2. Пушок.
В наследство от уехавших соседей нам достался интеллигентный беленький котик с серо-полосатым хвостом, двумя отметинами меж ушей той же масти (будто купчик расчёсанный на пробор), "заплаткой" на боку и небольшим пятнышком на пузе. Мы смеялись, что у него пуп чёрный. Существом он был неординарным, тепло любил до умопомрачения, на плите мог сидеть до тех пор, пока не начинало пахнуть палёным.
Однажды залез этот теплолюбивый "фрукт" в духовку и тихо там присопел.
Мама начала растапливать плиту и возится на кухне с приготовлением ужина, временами зовя нашего питомца на мясные обрезки, но котейка не откликался, игнорируя щедрость хозяйской души, продолжал нежиться в нагревающейся печи.
Вскоре стало жарковато, и Пух решил выбраться на свежий воздух. Но не тут-то было!
Жарочный шкаф закрыли на задвижку, не подозревая, что "господин" там устроил себе сауну.
Кот забеспокоился, подал сначала негромкий голос, но мы не могли понять, откуда раздаётся мяв. Потом заорал по дурному, стать шашлыком он явно не расчитывал.
Наконец, уловив направление отчаянных призывов о помощи, мама открыла дверку, и кот стрелой вылетел оттуда, разнося по квартире лёгкий запах подгоревшей шкуры. Впрочем, бежать далеко он был не намерен и бухнулся тут же рядом с топкой, будто не ему только что подпалило бока.
Мы с сестрой, по малолетству девицы бесцеремонные, с приступами неконтролируемой нежности, часто тискали котейку, пеленали его в платки, укачивали, как младенца, клали с собой спать. Пух терпел всё это бесчинство по философски безропотно, ни разу не поцарапал и не укусил. Видимо, думал, что связываться с двумя тронутыми умом не стоит, сами отвяжутся в конце-концов.
Единственное, чему он сопротивлялся отчаянно и истерично, так это мытью в тазике.
Такого надругательства над кошачьей природой он не переносил, душераздирающе орал, вырывался. Приходилось держать бедолагу за все четыре лапы, ведь мыть-то было необходимо каждые две недели, т.к. нужду он ходил справлять в запасы угля и, естественно, быстро становился из белого сереньким. На севере кошки по улицам не гуляли, если не хотели стать дичью для собак, приходилось довольствоваться тем, что есть.
Кроме фанатичной приверженности теплу, у кота были ещё две страсти: сырая корюшка и варёная сгущёнка. Если отец приносил с рыбалки корюшку, то Пушок начинал путаться в ногах, подвывать и всем своим видом показывать, как он голоден, как его, сердечного, давно не кормили, и как необходимо дать ему ну хоть одну рыбку. Причём, на одной он никогда не останавливался и сожрать мог, кажется, больше своего веса. Мы удивлялись, куда столько влазило! И ведь ни разу не прохватил его понос от обжорства, и запор не случился, всё благополучно усваивалось без отрицательных последствий.
Сгущёнку кот обожал без памяти. Он начинал испытывать лёгкое беспокойство с того момента, как мы загружали жестяные банки в кастрюлю с водой и ставили на плиту варится. На протяжении полутора часов котофей не спускал с кастрюли глаз и, дождавшись заветной минуты открытия лакомства, терял всякую кошачью честь. Это была чистая истерика с требованием угостить вкусняшкой самого идеального, неповторимого и преданного кота в мире. Ну чисто Карлсон! Пушок ходил на задних лапах, передними сучил в воздухе, пытаясь выклянчить кусочек, хватал за колени и пронзительно мяучил. Получив желаемое (и не раз), он, наконец, успокаивался и шёл спать с чувством полного удовлетворения.
Временами наш питомец баловался для развлечения ловлей мышей, но никогда не ел их, лишь демонстрировал придушенную добычу, чтобы видели, что он не какой-то там дармоед и нахлебник, а вполне честный и порядочный кот.
Так бы и жил наш Пушок без особых перемен, если бы не случилась одна встреча.
Продолжение следует.