Вой поднялся откуда-то с той стороны дома, повис в воздухе и начал расширяться, заполняя собой небо. Еще недавно равнодушно-серенькое, оно напружинилось, потемнело и застыло в судороге, исторгая из себя тонкий звук боли и страха. Светка выпрямилась и выронила ножик.
Навстречу ей уже бежал Серега, лицо его полыхало – ярким пятном между белой футболкой и такими же белыми волосами. Затормозив, он согнулся пополам, уперся ладонями в колени. Шумно вдохнув, выпалил одним духом:
- К черту ножички! Ты прикинь, там Валерку хоронят!
Еще раз хватанул воздуха и просипел на выдохе:
- Ферапонтова. С 22-го дома.
Светка сорвалась с места, подхватив ножик. Но у подъезда путь ей преградила какая-то фигура. Она нырнула влево, потом вправо, а потом почувствовала, как на плечо легла тяжелая рука. Цыганка Чарген Петровна, продавщица из молочного, одним коротким жестом придавила Светку к земле.
- Не ходи туда. Не надо.
Похороны – это всегда событие. Это… почти как праздник, только круче. Причем ты можешь делать вид, что тебе все равно, ты можешь быть в другой части двора и даже возле соседнего дома. Ты можешь прыгать в резиночку или уверенно втыкать ножик в растрескавшуюся от жары землю, но всем понятно, что это дешевая бравада. В глубине души ты умираешь от неприличного и пугающего желания подойти ближе, впитывая специфический сладко-хвойный запах, и заглянуть в гроб.
Увидеть покойника.
Это он лежит там и магнитом тянет к себе.
Светка с Серегой выглянули из-за угла. Возле третьего подъезда 22-го дома толпились люди. У дороги стояли три ПАЗика, а чуть поодаль несколько человек курили, составив на землю инструменты. Большой барабан и такую же большую медную трубу.
Погода портилась. Налетел ветер, подхватил с земли бумажки и мелкий мусор, закрутил воронками. С проводов попадали птицы, закружились в общем вихре, закричали, заплакали, пытаясь перекрыть этот чертов вой. Но не смогли – он становился больше, перешел в отчаянно-монотонный крик и оборвался только когда докурившие музыканты вразнобой грянули похоронный марш.
Стало совсем темно, словно над 22-м домом включили ночь. Ветер усилился, начал злобно рвать белье с веревок, забивал глаза пылью. Светка с Серегой, как мелкие хищники, кружили вокруг собравшейся процессии, не решаясь вклиниться в толпу. Им было неловко обнаружить терзавшее их томительное любопытство. У людей горе.
Валеркину мать, теть Люду, и не узнать вовсе. Да и Валерка с фотографии в черной рамочке смотрит непривычно: усатый, коротко стриженый, в форме – совсем взрослый. А ведь он не такой был. Долговязый, лохматый, смешливый, и усики у него только пробивались. Он по вечерам залезал с ногами на скамейку во дворе, курил и играл на гитаре. Если попросишь, мог Боярского спеть или Лозу. Но сам любил иностранщину, ударял по струнам, прокашливался и запевал на весь двор сильным хрипловатым голосом:
Everybody listen to me
And return me
My ship
I'm your captain
I'm your captain
But I'm feeling mighty sick
Его призвали по осени, и ушел он тихо. Так же тихо, как теть Люда шептала соседкам: «В Афган отправили». А теперь вот. Привезли его в огромном металлическом ящике с маленьким окошком.
- Солдат всех в свинцовых гробах привозят. Жарко там, - шептал Серега со знанием дела.
- А туда посмотреть можно? – Светке было очень стыдно и еще больше страшно, но жгучее желание соприкоснуться с тайной смерти было сильнее. Серега покачал головой:
- Там ничего не увидишь. В большом гробу, который свинцовый, стоит обычный гроб, и там уже Валерка. Бесполезняк.
- Аааа… - разочарованно выдохнула Светка.
И тут снова поднялся вой. Малой птичкой он возник из воздуха где-то совсем рядом. Светка завертела головой, пытаясь понять, откуда он исходит, а он нарастал, креп и становился протяжным нечеловеческим криком, выворачивающим наизнанку даже камни. Это кричала теть Люда.
- Замолчи! Хватит! – истерично заорала какая-то женщина, – Люда!
Люди загудели, зашевелились и единой волной потекли в сторону матери. Замелькали руки, клетчатые носовые платки, кто-то закричал:
- Водки! Водки ей налейте!
А Светка осталась у гроба совершенно одна. Прямо перед ней стояла огромная махина с маленьким окошком, замазанным краской, на котором кто-то уже процарапал пятачок. Светкино сердце замерло и, кажется, даже перестало биться, когда она сделала шаг вперед, вытянула шею и заглянула внутрь. Там действительно было темно и ничего не видно. Светка приблизила лицо к стеклу, практически уткнулась глазом в пятачок, и навстречу ей, как со дна реки, выплыл едва различимый силуэт. Серега все наврал.
Откуда там был свет, если Светка закрыла собой окошко? Но он был и даже становился ярче, вытягивая из темноты Валеркино лицо. Стали видны лоб и скулы, подбородок, и глубокие, черные провалы на месте глаз и рта. Острый, костлявый нос выступал вперед, а щеки заросли неопрятной щетиной. Страшен он был в этой темноте. Немой и неподвижный, он существовал, он тянул в себя свет, тепло, звуки и запахи. Все исчезало в нем, как в бездне. Светка силилась, но не могла оторвать взгляда, даже когда почувствовала, что прижатый к гробу живот сводит от холода.
Звуки стихли. Визгливый, тяжелый марш, теть Людин вой – все исчезло, словно в уши Светке натолкали ваты. Мир сжался до пятачка в стеклянном окошке, где щека мертвеца внезапно дернулась. Уголок рта приоткрылся и скользнул вверх могильным червем. Веки дрогнули, приоткрыв белесые глаза без зрачков. И тут грохнули литавры, завизжали женщины, и Светка обнаружила себя сидящей на бордюрчике за плотной людской стеной. Ноги не держали. Последнее, что она помнила: окошко и ухмыляющийся мертвец, глядящий на нее весело и злобно.
Неделю она почти не спала. Хорошо, что в комнате есть бабушка, но она рано засыпает, а Светка одна всю ночь слушает редкие троллейбусы и трясется от страха, вспоминая Валеркино лицо. Она рассказала Сереге, но он авторитетно заявил, что все это чушь. Не могла она видеть Валерку, ибо в свинцовом гробу был другой гроб, накрытый крышкой. А уж про ухмылочки всякие и вовсе плод больной фантазии.
Он считал себя экспертом, ведь ему было уже двенадцать, и он в третий раз остался на второй год. А значит, в сентябре они со Светкой опять будут в разных классах, только Светка пойдет в пятый, а он останется в четвертом. Он не признавался, но его это задевало, и ухмыляющийся мертвец был отличным поводом показать свое моральное превосходство.
- Да мне вообще школа эта не сдалась. Получу справку и пофиг. Буду кооператором, куплю себе джинсы и сапоги-дутыши. А ты будешь ходить с золотой медалью в своем облезлом пальто.
Светка пожала плечами. До зимы еще далеко, до золотой медали еще дальше, а на мороженое в парке, куда они с Серегой намылились, у нее было.
- Ладно, тебе тоже куплю, - расщедрился Серега, - а вот предкам моим шиш! Ни рубля не дам, пусть хоть в ноги кланяются. Задолбали, алконавты…
Троллейбус ощутимо тряхнуло, и Светку впечатало в какую-то потную тетеньку. Надо было на автобусе ехать. И вообще на кой хрен они поперлись за тридевять земель в парк Горького? Чего они там не видели? Все равно в кафе-самолет просто так не пустят, мать говорила, что там только по блату.
Разогнавшийся троллейбус летел по Партизана Железняка. Силуэты домов и деревьев мельтешили, мерцали, создавая странные месмерические образы. Мерный гул сначала бил по ушам, потом поднялся вверх и улетучился, оставив ощущение тишины и тяжести. Лица и спины граждан мелькали перед глазами, качались туда-сюда, собирались в странные узоры, как в калейдоскопе. Светка и сама качалась, повиснув на облезлом кожаном ремешке, вдыхая запахи пота, духов, нагретого металла и чего-то тошнотворно сладкого и хвойного. Влево-вправо, влево-вправо, и с каждым качком этот запах становился сильнее. Влево-вправо, влево-вправо, и Светка его точно знала, но не могла вспомнить. Влево-вправо, влево-вправо, и это плохой запах, очень плохой. Он лезет в ноздри, как настырное насекомое, как чей-то злобный и пристальный взгляд, от которого не скроешься.
Светке стало не по себе, она оглянулась в поисках Сереги, но его затерли куда-то в угол. Влево-вправо, влево – она смотрела сейчас и почему-то не хотела поворачиваться вправо. Запах шел оттуда, со стороны водителя, и ее вдруг сильно затошнило. Непереносимая, омерзительная вонь накатывала волнами. Надо попросить водителя остановить. Светка повернула голову вправо, троллейбус снова качнуло, и из-за чьего-то плешивого затылка выглянуло мертвое лицо Валерки Ферапонтова.
Показалось? Посреди бела дня, в переполненном троллейбусе, среди людей! Светка завертелась, как обожженная, часто задышала, покрылась холодным потом. Но вокруг были только жирные зады и затылки, руки, спины и ни одного человеческого лица. Не считая Ферапонтова.
Полосы света мелькали по салону, в них он то скрывался, то появлялся снова. Белесые, почти потерявшие цвет зрачки в черно-фиолетовых провалах глазниц, синие губы и серая кожа. Он смотрел на Светку, не сводя взгляда, и обведенный траурной каймой угол рта снова пополз вверх. А потом он поднял голову, и Светка увидела, как синевато-серая кисть ухватилась за поручень. Валерка стал пробираться к ней.
Между ними было примерно полсалона, но мертвец двигался ловко и быстро. Раз! И его лицо мелькнуло за чьей-то головой. Два! Оно появилось левее. Аккуратно и осторожно, никому не наступая на ноги, он огибал людей, словно просачиваясь между ними. Светка попыталась заорать, но крик застрял в горле, вырвался хриплым бульканьем. С трудом повернувшись, она поняла, что дело плохо: перед ней вздымалась непроходимая стена из потных тел, обтянутых дешевыми тканями, сумок и хозяйственных тележек.
- Серый…
Никто не обернулся. А Валерка нежно обнял какую-то дородную женщину, огибая ее сзади – если бы она могла видеть, кто так настойчиво к ней прижимается, наверное, умерла бы на месте. А мертвец уже скользнул дальше, незаметно поменявшись местами с долговязым мужиком. Теперь между ними было человека три-четыре, не больше.
А троллейбус летел, не останавливаясь, и никто не нажимал на кнопку. Светка изо всех сил надавила кому-то в бок, захрипела: «Пропустите», и тут же получила локтем в лоб. В то время как Валерка скользил, не встречая сопротивления. Два человека. Бабка с кошелкой и какой-то парень. Вонь становилась невыносимой. Светка судорожно сглотнула и вдруг кинулась вниз, под ноги.
Где-то над ней покатилась волна крика и ругани. Голени, лодыжки, сумки – где-то совсем рядом мелькнули Серегины треники, и Светка утроила усилия, но обернулась и едва не померла. Ферапонтов полз по полу, как солдат на учениях, змеей огибая ноги. Между ними было каких-то полметра и он протянул к ней руку с неестественно длинными пальцами и траурной каймой на отросших ногтях. Светка почти почувствовала его прикосновение, и, наконец, заорала дурным голосом. И вместе с голосом, обретая силу, вдруг рванула на выход, в дверь резко затормозившего троллейбуса.
Он ищет ее. Он ходит кругами, он постоянно где-то рядом. Валерка караулил ее в сумерках, внезапно оборачиваясь вместо случайного прохожего. Стоял за окном поликлиники, куда она ходила с матерью. Он был рядом, и он ждал удобного момента – спешить ему было некуда.
А Светке было некуда деваться. Она боялась идти домой, шлялась по улицам, стараясь высмотреть кого-нибудь знакомого, чтобы дойти до дома. Вечер еще не наступил, но она уже видела, как удлинились тени и сменился свет. Теперь Светка ни за что бы не перепутала прозрачный утренний свет с послеполуденным.
Она сидела в чужом дворе, скорчившись на неудобной лавочке. Плакать надоело, слезы кончились. Спасения нет, рано или поздно Валерка настигнет ее и схватит холодными полуистлевшими лапами. А ведь когда-то его руки были теплыми: помнится, теть Дуся с первого этажа забыла ключи, и соседи предложили подсадить Светку в форточку. Валерка поднял ее на вытянутых руках, подтолкнул и ухмыльнулся. Тогда у него была совсем другая ухмылка. Тогда у Светки не было страшной тайны, отравляющей жизнь. Что случилось со всеми нами?
- Что случилось? – эхом отозвалось над ее головой.
Над ней склонилась Чарген Петровна, видимо, отработавшая смену в магазине.
- Ничего.
Продавщица прищурилась, а глаз у нее был, что называется, дурной. Люди много болтали вокруг этой женщины с высокой цыганской прической и золотыми зубами.
- Ты как будто дрянь какую-то на себе носишь. Уже и не румяная пионерка, а немочь бледная. Кстати, матери скажи, завтра сосиски выбросим – по килограмму в одни руки.
Она присела рядом, поставив в ногах кошелку. А вдруг… Она же все-таки цыганка, говорят, колдовать умеет. Хотя, может, и брешут. Но если и цыганка не поможет, то дело дрянь. Светка вперилась взглядом в асфальт и честно призналась:
- За мной мертвец ходит. Валерка Ферапонтов. Я тогда на похоронах в гроб заглянула и его видела.
Удивительно, но Чарген Петровна не засмеялась и даже не фыркнула:
- А я ведь тебе говорила. Подожди здесь, - она встала и подняла кошелку, - Я сейчас.
Автобус №61 ходил через Рощу до Солнечного, минуя городское кладбище, знаменитый Бадалык. Светка никогда там не была и теперь отчаянно трусила, хотя вместе с Чарген Петровной было намного спокойнее.
- А зачем мы туда едем? В смысле прямо к нему? Что мы будем делать?
Чарген Петровна хмурилась и отвечала неохотно:
- Делать буду я. Ты мне нужна, чтобы он вылез, и больше ни для чего.
- А что вы будете делать? Он страшный. Очень.
- Я мертвяков не боюсь, живые меня больше пугают.
- Но он укусить может. Или там, в могилу утащить. Вы… вы точно справитесь?
Цыганка посмотрела на Светку с нескрываемым раздражением.
- Знаешь, деточка, я в свое время из табора ушла, чтобы за русского замуж выйти. За такое у цыган убивают, но меня не тронули, ибо я и проклясть могу и сглазить. А для мертвецов беспокойных я слова знаю, меня бабушка учила. Она меня многому учила, за что из пионеров выгоняют, - продавщица внезапно улыбнулась, блеснув золотыми зубами. – Ты не бойся, сейчас день. Он в могилке полеживает, а мы придем и возьмем его тепленьким.
Светка не успела подумать, что Валерка ни разу не тепленький, да и день его особо не смущает, как автобус с фырканьем остановился.
- Пошли, - Чарген Петровна потянула ее на выход.
На Бадалыке хоронили с начала 70х годов, и кладбище разрослось, как раковая опухоль. Его территория тянулась через холмы, овраги, поднималась наверх к Солнечному, и терялась где-то за горизонтом. Где тут найти Валерку? Они же не знают его могилы. Но Чарген Петровна показала пальцем куда-то наверх:
- Туда. Там новый сектор, сейчас хоронят там.
Они пробирались между оградок и могил, пытаясь отыскать могилу Ферапонтова. Светка, движимая тем же гибельным любопытством, заглядывала в фотографии на памятниках. И страшно боялась, что кто-то другой так же подмигнет ей или ухмыльнется. Сектор был новый, тут еще не было мраморных надгробий – только деревянные кресты и сварные пирамидки. Кресты через годик заменят на памятники, а вот пирамидки будут стоять и ржаветь – наверное, их ставят те, у кого нет денег.
Светка подошла к одной такой, с железной звездой на верхушке. Наспех сваренная, она и установлена была косо – не было хозяйской руки, чтобы сделать комфортным последнее пристанище покойника.
«Старцев Николай Анатольевич, участник ВОВ, 1923 – 1988»
Ветеран. И венков почти нет – наверное, хоронили от работы или за общественный счет. Светка неловко погладила памятник, словно хотела утешить старика, и коснулась рукой железной крашеной звездочки. Та скрипнула и покачнулась – совсем плохо приварили. Стало ужасно стыдно. Светка попыталась поправить ее, но ничего не вышло, и она спешно отошла от памятника.
Земля тут была разрытая, сотни ног разносили красноватую глину по дорожкам, и весь сектор тонул в грязи. Дул резкий ветер, трепавший ленты на венках, и на потемневшем небе явно собирался дождь.
Светка обошла могилу Старцева и остановилась перед земляным валом из новой ямы. Где-то сзади шла Чарген Петровна, читая надписи на памятниках, и Светка решила ее подождать. Ветер становился сильнее, и редкие капли, как пули, падали на землю.
Странно, но по ту сторону ямы уже вкопали крест. Разве не должны его привезти вместе с покойником? Светка напрягла зрение, чтобы прочитать надпись, и вдруг поняла, что вокруг потемнело.
«Ферапонтов Валерий Иванович, 1969 – 1988»
- Чарген Петровна! Он здесь!
Она повернулась к цыганке, чей силуэт мелькал сзади, и еле устояла на ногах. В проходе у могилы ветерана Старцева стоял Валерка.
«Почему его не закопали?» мелькнула в голове дурная мысль. Светка сделала пару шагов назад и глянула вниз: а там все тот же свинцовый гроб с замазанным окошком. Почему его не закопали?
Валерка одобрительно кивнул головой и приоткрыл черный рот.
- Правильно. Тебе туда.
На фоне потемневшего, почти черного неба, мертвенная белизна его лица почти светилась. Так странно, что у мертвых людей продолжают расти волосы – сейчас ему бы не помешала бритва. А вот на голове волос было мало, видимо, его в армии стригли под машинку.
Сейчас, когда Светка могла его хорошо рассмотреть, она видела, как плохо он выглядит: черно-фиолетовые провалы у крыльев носа, вокруг губ и глаз. И странная грязная вмятина у правого уха. Почерневшие отросшие ногти на худых руках с выступающими суставами. Это уже был не Валерка, но в жутком облике покойника она все равно улавливала знакомые черты, и это было хуже всего.
Светка словно приросла к месту. Позади нее была открытая могила, перед ней – мертвец, который постоянно сплевывал землю из черного рта. Вдруг он резко поднял палец и, как по команде, с ближайших могил взмыли в небо черные кладбищенские вороны. Провел в воздухе круг – и вороны закружились, образовывая над ним большую черную воронку.
- Фокусничаешь?
Чарген Петровна хлопнула в ладони и вороны с криком рассыпались, разлетелись по сторонам, почти теряясь на фоне грозового неба. Валерку перекосило, он заскрипел зубами, будто пережевывая землю. Но цыганка быстро вышла вперед, заслонив собой Светку.
- Зачем прицепился? Чего от нее хочешь?
Она незаметно толкнула Светку вбок, и та отошла за могилу Старцева. Вцепилась в железную пирамидку с красной звездочкой на верхушке, аж ногти посинели.
- Чего хочешь, говори!
- Жить хочу! – Валерка рванул когтями ворот гимнастерки, обнажая шею, на которой до самого уха тянулась рваная рана. - Видишь? За что это мне? Что я сделал?
Он повернулся спиной, цыганка охнула – вместо затылка у Валерки была почерневшая каша. Светка заскулила и схватилась рукой за ту самую злополучную звездочку. Звездочка хрустнула и обломилась, оставшись в ее руке бесполезной железякой.
- Да, вот так. А я жить хочу. Песни петь, воздухом дышать, радоваться.
- И ты хочешь забрать чужую жизнь?
Валеркино лицо почернело:
- Мою жизнь забрали.
- Но чужая тебе не поможет, сынок. И ничто не поможет. Мне очень жаль.
Черный провал рта открылся широко, как в крике, и из него посыпалась земля вперемешку с червями:
- Не жаль! Тебе не жаль. И никому не жаль, всем наплевать. Никто не ответит за меня - ты будешь жить, она будет жить, все будут жить. А я сгнию тут, в этой яме. В чем я виноват? Мне девятнадцать лет было! Нас обстреляли на дороге, на какой-то сраной дороге, и я даже не знаю, куда она ведет. Я не знаю, зачем я там оказался. Зачем все это было нужно? Я хочу жить! Просто жить!
Чарген Петровна опустила руки и сгорбилась, словно постарев сразу на много лет. Яростный порыв ветра опрокидывал прислоненные к крестам венки, швырял птиц по небу, силился поднять комья могильной земли, но не мог. Единый с мертвецом в тоске и злобе, он хотел выместить свою боль на ком-то, но не мог – ее было слишком много.
А Валерка вдруг повернулся и, влекомый ветром, словно и не было в нем никакого веса, подплыл к Светке. Короткое мгновение и вот он – прямо перед лицом, смотрит белесыми глазами, а во рту словно что-то шевелится. Светка даже дышать перестала. Под пальцы легла железная звездочка, и, не понимая, что делает, она с размаху воткнула ее Валерке в грудь.
- Ой, Валера, прости… - испугалась еще больше, будто и вправду могла ранить мертвого. Да что ж это такое, ему и без нее досталось – не унесешь.
Он пошатнулся и опустил протянутые руки:
- Светка?
А она заплакала. От страха, а еще больше – от непереносимой жалости к Валерке, к себе, к теть Люде и вообще всем на свете. Заревела, подняв кулаки перед лицом, и даже затопала ногами в бессильной ярости. Валерка растерялся, встал, как болван, и страшное лицо его разгладилось, стало чище.
И тут они услышали слова на незнакомом языке.
Мертвеца словно ткнули ножом в спину, он качнулся вперед, к Светке, но невидимая сила потянула его назад, будто оттаскивала за шиворот. Чарген Петровна говорила что-то, и голос ее креп. И каждое слово заставляло Валерку отступать, словно утягивало обратно в землю, в сырой могильный мрак. Он боролся, рычал, а потом плакал, цеплялся за чужую оградку, но все же задом дошел до могилы. Запнулся об землю, закачался и рухнул вниз, на свой свинцовый гроб. И заструилась то ли рыжая земля, то ли афганский песок, поглощая его, девятнадцатилетнего мальчишку с красной железной звездой в груди. Горькая обида застыла на мертвом лице, но вот и оно исчезло в земле. И словно ничего не было, только ветер трепал облезлые ленты «Воину-интернационалисту».
Потом они молча шли по улице, укутанной в сумерки, где в кронах деревьев уже притаилась тьма. Начали зажигаться окна, во дворах кричали дети и лаяли собаки. Струйками поднималось тепло из асфальта к темнеющему небу. Вот и дом Чарген Петровны – навстречу им уже бежал ее муж дядя Митя.
- Где ты ходишь?
Светка слышала, как цыганка что-то говорит, и речь ее катится ручейком по камушкам. Махнула рукой, пробормотала «досвиданья» и побрела к себе – еще через два дома. А на улице уже темнело. Светка остановилась, огляделась и поняла, что это совсем другая тьма. Та самая, теплая и полная запахов летняя ночь, когда так хорошо сидится с ногами на лавочке.
Она уже почти дошла, но внезапно, повинуясь странному чувству, свернула во двор 22-го дома. Подошла к скамейке, пустовавшей после осеннего призыва, и залезла на спинку. Раньше она совсем не так воспринимала это место, можно сказать, совсем его не видела. А теперь все изменилось, и даже вечерняя тишина во дворе была какая-то особенная.
Она еще только начнет учить английский с первого сентября, а пока она не знает ни одного слова, но, видимо, у нее способности. Потому что в голове возникали слова и целые строчки, которых она не понимала. Светка подняла голову и неожиданно для себя запела сильным, чуть хрипловатым голосом:
Everybody listen to me
And return me
My ship
I'm your captain
I'm your captain
Though I'm feeling mighty sick