II
Евграф Матвеевич Фролов был направлен в кизеловский Рудник начальником известкового карьера. Карьер располагался у подножья Пятого Угора, на берегу Большого Кизела, бурной горной речки, протекавшей между посёлком Рудник и Пятым Угором, до Почайки, угора, на котором стоял центр Кизела.
Фроловы купили дом на углу Пихтовой и широкого переулка, по которому гоняли скот на пастбище, ведущего прямо к карьеру.
Евграф Матвеевич был невысок, рыжий, с широким азиатским носом. Рано появившуюся лысину скрывал, брея голову под ноль. Называл себя «прямым потомком Чингис-хана», но нрава был совсем не Чингис-хановского, общительный и весёлый, при своей некрасивости нравился женщинам, но не жене своей Софии Владимировне. Поженились они в двадцать первом году. Оба учились в Губсовпартшколе. Она вышла специалистом по ликбезу, он — управленцем. С тех пор, как истинные кочевники-скотоводы, покатались по стране — Евграфа Матвеевича всё время куда-то направляли по партийной линии. Наконец, попал в Рудник, в известковый карьер.
София Владимировна, «коренная ленинградка», глубоко презирала и своего деревенского мужа и всех окружающих. На улице поболтать ни с кем не останавливалась, в магазине в очереди общего разговора не поддерживала. Детей не любила ещё больше, чем взрослых. К уральскому говору так и не привыкла. Письма писала из всех мест в «свой» Ленинград маме Александре Степановне и сестре Лене. С младшей Таисией связи у неё не было. Лена потеряла первого мужа, когда дети Октябрина и Анатолий были ещё маленькие. Его подлодка затонула прямо в гавани.
Во втором браке родилась Дина. Октябрина, Рина, очень рано вышла замуж и её Лёня был моложе Дины всего на полтора года.
Семнадцатого июня к Фроловым приехали ленинградские гости — мать Софии Владимировны Александра Степановна, Лена с Диной и Рина с Лёней. Первой из вагона вышла Лена:
— Здравствуйте, уральцы! Как вы тут живёте?
— Лучше всех, никто не завидует.
— Мы на всё лето. Можно?
— Давайте. Только я никакая не уральская, я — коренная ленинградка. Слышать не могу, как они говорят и видеть, как едят деревянными ложками из одной посудины, хоть щи, хоть кашу, хоть окрошку.
— Ну, у вас-то нормальные ложки, и тарелок, надеюсь, хватит на всех.
— Хватит, конечно. Как я рада, что ты приехала, тут и поговорить не с кем — « шибко баско робит, копам, убирам, делат»...
— Сонечка, это диалект такой.
— Вот у меня где этот диалект.
— А живут не бедно, коровы у всех, овцы, поросята. Огороды по сколько соток?
— У кого двенадцать, а у кого и восемнадцать.
— Это сколько ж работать надо!
— А что делать — в театр не ходят, книг не читают. Разве кто мастерит что-нибудь. Ну вот, пришли.
— Далеконько от вокзала.
— Это Рудник, старое поселение. Мы ещё недалеко от Почайки, а посёлок воон куда уходит.
— Хороший дом, хоть и старый, чёрный весь.
— Не такой и старый, они быстро чернеют. Но тёплый, и просторный, всем места хватит.
— Евграф на работе?
— На карьере до восьми. Переводят его с карьера на конный двор рудниковский. Вечно его с места на место «по партийной линии» кидают. Будет лошадям хвосты крутить, руководить «гужевым транспортом». Не смог встретить вас с подводой, пешком сколько топали.
— А! У нас и багажа-то чемодан да два узла, детские вещи всё.
— Давайте резать всё на окрошку. Квас кислый любите или сладкий?
— Сладкий. Что картошка молодая уже есть?
— Конечно. Вчера подкапывали с Надей. У неё послезавтра выпускной, готовятся в школе. Она техникум не закончила, в десятом тут доучивалась. Пришёл ей вызов в ленинградский кораблестроительный. В августе поедет, опять вдвоём останемся.
— Пусть у меня живёт, места хватит, нечего по общежитиям, хоть поест по-людски.
— Там видно будет.
А двадцать второго грянула война. Гости не сразу поняли, что случилось. Лена пошла за билетами, но въезд в Ленинград закрыли.
— Это что ж ? Надолго мы теперь тут застрянем? У нас и вещей зимних с собой нет.
— Да, поди, к осени-то разобьют немца, и уедете.
Но к осени немца не разбили, в начале сентября началась блокада Ленинграда. «Тарелку» не выключали, шли сообщения одно страшнее другого. Ждали, что дела на фронте вот-вот улучшатся, а они только ухудшались.
— Как там Петя с Ваней да Толик. Убежит ведь на фронт.
— Ему же только шестнадцать.
— Убежит. А тех, видно, взяли уже. И Таисия там осталась. Ну, эта не пропадёт, с каким-то снабженцем сошлась, с голоду не умрёт. Только бы бомба в дом не попала.
— Вот и начнёшь тут молиться. Сходить, что ли, в церковь?
— А и сходить, по лбу не стукнут.
— Вам можно, а у меня Евграф партийный, как бы ему не навредить. Не люблю его, а вредить не буду.
В церковь сходили Александра Степановна и Лена. Рина не пошла, у неё Иван тоже партийный, хоть и далеко. Жив ли?..
Осень стояла тёплая, сухая. Картошку заложили, свёклу, морковь, репу, лук, чеснок убрали. Четыре огромных тыквы выросли, и их в подпол спустили.
— Зиму проживём. Сена тоже до весны хватит, — молоко у Малютки было жирное, поэтому Фроловы сдавали не такой большой, как другие, налог. Делали и сметану, и масло сбивали из сливок, и творог, если молоко прокисало. Но прокисало не много — вместо трёх едоков теперь было целых восемь.
— Это без коровы-то как бы прожили? Навязались мы на вашу голову.
— Что ты такое говоришь, Лена?! Ленинград вон совсем голодает, да ещё обстрелы. Переживём, хорошо, выехать успели.
Лена поступила в госпиталь медсестрой. Рину взяли туда же санитаркой. У обеих были хлебные карточки. Им выдали халаты, сапоги с портянками, телогрейки, шали. Но близилась уральская длинная зима, в сапогах не проходишь. И сел Евграф Матвеевич катать для всех пимы*, привёз откуда-то несколько мешков шерсти. Потом подшил их толстым татарским войлоком.
— Носить их вам, не сносить.
— Ой, Евграф Матвеич, какой же ты умелец.
— Дак вятские-то все мастеровые. Вот чёсанки* не смогу, машину надо, а пимы в самый раз, не замёрзнут ноги.
Конца войне видно не было, а жизнь брала своё. Надя стала встречаться с Шуриком Митиным. Тот часто приходил к Фроловым, помогал по хозяйству — то лишний раз воды принесёт, то «катушку» возле дома детям сделает:
— Катайтесь, партизаны, да носы не разбейте. Намазали вам носы-то?
— Ага, медвежьим жиром, чтоб не отморозить.
— Возьмёт ведь, да замуж за него выскочит, — София Владимировна не представляла, как это Надя «выскочит».
— Ну, и чем плох? Красавец, прихрамывает только, — Лене Митин нравился.
— Это его ещё в детстве жеребёнок покалечил, и ногу, и голову. Не может долго читать или как-нибудь по-другому голову напрягать, сразу боли. Он всего шесть классов кончил. Дальше не смог.
— Зато работник какой — не угнаться за ним ни на огороде, ни на покосе, ни по хозяйству.
— Всё так, да не люблю я его.
— А ты кого любишь-то кроме Нади?
— Тебя вот, Лена, а больше, и правда, никого. Это у меня с детства, с приюта. Когда папа умер, одну меня в приют отдали, на три года. Страшно было — все вокруг чужие, вы далеко, не добраться. Уткнусь ночью в подушку и плачу от тоски. С тех пор чужих не люблю, ни взрослых, ни детей. Всё приют перед глазами, и я одна.
— Погоди, внуки будут, полюбишь.
— Иди ты куда подальше, внуки!
Время быстро летит, даже такое страшное, как война. Зимой следующего года Евграф Матвеич стал частенько задерживаться «на работе». Дома его раздражали дети, горшки, шум, постоянное присутствие «чужих». Но деваться было некуда, вот и являлся домой, чтобы только переночевать да снова на работу.
— Соня, Евграфу мы, видно, до чёртиков надоели, народищу полный дом.
— Может быть, а что сделаешь, терпеть надо.
— Терпеть — дело женское, а ему тяжко.
— Зачтётся в следующей жизни. Вот, довязала носки, это тебе. Теперь Рине и маме.
Блокаду сняли в конце января сорок четвёртого, и Лена сразу отправилась в военкомат за разрешением на выезд в Ленинград. Разрешили, и через две недели все пятеро уехали. Вскоре пришло письмо — ни в одну квартиру бомба не попала, и замки никто не тронул. Соседка Таисии умерла, Тася взяла к себе её Наташу. Своих детей у неё не было.
— Ну, вот и всё. Пусто как-то, — Соне и хотелось и не хотелось, чтоб ленинградцы уехали.
— Хоть в тишине, а то уши чуть не отпали.
— Евграф, неужели Надя за Шурку Митина выйдет? Не переживу.
— А что делать? Мужики все на фронте, а ей двадцать. Да и Шурка не самый плохой.
— Уйдёт Надя к ним, что ли?
— Так положено. Но они пока, вроде, жениться не собираются.
— Зачастил сюда, глаза б мои его не видели.
Шурик в самом деле зачастил. Без него уже стало трудно обходиться. Даже София Владимировна привыкла к его присутствию, но Надю всё равно к нему ревновала.
Валентина Меркурьевна выговаривала брату:
— Нанялся, что ли, к Фроловым?
— Дак Евграфа-то вечно дома нет, а уголь подвезут, кто на место уложит?
— А Софья что?
— Что, тоже таскат, да я-то с тачкой, быстро. Дверь в коровнике с петель сошла. Простудится ихняя Малютка, если не поднять.
— Ну, смотри, совсем на шею сядут.
К лету собрались Александр с Надей жениться.
— Евграф, да что же это! Война ещё не кончилась, а они жениться.
— Пусть женятся, их время пришло, а тебе всегда не во-время будет.
Молодые перешли в Митинский дом. Разгораживать дом не стали, а мать Анастасию Семёновну, Зенины забрали к себе. Анастасия Семёновна была тихая, незаметная, с красивым лицом и очень больными ногами, едва ходила, сидела или лежала на курятнике в кухне, но всегда с работой — вязала или щтопала что-нибудь.
Скоро Надежда затосковала по родителям и своему дому. У Зои Меркурьевны в комнатах было темно, свет зажигали не часто, лампу керосиновую жгли, экономили на всём — привыкли. Мясо готовили по воскресеньям, в будни «щи да каша, пища наша». Даже «перёнки» редко делали.
— Саша, — она одна так его называла, остальные «Шурик» или «Шурка» — давай к моим перейдём, не могу из одной чашки хлебать, и пироги с рыбой на дух не переношу (рыба была солёная горбуша, её вымачивали и уж потом жарили для пирога), — нас, видно, скоро трое будет, давай перейдём!
— Мать твоя меня не очень-то любит.
— Нам не с ней жить.
— А всё ж под одной крышей.
— Зато там светло и не сыро.
Перешли. По Руднику поползли сплетни:
— Шурик-от Митин к Фроловым «замуж вышел». Мысленно ли дело?! Говорят, белит сам и корову доит. Мужицко ли занятие?!
Надя с мужем на эти пересуды внимания не обращали, тем более, Фроловы засобирались в тёплые края, на фрукты, в Краснодар.
Валентина Меркурьевна была против:
— Вот! Всю жизнь здесь жили, тащится куда-то, да ещё война не кончилась, немцы только что ушли. Куда?!
— У Евграфа друг в Краснодаре.
— Ну, давай, езжай, раз своего ума нет.
Зоя не отговаривала, не до Шурика ей.
Фроловы дом продали и поехали вместе с молодыми. У Нади токсикоз прошёл, не тошнило больше, жить стало полегче, но в поезде в общем вагоне — радости не много.
По Уралу ехали — за окнами знакомые картины, а потом стало понятно — тут была война, разрушенные городки, сожжённые деревни... Только и отрады, что сады — яблоки, сливы, груши. В городках на развалинах работали пленные немцы, под дулами красноармейских автоматов совсем не страшные.
В Краснодар прибыли утром, но найти друга Евграфа не пришлось — всех пассажиров вывели на привокзальную площадь. Тех, кто был прописан в Краснодаре, отпустили, остальным прочитали предписание — в двадцать четыре часа покинуть город. По перрону шли люди с узлами под охраной, их сажали в товарные вагоны, закрывали, и состав немедленно отправлялся. Евграф разузнал:
— Татары. На Урал везут.
— Нам-то куда теперь, назад в Кизел, что ли?
— А поедем в Полтаву, чем там хуже.
Хуже, не хуже, а места им и в Полтава не нашлось. Разруха была ещё страшнее, чем та, что видели по дороге.
— Евграф, надо покупать что-то.
— Погодим покупать, осмотреться надо. Тут и покупать-то нечего, сады одни.
Походили по окрестным сёлам. Самым нетронутым войной оказалось село Зинцы, в девяти километрах от Полтавы. Сняли пока полдома под соломенной крышей у Степаниды.
— Ходить сюдой. Ось, двi кiмнаты та комора, чи то, сарай.
— А что, Степанида, хату тут купить можно?
— Та купляйте, тiлькi треба у колхозп записатысь. Тудi паспорты вiзьмут, будете у колхозпи працювати.
— Как это, паспорта возьмут?
— А як же ж. Покуда живить, цена невелыка.
Деньги за дом не трогали, так и держали зашитыми в белье у Софии Владимировны, а те, что на жизнь, таяли. Надо было как-то зарабатывать. Евграф с зятем ездили на станцию в Полтаву разгружать вагоны, София Владимировна кое-что перешивала сельчанам из старья. Да ещё гадала на картах. На фронтовиков, живы ли.
— Бумага тебе, письмо получишь.
— Не казённо? — все боялись «казённого», то есть похоронки.
— Нет, личное, треугольничком.
— Скоро?
— Точно на скажу, но в этом месяце, — и письма приходили. Их связывали с гаданием.
Вечерами сидели на завалинке, вязали, пели.
— Тепло как, а ведь ноябрь уже. На Урале, поди, снегу по колено, а мы тут в платьях.
В конце февраля на свет появилась Ольга, Лёля. Приняла её баба Ивга, повитуха и знахарка:
— Дивись, малэнька така, а кричит, як справна. Ты, Надийка, не журысь, що семiмiсячна, такi живучи. А як шо вiсьмимiсячни, то тiм не життя.
Молоко у Нади пропало через неделю, пришлось брать козье у соседки да разводить водой. Но девчонка кричала сутками и почти не спала. София Владимировна опять пошла к бабе Ивге.
— Ось, вiзьми макови головки, та завари, и в молоко по чайной ложке. Це не опийный мак, но допоможе.
Отвар помог, успокоилась девчонка, а к ним дважды наведался уполномоченный из правления колхоза. Убеждал вступить в колхоз. На третий раз поставил условие — или в колхоз, или уезжайте, а то под суд за незаконное проживание.