Шурика вышла паховая грыжа.
— Ложись, тёзка, будем заговаривать да вправлять твою грыжу. Не надо тебе очень тяжёлое поднимать, — возилась Александра Степановна с ним долго, — больно ? Немного осталось, потерпи. Тебе терпеть-то не привыкать.
К весне Александра Степановна научила Лёлю читать.
— Не рано ли, мама? Девчонке три года с небольшим.
— А тут сроков нет. Другой и в десять никак не научится. Вон, как Лёня у Рины. Не помешает. В школу пойдёт, а читать учить её и не надо. Ирочка разрезную азбуку принесла, хорошая вещь, да ей и не нужна уже.
Первого мая «старенькую бабушку» разбил паралич. Правая сторона тела сделалась безжизненной и речь отнялась. Лёля часто садилась у её постели:
— Почитать тебе, бабушка, почитать? — у той беззвучно шевелились губы и одна за другой выкатывались слёзы.
Через девять дней Александра Степановна умерла.
— Наденька, она хотела, чтобы её отпели в церкви.
— И надо отпеть, раз хотела. Отец пусть не ходит, и мне нельзя — беременным не положено. Кому-то из нас с работы надо уходить, не в садик же Лёльку отдавать.
Надя почувствовала, что начинаются роды, едва придя на работу. В отпуск её просили не уходить — квартальный отчёт. Хорошо, вчера закончила.
— Скорую вызвать?
— Нет, до дома дойду, не хочу в больницу. У меня золовка акушерка, — Валентина Меркурьевна в самом деле приняла почти всех послевоенных рудниковских детей. Сейчас они с матерью были вдвоём — Арсений Николаевич с Ирочкой уехали к его матери в Чусовой, «Бориско» ещё не вернулся из армии.
До «татарских» бараков у речки дошла спокойно, потом начались боли. От церкви до дома останавливалась у каждой калитки.
— Мама! Беги за Валентиной, начинается. Лёльку захвати, нечего ей тут делать.
Лёля оставаться у Зениных не хотела. Тогда бабушка Настя слезла со своего курятника, достала мешок с тряпками:
— Айда, я тебе куколок сделаю, — бабушкиных тряпочных кукол Лёля любила. Но домой этих кукол бабушка ей почему-то не отдавала, а попросить Лёлька стеснялась. Ей твёрдо было сказано, что просить у «чужих» нехорошо. Бабушка Настя для неё была «чужая».
Всё не идут да не идут за ней, а тут ей уже надоело, даже куклы надоели. И есть хочется, а попросить опять же «нехорощо-некрасиво».
— Папа, ты что так долго?!
— Я только с работы пришёл. Пойдём, у тебя дома сестрёнка.
— Откуда взялась?
— Родилась, — как это родилась, Лёлька выяснять не стала, еле успевала за отцом. Хоть он и прихрамывал, а ходил быстро.
— Вот, это Танечка, подрастёт, играть будете вместе.
Ничего себе сестрёнка — кулёк какой-то.
— Оно пищит...
— Плачет, ей страшно.
— Чего бояться, ещё светло.
— Она же ещё ничего здесь не знает,— мама лежала в постели.
— Ты болеешь?
— Болею немножко. Тётя Валя вот меня полечила.
— А свивальник-от всё-таки нужен, — Валентина Меркурьевна была во многом не согласна со «старенькой» бабушкой, — ножки кривые будут.
— У Лёли же не кривые.
— Ну, как знашь. Я пошла.
— Спасибо тебе.
— Два дня полежи, девочка больша, как бы осложнений не было. Завтра зайду.
Саша развернул ребёнка:
— Моя дочь! — у девочки два пальчика правой ноги срослись почти до конца, как и у него.
Это «моя дочь» сыграло свою роль. София Владимировна решила, что Лёлю он «своей» не считал. Глухая неприязнь к зятю снова повисла в воздухе, как перед грозой.
— Евграф! Надо, наверное, разгораживаться, не могу я его всё время видеть перед собой.
— Что ты взъелась на него, хороший мужик, поискать таких.
— Ну, не выносит душа.
— А кого она у тебя выносит-то?!
И всё-таки «разгородились» — большую комнату разделили перегородкой, в одной из маленьких соорудили кухню, печку вторую сложили. В солнечной половине поместились Надя с Сашей и малышкой, в другой — София, Евграф и Лёля.
— Лёля пусть у нас, Таня ей спать не даст.
Родители согласились, не догадываясь, какую душевную рану наносят трёхлетней Лёльке.
Почему, почему она здесь, а папа с мамой «там»?! Правда, уводили её на половину Фроловых только на ночь. Днём она с бабушкой уходила «туда», где бабушка была занята Таней и обедом.
Зять приходил из техникума на обед, отдыхал минут сорок на кровати и уходил обратно. Евграф обедать не приходил даже, если не был в командировке. Наде тоже было неудобно приходить — далеко и работы много. Малышка опять росла искусственицей.
Быстро растут не только чужие дети, свои тоже. Таня начала ходить и говорить почти одновременно. Иногда просыпалась ночью и требовала: «А деушки потом!». Значит, надо вставать, заводить патефон и ставить любимую пластинку «Первым делом, первым делом самолёты, ну, а девушки, а девушки потом». На обратной стороне «Три танкиста, три весёлых друга — экипаж машины боевой». Александр безропотно крутил сначала с обеих сторон, затем только «А деушки потом».
Часто по воскресениям Евграф Матвеевич брал с собой внучек и отправлялся на Голубое озеро. Девочки бродили по земляничным полянам подальше от воды, считалось, что собирали ягоды, но Таня всё складывала в плетёную корзинку, а Лёля клала туда только треть, остальное — в рот.
— Лёлишна! — так Лёлю звали на улице, — ты всё ешь, я одна, что ли, буду собирать?!
Устыдившись, Лёля принималась усердно складывать ягоды в кузовок. Дед Евграф в это время сидел на берегу с товарищами, они что-то пили и ели, громко разговаривали. Потом он набирал полный кузовок, ещё и грибов на «грибовницу».
— Бабушка на ужин сварит, — ужинали летом поздно, светло было почти до полуночи.
Ирочка Зенина тоже ходила за ягодами на угор, но с собой брала только Лёлю, к Тане относилась настороженно, а Лёля была ей подружкой.
Лето на Урале короткое, в августе начинают опадать листья, в середине октября ложится первый снег, иногда сразу на зиму. Ира ходила в школу мимо дома Фроловых. Лёле очень нравилась её школьная форма, голубые ленточки в косичках и портфель с двумя замками. Ах, как ей тоже хотелось с таким портфелем ходить в школу...
Однажды она увидела, как бабушка что-то пишет, сидя за столом «там».
— Ты что пишешь?
— Письмо в Ленинград.
— Как же они прочитают? Тут ничего нельзя понять.
— Это письменные буквы, не такие, как в книге, там печатные.
— А я письменные не знаю.
— Покажу.
Показала. Против каждой печатной написала на листке письменную букву. Но письменные складываться в слова не хотели.
— Пиши пока печатными, успеешь ещё с письменными.
В Руднике татар не было. Они компактно жили в Кызыл-Таше ( Красный камень), посёлке за территорией вокзала. Жили зажиточно и несколько обособленно, сохраняя язык, обычаи, трепетно относясь к истории народа.
После падения Казанского ханства свободные земли Южного Прикамья быстро заселялись. Наибольшая концентрация наблюдалась по рекам Сылве, Тулве, Ирени и нижней Вильве. Ещё во времена Золотой Орды после казанского похода Ивана Грозного в 1552-м году татары бежали от насильственного крещения и осели «на отшибе», вдали от Казани. Достоверных сведений об истории прикамских татар очень мало. Они стали жить интересами большой страны, в которой оказались. В Гражданской войне не участвовали, а в Великую Отечественную мужчины призывного возраста отправились на фронт. Вернулись, конечно, не все.
Карим Заиров приехал домой после ранения в сорок четвёртом. Женился. Родители и старший брат помогли купить дом у Фроловых, когда те собрались уезжать. Почти месяц молодожёны жили вместе с Фроловыми. Надя и Рамиля сдружились, жаль было расставаться. А когда Фроловы вернулись «из дальних странствий», молодые женщины надолго стали подругами.
— Вы у нас в Руднике первые татары, больше нету.
— Шарапов вон ещё был у вашей Зои Меркурьевны.
— Был да сплыл. А татарские-то бараки под Почайкой и считать нельзя — не поймёшь, Рудник, не Рудник.
— А хоть Рудник, хоть не Рудник, наши их не приняли. У нас все мужчины на фронт ушли, а их мужики фашистам помогали. Вот одних тёток с детьми сюда и привезли, мужей, видно, посадили да в другое место куда отправили.
— Жалко на них смотреть, как мимо идёшь.
— И мне жалко. Помогла бы чем, да старики в Кызыл-Таше рассердятся.
— У них там стоит какая-то печка странная...
— Тандыр. Лепёшки можно печь без масла. В Кызыл-Таше тоже есть несколько штук.
— Тётки у этих, что под Почайкой, работать пошли.
— А дети как же?
— Да детей-то мало, в дороге многие умерли. А за теми, что остались, две старухи присматривают.
Самой Рамиле Бог детей не дал, к Надиным девочкам относилась, как к своим, Таню любила особо:
— Черноглазенькая, татарочка прямо.
Детей в татарских бараках было совсем мало, самые младшие — две девочки и три мальчика, родились не то в сорок втором, не то в сорок третьем, но они были такие худые, мелкие, что казались года на два-три моложе. Те, что постарше, ходили в школу. Держались там вместе, готовые отразить любую атаку, но их никто не трогал. Школьные сумки матери им сшили из старой мешковины, учебники выдали в школьной библиотеке бесплатно. Формы школьной, конечно, ни у кого не было. Они очень плохо владели русским языком, поэтому все начали учиться в одном (третьем) классе, не взирая на возраст. Через год мальчиков перевели в ФЗУ обучаться горному делу, девочки остались в школе.
Каждый раз, проходя мимо этих бараков, жители Рудника невольно вспоминали войну, жалели высланных. Евграф Матвеевич отправлял туда то машину угля, то леса на дрова. А дома пел татарские песни на свой лад.
Время шло, татарские женщины развели большой огород на пустыре. Удобряли илом из Кизела, овечьим и козьим помётом. Росла у них картошка, морковь, капуста, лук, чеснок. Горох рос на радость ребятне. Коз держали на привязи, овец гоняли вниз по реке на луга. Никто не задумывался, что у них на душе, как переживают длинные уральские зимы, как ждут писем от своих мужей, сыновей, отцов, братьев.
Рудниковским казалось, что сами-то они живут, как у Христа за пазухой. В какой-то мере так оно и было, поскольку жили на своей земле, в своих домах, среди своих, при своём хозяйстве. Не слишком богато, но «дома». У татар же из бараков «дома» осталось в Крыму, а здесь бала негостеприимная «чужбина». Боялись, что молодые вырастут озлобленными, и тогда... думать про «тогда» было тяжело и горько.
В разгороженном доме у Фроловых-Митиных жизнь продолжалась. Отношения тёща-зять шли в затаённом недружелюбном режиме, но через край не выплёскивались. Ходили даже втроём в кино или в театр. Евграф тогда оставался с внучками. Рассказывал им всякие небылицы, мастерил корзинки из лыка, даже лапти сплёл однажды за вечер. Время в такие вечера шло быстро, и, в конце концов, внучки засыпали, не успев раздеться.
Ни в кино, ни в театр Евграф ходить не любил. А театр в Кизеле был замечательный. Открытие его состоялось 14-го марта 1931-го года. Помещение для него было выделено в одном из корпусов завода. Театр располагал небольшим симфоническим оркестром, а состав труппы был подобран так, что мог ставить и драму, и оперетты. Через пять лет коллектив театра был реорганизован в Государственный драматический театр Кизеловского угольного бассейна. За время его существования здесь поставили около пятисот спектаклей — «Старик», «Егор Булычёв и другие», «Васса Железнова», «На дне» А.М. Горького, «Свои люди — сочтёмся», «Бедность не порок», «Бешеные деньги» А.Н Островского, «Оптимистическая трагедия» Вс. Вишневского, «Любовь Яровая» К. Тренёва, «Иркутская история» А. Арбузова, «Грозный год» А. Каплера, «Кремлёвские куранты» Н.Погодина. Это далеко не полный список. В 1948-м году для театра было построено специальное здание. Артисты театра обслуживали зрителей Кизела, Губахи, Гремячинска, Александровска и других городков бассейна. На гастроли артисты ездили с удовольствием, это был дополнительный заработок к их весьма скромным доходам. Часто выезжали и за пределы бассейна — в Березники, Соликамск, Лысьву, Чусовой, Краснокамск, Кунгур, Кудымкар.
Во время школьных каникул давались утренние детские спектакли, а когда бывали выборы, то утром во Дворце Культуры шёл бесплатный детский спектакль, а вечером для взрослых, тоже бесплатный.
Выборы были событием для Рудника. Происходили они обычно в марте. С утра к магазину подъезжал автобус через каждый час и увозил счастливых избирателей к Дворцу Культуры. И обратно привозил. Последний автобус доставлял зрителей вечернего спектакля уже после десяти.
— Почему это каждый день автобусы не ходят? Хоть бы школьников возили, в морозы особенно.
— Это сколько тогда бензина надо?
— А я на выборы бы пешком и не пошла, — София Владимировна ехала с внучками , чтобы попасть на утренний спектакль.
В здании Дворца девочки немного растерялись — и вправду дворец. Одежду оставили в гардеробе. Бабушка проголосовала и повела их в буфет. Очень вкусные пирожные с лимонадом сразу создали праздничное настроение. Поднялись по ковру на широкой лестнице на второй этаж, в зрительный зал. Народу пока было не очень много. Места им достались на боковом балконе.
— Отсюда лучше видно будет, — сказала бабушка.
Вдруг погас свет, бархатный занавес раздвинулся и поехал в разные стороны...
Началась сказка «Конёк-горбунок». Сказку-то девочки знали, но тут все герои были живые, в костюмах, как из книжки. Там, на сцене была сказочная жизнь, но настоящая. По залу прошла царская стража с алебардами, и казалось, что она сейчас схватит кого-нибудь... В антракте девчонки перевели дух, не могли вымолвить ни слова.
Домой их опять привезли на автобусе, а вечером поехали голосовать папа с мамой. Евграф съездил первым автобусом, надеясь оказаться первым избирателем, и опять безрезультатно, бабушка отправилась с родителями ещё раз, на вечерний спектакль «Любовь Яровая».
В июне всё на том же переезде случилась трагедия. Артисты театра ехали на трёх крытых грузовиках на гастроли в Губаху, затем в Александровск. Почти вся труппа, тридцать шесть человек. Декорации везли в последней машине. Шлагбаума на переезде не было, и лихие водители иногда пересекали полотно почти перед самым локомотивом. В этот раз поезд был ещё достаточно далеко. Первая машина с артистами «пролетела». Успела бы и вторая, но на самых рельсах заглох мотор, остановить состав было уже невозможно... Погибли двенадцать человек, шестеро были искалечены. Вернуться к нормальной жизни удалось только двоим. Это была трагедия для всего города. Но театр продолжал жить и работать. А на переезде установили шлагбаум и будку для дежурного.
В зимние каникулы Ирочка Зенина взяла Лёлю на спектакль «Королевство кривых зеркал» в самом здании театра. Ей стало понятно, зачем сюда ходят мама с папой и бабушка. «Вырасту, тоже буду ходить» — решила. На обратном пути они попали в буран, но Лёля не пищала: «А то больше не возьмёт».
Однажды Маргарита пришла к Наде после работы:
— Можно, у тебя переночую? Устала от всех и от всего.
— Какой разговор! Пойдём на сеновал. Ночи ещё не холодные, на прошлой неделе сено привезли, хорошо там. Поговорим, никто не помешает. И воскресенье завтра. В баню пойдёшь?
— Пойду. У нас нет, мои «прихехешники» никак не сделают. Собрать их всех, что ли, пусть поработают.
— А не передерутся?
— С чего? Сразу по два-то не бывало.
— Ладно, пойдём пока в нашу.
После бани поднялись на сеновал, постелились, улеглись.
— Уф, благодать-то! Девчонок кто помоет?
— Лёльку мама, а Танечку Саша.
— Он у тебя на все руки.
— Да, только Валентина всё недовольна — и мужскую и женскую работу делает, только, что шанежки не печёт.
— Она бы лучше за Арсением смотрела.
Надя насторожилась:
— А что такое?
— Две жизни у него. Одна дома, другая...
— Знаем всё. Каждый год на курорт ездит, Валентину не берёт.
— Да уж куда её брать, на ноги её посмотри — в шишках все, еле ходит-переваливается. Есть народ поинтереснее. А она пусть по дому.
— Знаешь что?
— Знаю. В четверг с Раисом провожали сестру его Азу в Кудымкар. Вдруг «Победа» Зенинская за десять минут до свердловского поезда. Выходят — Арсений и Тонечка Инютина, секретарша его. Меня не заметили, торопились. Мы на дальней скамейке сидели.
— Так он ещё во вторник, вроде, уехал.
— Ну, да, из дома, а из Кизела в четверг.
— А эти дни?
— Ой, Надежда, ты как из леса вышла! Есть места. Валентине не стоит говорить. Она, конечно, догадывается, но пусть лучше считает, что, как всегда. И тёте Соне не надо.
— Тебе-то самой сабантуйчики не надоели?
— Надоели, а что делать? Жениться никто не хочет, всем бы погулять. Татары вон погуляют-погуляют, а женятся на своих. Мне уж не восемнадцать, хорохорюсь пока, — и сменила тему — хорошо-то как здесь, сеном пахнет, комаров нет. Так бы всю жизнь тут и пролежала. Девчонки на следующий год в школу пойдут. В шесть с половиной не возьмут, конечно.
— И ладно, успеют.
— Лёля твоя читает вовсю, а мы Алку никак не приучим, скучно ей.
— Отдам тебе завтра азбуку разрезную, с ней легко научится. А Лёльку бабушка научила как-то незаметно. Всё порывается письменными буквами писать, да плохо получается. А читает хорошо, букварь ей не нужен.
— Всё, спать давай, язык не ворочается, — прекратила разговор Маргарита.
Про похождения Арсения Валентина Меркурьевна догадывалась, но виду не подавала. Отлучки свои он списывал на «дела», а в «дела» Валентине путь был заказан. Её удел — дом, семья.
Вернувшись из армии, «Бориско» начал куролесить — пил много, из дома пропадал на два-три дня, на работе нигде не задерживался, был всегда при деньгах. Откуда деньги, не докладывал, да они и не спрашивали, надеялись, что «образуется».
Осенью Рудник являл собой унылое зрелище — деревья и кусты без листьев, только рябины украшены коралловыми кистями. После первых морозов ягоды снимали. Сладкие, с горчинкой, ягоды шли в пироги и в квас.
А вот в лесу осенью... Под ногами яркие ковры. После дождей дурманящий запах прелых листьев, и грибы. За грибами ходили все. Потом перебирали: грузди, волнушки, рыжики солили на зиму, белые, подосиновики, опята — в грибовницу, или жарить.
В августе-сентябре в Кизел привозили арбузы, виноград, груши, яблоки. За ними надо было ходить на Почайку, в Рудник не привозили. Виноград и арбуз были праздником. У Митиных-Фроловых их приносили Евграф Матвеевич и Надя по пути с работы. Арсений привозил на «Победе». У них в вазе всегда стояли яблоки, груши и виноград. Лёлька удивлялась, как это фрукты стоят так долго и никто их не ест. Она бы съела все сразу. Ей разрешали уже самой, без сопровождающих, ходить к Зениным. Ходила она к Ирочке, конечно. У той было много книг, и часто обе читали на диване, каждая свою, когда на улице дождь, мелкий, затяжной, холодный. Бабушка Настя в это время на своём курятнике вязала. Часто Ира предлагала Лёльке взять яблоко или грушу. Грушу, конечно! Мягкую, сочную...
Дома тоже бывали фрукты, но долго не залёживались — все ели их с удовольствием. Только маленькая Таня не очень их любила. Ей бы лучше колбасу. Колбасу покупали, но не каждый день. Тут уж Танечка отводила душу.
Зимой на Пятый угор поднимались по утоптанной тропинке, которая после снегопадов обновлялась, чаще всего Шуриком, он шёл на работу раньше всех. Возвращались в Рудник, скатываясь по жёлобу-катушке, кто на картонке, кто прямо на одежде. У запасливого Шурика был кусок мешковины, он съезжал на нём лихо до самой речки. Иногда в выходной брал санки, девчонок, и скатывались они по тому же жёлобу, только не с самого верха, а от поворота к Голубому озеру, со скоростью неимоверной. Бабушка Соня всегда боялась, что «голову сломят». Но Бог миловал.
Зима была самым красивым временем в Руднике — сугробы, деревья как в сказке снегом укутаны, снег искрится на солнце, глаза режет. Лица девчонкам смазывали топлёным медвежьим жиром, чтоб не обморозились.