«Живой не без жИла,
Мертвый не без могилы»
(Поговорка)
PS ЖИла - место обитания, жилье (Толковый словарь Ефремовой В.Ф.)
1.
Июнь 1990 года (день не помню, да он и неважен). Только что по радио объявили… Нет, не о том, что «Киев бомбили»: о том, что Молдавская ССР провозгласила суверенитет. На днях тот же казус произошел с Узбекской ССР. Еще раньше была принята Декларация о государственном суверенитете РСФСР. А в провинциальном Питере пока все относительно умеренно и спокойно. До переименования его в Санкт-Петербург осталось всего ничего, но на данный момент никто ничего не переименовывает, не свергает, не принимает и не провозглашает. У меня сегодня выходной. На днях получил весточку от фанатов озера Севан, они предупреждали меня о скором возвращении в Ленинград, и передо мной вновь замаячила проблема съема какого-то другого угла. Я был очень этим извещением расстроен, но изменить ничего не мог.
Я уже писал о том, что освободившаяся после переезда моих родственников комната, в те далекие времена была передана во владение какого-то примазавшегося к ЖЭК «маневренного фонда». Я был тогда еще юнцом и не мог вмешаться в ход событий, а мать и особенно отец были людьми совершенно непрактичными, неспособными постоять за свои права. Оказавшаяся, таким образом, на птичьих правах комната редко когда пустовала. В ней ответственные коммунальные службы, не знаю уж, на каких основаниях, селили, как правило, на относительно непродолжительное время разнообразных жильцов с разнообразными судьбами. Такой вот нескончаемый калейдоскоп лиц, житейских историй. Я, помнится, уже как-то вскользь об этом писал. Но два последних года помещение стало исполнять функции склада: место жильцов заняли чем-то плотно заполненные тюки. Они заполняли комнату от пола до потолка. Кто-то от коммунальщиков регулярно какую-то часть тюков отвозил, кто-то привозил. Дядя Юзя настоятельно рекомендовал мне вступить в переговоры непосредственно с коммунальщиками или обратиться с соответствующим заявлением об улучшении жилищных условий в райсобес. Райсобес меня с ходу отверг, им достаточно было узнать, от какого рода смутьяна исходит это заявление («Наглец! Еще претендует тут на что-то. («Наглец! Еще претендует тут на что-то. Жил бы и помалкивал в тряпочку»), а коммунальщики назвали отступные, при условии выплаты которых мне пришлось бы залезать в страшные долги. В то время, как один из постулатов моей практической жизненной программы гласил: «Никогда никому не будь обязан» (хотя этот догмат не всегда, увы, выполним), и, как дополнение к этому: «Сдохни с голоду, но не залезай в долги!»
Да простит меня мать, - но вновь налаживать с ней совместное житье-бытье мне ужасно не хотелось. Мне обычно, эти последние годы, бывало достаточно одного часа, чтобы начинать испытывать желание оставить ее на какое-то время. То, что называется деменцией, или, чисто по-русски, без обиняков, старческим маразмом, неумолимо накладывало на нее все более заметный отпечаток. С ее памятью все чаще происходили провалы. Если раньше такое случалось лишь эпизодами, то теперь практически регулярно. И бороться с этим было невозможно.
Итак, сегодня был мой законный выходной, и мое посещение матери было непременным и обязательным. Этим утром я ей позвонил ( сейчас время приближалось к двум часам дня). Мать по заведенной традиции продиктовала мне, что бы ей хотелось, чтобы я с собой привез. Со мной, разумеется, всегда был ключ, которым я благополучно открыл входную дверь. Едва ступил в прихожую, мое чуткое обоняние сразу уловило запах свежего faeces (кала). Меня это мгновенно насторожило: мать, в каком бы состоянии она не была, при любой мере отпущенных ей сил старалась быть чистоплотной. Такая черта была в нее генетически заложена.
Я громко, чтобы сразу быть услышанным:
-Мам!
Она не откликнулась. Мне больше ничего не оставалось, как войти в нашу комнату. Она, полностью одетая, лежала посреди пола и конфузливо, виновато смотрела на меня снизу вверх.
-Что с тобой?
На что она с неподобающей для такого момента торжественностью, как будто решила последовать примеру провозглашающих свою независимость Узбекской или Молдавской ССР:
-Мой дорогой сын. Извини меня, но я, кажется, самым неприличным образом… пардонэ муа… обкакалась.
О, если бы только обкакалась! Я бросился ее с пола поднимать, - она тут же громко закричала от боли. Я тотчас же понял, что с нею случилось почти непоправимое: она сломала шейку бедра.
А теперь давайте ненадолго и ненамного отвлечемся от реалий и чуточку, да, самую малость, погрузимся в абстракцию.
NB БЫТ. От древнерусского слова быти, то есть существовать, находиться, пребывать. Существовать в чем-то условно твердом, незыблемом, повторяющемся раз за разом, из года в год. То самое «что-то», без которого, сколько бы пядей во лбу у нас не было, или какими бы, допустим, физическими возможностями, мы не обладали, нам обойтись практически невозможно. Быт неотъемлемая, неразлучная, неразрывная часть нас самих. Со временем постепенно врастаем в него настолько, что сами становимся какой-то составной частью этого быта. Может, даже и не самой существенной, определяющей. Есть кое-что и поважнее нас.
Быт очень изобретателен. Приспособленец еще тот! Может принимать, какие угодно обличия, очертания, формы. Временами весьма причудливые. Его преображения трудноуловимы, непредсказуемы и бесконечны. Начиная с того, что так докучает в детские годы: я имею в виду, например, обязательную чистку зубов по утрам (Вам это не досаждало? Мне еще как! Тем более, что зубной болью в детские годы я совсем не страдал и смысла давиться противным зубным порошком, паста в те времена была еще редким явлением, совершенно не находил. Словом, пустое времяпровождение, ничего более) Таким образом, речь в данном случае идет скорее даже не о быте, а о бытовухе, vulgus version. Или, опять же - как расхожий пример, не более того: допустим, какой-то пекущийся об облегчении домашнего труда для своей супруги муж дарит любимой жене на ее день рожденья новехонькую посудомоечную машину, и получает, вместо «Спасибо, дорогой» типа укора (мягкий вариант), или пощечины (вариант жесткий): «Что? Больше ничем другим меня порадовать не можешь?» Тоже быт. Домашний. Имеющий наибольшее хождение. Настолько примелькавшийся, что мы его даже не замечаем. И так далее. Хотя вот и пример из несколько иного ряда: заблаговременная подготовка , «покойницкого», как в случае с моей матерью. Вроде бы, тот же быт, но уже несколько приподнятый над реальностью, то есть возвышенный. Правда, еще не дотягивающийся до сакрального.
А между первым, вторым, третьим еще тьмы и тьмы других его проявлений. Мелких и крупных. Сделавших вас довольными или несчастными. Не стану все их перечислять. Если перечислить, на это уйдут все запасы приготовленной мною заранее (тоже быт) бумаги: SvetoCopy, размер А4, 500 листов. Да вы и без меня все это отлично по себе знаете. Чай, живем в одно время и в одной стране.
Именно они, эти многоликие проявления, становятся основным содержанием нашей жизни. Именно о них мы больше всего печемся. Именно они диктуют нам распорядок и направление нашей жизнедеятельности. Мы все становимся просто пловцами, плывущими по узкому, предоставленному нам бытом узенькому фарватеру, не отклоняясь ни вправо, ни влево. Так мы становимся добровольными рабами навязанного нам откуда-то сверху - сбоку, обязательного для исполнения, - ежечасного, каждодневного быта в его бесчисленных повседневных формах. Так быт тихой сапой, потихоньку-полегоньку обретает в наших представлениях статус какой-то даже религии. В постулаты которой мы верим и, кровь из носу, с пеной у рта, ежели что, - будем их отстаивать. Доказывая их необходимость, полезность, непременность.
А вот и другое. То, чему мы противопоставляем быт. То, что носит название Бытие.
БЫТИЕ. Общеславянское, индоевропейской природы. Объективная реальность, существующая независимо от сознания человека. Объект изучения онтологии.
Кажется, быт и Бытие кровные братья, но какая же меж ними и огромная разница! Если очень приближенно: быт нечто прикладное, ходовое, то, с чем мы постоянно имеем дело, то к чему мы принюхались и пригляделись. С чем мы свыклись и без чего чувствуем себя как без рук, без ног. БЫТИЕ нечто указующее нам, где проходит, через какие гати и веси проложена наша жизненная дорога. Где тот вектор, по которому мы осуществляем наши перемещения в пространстве и времени. Нечто парящее над нами, нами верховодящее. Быт для жизни, какой она нам представляется, какой мы ее видим и знаем, БЫТИЕ – путь в Неведомое. Вот сценка из приемной этого Неведомого: «Входите, люди добрые. Не толкайтесь, не мешайте друг другу. Все пройдете. ТАМ вам всем места хватит. Только пыль да грязь, не забудьте – да не только с обуви, но и с ваших душ тоже, - не поленитесь, стряхните. Так не только лично вам, но и вашим близким полегче будет».
Простите за это мое маленькое – очередное – отступление. Оно показалось мне необходимым. Или, скорее, уместным. А теперь, отдав скромную дань высокому, вернемся к низкому. То бишь к реальности. Выражаясь иначе, - к быту.
То, что я видел сейчас – неудобно лежащее на полу тело матери. А как прикажете сделать его положение удобным, не причинив лежащей никакой боли? Я именно этому не обучен. Она на полу, а до моего обострившегося слуха как будто доносится дыхание близстоящего… или, скорее, близпарящего БЫТИЯ, уже готового принять ее у себя. Звучит почти как «Аве, Мария». Особенно, если учесть, что мою мать при рождении нарекли Марией. Аве, Манечка Харчевникова. Да, матери больше нравилось, когда к ней обращались, как к Мане. В девушках, должно быть, капризная. В женщинах? Скорее, неуживчивая, неудобная, претенциозная. Жена? Отца бы надо спросить, но, как мне кажется, - никудышная. Мать?.. Т-тоже. То есть так себе. Какой из нее художник? Не знаю. Не я - Время рассудит. Тем не менее, все, что связано с нею, что исходит из нее – сакральное. Священное. От одного слова МАТЬ мурашки должны побежать по коже.
Так должно, но так случается не со всеми и не всегда.
Опущу две недели, проведенные ею в больничной палате, пока ее якобы обследовали, плюс полтора часа, что пролежала на операционном столе. Буду писать о матери уже прооперированной, небрежно, абы кабы, проинструктированной, выписанной. Только что не без проблем доставленной из больницы. Пронесенной по нашей узкой «черной», вовсе не приспособленной для таких носилок лестнице, и, наконец, к всеобщему облегчению, благополучно уложенной в ее удобную домашнюю постель в нашем более чем скромном родовом гнездышке на Малом проспекте П.С.
Да, она уляжется в свою, а не казенную постель, на домашние, ей лЮбые, приобретенные когда-то по ее вкусам, ощущениям, подогнанные строго по габаритам ее довольно полного тела простыни, на мягкую подушку. Укроется ею обожаемым одеялом. Всем этим довольная. Почти счастливая. Никак не скажешь, что она буквально пару дней назад выдержала длительную, непростую для исполнения операцию.
Я же, едва мать окажется на ее родном ложе, провожу до двери на лестничную площадку двух санитаров. Они очень серьезно потрудились. Был ужасный момент, когда носилки накренились настолько сильно, что я испугался: мать может сползти и ухнуть с третьего этажа на первый, вниз по лестничной клетке. Содрогаюсь от одной мысли, что бы потом могло произойти со всеми нами, даже сейчас. Когда прошло уже так много лет. Но, слава Богу, все обошлось. Я санитаров щедро отблагодарил. Они остались мною очень довольны. Я с чувством облегчения, что переезд состоялся, вернусь в комнату к довольной улыбающейся матери, смотрящей мне прямо в глаза (кровать в комнате стояла изножьем к двери, чтобы свет из окна во время сна глазам не мешал). И вот что я услышу от нее. Ее первые после операции слова, обращенные непосредственно ко мне, а не к кому-то постороннему, ей чужому. А то все как-то, как будто даже намеренно, меня не замечала, что меня несколько расстраивало:
-Пашенька! Какими судьбами? Неужели это ты? Своим глазам не верю.
«То есть она принимает меня за кого-то другого!»
Я все это услышу. Испытаю при этом маленький шок. И меня тот же миг охватит тревога: «Возможно, у меня уже не будет прежней матери». Правда, по истечении второго, третьего мига приходит отрезвляющая мысль: «А не преждевременна ли эта тревога? Операция по установке металлического стержня была далеко не из простых, проводилась под наркозом. После операции прошло всего-то ничего. Воздействие наркоза еще не истекло. Оно может продлиться еще и неделю, а то и две. Рано впадать в панику. Необходимо подождать».
Тем не менее, мне не терпится поправить мать уже сейчас:
-Ты что-то путаешь. Я не никакой не Пашенька С чего ты вдруг взяла? Я Ваня. Твой сын.
-Не надо, не шути со мной, - мать, она лежала, естественно, на спине, иначе она не могла, погрозила мне пальцем. - Как будто я не знаю своего сына. Как облупленного. Он выглядит совсем по-другому.
Я не уступал:
-Посмотри повнимательнее.
-Да, ты Паша. Мой милый друг. Единственный, кого я любила. Но ты же предпочел мне другую. Скажи, чем я тебя тогда не устраивала?
-У меня есть родинка на груди. Хочешь, я тебе ее покажу.
-Да, покажи. Мне всегда нравилось твое красивое тело.
Я поспешил снять рубашку, руки мои при этом дрожали, так я волновался в эти минуты, задрал до подбородка майку. Мать не без заметного на ее лице удовольствия наблюдала за моим стриптизом.
-Видишь? Вот она! – я ткнул пальцем в большую родинку, расположившуюся у меня на груди, чуть пониже правого соска.
-Вижу, вижу! – мать протянула ко мне обе свои руки. – Дай мне ее поцеловать… Скорее! Мне так нравилось когда-то ее целовать!
-Ты целовала родинку на сыне…
-Не ври. Зачем ты мне постоянно так нахально врешь? Я целовала ее на своем возлюбленном. То есть на тебе.
Я решительно опустил майку, а она, при виде этого, едва не заплакала.
-Почему ты такой жестокий? Ты всегда был со мной таким жестоким. Никогда мне не потрафишь. Буквально выпрашивала у тебя ласки. Стояла чуть ли не на коленях. Каждый раз… Каждый раз. Выпрашивала, как милостыню, а тебе хоть бы хны. До чего ж ты был тогда бессердечным!
-Поспи, - почти приказал я ей, хотя была лишь середина дня.
-Зачем? Я не хочу спать.
-Я приготовлю тебе что-нибудь поесть…
-Есть тоже не хочу. Любоваться тобой – да.
Я поправил подушку у нее под головой, вышел на кухню.
«Посмотрим, как долго это будет продолжаться. Надеюсь, не очень». Кто-то позвонил. «Скорее всего, тетя Клава». Она была в курсе, приблизительно в какое время я верну мать из больницы. Я угадал.
-Хочешь, я сейчас подъеду? – уже после того, как я проинформирую ее. О том, что мать пока принимает меня за какого-то Пашу, я ей, конечно, ни слова. – Тебе ведь надо что-то приготовить.
Я отказался от ее помощи.
-Она сейчас отдыхает. Может, ближе к вечеру.
Я побоялся, что она узнает. Вроде как, страшного в этом ничего не было, мы уже попривыкли к несуразностям человека, который приходился тете Клаве сестрой, а мне матерью. Они, эти несуразности, уже нас не особенно-то и коробили, но несуразность несуразности рознь: одно дело просто не узнавать человека, и другое признавать в нем совсем другого. Да еще, судя по тому, что я уже услышал, - человека когда-то ей близкого. С которым, возможно, она проводила ночи. Мэйд, как ныне предпочитают выражаться, лав. А я, получается, о нем слышу впервые. Какой-то между нами непонятный треугольник завязывается. Даже кровосмешением чуточку попахивает.
Между нами, мной и матерью, никогда не существовало доверительных отношений. Кто из нас несет за это вину? Скорее всего, мы оба. Мать, я об этом уже писал, скорее, снизошла до семьи, чем бросилась в ее объятия. Это сказывалось на ее отношениях как с отцом, так и со мной. Я, в силу каких-то внутренних причин, платил ей приблизительно той же монетой. Но это не значит, что она была мне вовсе не нужна. Останься я совсем без матери, я бы почувствовал себя сиротой. Я бы лишился в этой жизни еще какой-то опоры. Я бы почувствовал себя в этом мире еще более одиноким. Сейчас, когда она увидела, признала во мне какого-то другого человека… ее милого дружка… «А меня, значит, для нее вообще не было?»… Это максимально приближало меня к неуютному состоянию круглого сиротства. Боюсь, я как-то путано это объяснил. Надеюсь, вы меня все равно поймете.
Она, как мне этого хотелось, все-таки уснула. Спала очень крепким здоровым сном, продлившимся аж до девяти вечера. Когда услышал, как она чихнула, заглянул в комнату. В комнате было темновато. Я решил пока не зажигать свет.
-Кто это? – спросила мать.
Я решил проделать маленький эксперимент: молча приблизился к кровати, сел, положил руку на ее лоб.
-Я тебя вижу, но не разгляжу, - пожаловалась мать.
-Я Ваня, - тихо признался я.
-Ваня? – удивленным голосом. – Ваня в какой-то деревне. Детишек лечит.
-Я вернулся.
-Нет, ты не Ваня, ты кто-то другой. Да включи ты, наконец, свет! Трудно, что ли? Я ничего не вижу.
Мне пришлось подчиниться. Вспыхнула люстра.
-Ну, я же говорила тебе, что ты не Ваня. Зачем же ты меня обманываешь? Баловник, - ее лицо осветилось радостной улыбкой. – Ты Паша!.. Подойди ко мне.
Как бы неприятно для меня это ни было, мне пришлось все же посвятить тетю Клаву в то, что происходит. Она отнеслась к моим ламентациям намного спокойнее, чем я. Ну, это вполне естественно: «Богатый бедного не понимает». Вот ее реакция:
-Ничего. Как-нибудь, даст Бог, устаканится. Бывает намного хуже. Нам теперь надо думать, что с ней делать дальше. Стать на ноги, конечно, она больше не сможет, хотя, вижу, ты и костыли купил…
Да, купил, несмотря на то, что с самого начала разделял тетушкин скептицизм. А костыли купил, и инструктаж, как в дальнейшем реконструировать бренное тело матери, добросовестно послушал – но лишь для очистки совести. Чтобы кто-то не сказал или не подумал: «Он уже махнул на мать рукой». «Да, если вам так угодно! Махнул. От того, что знаю и вижу, в каком разобранном состоянии она находится».
-И сидеть с нею целыми днями… Ты трудишься, у меня своих забот полон рот. Юзик ведь у меня тоже стал почти беспомощным. А ведь ее придется с боку на бок переворачивать…
Я видел, в каком затруднительном положении сейчас находилась тетя Клава. Какую дилемму она решила. С одной стороны, она считала себя обязанной помогать всеми оставшимися у нее на это время силами своей родной сестре. С другой – человеческие силы, увы, не безграничны. Да и дядя Юзя, ее муж, был для нее важнее.
-Нет, тетя Клава, давайте сразу договоримся, - о том, чтобы вам становиться нянькой при лежачем больном, даже заикаться об этом не будем. Может, у вас есть какие-то другие варианты?
-Есть, Ванечка! – обрадованная, что я не собираюсь к ней приставать. – Есть у меня на примете старушка одна. Но хоть и старушка, но силенки у нее еще имеются.
У нас с ней уже состоялся предварительный разговор. Я ей и про то, что переворачивать время от времени придется. Со всем согласилась. И много с тебя не сдерет. У нее старушечьи потребности.
Словом, сошлись мы с нею пока на этой старушке.
Да, тетя Клава затронула самую главную проблему, с которой приходится считаться, когда речь идет о лежачем больном. Эта проблема называется «Пролежни». Больную желательно регулярно, на протяжении всех суток, переворачивать с боку на бок. Иначе постепенная гибель мягких телесных тканей, нарушение кровообращения. И прочее и прочее. Вот хоть и заверила меня тетя Клава, что ее протеже эта задача «по силенкам», - я ей, честно говоря, не очень поверил. Однако возражать не стал. «Теория, мой друг, суха, но зеленеет жизни древо…». То есть, в моей изворотливой интерпретации этого гетевского текста применительно к данной ситуации: «Широкие заявления старушки это всего лишь теория, вечно зеленое древо жизни – это суровая, но справедливая практика». «Посмотрим, как будет на практике».
Старушке хватило этой практики только на пару дней. Мать была далеко не эфемерным созданием: очень плотским. Полной, грузной. И что особенно важно - упрямой. Помогать бабе Нюше в этом процессе переворачивания решительно отказалась. Или не могла физически или, скорее всего, не хотела. Мотивы ее поведения стало невозможно понять. Словом, баба Нюша повозилась с ней эти два дня и решительно заявила, что больше ей «невмочь». Я сам позвонил в одно из агентств. Изложил суть проблемы взявшему трубку оператору. В результате получил сиделку еще далеко не старую, здоровую. Правда, ее услуги будут стоить мне почти в два раз дороже сравнительно с тем, на что согласилась баба Нюша. Но не в жалких никчемных деньгах, как известно, счастье, а в нашем данном конкретном случае – в отсутствии пролежней.
И, раз уж мы коснулись темы «Расходы», тетя Клава настоятельно рекомендовала мне пользоваться деньгами, имевшимися на этот момент в «свободном обращении», то есть деньгами самой матери. Она ведь, как блокадница, получала неплохую, по сравнению с другими, пенсию. Однако я решительно этой тетиКлавиной рекомендации воспротивился. В чем причина? Да в очень простом. Здесь была затронута этика. Коль скоро мать по-прежнему отказывалась признавать меня сыном, видела во мне совсем другого, пусть и близкого, хорошо, к ней расположенного, но не родного ей, то и распоряжаться ее денежными средствами я был не вправе. С удовольствием отдал бы их мифическому Паше. Пусть бы тратил их, на что ему угодно, раз он хозяйке этих денег так мил. Моего жалованья, я всегда был очень экономным, пока на все про все хватало. А будет не хватать, тогда, может быть. Но только не сейчас.
Единственное «но» в связи с наймом другой сиделки: она согласилась дежурить все будние дни, но только не по субботам и воскресеньям. Ну, скажем, воскресенье я мог закрыть самим собой, но суббота была моим рабочим днем. К счастью, о моих проблемах узнал часто бывающий в моем жилище, моя частая палочка-выручалочка – наш жэковский сантехник по имени Митяй. Занимательный по своему человек. Может, улучу момент, расскажу о нем поподробнее, но только не сейчас. Даже обязательно расскажу, потому что ему суждено сыграть весьма «судьбоносную» роль в моей будущей жизни. Он раскусил, в каком положении я нахожусь:
-Не вешай носа, Георгич, - мы были с ним почти ровесниками, но он относился ко мне с большим почтением, отсюда и «Георгич» - держи хвост пистолетом. Я Айбиби свою попрошу. – И все же несколько слов о нем прямо сейчас. Сам Митяй был русским, но в жены взял молчаливую, плохо говорящую по-русски, зато безотказную работящую татарку уже с парочкой готовых довольно взрослых сыновей. – Она по субботам сможет. В другие дни никак.
Таким образом, закрылась и суббота. Мать была обеспечена необходимым уходом. И, хотя сама она этого не осознавала, и даже, судя по всему, не догадывалась, кому она этим своим покоем обязана, я сам был доволен.
2.
C подменой, исчезновением прежней матери, пусть, я как-то об этом уже написал, временами и циничной, но вполне воспитанной, может даже вымуштрованной, и с появлением на ее месте женщины, не держащей себя в руках, не чуждой скабрезностям, не стесняющейся своих потаенных желаний, даже стремящейся их продемонстрировать каким-нибудь жестом, словом, во мне возникло ощущение, что и я тоже вступил в какой-то иной мир. Лишенный условностей, навязанных человеческим общежитием разнообразных табу. Это на уровне бытовом можно себе позволить то и дело прибегать к фиговым листкам, к эвфуизмам. Ох, слово-то какое!.. Лицемерить, называть черное белым или наоборот, чтоб только потрафить аудитории или какой-то отдельной особе. Той же Марье Алексеевне из известного нам всем произведения, например. На уровне Бытия необходимо быть предельно откровенным, честным. Иначе Бытие тебя не поймет и… возможно, даже накажет. Я ведь не знаю его, Бытия, внутренних мотиваций. Поэтому с Ним надо всегда держать ухо востро. Это же касается и моего восприятия всего, что касается матери. Когда она уже наполовину здесь, наполовину там. Это, кажется, называется пограничной ситуацией.
В общем, чувствую: опять замутил. Но «Имеющий уши, да услышит».
Аппетита у матери фактически никакого. От всего отказывалась. Когда с моим вечерним возвращением из клиники задача ее питания переходила ко мне, чтобы заставить ее проглотить что-то существенное, приходилось прибегать к разного рода уловкам. Чаще всего самым примитивным, детским, вроде «Эту ложечку за бабушку, эту ложечку за тетю Феню». Благо она отлично помнила уже давно покоящихся в мире ином и бабушек и дедушек и тетушек, чего никак не скажешь о ныне здравствующих. Да, ей эта игра в детство доставляла удовольствие. Может, ей действительно казалось, что она вернулась в те времена, когда все с нею нянькались? Вопрос.
Вообще, ее настроение, несмотря на мрачноватый фон, на котором все это действо происходило, было преотличным. Чувствовалось, что ей ужасно нравится, что все ухаживают за нею, потакают ей. Более того, в мое отсутствие она позволяла себе по-детски подразнить сиделку. Как пример, могла, скажем, швырнуть на пол подушку. Сиделка ее с пола поднимет, вернет в изголовье, а она опять ее сбросит. Сиделку, естественно, это раздражает, а превратившейся в ребенка матери весело. В моем же присутствии она себе таких шалостей не позволяла.
-Ну и мама у вас, - как – то сиделка пожаловалась мне. – Неужели она и раньше была такой? Все себе позволяющей. Кажется, ничего святого у нее нет. Зато как она вас сильно любит!
У меня удивление на лице.
-Ну, как же! Вы только в комнату войдете, она вся сразу воссияет. Улыбка до ушей. Видимо, вы всегда были для нее прекрасным сыном.
Я никак это наблюдение не прокомментировал. Не мог же я признаться, что она в моем лице приветствует не сына, а ее «милого друга». И что так широко улыбается она вовсе не мне, а, черт его побери, - ему. А с матерью, когда сиделка уже ушла, я откровенно, довольно грубо поговорил.
-Ты, наверное, считаешь ее чем-то вроде твоей рабыни, если так бесцеремонно с ней обращаешься? Так вот, запомни, она такой же человек, как и мы. Она просто выполняет свою работу, а ты над ней издеваешься.
Мать вначале никак не отреагировала на эти мои резкие слова. Может даже, испугалась. Лежит и округленными глазами смотрит на меня. И только, когда я довел свою тираду до конца, тихо, шепотом, по-детски меня попросила:
-Пожалуйста, не шлепай меня. Ни по попе, ни по чему. Честное слово, я больше не буду.
Комок застрял в моей глотке. Но сама мать, сиделка мне потом доложила, стала вести себя более дисциплинированно. Не знаю, откуда это у нее. Может, действительно из ее детства, когда кто-то из взрослых ее за какую-то шалость отлупил, и вот у нее в голове этот отлуп на всю жизнь остался? Еще один вопрос.
Такой игривой она какое-то время, пока я ее не отчитал, была, когда за ней ухаживала сиделка. Но роль сиделки иногда мне приходилось брать на себя. Вот когда она исполняла все, что от нее требовалось, безукоризненно! Также, впрочем, как я свои. Более того, не будет преувеличением заявить, что я свои функции выполнял вполне профессионально. Я переворачивал больную с боку на бок, снимал и надевал ползунки, кормил, поил, отирал по утрам и перед сном влажными салфетками, ловко управлялся с судном и уткой… ну, этому мне не надо было учиться… или, если в нужный момент меня рядом не было, и она писалась или испражнялась прямо на простыни, хотя всегда ужасно конфузилась и просила у меня прощенья за это, я теми же влажными салфетками тщательно отирал ее промежность и попу. Она пользовалась этими мгновениями, чтобы дотянуться до меня руками, дотронуться до открытых мест моего склоненного над нею тела пальцами своих рук, стремилась меня робко, нежно ими поласкать. Я же, отлично осознавая, чувствуя, что она нежит и ласкает при этом не сына, а того…другого…пусть и отнюдь не грубо, но давая понять, что мне это не нравится, убирал от себя ее руки. А если она не успокаивалась, то и откровенно, с силой, их подальше от себя отшвыривал. Вот только когда она обижалась. Начинала плакаться: «Раньше тебе это нравилось… Мои ласковые игривые пальчики…Ты им много чего раньше позволял. Почему же не хочешь сейчас? Или я стала очень старой для тебя? Ты, наверное, уже нашел себе какую-нибудь помоложе? Признавайся».
Словом, эти… ну, если и не муки, то приступы ревности со мной продолжались. Я так и не смог приспособиться к тому, что она отвергла меня, как сына, а признавала во мне только ее любовника.
Заканчивалась третья неделя пестования. Были ли хотя бы наималейшие надежды, что мать когда – то, хотя бы частично, поправится? Нет, абсолютно никаких надежд. Без-на-дюга.
3.
Было воскресение, и был уже поздний вечер. Пора на боковую. Я измерил у матери температуру. Зашкаливало за сорок. Я сразу же вызвал «скорую». Да, у меня самого было, чем поколоть мать, чтобы понизить температуру, но в той ситуации, в которой мы все эти последние недели жили, я остерегался любой самодеятельности в обращении с больной. Я знал, чем это может быть чревато. «Скорая» подъехала довольно быстро. Врач уже довольно пожилая, к началу одиннадцатого вечера, видимо, она приближалась к концу ее смены (помнится, тогда временем, когда происходила смена бригад на «скорой», была полночь. Как это происходит ныне, я не знаю: давно не пользуюсь услугами «скорой» помощи), уже сильно уставшая, издерганная, раздраженная. Я прекрасно ее понимал и старался быть максимально корректным с нею, исполнительным. Ни в коем случае не требовательным, или, не дай Бог, поступающим вразрез с тем, что она считала нужным делать. Она сделала все, что положено делать врачу в подобных ситуациях: измерила, послушала, уколола, еще раз измерила и послушала. Обратилась ко мне:
-Можете показать мне образцы ее урины?.. Простите, я имею в виду мочу.
-Нет, ее урины в чистом виде у меня нет. Были свежие пятна на простыне, но я простыню уже успел замочить. Как выход: я могу попросить ее, чтобы она прямо при вас пописала.
-Вы сами, когда последний раз видели ее, я имею в виду мочу… Какой она вам показалась?
-Красноватого оттенка. Но дело в том, что все последнее время она больше всего питается за счет гранатового сока. Он ей нравится. Она его постоянно просит. Возможно, он и дает урине этот оттенок.
-Это ваше мнение. А по-моему больная испытала обильное желудочное кровоизлияние. В любом случае, гранатовый сок или кровоизлияние, больную надо срочно госпитализировать. Это вопрос ее жизни и смерти.
Да, я отлично помнил данное еще несколькими минутами ранее обещание не противоречить, но предложение госпитализировать, в свете того, каким было физическое состояние больной, мгновенно вызвало во мне энергичное возражение.
-Но это же практически невозможно! Я, помнится, с этого и начал. Что больная буквально на днях перенесла операцию из-за перелома шейки бедра. В том состоянии, в котором она находится сейчас, любое лишнее неосторожное движение причиняет ей дикую боль. Она совершенно нетранспортабельна.
-Я ничего не знаю. Это ваши проблемы. Я действую строго по инструкции. Больную здесь оставлять нельзя. Повторяю, она может в любую минуту умереть.
-Как вы это себе представляете? Что я на руках отнесу ее в машину?
-Почему бы и нет? Не сможете сами опросите соседей.
-Дело не столько во мне, сколько в ней. Я не могу подвергать ее этой невыносимой пытке. Вы же не приспособлены для перевозки таких, как она. Она будет кричать всю дорогу. А что дальше? Что будет с нею там, когда, допустим, вы ее довезете? Кто-то будет оказывать ей какую-то специальную помощь?
Да, я-то мог себе представить, что творится в приемных отделениях рядовых, а не элитных клиник и больниц.
-Еще раз, молодой человек: проблемы ваши. В любом случае я не вправе ее здесь такой оставить. Это мой врачебный долг. А если я пойду вам навстречу, а она через полчаса умрет? Кто, вы думаете, в первую очередь за это ответит?
-Вы оставите ее под мою ответственность. Я скажу, что это я настоял, я силой заставил вас оставить ее в покое. Что я выгнал вас из квартиры. А если она умрет, я первым и отвечу за это. Я, а не вы.
-Тошно вас слушать. Вы рассуждаете не как ее сын, а как посторонний человек…
-Кто сын? – встрепенулась до сих пор не произнесшая с появлением врача ни слова та, вокруг которой разгорелся весь этот бор-бор. – Кто вам такое мог сказать? Не слушайте вы никого. Никакой он мне не сын. Он мне вовсе посторонний человек. Не обращайте на него внимания, – мать продолжала уничтожать меня. – Это проходимец. Пользуется моей беспомощностью. Делайте, как вам хочется. А этого человека я совсем не знаю. Чуть ли не первый раз в жизни его вижу.
Врач растерянно ее слушала. Я также пока не находил, чем и как мне ответить.
Зато с каким-то упоением, даже, я бы сказал, со сладострастием продолжала свою экзекуцию мать (да, экзекуцию относительно меня):
-Да, появился, как из-под земли и начал тут всем распоряжаться, как своим. Что хочет, то и творит со мной. Потрясающее нахальство. А мне даже пожаловаться на него некому.
-Пожалуйста, не слушайте ее, - наконец, я нашел в себе силы как-то объясниться, - она больна сенильной деменцией. Вы должны представлять, что это такое.
-Не слишком ли много у нее болезней? – нет, врач, похоже, мне не верила.
-Чем, чем я больна? – вскричала мать. – Не слушайте вы его. Он любую лапшу может на уши кому угодно повесить. Прохиндей. Шулер. Артист своего дела. Ни чести, ни совести. А все ему верят. Хотя, на самом деле, он самый настоящий матерый мошенник.
-Можете показать мне ваш паспорт? – требование, предъявляемое, разумеется, ко мне.
-Нет, - решительно отказал я. – Он на другой квартире. На той, что я снимаю. -
То была истинная правда. Нет у меня традиции носить паспорт с собой. - А здесь бываю только в силу необходимости.
-Все врет. Ни слова правды. Врет и даже не покраснеет при этом. Удивительное самообладание.
-Хотя при мне мой пропуск. В Публичную библиотеку. Он с фото и именной. Другого документа на этот момент при мне нет.
-Я позвоню в милицию, - со сквозящей в голосе угрозой предложила врач.
-Звоните.
-Ай-ай-ай, - мать смотрела на меня полными укора глазами, - как же ты так можешь?
Бессовестный ты. Какая мать тебя таким недостойным воспитала?
-Господи, - видимо, нервы у врача также окончательно сдали, - что же за смена на меня сегодня выпала? Из огня в полымя.
-Я вам посоветую лучше позвонить не в милицию. Не у всякого дежурного получите нужную вам информацию. Позвоните мне на работу. – Я по памяти назвал ей мой рабочий телефон. – Там вам непременно скажут.
-А где вы работаете?
Я ответил. Врач с очевидным сомнением:
-ВЫ? ТАМ? РАБОТАЕТЕ?
Я ответил, что, да.
-Простите, кем.
Вновь ответил.
-Да, - вновь подала свой голос мать, - он там действительно работает. Я это подтверждаю… Он мне действительно приходится сыном. Я его только что узнала. Он хороший настоящий сын. Не то, что некоторые. Он действительно обо мне заботится. Верьте каждому его слову.
-Сплошной сумасшедший дом, честное слово! – нормальная в этих условиях реакция врача.
-Я вам говорил, но вы мне не поверили.
-Я вам искренне сочувствую, но от госпитализации это вашу мать все равно не освобождает.
Мы договорились, что я напишу что-то вроде : «Я, такой-то такой-то, в смерти моей матери, такой-то такой-то, прошу винить только меня одного». Врач после этого еще долго поговорила с кем-то по телефону. Телефон у нас как был изначально общим, его коробка стояла на тумбочке в длинном общем коридоре, таким же общим оставался до сих пор, хотя и обобществлять его давным-давно было не с кем. Видимо, апофеоз бесхозяйственности. Вначале отцовой, а потом и моей. Поэтому, о чем и с кем беседовала врач, я не знал. Но какого-то положительного для нас результата она, видимо, добилась, если отказалась от незамедлительной госпитализации. Однако посоветовала мне:
-Если температура опять станет резко повышаться, вызывайте спецбригаду, – Написала на клочке бумаги телефонный номер. - Они приедут с капельницей. Но каждый такой вызов будет платным, - назвала приличную сумму. – Вы готовы к таким издержкам?
Готов ли я к «приличной» сумме? Едва ли. Но…Бог вывезет, свинья не съест. Да и другого выхода у меня тоже не было.
-Ну, и, как говорится, один Бог вам судья, - резюме покидающего «сумасшедший дом» врача.
После того, как врач покинула нас, я взглянул на показания градусника. Последние данные, полученные врачом, которые она занесла в ее собственный блокнотик перед тем, как уехать (видимо, для предстоящего ей отчета). Тридцать восемь и два. С такими показателями еще вполне можно было продолжать жить, хотя я отлично осознавал: это всего лишь затишье перед очередной бурей. «Ночь нам предстоит очень тяжелая». Да, ежели что, я буду вызывать спецбригаду с капельницей. Готов платить им «издержки». (Произнесенное врачом слово «издержки» мне понравилось. Давно не встречался в обычной жизни с таким. Поэтому и повторяю). Ночь. День. Может, еще ночь. … Но до бесконечности все равно это мучение продолжаться не будет. Рано или поздно наступит какой-то конец. А, это еще не мной сказано, любой, пусть даже и ужасный конец всегда лучше, чем ужас без конца.
-Ты на меня обижаешься? – мать робко обратилась ко мне.
-По поводу, - я решил уточнить.
-Что я назвала тебя своим сыном. Но я замечала, что тебе – наоборот - это нравится,
-Нравится что?
-Когда я случайно называю тебя своим сынок, хотя и знаю, что это совсем не так. И, если честно, я до сих не знаю, кем ты мне приходишься. Да и приходишься ли кем-то вообще.
Я взбил подушку под ее головою. Ровно так же, укладывая меня спать, она, готовя меня ко сну, взбивала подушку подо мной. Поправил сползшее на пол одеяло. Приказал ей: «Спи». Выключил в комнате свет и побрел на кухню, чтобы улечься на свою раскладушку. Уже устроившись на раскладушке, подумал: «Лучше бы ей умереть. Лучше для нее самой. Для меня. Для всех. Для всего бела света… Да и для черного тоже».
После этого прошло еще несколько минут, я еще не успел заснуть. Мне показалось, она позвала меня: «Сынуля». Я уже и не припомню, когда она меня называла последний раз «сынулей». «Да, последний раз: “Мой дорогой сын”. Ровно перед тем, как ее увезли на специализированной санитарной машине)». Поднялся, подошел к комнатной двери, осторожно ее приоткрыл:
-Ты звала меня?
Мать не отозвалась. Тогда я, не зажигая свет, прошел от двери к кровати. Еще раз:
-Звала меня?
От нее опять ни звука. Только после этого включил свет, вернулся к кровати. Мать, естественно, лежала на спине, по-другому сейчас она не могла. Глаза ее открыты. Они были устремлены прямо на меня. Но света жизни в них не было. Я понял, что она вняла моему желанию. Она поступила ровно так, как я от нее и хотел. То есть, она умерла. Я пожелал, и она безукоризненно исполнила!
Я опустил веки, чтобы ее глаза больше смотрели не на меня. На что-то…или на кого-то другого.
Пришло время похорон. «Похорони, где хочешь, мне все равно, - таким было пожелание матери, когда она еще была психически здорова, - но только без крематория. Страшно себе представить, что со мной будет, когда я окажусь на огне. Как я буду корчиться». Ее пожелание, конечно, было неукоснительно исполнено: ее останки будут лежать по соседству с уже разложившимися останками ее нелюбимого мужа на Смоленском лютеранском кладбище. Сам отец, я уже, помнится, писал об этом, был равнодушен ко всему «божественному», но была религия его предков, она диктовала ему необходимость быть похороненным на кладбище католическом. В конце 60х, когда отца не стало, католические кладбища в городе, носящем имя Ленина, фактически отсутствовали, и все родственники, я в числе прочих, в качестве альтернативы выбрали Смоленское лютеранское.
Я, конечно, вспомнил про «Это мое похоронное», которым мать удостоила меня, когда я собирался временно переехать с Петроградской на Васильевский остров. Отыскал все ее должным образом надписанные пакетики. Кроме пакетиков обнаружил еще и ее «предпохоронное» обращение ко мне.
«Прощай, дорогой сынуля! Да не зарастет твоя тропа к моей могилке. Учти, я буду за тобой следить.
А ты – здравствуй, пока молодой, полон сил и желаний. Живи с пользой. Не отвлекайся на пустяки. Остерегайся случайных связей, они, как правило, к добру не приводят, а у тебя есть такая тенденция. Будь осмотрительней. Отыщи девушку достойную, такую, чтоб не села тебе на шею и не стала б тобой погонять. Если хочешь прожить дольше, старайся питаться нормально, с чувством, с толком, с расстановкой. Употребляй в пищу только здоровые натуральные продукты. От всего ненатурального беги, как от чумы. Соблюдай, по возможности, режим и не поддавайся на уговоры работать сверхурочно, я по себе знаю, насколько это бывает опасно. Не пей лишку, к чему это может привести – отцов пример у тебя перед глазами. Во всем остальном , живи, как живется, я тебе больше мешать не стану. Даже если б мне сильно этого захотелось».
Да, такое вот, исполненное в стиле кантианского категорического императива послание. Я буду хранить его, но лишь до той поры, пока огонь, которого так боялась мать, сам собственной персоной, без стука и без звонка, не явится и не похозяйничает на нашей квартире. Сказ об этом еще впереди