Её я обнаружил вчера вечером, в момент растапливания печки... когда смятые в комки старые газеты поджигал от спички и раздувал обхваченные огнём дровяные щепы... не в полную силу, чтобы народившийся от лёгкого огня молодой дым тут же уходил в нужном направлении - туда, куда ему и следовало уходить - в трубу. Бабочка резко выпорхнула снизу: похоже, из под берёзовых поленьев, уложенных ещё с лета в больших картонных коробках. От частых взмахов её крыльев я почувствовал ветерок на коже лица, был удивлён такому делу. Проскользнувшая между моих рук, укладывающих более крупные чурки в печь, она метнулась к потолку, и её мелькающая тень быстро закружилась вокруг кухонной лампочки. Позже, нагревшись от печки, бабочкин дух появлялся везде - мелкое чёрное пятно прыгало по страницам раскрытой книжки, по стеклу комодов и гардеробов, по занавесках, скрывавших от бабочки её дом - улицу с полем под свежим цветочным воздухом... Тень скакала по рукам, щекам, лбу и носу... среди покойного провинциального вечера - с напоминанием о жизни, будто бы на днях навсегда ушедшем лете. Потом бабочка устала, приткнувшись где-то в углу, в стороне от рассеянного человеческого взгляда, и, кажется, сама теперь рассматривала всё вокруг мелкими невидимыми глазками. Её окрас был тёмным, с симметричным оранжево-белым рисунком на обоих крыльях, с двумя длинными усами, в которые я долго вглядывался, пытаясь понять жива ли "бабочка, которая из лета".
Утро. Восьмой час утра. Я хожу по дому, занимаюсь мелким бытом - водой, вёдрами, их крышками, кипячу чайник для "Принцессы Нури"... Дом издаёт пещерные звуки, как будто исходящие из стен средневекового замка.
...Сейчас она безмолвно сидела на подоконнике. После того, как долгую минуту билась о стекло окна - серого и холодного от набежавшей осени. То поднимала, то опускала свои пёстрые крылья, словно бы намереваясь взлететь к самым окнам - чего наконец-таки за ней не последовало. Казалось, она вновь погружается в свой бабочкин сон, перед которым проверяет свою состоятельность на будущий полёт: "Ага, крылья на месте, спим дальше!" Зачем ей туда, пусть спит здесь... до весны, там гибель: живущие на чердаке сороки вряд ли не заметят яркую бабочку среди опустевшей природы?
За окном рявкал пёс и бухали колёсами и кузовами машины: стёкла и зеркала время от времени заходились дребезжащей дрожью, как если бы на землю падали и разрывались свистящие бомбы, или к дому с лютой силой нёсся ненавистный истребитель. Они могли лопнуть, но не лопались... и затихали вслед за удаляющимися автомашинами. Бабочка замерла, пёс перестал гавкать, стал ныть, затем и он исчез. "Принцесса" была испита до дна, мышцы налились новой силой и просились наружу.
Примерно, без четверти восемь я пошёл подтянуться... собрался во двор, манящий новым утром и надеждами. Смеясь про себя и чему-то кривляясь, сделав несколько шагов по просевшим от многих лет половицам, я тронул первую дверь - столетнюю, почти дубовую и готическую, мычащую под напором времени и человеческих рук. Разные мысли обуревают ещё не до конца разбуженную голову, лезут друг на друга... от чего иногда рождается ощущение окрылённости и приближающегося подвига. Улыбка сама ложится на лицо, предвещая счастливое чувство. Истинный классический турник завален горбылём, и теперь я спешу... к антоновской яблоне, чтобы подтянуться на её крепком суку. Это уже вошло в привычку; редкий день провожает меня без увеселительных подтягиваний с потрясениями яблоневых веток, растущих здесь на прочных искривлённых стволах - в разные стороны. Хвала богам друидов и всякому утру! Держите меня, сучья!
...Вторая дверь, такая же ветхая и холёная безжалостным временем, заскрипела под моим натиском вековыми петлями, обитая странной кожей и набитым в неё войлоком или чем-то похожим. Эта дверь глухо хлопает о порог, если её нежно не придержать, что я умею с любой дверью. Вместе с ней проснулись и косяки "стен-переборок" в виде старых как мир сосновых брёвен, точь из которых был построен ранний Петербург. Тут пахнуло прохладой и прелым вперемешку с птицами осенним листом, тем же дождём, прошедшим на днях и превратившим почти всё на земле в чёрное и серое, тянуло гарью проскочивших поблизости тепловозов, был слышен гул их похожих на сирены гудков. С крыши раздалось кряканье сорок: пара, живущая там, весьма активно даёт о себе знать, однако близко к себе не подпускает ни человека, ни кошек, ни котов... И тут издалека раздался голос... соседа, по всей видимости, распознавшего в новом утре моё движение по избухе, расположенной почти впритык к его "особняку": "Чмошник... что он там делает?" Нет, нет, я не услышал, а скорее - осязал этот удалённый шум слов, распознал в наполненном разными шумами городском утре. Ну да... "древний фрегат сел на мель, но пока не погиб"... Может, тем и привлекает внимание соседей и всяк встречного-поперечного, проходящего мимо... Слова любопытствующего соседа-доброхота, однако, несколько секунд сидели в моей голове... почти как в песне Земфиры. Дела? "Всё хорошо, дела идут, контора пишет, кот гнётся на крыльце, кошка мяукает на крыше!" - придумалось на ходу.
Чуть-чуть подросший после висений на суку и возбуждённый новой вестью, я устремился в дом... к бабочке. Она проснулась, ходила по столу и хлопала крыльями. Жива!
2015