*28 марта 1928 года Президиум ЦИК СССР принял постановление «О закреплении за КомЗЕТом для нужд сплошного заселения трудящимися евреями свободных земель и в приамурской полосе Дальневосточного края» — в Биробиджане.*
Игнат протянул Эли газету:
- Читай, это про вас написано.
Газета «Радянска Украина» сообщала, что «20 августа 1930 года ЦИК РСФСР принял постановление «Об образовании в составе Дальневосточного края Биро-Биджанского национального района». Далее приводилась фотография радостных музыкантов, которые встречали еврейских переселенцев. Эли слышал еще тогда, когда был в лагере, что правительством принято решение о создании «еврейского национального очага» на «далеких берегах Амура». Что имелось в виду было непонятно. Надо отметить, что в начале тридцатых антисемитизм был задавлен и евреи Советского Союза не испытывали каких-либо трудностей потому, что они евреи. Но, самостоятельная национальная область – это интересно.
Новость активно обсуждалась в Лебединской синагоге. Кагал принял решение: «послать в этот далекий Биробиджан делегацию для того, чтобы определить «хорошо ли там евреям?». Раби Иосиф (худосочный парнишка тогда не умер в двадцать третьем – его выходила-выкормила соседка-украинка) сказал, что три с половиной тысячи лет назад Моше-рабейну также послал ходоков в землю Ханаанскую на разведку. Да ходоки испугались увиденного и народ иудейский не пошел сразу в землю обетованную, обещанную Б-гом, значит, и за это в день девятого Ава по еврейскому календарю, народ и страну преследуют несчастья и по сей день.
Собрали деньги, подарки. Все обставили в соответствии с духом времени: делегация едет для братания и поддержки первопроходцев и энтузиастов. Городской комитет партии и отделение КомЗЕТа тоже приняли участие: кумача десять метров и краски выдали для написания лозунгов и транспарантов, билеты на поезд в плацкартных вагонах заказали.
Все, поехали. Игнат с Лизой тоже хотели поехать, да община денег пожалела, да и не резон Лизе занятия в музыкальном училище прерывать. (Игнат и Эли еще в Соловецких лагерях прикипели друг к другу и не могли уже в особицу жить).
Вернулась делегация быстро, не пробыв там и недели. Приняли их там недоброжелательно. Ничего показывать-рассказывать не хотели. Непонятно – почему? Какой-то конкуренции забоялись?
Большинство членов делегации первый раз в жизни в настоящем поезде из металлических зеленых вагонов прокатились. Обычно народ набивался в теплушку: вагон типа товарного с надписью: «З0 человек – 10 лошадей». А тут… Проводницы чай по купе разносят. Говорили, что даже отдельные купе с дверями есть в нескольких вагонах – пошли и туда – посмотреть. Прошли и в вагон-ресторан, но не стали задерживаться: «что попусту деньгами сорить».
Так и рассказали, когда вернулись: «что комары там с воробья, земля мерзлая и не оттаивает даже летом. Река Амур такая сильная и широкая, что ее не переплыть невозможно, ни рыбу удочкой словить. Земли пахотной тоже нет – все тайга с дикими зверями. Государство в помощь копейки дает – не разгуляешся».
Так и порешили – не едем.
Слова эти критические до партийного комитета и прочих начальников дошли – обиделись очень. Через месяц за Эли и еще несколькими мужиками пришли: «за антисоветскую пропаганду и агитацию против линии партии» дали два года на Соловках и последующим поселением вне крупных городов.
И опять Эли по пересылкам таскали. Потом черный, все тот же, пароход «Печора» и знакомые бараки. Только жизнь на Соловках еще тяжелее стала.
С тридцать первого года Соловецкий лагерь стали потихоньку сворачивать и Эли назначили десять лет поселений в Вологодской деревне Перхурьево.
Определили ему подворье с домом-развалюхой. Дали топор, пилу, еще инструмент кое-какой – живи дядя. Эли хоть и знаком был с сельской жизнью, но никогда сам деревенским трудом не промышлял. Тяжело было спервоначалу, да обвык постепенно. В местном колхозе кое-какие трудодни перепадали. По жене скучал. Да нельзя было детей с места срывать – учиться надобно. А здесь и школа в десяти километрах.
Письма писали: «Старшенький, Арон женился. Девушку взял не из наших, но добрая и хозяйственная».
***
В начале тридцатых худая смерть обрушилась на Советский Союз – голод бескрайний. Деревни целиком вымирали. Тут сразу несколько причин сложилось: и глупость с бестолковостью советских руководителей и, может быть вредительство, как тогда говорили. И засуха страшная. Уезжать из голодающих районов было запрещено и посылки с продуктами туда не доходили. Особенно Поволжье, Украину и север Казахстана зацепило.
Бася соскочила с поезда чуть не доезжая до станции «Харьков-товарная», пролезла под вагоном, что стоял в тупике, перекатилась под куст барбариса. Юбка зацепилась за колючие ветки, задралась на бедра. Бася непорядка не заметила, заслышала шаги по гравию – патруль – просочилась вовнутрь куста. Мать Баси, Фира, когда дочь напутствовала, отправляя за удачей в город, предупредила со слов неудачников, что патрули возвращают всех, кто прет в город без специального разрешения. А то и в кутузку сажают, но ненадолго – кормить арестантов нечем. И в Лебедине полная бескормица получилась. Работы не было нигде и никакой, пайка городского месячного только на неделю впроголодь хватало. Янкеле горбатенький еще в школе учится – нет-нет там что-то перекусить перепадало, Арон на железной дороге в Харькове устроился – там паек рабочий все-таки. А Бася? Что девке пропадать? Школу закончила. Что делать? Жениха достойного в городишке Лебедин не особо сыщешь. Тем более, время тяжелое. Дочь врага народа, бесприданница… Фира порешила – надо в большой город пробираться, на удачу. А Харьков столица все-таки.
Патруль прошел, но куда идти, Бася не знала. Был у нее адрес дальней родственницы, но где это никто из Лебединских сказать не мог. Вдруг над ухом прошипел девичий шопот: «Ты кто?»
Над кустом склонилась девчонка-ровестница, видать, в красном платке по комсомольской тогдашней моде, в мужских штанах и телогрейке. Бася решила, что терять ей нечего и выпалила тремя фразами всю свою судьбу.
- Я Вера, ты моя сестра, несем отцу обед. Отец работает машинистом на паровозе. Зовут его Петр Егорович, фамилия Серебряков. Пошли! Ты белесая, как и я – похожи!
- Спасибо, я - Бася.
- Документы какие есть?
- Метрики только.
- Спрячь! Скажешь, что дома забыла. Мы живем на Пушкинской девятнадцать. Квартира восемь Запомнила
- Да.
- Теперь я буду называть тебя… Оля – по-русски.
Девушки пошли. У каждой в руках было по узелку: у Веры со съестным для отца, у Оли - с худыми пожитками.
Патруль попался только один раз: Вера помахала пропуском, солдаты расступились без вопросов: видимо, припомнили ее по предыдущим дням. А то, что девушка удвоилась, во внимание не взяли. Петр Григорьевич поступок дочери одобрил. Разрешил пожить несколько дней, но соседям не показываться. Вышел указ всех новоприезжих регистрировать. Обещал что-нибудь придумать с жильем и с работой.
Через несколько дней придумалось: Вера уже как два месяца женихалась с красавцем Николасом – офицером-чекистом. Николас был из латышских красных стрелков. Работал в УкрЧК большим начальником и в местные газеты-журналы статьи пописывал на политическую злобу дня.
Николас все устроил для возлюбленной, но метрики, свидетельство о рождении то есть, Басино внимательно прочитал, на свет просмотрел и порасспрашивал про родителей. Деться некуда, пришлось сказать, что отец – враг народа. Николас и не вздрогнул:
- Товарищ Сталин сказал, что сын за отца не отвечает! Ну и дочь тоже – какая разница?
Через несколько дней Басе было велено выходить на работу курьершей в газету «Радянске Сiло».
И место жительства определили недалеко от Веры: угол около печки на ночь. На большее и денег от жалования не хватило бы. Бася вечером вытаскивала из чулана тяжеленную раскладную кровать –гармошку. Покрывала ее куском парусины на крючочках и ложилась спать,- поворачиваться было нельзя – кровать скрипела и хозяйка ругалась, а еще просто это сооружение могло рассыпаться. На все крючки застегнуть полотнище у Баси сил не было. На обед хозяйка давала кружку кипятка с одной вареной картофелиной и кусочком репчатого лука. Иногда – когда вырастет, стрелку лука зеленого. Несколько луковиц завсегда в стаканах стояло на подоконнике. На ужин Бася всегда имела жменьку семечек: покупала на базаре стакан-два. Иногда было не удержаться – съедала все за один раз. Ну, а на завтрак – стакан кипятку в редакции. В те времена в отсутствии интернета и прочих услуг электронной техники, рукописи от авторов в редакции носили курьеры: редактор что-то подправит, запретит или, наоборот, что-то дополнительное попросит: все это в письмах согласовывалось. Вот курьерам и была работа. На трамвай деньги в редакции давали. Но кто их будет тратить попусту? Все пешком-бегом, а на эти копейки – кусок хлеба или стакан молока в праздничный день.
«Голодранцы у всёго свiту в купу геть!» - так писался тогда лузунг на новоукраинском языке в газетах. Это потом придумали: «Пролетарiи усiх краiн, единятесь!» Вот так Бася-голодранка наравне с другими такими-же Гаврошами и бегала.
Николас как-то познакомил Басю со своим другом – Исаем, тоже офицером ЧК и писателем-журналистом. Правда, жених Исай был непростой: старше Баси на тринадцать лет, вдовец с малой дочерью на руках. Да, к тому же офицер он был бывший – какая-то была мутная история, почему он овдовел и его из органов уволили. Это потом стало ясно, лет через пятнадцать, что это было к счастью – может крутые тридцатые и не пережил бы. Но Сая был человек напористый, последовательный и целеустремленный – и Промакадемию закончил и направление в Ленинград на спокойную библиотечную работу получил. Так и поженились. В году тридцать четвертом и первый сын, Толя родился. Анатолием в честь министра просвещения СССР Анатолия Луначарского был назван. С товарищем Луначарским комиссар ЧК первого ранга был знаком накоротке: по предложениям комиссара, ответственного за борьбу с беспризорничеством по Украинской ССР, в помещичьих усадьбах устраивались трудовые воспитательные коммуны для шальных ребят. Потом про это писатель А.С. Макаренко повести написал: «Педагогическая поэма» и «Флаги на башнях».
*** ***
Ну, а Эли тем временем огород копал, сеял, что попроще: кортошечку, капусту, морковку и другой какой овощ, что в тех суровых местах растет. Дом починил постепенно, и печку переложил и козу с собакой завел. Ходил отмечаться в милицейское отделение за пятнадцать километров раз в две недели. Ну, а зимой – какое там отмечаться: все дороги заметало по пояс, лошадей-саней ни у кого не было и милиция была спокойна – кто в такую непогодь сбежит и куда? Без денег, без документов… Деньги, правда, давали, иногда. Этих денег как раз хватало на керосин, мыло и хлеб. Ну, а если, что из одежды надо когда, то в те дни, что Эли в милицию ходил отмечаться, он и на толкучку заглядывал и какие-никакие свои овощи с огорода, козий сыр, грибы-ягоды из леса на одежду ношенную и менял.
К концу тридцатых годов Эли стал здоровьем слабеть, в больницу ложиться боялся – хозяйство пропадет. Но лямку тянул – не жаловался.
Тогда и приняли Таня с Фирой на семейном совете решение: ехать к свекру-деду в Вологодскую тишь-даль. Там и земли, сколько хочешь, и леса с грибами-ягодами и озеро с рыбой. Есть возможность прокормиться, если не поддаваться лени. Поехали.
Приехали вовремя: через год война обрушилась, фашисты пол Украины вырезали. Никто из Рубинных и Косых, кто в эвакуацию не мог выехать, не выжил,- погибли все в расстрелах и пожарах.
В сороковом году Арона в армию срочную призвали: то, что двое детей уже по лавкам сидят а третий в животе у Татьяны крутится, во внимание не приняли.А Арон, как служил срочную, так и на фронт попал: в первый же год войны, осенью сорок первого, погиб «смертью храбрых». Фире и Татьяне пенсии за погибшего определили, да хватало денег этих разве что на керосин.
Пришла весточка и про Янкеле: машинист маневровой "кукушки", где Янкеле был помощником написал, что он ни в чем не виноват и горю семьи сочувствует и что сын и брат был расстрелян как враг народа. Янкеле после окончания железнодорожного техникума направили на работу на узловую станцию Орша.Там он и работал, переставлял поезда между путями, подтаскивал-подталкивал на поворотную сортировочную горку, ну и прочие станционные работы в паре с Иваном Карловичем, "ветераном железнодорожных путей сообщения" исполнял. Бывало, когда кочегар Мотя устанет и сам Янкеле за лопату брался, хотя это и было запрещено. Моти очень уставал от этой кочегарной грязной работы и был уверен, что машинист - это то, что его достойно. "Вот, Янкеле, ладно, что горбун, а силы есть еще и лопатой помахать!". Невдомек ему, Моти, было, что Янкеле ему помогает так, из жалости: как человеку не помочь, если ему трудно? И Моти решил, что главным препятствием на пути к заветному рычагу, что "контроллер" назывался, был Янкеле."Зеленый - вижу зеленый" - вот это счастье на всю жизнь! Русский язык Моти знал плохо и учиться на машиниста ему было невмоготу, но эту волшебную фразу он научился выговаривать без распевного идишского акцента. Моти слышал по радио почти каждый день как вскрываются козни "врагов народа". И, хотя он не все понимал, но хорошо усвоил, что раскрытие тайных врагов Советской власти - это хорошо и почетно. Моти успел поучиться в хедере три года и, хоть и с ошибками в каждом слове, но писать умел: он и написал начальнику станции, что " Янкеле Рубин задумал на маневровом паровозе в Москву прямо на Красную площадь въехать и там товарища Сталина задавить". Ни Янкеле, ни Моти тем более, не очень себе представляли, где эта Москва находится, но ГэПэУшник все воспринял, как надо и дал делу "ход". Надо было отчитаться о вскрытии тайного заговора вредителей на оберегаемом им от классовых врагов участке железной дороги. Тем более, что до круглого числа "сто" как раз одной единицы не хватало. Ну вот. теперь и отчет смотреться будет лучше. солиднее. Янкеле осудили "чрезвычайной тройкой" на "десять лет без права переписки" по нескольким пунктам 58-й статьи. Приговор был приведен в исполнение через восемь месяцев - как очередь подошла. Тело Янекеле закопали в Брянском лесу вместе с другими врагами народа и их пособниками.
Через восемьдесят лет прямой праправнук Моти и двоюродный праправнук Янкеле, составляя генеалогию своего рода, обнаружил в архиве это письмо - навет. Оказывается,черная тень трагедии времени и человеческих отношений нависла над семьей уже давно.
Моти ненадолго пережил Янкеле. Должность машиниста по неграмотности ему все равно не дали. Моти с горя принял лишнего и по неосторожности спьяну в топку засунулся. От ожогов непомерных в мучительных болях и помер.
Десять лет высылки как раз у Эли кончились – да ехать было некуда. Да и хозяйство помалу наладили. Таня приспособилась кроликов растить: и мясо, и одежда, и товар для базара. Дети поздоровели, порозовели. С одеждой было плохо. Да кому хорошо было? Газеты иногда приходили: читали, как Басе с Толиком и Майей в Ленинграде совсем тяжело. Да, и живы ли? Так всю войну и прогорбатились: в трудах праведных, да в заботах о хлебе насущном.
После Победы Татьяна с детьми и Фира назад, в Лебедин воротились, Дети учиться пошли. А Эли «беспачпортный» никуда выехать не мог. Его в конце-концов к колхозу приписали, да в те времена колхозники в условиях крепостного права жили – без паспортов и права выехать куда-либо. Молодежь еще иногда отпускали – учиться или в армию срочную служить, под честное слово вернуться в родной колхоз, да кто-как: некоторые, что к земле прикипели, или иной жизни взять в толк не могли, возвращались –другие женились, замуж выходили, в армию на «сверхсрочку» оставались. А там и в городе куда по разнарядке на стройки социализма вербовались.
Но, когда уже Исай из армии демобилизовался, вернулся с семьей в Ленинград, пошел и на прежнюю работу – в Публичную библиотеку, решили отца Басиного к себе забрать. А как «забрать»? Документов нет, да и жить особенно негде. Исай и Бася с двумя детьми (Майя, дочь Саи от первого брака, погибла в день снятия блокады Ленинграда) занимали комнату в громадной коммунальной квартире. Комната, правда, была большая, но удобства в другом конце длиннющего коридора в восемь комнат. И проживало в этой квартире человек двадцать пять. Сая знал наверняка, что сосед - рядом комната его – стукач гэбешный. Но, не стукнул, даже если и догадался, что за стенкой твориться. Да догадаться было нетрудно: комнаты смежными были и в прежние барские времена дверь между комнатами была. Потом, когда квартиру многими жильцами заселяли, кто-то эту дверь одной доской заколотил. Бася ковриком самодельным занавесила – вот вся изоляция.
За укрывательство незаконно проживающего без прописки гражданина Сае, как «ответственному квартиросъемщику» грозило: улет из партии (не в первый раз!). и строгих лагерей лет пять-восемь. Но, делать нечего: Эли чувствовал себя все хуже, сердце побаливало, наработался уже.
Бася была женщина активная и умом изворотлива, собралась за отцом в опасное путешествие. Прежде всего, подготовили костюм городской, ботинки, галстук, шляпу - так, чтобы никто не заподозрил, что колхозник беглый путешествует. Бася упаковала вещи, еды на дорогу. Написала отцу письмо, чтобы был в определенный день наготове. В Вологде Бася обегала полгорода в поисках машины легковой в частных руках. Нашла одного: бывшего главного инженера теплоэлектростанции на пенсии. Машина у него была Эмка еще довоенная. Согласился старик прокатиться до деревни за денег триста рублей и мешок картошки. Так и придумано было: городские за продуктами в деревню определились. Бася племянницей двоюродной назвалась, поехали. Доехали лишь к вечеру - заправлялись раза два и из луж после недавнего дождя пришлось выталкиваться. Ну, доехали. Назад в ночь ехать побоялись. Заночевали.
Эли подготовился тем временем толково: и курочек, и кролей зарезал, освежевал. Картошку и прочие овощи промыл и просушил на ветру. Пару ведер соленых грибочков тоже приготовил. Хотел еще и кадушку с огурцами – да куда же? Назад поехали рано поутру. На подъезде к Вологде на посту ГАИ милиционер притормозил было, но бывшего начальника узнал, взял под козырек и махнул жезлом – проезжай! Заехали к инженеру бывшему домой, чаю попили. Продуктами поделились. Старик отвез на вокзал прямо к поезду. Билеты заранее Бася покупать не стала – примета плохая. Но места в купейном вагоне прямо до Ленинграда были. Красивые новые вагоны скорого поезда «Архангельск – Ленинград» сверкали зеленым лаком. Ласковые проводницы чай разносили. В вагоне-ресторане и водочка нашлась по случаю «шабата». Доехали славно.
Хорошо, что дверь в комнату Баси и Саи была точно напротив входа в квартиру. Бася с вокзала позвонила из автомата и Сая уже на лестнице ждал, чтобы быстро вещи схватить, в комнату занести и на глаза соседям не попасться.
Эли поселился у Саи и Баси под супружеской кроватью. Постелили ему там. Загородили ширмой – чтоб не дуло. Бася за отцом горшки выносила. Говорила, что за младшеньким, Владиком. По субботам Бася покупала отцу «шкалик» - бутылочку водки в четверть литра. Накрывала на большой табуретке закуску, Эли садился на маленький Владькин стульчик и встречал «шабат».
После смерти Сталина, летом, Бася сопроводила отца на Украину: жену, детей повидать. А там от обилия чувств сердце не выдержало и Эли помер. Похоронили его в Кривом Рогу с большим сканлалом, разыграв спектакль,- без документов же.