Может быть помнится вам, как меня вызвали в ... уезд? Мы с вами только испили по бокалу за удачную охоту, расположившись на постеленных поверх ковров шкурах под в подернутой инием чащобе, дав передохнуть ловчим. Для меня сие было как знамением, потому как собирался я вам сказать нечто важное, разгорячившись после удачной травли, но меня оборвали. Прискакал посланник из моего поместья, привел с собой гонца, повинился, что не смог от него отвязаться и что не хотел тревожить, да гонец намертво вцепился, веди, говорит, к барину своему, срочное дело. Срочное дело было сообщено приватно, в можжевеловых кустах, кратко, наклонившись поближе, обдавая капустным душком и оглядываясь то и дело. Я же смотрел только на вас, слушая заурядности и обещание "всего, что душенька возжелает": на ваш профиль на фоне снега, на изящные руки и то, как вы наполняете экзотичную, резную курительную трубку, привезенную мной откуда то из Азии. Гонец все твердил что надобно поспешать, а я глядел на сизый дымок, окутывающий слегка вас, на коней, пережевывающих сено, на псов, которых холили ягеря. Запоминал зимнее умиротворение после гонки и дивился тому, что иные бегают за чудесатым, а меня оно само настигает, не давая слишком глыбко опустится в обычную молодецкую жизнь.
Кинул последний взгляд на оставляемые явства, на ваш охотничий костюм, защимило что то внутри, не посмел глянуть в глаза.
Поехал я тогда, даже полетел, потому как развеялся дурман, вино и очарование глаз ваших отступило, и я запоздало спохватился, что помимо обычного нашего разговора мог молвить лишнего. Такого, что бы вас оттолкнуло, а холодность я вашу всегда переносил хуже чем падучесть птиц на дворном хозяйстве.
Так значит, уехал я в уезд. Расхворалась дочка хозяйская. Махонькая, тоненькая, рыжие волосы по постели рассыпались. Кожа что фарфор молочный через который пятна трупные проступают и подприсыпанный крапинками веснушек. Щечки алеют, реснички дрожат, глазки смотрят пусто. Батя над ней трясется, мами трясется, нянюшки носятся. Еще бы, выгодная партия очевидно, такая прехорошенькая и тут вдруг слегла, тает на глазах. Неграмотная, пустая, хорошо в полрм, без мыслишек нутре ребеночков выносит. Уже и лекаря звали, и попа, и доктора немца выписали, и бабок стали привозить, когда не помогло ничего. Бабки пошептали посмотрели и удружили, сказав, что надобно меня потому как нечисто дело.
Захожу, значит, смотрю на комнату как шкатулку драгоценную: всюду рюшечки, цветочки, оленята, ящички, шкафчики, стульчики, стольчики, возле постельки горшок ночной расписной, все витое и затейливое, безвкусное, девичье, а тиной и холодом несет - будь здоров.
Барышня пошевелилась слабо, сказала тятеньке не волноваться, маменька от таких слов в слезы кинулась, платком шитым утираться стала. Барышня лопочет, утешает, но сама не крепится, просто по женски воздух колышит туда сюда.
Я их выставил за дверь и сам с барышней поговорил. Наверно, слишком серьезно, но такое настроение кислое было, так воняло дурным делом от этой куклы ненаглядной, что не хотелось мне ни капли учтивости исполнять. Сама набедокурила, а ума не хватило сообразить про расплату.
И толку то. Сколько людям не поясняй о том, что первое - лезешь колдовать - знай что беря ты отдаешь. И если силенок нет - скопытишься быстро, потом еще и хата погорит, гуси яйца гнилые понесут, и род потянет на себя нити черные. Сколько этих баб дурных, барышень пустых померло от того, что брались ворожить не по силам. Выдумки то нету, женишка решила привести к порогу, второго про запас, третьего помучать да четвертого в отмеску из семьи увесть. А потом ветереном себе глаз выколола, или запнулась об наколдованную себе косу и в смолу рухнула, навсегда хромой осталась. Или вот так, по капле, по каждому вдоху исчезла вся. Изошла чахоткою, выхаркалась кровкою, прогнила потрошками. Потому что нельзя было брать больше, чем унесть сможешь, и не класть взамен равноценного.
К чему я это. Тогда тятенька заложил болотнице ребеночка крепостного, бусами присыпал да пирожочками в крапивных листочках. Неравноценно, но доченька ненаглядная, премерзкое, неумное, суетное создание ожила, до следующего женишка которого приворожить покрепче надумает.
К чему я это вам, написывая из азиатчины далекой: здесь же очень ясно понимают, что платить должны. Святилищ множество, захудалый двор, смотришь - а алтарек приткнули. Улочка - кривые черные от влажности домишки, а храм стоит. И всяк кто мимо идет - кланится. И только что деньги получат - бегут в храм часть отдать богам, поблагодарить, поклониться. Берешь - давай. Нет того что нужно? Отдай сначала то, что нужно. Как закон сохранения и преумножения энергии вычитанный в новомодной газете. Как и в охоте, сколько раз при входе в лес мы дань лесовику оставляли, да опосля скармливали. Как и изловишь зверину - не издевайся, съешь, шкуру используй, из костей сотвори пуговицы, а попросту не душегубь, не то заявятся к тебе за долгом и пообкусают душу, подгноят сундук с ассигнациями.
Здесь с этим регулярно, в самой захудалой корчме у двери рюмочка пристроена и крупка насыпана на блюдечке. К слову и взятки здесь берут похлеще наших чинуш да полисменов, тоже как задабривание считается. А то как же, ведь для дела вперед уплочено и значит дело ладно пойдет. Иная логика, иная, но равновесие ощущают, хотя для меня оно как холод. Если по обычности сами меня дела находят, магия вокруг клубится, место само радуется, встречает как сына любимого, с просьбами приходит как что, а тут что есть я что нет. Ледник при полицейском управлении и тот зачастую погорячей да поинтересней. Может здесь я постигну дзен, пережидая очередные отечественные перевороты да бурления, высплюсь на безкошмарной почве, прочту все, что откладывал и так и уеду, не соприкоснувшись с истинным, обратным, изнаночным нутром этого острова. Как знать. Весна покажет.