«И уже который год свой,
Рыжий, вплоть до седины,
Я ношу в груди уродство –
Сердце с левой стороны.»
А. Аронов
Единственный раз холодным и сухим московским вечером накануне Пасхи, ровно три часа сорок минут я была нищей. Это были старые добрые –доинфляционные! – времена. К тому же, в девятнадцать лет мне казалось, что можно оправдать любой, даже самый безумный поступок.
Я никогда не испытывала нужды. Даже в период учебы на «литератора» голодные минуты переживались чисто символически. Да и можно ли умирать от голода в семиэтажном студенческом общежитии?
Каждое общежитие – это живая легенда, передающаяся «потомкам». В моем, например, подвыпивший Коля Рубцов как-то снял ночью с коридорных стен портреты писателей-классиков, приволок их в свою комнату и продолжал пить дальше. На утро перепуганные вахтерши обнаружили поэта Рубцова в «хорошем» состоянии и в достойном окружении. Ответ его прозвучал так: «Тут и выпить-то больше не с кем...»
Еще один студент, поклонник Есенина, а в критические минуты – для работников вытрезвителя – его дальний родственник, случайно упал с высокого пятого этажа. И остался жив. Дальше легенда раздваивается. По одной версии – падение тела смягчили ветви деревьев. По другой – он упал на собаку, собака умерла, а он лишь запачкался ее кровью. В морге, куда его увезли бездыханного, есенинец очнулся, беспрепятственно покинул прохладные стены и на «автопилоте» добрался до своей комнаты. Там уже вовсю скорбели и поминали несчастного.
Случались и умышленные, трезвые выпадания. Вообще, много чего случалось до меня. Сейчас, наверное, кто-то рассказывает с невероятными преувеличениями – как я сидела на паперти...
Шел косметический ремонт в моей комнате, и мы с Дарикой, киргизской соседкой, жили в бельевой. Правда, никакого белья там не было. Комната походила на склад макулатуры, неучтеной институтской «нетленки», разбросанной по всему полу, подоконнику и бельевым стеллажам. Празднование Воскресения Христова обещало быть романтичным.
Нас собралось пятеро. Один пришлый, из Донецка, приехавший поступать на сценарный во ВГИК, четверо свои. Такая интернациональная компания: киргизка, немка, коми-пермяк, донской казак и украинец. Начинали обыкновенно: шампанское, мужские песнопения XVI века и колокольные звоны Руси с пластинок. Казак обронил «искру». Пойдемте, говорит, побираться на паперть, денег мало осталось. Все заерзали, стали отшучиваться, как это часто бывает в минуты конкретного выбора. Но, черт возьми, почему бы и нет? Игра только начинается...
Откуда взялись все эти причиндалы – большеротые ботинки сорокпоследнего размера, обвислый, съеденный молью картуз неопределенного цвета (я бы сказала, цвета жизни), дырявые носки, мятый платок в розовый когда-то горошек и синее старушечье платье, пропахшее нафталином? – сказать затрудняюсь. Да и тогда не было определенного знания. Все появилось само собой. Под глазами у себя я нарисовала синим театральным гримом глубокие полукруги-мешки для пущей дебильности и законченного сиротства. Правая рука стала короче левой, правая же нога волочилась.
Самое трудное на первом этапе было пройти мимо недремлющей вахты, ведь прежде чем выпускать этакое чудовище, его нужно сначала впустить. Многонациональная свита тащилась за мной, как шлейф за оборванкой: прикрыли на вахте, благополучно сопроводили до автобусной остановки. Дальше я отделилась. Присутствие рядом людей из нормального мира, к тому же, настроенных игриво, мешало вживаться в роль. Мне и не нужно было вживаться, я слишком быстро оказалась добровольно посаженной на ладонь, открытую и незащищенную, в любую минуту готовую встряхнуться: или вцепиться в свою жертву, или разжать пальцы...
Церковь Нечаянных Радостей – темно-розовая, с замысловатой росписью под русское барокко и множеством крепких солнечных куполов-луковок, этакий лубок, выдержанный в пропорциях стиля. Отдаленно напоминает собор Василия Блаженного, но более собранна по форме, не пестрит многообразием цветовых решений. Мое знакомство с религией было тогда очень поверхностным, на уровне интуитивного благоговения перед пышными церковными атрибутами: обрамленные золотом иконы, блистающие театральные одежды священников, величие строгого многоголосия. Я не умела креститься, не носила креста: была не крещеная. Зато в кармане моего ветхого платья на всякий случай, по совету казака, лежал паспорт. А в руках алюминиевая кружка для сбора милостыни да черствый сухарик. Мне казалось: нищая, громко грызущая столетнюю корочку хлеба – это колоритно.
Было по-московски светло и серо. Небо покрывалось синими пятнами туч, срасталось с крышами домов: вечер только начинался.
По проторенной к церкви дорожке меня обгоняли сосредоточенные прихожане. Не спешили, в узелках лежали предметы для освещения, крашеные яйца и выпечка. Я же вообще еле плелась. Сначала было нелегко волочить ногу и болтать «пустой» рукой, приходилось контролировать походку. Потом уже волочилось и болталось само собой.
Паперть. Села, подогнув «неполноценную» ногу под себя. Ступени холодные, краткие, с поразительной законченностью серых линий. Сразу же посыпались в кружку монеты – народ в Пасху щедрый, не каждый день воскрешается Спаситель.
Снег пошел. И будто светлее стало, хотя уже сгущались вечерние тени. Белая музыка снежинок – равномерная, плавная. Стон с языка. Хорошо и тихо, как в легком сне. Смотрю на подающих жалостливо, благодарно. Принялась за сухарик –громко получилось, не отпугнуть бы. Нет, еще чаще и звонче западали в кружку медяки.
Я – калека, нищенка, одинокая и забытая всеми дурочка. Об этом нужно помнить вслух, не стесняясь. Они наклоняются ко мне, жалеют деньгами. Значит, я нужна им?
Блаженно улыбаясь, протягиваю руки навстречу снегу, он мягко, незаметно ускользает сквозь пальцы. И вдруг деньги падают не в кружку, а в мои ладони, и я начинаю целовать эти добрые руки. Вы никогда не целовали чужих рук? В холодную погоду они все одинаковые и почти без запаха – шершавые, восковые фигурки, обтянутые посиневшей кожей. Их хочется отогреть губами.
Потом я начинаю часто-часто креститься и прячу близорукие глаза в серую глубину ступеней. Не знаю, правильно ли у меня это выходило – креститься, мне никто никогда не показывал. Уже не было смысла шевелить губами: «Подайте, Христа ради», потому что итак подавали, но губы – как заведенная шарманка.
Как я могла им что-то объяснить? Мне не денег было надо, а войти в это состояние: паперть, снег и люди, для которых я сейчас некое пустое место, возможность почувствовать себя чуточку бескорыстнее, чуточку ближе к Нему...
Издавна на Руси почитали юродивых, калек, убогих странников, они приравнивались к пророкам, их хоронили как царей – всем народом. Сидя на паперти, я тоже стала юродивой. Почему же они стыдились движений своей души, чувствовали неловкость от общения со мной, от одного моего присутствия? Откуда этот стыд доброты? Ведь почитания не уменьшилось: я по-прежнему была для них убогой, блаженно-обделенной, видящей какую-то иную истину!
Вдруг я поняла: не меня они почитают, а себя – во мне. И в этом вся Россия и ее трагическая история. Но, отождествляя себя с убогой, они не хотят долго задерживаться возле нее. Лишь бы быстрее пройти мимо, торопливо кинуть подачку и освободиться от тягостного соприкосновения. Почему? Да потому, что не хочется им в себе копаться, а вдруг отыщут такие затаенные мрачные глубины, что после этого никаких надежд на будущее, никакого уважения к себе не будет?
Нечто страшное открыла я тогда на паперти храма Нечаянных Радостей. Только... радости не ощутила.
Появилась огромная черная собака. Нервно прыгая, она подбегала к моим ступеням, приседала на задние лапы и облаивала меня. А я отгоняла ее от церкви. Мы поменялись местами, и ей было завидно, ведь сейчас я оказалась Цербером и не пускала ее в свои пределы: «пока я жив, они не войдут сюда»...
Картина складывалась мистическая: юная калечка в лохмотьях и зловещее черное животное, толстое и неопрятное, с какими-то уличными остатками на боках, то ли песка, то ли репейных колючек. Параллель очевидная, даже выдумывать не надо: ангел-хранитель возле Храма и дьявол в попытке осквернения святыни. У церковников это называется «находиться в прелести», я бы уточнила – в самопрелести, когда кажешься себе неким существом, отмеченным сверху за свои особые качества. Очень эффективное лекарство на этот случай: как-нибудь хорошенько надраться и чего-нибудь натворить. Чтобы на утро держать ответ по всем правилам с высоты собственной «святости»...
Пес поступил достаточно глупо. Он дал мне повод для развития ложной теории: попрыгав и порычав еще немного, неожиданно присел, слившись с чернотой асфальта, и отчаянно заскулил, будто от невероятной боли. В ту же секунду его не стало. Путь в Храм был очищен от «скверны».
Меня начинали жалеть, пытались даже заговорить:
– Ты бы, доченька, не сидела здесь, все-таки снег, ступени холодные.
Я отзывалась невнятным мычанием. Наконец, ковыляя, зашла в церковь.
Людей все прибывало, но еще можно было беспрепятственно обходить колонны, рассматривать иконы. Я села на пол у батареи в левом приделе под Богоматерью. Какой именно, я не знала, да и не могла тогда узнать. Я действительно очень замерзла. Отогревая закоченевшие пальцы, невзначай поймала мелькнувший взгляд кого-то из своей «охраны». Это неприятно кольнуло, напомнив о моем лживом уродстве.
В моем теплом углу почти не было людей, они толпились в главном проходе. Но разговор двух старушек неподалеку я слышала отчетливо:
– А вон та калечка, да на паперти которая сидела. Я ей уже подала.
– Я тоже.
– Пойду, еще подам. Совсем застыла, бедная...
Она подошла ко мне и протянула рублевую бумажку. По привычке я хотела положить ее в кружку, но тут же отдернула руку: это же целый рубль, не 3 и не 5 копеек, его поближе к сердцу надо. Мои руки затряслись. Впервые за весь спектакль мне стало стыдно и одновременно жалко себя. Пыталась сдержаться, но слезы уже текли по щекам.
Увидев это, старушка снова подошла:
– Ты бы поближе к проходу села, там народу больше, больше подадут.
– Нельзя, – впервые подала я голос, получилось страшно: полушепот-полухрип – и тупо покачала головой: – Бог покарает.
– Кто покарает? – живо переспросила она, так как слово «Бог» я из-за волнения сьела почти целиком. Я повторила и снова скомкала. Она снова не поняла.
– Бог!? – визгливо, с возрастающей истерикой, почти вызывающе крикнула я.
Старушка побледнела, перекрестилась:
– Ой, да ты, милая, он тебя уже итак покарал...
Меня прорвало. Я рыдала, уже не контролируя себя, не видя испуганные глаза Дарики неподалеку. Жизнь стала вдруг ясна и неинтересна. Было жалко всех. Какие йоги, нирваны – в жизни есть гораздо больше, чем состояния, достигаемые всевозможными аутотренингами.
Меня начинали окружать люди, центр храма постепенно смещался.
– Ей плохо, – послышалось сверху, – надо бы отвести ее. Где ты живешь-то, матушка?
Трудно отвечать на такой вопрос, но они хотели помочь именно теперь, они ждали определенности.
– Да-ле-ко! – жалобно подвывая, протянула я. Не могла же я сказать, что живу в студенческом общежитии Литинститута, до которого рукой подать? Что из любопытства совершила что-то запретное, переступила грань, и теперь она размылась...
Фигура из толпы отделилась плавно и настолько естественно, что даже боковым зрением я почувствовала фальш этой плавности. Мужчина в поношенном сером костюме медленно подходил ко мне. Ну вот и все. Мент в штатском. Сейчас заберут.
– Извините, – сказал он официально и даже будто слегка поклонился, – но здесь нельзя сидеть. Я должен проводить вас.
Интернациональная охрана ринулась мне на помощь. Зачинщик-казак ловко оттеснил штатского влево и с неменьшей учтивостью заверил:
– Спасибо, не надо. Мы сами разберемся.
Меня подняли. Отсиженная нога отекла, так что притворяться хромой не пришлось. Снова паперть. Хотела сесть на ту же ступеньку, но по ноге еще прыгали «мурашки». Когда я растирала отекшее место, подошел священник:
– Вам плохо? Нужна помощь?
Я пробормотала что-то незначительное. Священник отошел. И тут все испортил казак:
– А не пойти ли нам покурить? – с убийственной бодростью сказал он.
Стоявший неподалеку священник о чем-то шепнул человеку в штатском, и они скрылись в дверях бокового придела.
В церковной ограде была дырка, через нее мы совершили побег. Спустя некоторое время в церкви Нечаянных Радостей снова появились пять человек. Правда, на одной вместо нищенских лохмотьев были широкополая огненная шляпа, темные очки и летящий космический плащ от Вячеслава Зайцева.
– Скажи спасибо, что простил Господь, оставил безнаказанным такое кощунство, – уверяла одна верующая аспирантка. Я бы добавила, не одно кощунство: неверующая – крестилась. Не нищая – просила милостыню, обокрала доверчивых людей аж на 5 рублей 25 копеек! И потом, почему безнаказанным? Она же не знает моей жизни после того...
– Жаль, что не было кинокамеры, – сокрушался несостоявшийся сценарист из Донецка. Я пожала плечами. Зачем запечатлевать на пленке уродство, которое вечно? Оно уже не рождается, не умирает, оно везде и всегда рядом с нами. И какая разница, кто сейчас, в такую-то минуту такого-то года и века протягивает руку: я, Акакий Акакиевич, Екатерина Великая или Аристотель?
На следующий день однокурсник из Чечено-Ингушетии распространялся обо мне. Как и многие студенты, он ходил на всенощную, но только он узнал меня. А поскольку его жаловали в учебной и прочих институтских частях, то не исключался риск определенных для меня последствий.
– Могли же из института выгнать! – охала позднее мама.
Не выгнали. Даже делали при мне вид, что ничего не было. А действительно, было ли?
Утром светлого Христова Воскресения я проснулась пустой, постаревшей от сурового откровения жизни. Вчера была не я, кто-то другой, кто мог быть только вчера...
Сейчас, спустя тридцать лет, эта история вызывает во мне чувство стыда, перемешанного с восторгом. Я приняла православное крещение и научилась креститься. Но вот с регулярным посещением церкви так и не сложилось. Далеко стороной обхожу я нищих и совсем не могу слышать, как плачут дети.
Лариса Лоренц
Апрель 2019