Би-жутерия свободы 127

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 127
 
За забором мило бонжурничал мутный ручеёк Агриппина.
Политура недовольно зашипел, продетый шампуром нездорового внимания приблудных «клубников» у подъезда, отдававшего ему честь под козырёк. Он вспомнил, что недавно получил солнечный удар по почте. В больнице почки (подсобные рабочие сердца) проверили, но не пересчитали, учитывая, что все рёбра проявились на рентгене на запланированных природой местах.
Врачи нашли в его почках шесть никем неоценённых камней.
На предложение лечь на операцию по их удалению он рассмеялся, мотивируя своё нежелание боязнью остаться ни с чем. По настоянию друзей он живописно разлил  мочу на анализ по пробиркам со словами: «Обыденность – похитительница радости и душевного огня. Война ещё не проиграна». Политуру отпустили на все четыре стороны – лечь на правильный курс самоизлечения известным ему способом.
Он выбрал привычный путь, ведущий на пляж. Хотя зав. кафедры психиатрии Франсуа Чертолюбов (у него были нелады с орфографией и с портативными женщинами) внёс предложение канонизировать бомжа, если тот повторит эксперимент словоизвергающего барона Мюнхгаузена, не в ядерную эпоху слетавшего на ядре из пушки на Луну. Политура согласился, сделав скоропалительные выводы из ружья 1812 года, но потребовал, чтобы ядро предварительно расщепили, ведь, как он выразился, он понимал, что женщина – существо объёмное – это тебе не палубу комедиантов в тельняшке драить пока мачты не затрясуться от смеха.
Прояснялось почему Политура, не успевший разбогатеть на выпуске лакмусовой туалетной бумаги, надрался до такой степени, что у него повыворачивало накладные карманы, заеды с запеканками в углах рта закровоточили, а в глазах выступили слёзы – влажная уборка немытого лица. В том сумеречном состоянии, в котором он пребывал сегодня, недоброжелатели могли подсунуть ему девственницу, и от лиственницы он бы её не отличил, хотя галогеновый светильник под глазом практически не мешал ему спать. А ведь когда-то бывший укротитель обезьян Борис Политура считал себя борцом за всенародное счастье, без присмотра валяющееся в грязи, хотя перспектива превращения его из придорожного лопуха в дорожный знак безразличия к нему со стороны щёлкающих фотоаппаратами и жужжащих камерами туристов по женским местам развлечений не завлекала.
Там он был типичным «безгалошным валенком», делавшим репутацию из чего попало, понимая – себя обижать нельзя.
Здесь иные климатические условия. Не знаешь, как и кому представиться. Только осознаешь кто ты на самом деле есть, а обежать вокруг себя никак не получается.
Редко навещавшая бездельничавшего Боба укладчица холодной рельсы в кровать Линочка Гранулёма (незаконнорожденная дочь гастролирующего папуаса Новое Вгвинее, у которого вялые мысли сочились из глаз) опять непонятно куда запропастилась на весь конец разгильдяя Васи Недели, вечно оправдывающегося перед Линой: «Я не усыхаю. Я становлюсь миниатюрным».
Об этом Бобчинский (под таким кодом он проходил у догадливой укладчицы) не сожалел, потому как неустойчивая почти оправдательная речь Линочки Гранулёмы, выложившей всё что у неё было на душе и помимо неё, напоминала ему трескучего Деда Мороза со смешками под глазами. От разминочных слов кожа синела и покрывалась пупырышками, а у бродяги возникала непредвиденная ответная реакция – всё в нём клокотало, как в вулкане Кракатау.
В присутствии Линочки, измотанной непосильным трудом у трельяжа, Политуре, не имевшему сносного жилья в районе прогорклых женщин и подержанных мужчин, снилась агонизирующая, укутанная по колено в сугроб новогодняя ёлка в Свекольниках и дети вокруг картавящего лысого, теребящего эспаньолку, топорщившуюся над верхней пуговицей бессменной рубахи.
Пушистая красавица осталась в гирляндах мармеладных воспоминаний на далёкой заснеженной родине там, где он ещё несмышлёнышем бросил мимо игольчатой гордячки прощальный взгляд, и... окно, выглядывавшее на влекущий к себе эмигрантский Большак, разлетелось вдребезги.

Вчера под ёлкой у игрушек
Я побывал – незваный гость.
Запамятовал, что пилось,
Но очутился там, послушай,
Зелёный змий запал мне в душу,
Ему и тело поддалось.

У ёлки, сызмальства знакомой,
игрушкой, как они.
Скакали в радугах огни,
Матрёшки дергались в чарльстонах
И Розенбаумовский бостонный
Сменял их вальс. Мой друг, пойми,

Мечтал в далёком детстве я
О сказке неосуществимой.
Я, больше всех собой любимый,
Нажрался в праздник, как свинья,
И тёр не лампу Аладдина,
А пол-литровую тебя.

Бродяга приоткрыл один глаз, обозрел галдящих, злобно пнул опорожнённую бутылочку и приготовился заснуть, но к дому подкатило такси с тату на дверце «Пора отчаливать». Из него вылезли Зураб и шлёндра Глафира в закрытом облегающем платье, подчёркивающим целлюлит бёдер и скрывающим от нескромных взглядов кожные покровы, потерявшие былую эластичность.
Завистницам (им всегда неймётся) явно бросалась в глаза подпитка Глафиры ограниченными тряпочно-пищевыми интересами. Увидев трагедийно-знойную парочку, бродяга дыхнул на себя, и чуть не свалился в обморок от букета им же изданных ароматов удешевлённого одеколона «Сирень». Он вспомнил, как ему запретили ввоз в страну со столицей то ли Пном-Пень, то ли Шампунь, дрожжевого грибка, в целях избежания брожения в массах.
В благодарность за взгляд, брошенный в её сторону, Глафира в недрах души желавшая чтобы её называли Олимпиадой, а сокращённо Олей, послала ему ответное жидко-цементное «Спасибо». У Бориса Политуры была привычка, унаследованная от отца-алкоголика, прополаскивать горло жгучей одеколонной смесью и жадно проглатывать образовавшийся во рту коктейль из микробов и вязкой слюны (надо отдать ему должное, к здешней «Смирновке» бродяга так и не привык). Если люди пьют высококачественный  одеколон, то и недоваренную кашу машинным маслом для старой колымаги не испортишь, рассуждал Политура – вечный заложник за воротник застиранной косоворотки.
Он, бывший совковый безбожник, подвизавшийся в районной аптеке провизирем, никогда не пёксся о душе, вернее он думал о ней, но не так, как полагается, человеку склоняющемуся к партизанщине. Он и к солнцу-то относился, как к проектору, чтобы рисоваться размытой тенью на покосившемся заборе, в котором не видел ничего зазорного, и чего уж там говорить о подложной ценности тел легкодоступных женщин! «Добрая душа не бутылка – осадка не увидишь. На дне «Текилы» валяется червь. А я который год являюсь поставщиком аскарид», – сознался его товарищ по цирку Аверьян Пуэртобэлло, корабельный док и кок, которого высадили поветеренарить на необитаемый полуостов потерпевшего крушение корабля за то, что измерял скорость в лимфоузлах, чем прогневил боцмана, с которым у него скрестились шпаги взглядов.
Капитан был в корне согласен с боцманом из-за своего копчикового атавизма, выявленного в госпитале в Оттаве. Через три сезона Аверьяна помиловали и вернули домой. Видно лба ему не хватало, и он виском нашёл пулю, узнав, что женушка все эти годы жила со страшным любовным диагнозом, идущим на слом. Теперь, когда Аверьян навсегда утёк от нас и от неверной супруги, ссыпавшей конфетти упрёков на его голову, посчитавшей, что нельзя попрекать термостатную женщину куском плохо обработанного алмаза, подаренного при помолвке, хочется оправдать полусвятого Пуэртоболло, убеждённого в том, что легчайший путь человека – не прокуренные марихуаной бронхи.
Любезный Пуэртоболло, изматываемый морской болезнью и пронизываемый суррогатом чувств, в порыве эпистолярного пароксизма заигрывания с пистолетом оставил нам дневник наблюдений за состоянием своего хлипкого здоровья, с недвусмысленным намёком, что откровения корабельного врача, при случае, могут непосредственно послужить исчерпывающей эпитафией: «Пусть никого не удивляет, что слова мои дремлющие охранники при выражении безграничного восхищения кем-либо, приправлены никчёмными делами. Так что учтите, когда зимой незапамятного года в амстердамском порту ветер, увлечённый звукоприкладством к моим барабанным перепонкам, разлиновал, белоснежную дорогу к верфи, я вдруг почувствовал себя верёвкой с ревматическими морскими узлами, занимающейся самобичеванием.
С того момента я, второй месяц изнурённый анурией, не углубляясь в лес дремучего невежества, неустанно докапывался до здравого смысла, а не он ли является симптом психического заболевания? Поэтому внимательно, в пятый раз просмотрев фильм «Пролетая над гнездом ватрушки» с гениальным Не Кальсоном, я пришёл к решению покинуть закорытное общество хрюшек. Этому способствовал, печально глядевший на меня со стены матросского кубрика беглый набросок изнеженного гриба «Затаёная груздь женщины в медной шляпке». А так как жена моя, вопреки всеобщему денежному суммомнению, оказалась женщиной, то она напрочь отвергла бесплодные занятия любовью, после которых имела обыкновение отправляться в душ, чтобы смыть одного из моих сынов в канализационную систему.   Мне ни за что не забыть её выражения глубоких чувств, которые я в ней вызывал. Как-то она мне сказала: «Для меня главное понять тебя как человека, при ближайшем рассмотрении в гробу». Это случилось после того, как я принёс зарплату с двойным дном и картину «Опустились руки на колени». Остаётся только узнать на чьи. И как говорил величайший домушник нескончаемого века Тимофей Идальго, втягивавшего на манер червяка голову в узкие плечи: «Ночью все ложки серы, а при лунном свете и алюминиевые сойдут за столовое серебро». Глядя на жену, он соглашался, что время – это ножницы прореживающие волосы. Супруга напоминала иву, усохшую на корню. Она спросила, настраивая своё контральто (противовозвышенное):
– Зачем хлам тащишь домой? Оставь его, пусть дружок гей Зер Гут– вышибала «Уличного кафе мальчишек» за ним присмотрит.
– Притащил, потому что в отличие от тебя у меня нет любовницы. И  если присмотреться не обязательно надрезать кожу, чтобы прививать хороший вкус, – нашёлся я, хотя мне хотелось провалиться сквозь землю, рассеяться в дыму паровоза и стать Снегурочкой, которую очень Серый Волк имеет под ёлочкой. Кого не облизывало пламенем любви, тот не имеет права судить извращенцев! И вообще судить кого-либо то же, что разбираться в моторе, не вдаваясь в его детали
Тогда я понял, что очередная Снегурочка, бирюзу глаз которой следовало бы оправить в колечко, пригласила меня к себе домой с чтобы увидеть, как я поцелую закрытые двери. Даже превращаясь в обезьяну, сказал я себе, необходимо оставаться вменяемым. Но социального сироту может спасти только летальный исход высшего пилотажа. На этом «эпитафия» обрывалась, лишний раз доказывая, насколько логичнее вещи в себе, чем человек вне себя, покинувший общество. Жизнь – прочитал где-то Политура, – это штука, не подлежащая возврату. Но он считал, что другой товарищ, революционер Муэрто Белым-Белов, готов был в принципе бороться с алкоголизмом при одном условии, что в четвёртом раунде с арены уберут ковёрного-судью вместе с опилками. Бродяга разомлел. Его клонило в сон. Ему виделась мумия тугоспеленутого ребёнка.
Не прикладывая особых усилий, он перекатился на требуемый бок. Неожиданно послышался странный клокочущий звук, то ли это просачивались новые данные о наводнении по утрусскому радио «Проснись и пересчитайся!», то ли лосьон забулькал во фляжке из-под бурбона. И Политура, всегда выступавший против того, чтобы Пифагоровы штаны отдавали в китайскую чистку, с ужасом вспомнил, что не совсем плотно закрутил крышечку.
В сплетении разнобойных голосов у парадного подъезда невозможно было расслышать щебета птичек, которых никогда не имелось в наличии у переживательного Опа-наса, и которых он клятвенно пообещал приобрести своей пассии Зосе Невозникайте, когда они заживут в материальном достатке на её широкую ногу сорок второго размера. Бродяга проснулся от рёва отъезжающей машины и, приподняв львиную голову, увенчанную не чёсанной царственной гривой, озадачено рыча, поскрёб спутанную бороду:
      – Сиесту гады нарушили! Что за бодяга? Выспаться не дают. Можно подумать, что я не произошёл от участников соревнования сперматозоидов по фривольному плаванью в период зимней овуляции, и пусть мне казалось, что я побил рекорд, но он не заплакал.
     К дому приближались разудалые хозяева с охапкой подарков и сувениров для членов Клуба, и приветственными открытками, предназначавшимися для завлечения новичков. Нетерпеливая чечётка клацающих языков ожидающих удвоилась. Зося, которая была хорошо знаком со всей Миланской оперой по абортарию «Бастардо», взмахами дородных рук в бижутерийных кольцах и цыганских браслетах приветливо загоняла разношёрстную публику, церемониально ожидавшую приглашения, проникнуть внутрь дома.
      Сообразительный бродяга не без основания рассчитывал на дармовое угощение и опохмелку. У входа он затесался среди нетерпеливых, но не показывавших вида и признаков наличия нижнего белья, гостей. Но не тут-то было, сбитая Зося интренированным глазом вычислила оборванца и сухо потребовала от него предъявить попахивающую бараниной вырезку из газеты.
      – Ты что, Аполлоумела? – по-космонавтски высказался   бродяга. – Откуда я тебе её добуду, из таблоида «Мясная лавка»?!
      – Чего мелешь, малохольный? Здесь не подают, иди проспись, – вежливо попыталась урезонить бомжа Зося.
      – Нет, погоди, – запротестовал Политура, В его разговоре сказывались, посещения психиатра, видевшего в пациентах источник материального благополучия. Их страховки выполняли функции одноразовых шприцов, наполненных финансовыми вливаниями,  – на одном сквозном языке вроде бы общаемся, а войти в положение товарища по счастью ни за что не желаем, рубь за сто даю, что и ты  вертелась натянутым пасиком меж двух семейных катушек домашних хозяйств. А теперича каждый урод с лысеющими голенями и черепом гомериканца из себя строит, сообразовываясь с погодой и пирамидой Хеопса, и начисто забывая, что проживает форменным идиотом в демоакробатическом обществе. Проникновенная сленговая речь бродяги с внушительным вестибулярным аппаратом шокировала и одновременно трогала глубинные струны выпускницы кулинарной школы «Отвори потихоньку калитку» Зоси Невозникайте. Подбоченившись, она  впустила почёсывающегося бродягу в свой дом, в холле которого висела авангардная картина «Мальчик в молодой матроске из марсельского притона».
      – Разрешите представиться, Борис Политура, врождённый каламбурист и дрессировщик экзотических обезьян, бывший хормейстер «Сводного хора каменотёсов». Я человек, разошедшийся по швам на развилке дороги, на собственном примере доказывающий, что иноземцами могут быть пришельцы из космоса, –  прохрипел Политура и приветливо протянул поседевшую с тыльной стороны лапу, дабы сгладить проявляющиеся зазубрины отношений. Одновременно он думал, что крокодил не ящерица – хвост не оторвёшь, да и времена Ивана Грозного прошли – опричникам не удастся посадить его на Кока-Колу, как бы не чувствовали себя дамские туфли-лодочки на приколе у колышущейся от тел кровати.
      Визуально пережившая любовно-лыжную травму в семье приятельницы, отца которой (поверженного юриспруденцией гиганта) судили за домогательства (он потрепал по брюшку соседскую болонку), Зося, не отреагировала на его жест подвыпившего плюшевого медвежонка, заметив признаки насилия, поблескивающие в его зрачках. Так что бродяге стало ясно, что у неё взбалмошный характер и неустойчивые взгляды на ухудшающиеся природные условия, как у большинства олигархов, живущих не по средствам.
Но Борис Политура, эссе которого «Пушкин в немецком кафе derЖавин» заживо потрясло общественность, нашёл в себе силы признаться на футбольном языке Кака(do), что ему  нравится бразильская женская логика в мельхиоровой зелени потускневшего сада при отсутствии таковой, там его подкупали её душевные кровоизлияния, сулившие ему золотые горы в виде пары гнедых грудей. И вот наступили времена интернетных коммуникаций, вытеснивших духовность и превративших общение в обузу.  Слезливость уступила место ностальгии, нахлынувшей на него, теперь уже обитателя брюквинского пляжа, по продавщицам, дававшим поселковые советы в отбелённых хлоркой халатах где-то на отшибе далёкой родины. Они, как роботы, меняющие сами себе батарейки, подзаряжаясь энтузиазмом отвешивали поклоны с довесками растерянным покупателям у прилавков «шаром покати»
Ладно, гордячка, подумал бродяга, иногда мы сходимся во мнениях, но постель делим с другими, когда сексуальный голод проявляется не по-джентельменски, особенно если запах тушёной капусты раздражает ноздри. Жизнь не преминет без предварительной дегустации  показать кому перекрёстную кузькину мать (по-английски «Ну, погоди!»), а кому что-нибудь повесомее. В связи с этим возникало желание поставить перед собой благородную цель, и расстрелять её. Одно останавливало, а если в мире иссякнут запасы нефти – эти жировые отложения Земли? Лишённый ненужных сантиментов, не измеряемых в сантиметрах, бывший укротитель обезьян Политура, решил спрятать от чёрствых конфискованные временем накладные расходы чувств, отдающих запашком, производимым гнилостными микробами – баловнями сквозняков.

Мы не видим себя, замечаем в других
Крокодиловы слёзы в чашах любви.
Обдираем, обгладываем до костей,
Я свалился под стол, лиц не вижу гостей,
лиц не вижу гостей,

А жена всё хлопочет у стола надо мной,
Я ж, увлёкшись, любуюсь напротив ногой.
Хоть сейчас нахожусь в состоянье бухом,
Помню точно, что муж её под каблуком,
под большим каблуком,
набивным каблуком,
под литым каблуком.

Блеск слепит мне глаза итальянских штиблет,
Их хозяин Иуда продал партбилет.
И стрижёт дивиденды он в банке моём,
Многих обворовал, но всегда под ногтём,
у того под ногтём,
у неё под ногтём,
у меня под ногтём.

Этот, в жёлтых ботинках, пример крутизны,
Вкладчик мой и неверной в постели жены.
Он, скотина, не знает ещё Who is who,
С месяц дам подышать, а потом уберу,
как пить дать, уберу,
мне поверь, уберу,
навсегда уберу.

Завалился к ножищам, не просто прилёг,
Я людей узнаю по движениям ног.
Это лётчикам в песенках сверху видней,
Мне ж сподручнее снизу на боку, на спине.
Я лежу и смотрю,
Так лежу и смотрю,
                Who is who?
                Who is who?
                Who is who?
               
(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #128)