Когда, в вечерних деревенских сумерках, Платеро и я, дрожа от холода, входим в фиолетовую тьму неприглядной улочки, ведущей к засохшей реке, дети бедняков играют, чтобы напугать прохожих, прикидываясь нищими. Один набрасывает себе мешок на голову, другой говорит, что не видит, третий прикидывается хромым...
Позже, в том резком изменении детства, как снашиваются туфли и платье, как их матери, а они будут знать, как, им давали чего-то поесть, они верят, что они князья:
- У мово папы селебляные часы!
- А у мово - лофадь!
- А у мово - ружжо!
Часы, которые могли бы поднимать рано утром, ружье, что может не дать умереть с голоду, лошадь, которая также будет страдать... Хоровод, потом. Среди такой непроглядной тьмы посторонняя девочка, говорящая по-другому, эдакая белая ворона, слабым голосом, будто во тьме аквамариновая нить, поёт с интонацией, будто принцесса:
- Я мииилочкааа грааафаа де Ореее!
Да, да! Пойте, звучите, бедные дети! Скоро рассвет вашей юности, весна, что напугает тебя, словно нищенка под маской зимы.
- Пойдём, Платеро...