— Господин Сея, вы здесь?
За пару часов до начала трагедии — мирового катарсиса, падения целой империи, драконьего переворота — пружина часового механизма слабеет, стрелка замедляется на полуночи.
Время всевластия Тёмной сущности над тем, что состоит из плоти и крови. Время скорби и вседозволенности: в те тревожные минуты, когда над крепостными стенами столицы проносится предсмертным гимном звук удара в гонг; когда пред ликом оживших кошмаров всё живое в землях священной Терры замирает в небытие и поворачивается спиной к своему создателю, а чёрное солнце сходит со своей оси на границе междумирья, горожане в страхе запирают свои дома на засовы, баррикадируют двери и окна, тушат свечи, в слепом бессилии прикладываются коленями к полу с надрывными молитвами — в их слезливых глазах, опалённых кострами и стрелами, надежда угасает последней вместе с факелами сторожевых башен.
Неизвестность кусает ладони больнее проголодавшегося пламени, возведённого вокруг обнищавшего городища, требующего спасения за своё предательство. Неизвестность горечью смрадного дыма стелется перед глазами, оседает в лёгкие алюминиевой стружкой: начало и конец сплетаются воедино в точке перелома. Человечество бездомной псиной засыпает у пустых надгробий на изнанке иллюзорной карты миров, теша себя мыслями о завтрашнем дне. И лишь древняя чернь опускается на мир, поглощает последние отблески дневного света.
И звёзды над её пластом плавятся в бездонной выси.
Темнота порождает звуки, и иногда в них сокрыто намного больше истины, чем цвет и форма. Жизнь вспыхивает и угасает в неощутимо-пугающем центре её вселенной. Она властвует там, где не существует цивилизаций, порядков и времени. Где лишь многоголосое эхо, звенящее прощальной колыбельной. В самом её сердце нет возможности видеть. Это не похоже на тьму самой беззвёздной ночи: даже к её мягким объятиям можно привыкнуть. Это же другая темнота — живая и неприкаянная, она одаривает улыбкой нежной девы и целует со сладостью материнской любви перед сном в такт булькающему сумасбродству червоточин, ветвящихся в чермных ранах от когтей и зубов. Она готова быть с тобой в любое время, питаться твоим голодом, вылезать из глотки и душить обнимая.
Ты либо отдаёшься ей без остатка, либо становишься её частью.
Она никогда не возвращает обратно то, что забрала с голодом и жадно поглотила.
Когда особняк оглашает мелодия скрипки, мужчина теряет дар речи.
Пришлец в длинном мундире с погонами на плечах замирает на месте, словно ноги его срастаются со скрипящими половицами старинного здания, и устремляет остекленевший взор в сторону анфилады.
Звуки стихают и поднимаются, покачиваются, будто буйки на воде, и кажется, что та абсолютная тишина более не настанет. Пронзительный свист смычка прерывается также внезапно, как и раздаётся — мрак растворяет его в себе, поглощает болотной трясиной. После него остаётся лишь безликая тень, глухое звучание в звонкой тишине, что липнет к стенам, откликается древними голосами, доносится сквозь замкнутое пространство и угасает словно насовсем.
Мужчина сжимает ладони в кулаки в беззвучной злобе и мысленно приказывает себе успокоиться: пытается убедить себя, что ему всего лишь чудится тень за спиной, заливистый зловещий смех в бездне коридоров и хруст перемолотых костей под весом тяжёлых военных сапог.
Незнакомые чувства хватают незваного гостя за горло, призрачная рука проникает в трахею и разливается леденящей жидкостью по телу. Предчувствие катастрофы охмуряет подобно крепкому вину, давит на предплечья, сдавливает грудь нестерпимой тяжестью, прутьями впиваясь в лёгкие, как куча стервятников трепала бы останки мёртвой туши. Когда не можешь заставить себя обернуться назад, лишь задыхаешься, прислушиваясь к каждому вдоху-выдоху — и не важно — своему или чужому.
Кто-то специально стоял всё это время там, в темноте лестничных пролётов, и выжидал момент, чтобы воспользоваться эффектом неожиданности, увидеть слабость, растерянность, негодование фельдмаршала в одном флаконе.
Этот кто-то — старше мира, древнее времени, из глубин темных начал взывает своей беспредельно грустной сонатой, творец истории и её разрушитель, он видит то, что сокрыто от человеческих глаз. В этой игре роли были распределены задолго до того, как безликая тень ступила за порог священного храма: предводитель драконьих альянсов всего-навсего жертва, загнанная в пасть всемогущего монстра, заплутавшая овца в лапах преследующего её охотника, сломанная кукла в руках кукловода.
Не сложно сделать умозаключение, какого было предназначение этого звука. Напоминание, кто в этом доме хозяин. Предупреждение. Сигнальный огонь, во время шторма блеснувший маяк. И Гислейну до подошедшей к горлу тошноты, до омерзения, до клокочущей истерики смешно: он следует за мелодией скрипки по чужому, ощутимо враждебному дому подобно мотыльку, что сквозь тьму рвётся к свету, который станет для него могилой.
Мужчина выходит из оцепенения и пересекает коридор размашистым шагом, взглядом подмечая хаотично расставленные по углам потёртые от времени канделябры и развешенные по стенам цветастые гобелены, будто бы собранные из серебряных лоскутов. Лестница с высокими перилами и позолоченными, закругленными поручнями находится западнее, настолько припрятанная объятиями темноты, что разглядеть её со стороны входа практически невозможно. Фельдмаршал останавливается подле и чертыхается про себя так отъявленно, что за такие слова впору получить выговор.
Есть только путь вперёд — вперёд по лестнице, прямиком к источнику звука.
К хозяину особняка.
В лапы чудовища, ласкающего корпус скрипки ловкими пальцами.
Сзади остаётся тяжёлая дверь с засовом из проржавевшего металла, звучно захлопнувшаяся за спиной. Сзади — та самая упущенная возможность избавить себя от нескольких часов бесцельного блуждания по лабиринтам чужих хором. Сзади — выход, запертый для пришлеца на сотни замков, ключи от которых разбросаны под ногами, потопленные в жидком океане хлюпающей крови.
Любой другой попросил бы повышение, мешок рубинов в качестве награды, почетное звание или преждевременный отпуск. Но он принимает внимание со стороны верхушки Совета Туру как нечто должное. И делает то, что ему говорят, даже если этот приказ — встретиться лицом к лицу с самыми страшными существами этой чертовой реальности.
Слышно, как порывы осеннего ветра безумно шепчут, кричат, выжигают сознание предсмертными всхлипами, поднимают костлявыми руками опавшие листья и кружат их в вихре танца, бережно укладывая у подножия мрачного сада вересковым венком. Слышно, как ветки лип переругиваются жутким клекотом и стучат глухо по поверхности черепицы.
Особняк дышит.
Вы слышите?
Каждой постанывающей от старости половицей, каждой ставней, тянущейся к шумящим на ветру деревьям, каждым писком грызунов в подполе, каждым свистом сквозняков, каждым болезненно кричащим шорохом и скрежетом, отдающимся эхом в ушах.
Особняк дышит…
И голос его — голос скрипки, вновь заводящей свою песнь.
Музыка раздается откуда-то сверху, касается потолков, вьётся под ногами, — красиво льющиеся ноты, складывающиеся в тесное переплетение тьмы и света, грации, нежности и грусти, светлой радости и щемящей сердце тоски. Она трезвонит так громко и язвительно, что кажется, будто источник раскачивается в голове церковным колоколом, будто каждая нота имеет вес и впивается ножевыми в содрогающуюся спину.
Фельдмаршалу хочется одернуть себя.
Убедится, что это всего лишь игра воображения, но со временем игнорировать невнятное бормотание, хихикающее где-то в недрах сознания, становится невозможно. Это голос. Чей-то живой, резвящейся голос, злостно насмехающийся над ним голос, от которого все естество невольно содрогается.
Мужчина чувствует беспокойство, но решительно ускоряет шаг, сражаясь с желанием покинуть это ужасное место. Всего-то нужно развернуться и добежать до противоположного конца коридора, надавить на ручку и пересечь границу ожившего кошмара, вдыхая ледяной воздух ночи едва слушающимися губами.
Думать об этом – уже большая ошибка, шаг к бескомпромиссному поражению. Едва подобная мысль мелькает перед глазами, как что-то вязкое завладевает всем телом, мешая сосредоточиться. Фельдмаршал обливается холодным потом, затирает лоб в спешке рукавом и уверяет, что, если второй человек окажется внутри дома, по правую руку от него или по левую – этот голос…нет, эта музыка убьёт этого человека.
Лестница оказывается крайне ненадёжной конструкцией, скрипящей под каждым шагом незваного гостя, будто инородное тело, попавшее в это место по нелепой случайности незатейливого архитектора. Хочется почти бегом преодолеть это расстояние и оказаться в безопасности, на втором этаже особняка, туда, куда ведёт своего гостя обитатель этих стен.
Тусклый свет вбитых в стену факелов вырывает из непроглядной темноты лишь клочок комнаты, не дотягиваясь до невообразимо высоких потолков, и освещает полукруглые мраморные арки, держащиеся за расписанные витражами колонны, которые воздвигают на своих могучих сводах пласты прозрачного отполированного стекла, создавая неисчезающее ощущение, словно все в этом доме играет важнейшую роль в существовании мира, оставшегося внизу, за дверями, а эти каменные изваяния взваливают на свои плечи весь этот хрупкий небосвод.
— Поздний час вы выбрали, — голосом безликого смертника встречает фельдмаршала хозяин, и его ресницы вздрагивают, а взор турмалиновых глаз поднимается на незваного гостя. — Входите, Гислейн. Я ждал вас.
Он стоит фарфоровой куклой, гордо подняв голову и прижав к своему плечу корпус скрипки, в выгравированном центре рунной печати, в неимоверно поглощающей темноте, словно лижущие языки огня просто не могут пробиться через густой мрак, отражаясь золотыми всполохами на его расшитой генеральской униформе. Его лик сверкает в голубовато-серебряных, мертвых оттенках и бликах пробивающегося сюда света луны. В полуприкрытых глазах сверкает серебряная пыль, и губы изгибаются в легкой снисходительной улыбке.
Верх аристократизма и эстетичности.
Черный силуэт троится в свете могущественного светила, перебирает накатывающими движениями морского прибоя смычок по струнам своей проклятой скрипки. Вестник играет о чем-то далеком, о чем остальные помнят лишь по человеческой жизни, прошлой жизни, которая, безусловно, была. О чем-то дорогом и очень близком, о чем-то безвозвратно утерянном в те далёкие времена, когда Терра рождалась из пепла и первородного хаоса. О чем-то, о чем проще не думать, но что непроизвольно воскресает в памяти разбитой мозаикой, стоит ему начать играть.
— Вы же явились сюда за доказательствами, верно? Присаживайтесь. Времени у нас предостаточно. Выпьем по бокалу вина, ожидая трагедию, до которой остались считанные часы. Минуты расплаты этой многострадальной реальности за преждевременно раскрытую правду. Начало мирового переворота. Рассвет новой эры, вступающей в свои права с первыми лучами восходящей Андатры, — хозяин продолжает говорить, жестом приглашает войти, а фельдмаршалу кажется, что отовсюду он слышит хриплый хохот — мужской и женский, сбивающий с толку, ломающий нить понимания, и шепчущие голоса, что поют ему в унисон надрывным хором. — Драконья Смута.
Учтивость и та лёгкость, с которой он выражается, вызывает раздражение.
С трудом верится, что это существо всерьёз не понимает, с какой целью в его дом посреди ночи явился руководитель королевских альянсов, введённых в столицу после прогремевших над всей реальностью событий, сведениями о которых господин Сея, несомненно, обладает.
Это похоже на игру, тщательно выверенную, мастерскую, таящую за собой нечто непостижимое и одновременно ужасное — и оппонент осведомлён в ней куда лучше немощного фельдмаршала, закинутого на другой конец мира не по своей собачьей воле. То, чему его никогда не учили на службе — задаваться вопросами и принимать чужую истину как данность. Всё то. что вызывало сомнения, обязано было оставаться внутри. Поэтому в тот момент, когда руководство непозволительно долго тянуло с принятием решения, Гислейн впервые усомнился в том, что бездумное преклонение перед теми, кто никогда не смотрел в глаза чудовищам и не видел ничего, кроме позолоченных блюдец на столах королевских обеденных залов, их тот-самый-священный-долг, исполняемый во имя Линкона.
Гислейн не принимает предложение собеседника присесть, мнётся в шаге от лестницы и едва сдерживает себя от отчаянного желания применить силу, пренебрегая приказами свыше разрешить проблему мирными переговорами — практически животный инстинкт самосохранения. Он готов поклясться — такой позиции в списке решений не могло быть с самого начала, иначе в этот особняк направили бы лучшего дипломата восьми крепостей, но точно не титулованного фельдмаршала из теней третьего ранга.
Господин, будто подмечая изменение на лице предводителя кровавых скориан, делает беззвучный шаг из своего укрытия и насмешливо смотрит на него, лязгая смычком и издавая свист, от которого на глаза наворачиваются слёзы.
— Так с чем вы пожаловали?
— Головоломка вашего отпрыска была активирована сегодня ночью. Тени драконьей стражи потеряли свои метки и оказались запертыми в городе, как и тысячи людей. Совет требует объяснений, Сея.
На мраморном лице собеседника играет багряный свет от канделябр у стены, мягко растекается по коже, отражаясь в глазах и ныряя, ныряя обратно во мрак на долю секунды. Мужчина прикрывает ладонью губы и беззвучно усмехается.
— Звучит поистине великолепно, не находите?
— Кажется, вы не осознаете цену ответственности ни перед короной, ни перед реальностью, видящей, как Создатель разрушает нить мироздания ради сохранения одной единственной жизни. Неужели вы не понимаете, что в такие игры опасно играть?
— Вы хотите сказать, — Сея ведёт бровью и задумчиво обводит взглядом Хьюберта. — Что создание головоломки, организация этого обряда сохранения, заговор в королевских кругах — наших рук дело, господин Гислейн?
— А разве тот Бог, которого все ждут, пошел бы на такое безрассудство по собственному желанию?
Гислейн хмурится, сужая янтарные глаза в две тонкие линии, когда собеседник, будто умалишённый, сокращает дистанцию между ними и маниакально хихикает, находя заданный вопрос чрезвычайно забавным. Стальным поручнем ком встаёт поперёк горла, когда он вытягивает ладонь и показывает указательным пальцем на фельдмаршала.
— А разве вы достаточно сильны, чтобы сохранить молящий о пощаде мир? Вы сами убиваете, раните, губите, понимая, что чудесным образом к вам может прийти только расплата. Все загублено беспощадной жестокостью и равнодушием, забыто в рачениях. Разлагающее творение, развращенная земля безумного творца. Я не должен оправдываться, не обязан ничего объяснять, и Создатель не обязан отчитываться перед группкой людей, возомнивших себя нечто большим. Потому что вы чувствуете подсознательно себя виноватыми лишь в том случае, если происходит что-то, не поддающееся вашим догадкам. А самым невероятным остается вера в то, что случится само по себе, когда катастрофа сама соизволит спуститься до алчущих и не очень существ. Это и будет возмездием.
Хьюберту кажется, что голос доносится вовсе не из хрупкого силуэта скрипача.
Он повсюду.
Обволакивает и застилает звуковой волной эту комнату.
— Больше века прошло. Вторая реальность успела обстроить себя мнимой цивилизованностью, элиды воздвигли самодельную Бильвёст во благо сохранения покоя и безопасности земель Терры. А вы все еще продолжаете прятаться и нести свою чепуху о великом возмездии, — Гислейн вскидывает подбородок, уголки его губ растягиваются в улыбке. — Не надоело самим, Сея?
— Этот же вопрос я попрошу задать присяжным Совета. Сколько ещё они будут жаждать лицезреть своими глазами аллюзийное воронье кладбище?
— И всё же?
— Ожидание порождает интерес, — господин Сея говорит тихо, почти полушёпотом, и каждое его слово напоминает шипение змеи. — Единственное человеческое ощущение, от которого я был ни за что не отказался.
Хьюберт понимает, эти слова Сея мог произнести перед кем угодно, обращение лично к каждому, оказавшемуся в поле зрения, но сейчас в темноте находящегося далеко от столицы особняка… он совершенно один.
Один перед ликом существа, древнее времени и человечества.
Один единственный слушателей, в адрес которого и прозвучали эти слова.
Хьюберт не находит нужного слова, чтобы ответить оппоненту.
– Вы все еще мне не верите, Хьюберт? — лицо говорящего трескается на осколки, размазывается сотнями наложенных на холст красок, растягивается в безумной улыбке, которой впору вспарывать вены. — Почему?
Серьезные дождливые глаза смотрят в упор.
— Доверие должно строиться на чем-то общем. У нас этого нет. Более того — вы главный подозреваемый в мятеже против всемогущего Совета. И в наваждении Создателя, который пытается сохранить лишь свое имя, а не реальность Терры.
— Иногда доверие — не прихоть, а обязательство. Знаете, что я вам скажу на столь резкие обвинения в наш адрес? А вы послушайте, Хьюберт. Бесконечность — утомительно и банально, но эту бесконечность должен хранить в себе любой Создатель, а это быстро приедается, может и надоесть. Вся красота заключается в мимолетности. В том, что жизнь ограничена временем и зависит от него. Каждый из вас продолжает жить прошлым, теряясь в настоящем и не понимая реальный смысл своего существования. Это карма. Яд, разъедающий ваши души чумным болотом, не имевшим ни края, ни безопасных участков. Подчинивший себе все, он требует противопоставлять действия разуму вопреки. Требует делать последний шаг в пропасть, если вы стоите на балансирующей поверхности ножа. Требует выстрела вместо пощады. Вы рождаетесь, взрослеете, стареете, а затем умираете. Вы убиваете, чтобы выжить. Вы грызете друг другу глотки, чтобы подавить вашу слабость. Вы бежите, потому что у вас нет времени, ибо то время, которое вы имеете, ограничено. А нам нет никакой нужды торопиться.
Мужчина замолкает и хмыкает, прочищая горло.
Белые волосы не-человека отливаются серебром каждый раз, когда выбравшийся из своего тесного плена набежавших туч серп луны пробирается в это помещение, словно и созданное для того, чтобы наблюдать за движущимся небосводом и сверлить его взглядом. Господин Сея беззвучно пододвигает в сторону Гислейна бокал и заполняет его доверху вином, но Хьюберту кажется, что он содержимое бутылки – вязкое, жидко-пресное, с перегнившими черными сгустками – чья-то еще теплая кровь.
— Вы не знаете цену времени.
— Неужели? А много вы знаете о времени? Этот мир не так прост, как вы думаете. Недостаточно ссылаться лишь на то, что видят глаза и слышат уши. Пройти его и не потерять ничего — пустая трата времени. Иерархия существ Терры настолько шаткая, что достаточно одного революционного вздоха, чтобы она рассыпалась как карточный домик. Наш путь познается в вечном. Кто-то пишет историю, кто-то ее создает. Однако разница между первыми и вторыми донельзя очевидна. Мы будем за спинами других вечно, станем едины с каждым мгновением жизни, пока она не взорвется в краснеющем закате новой эры. Остальные — участники нашей игры. Они оставят позорные следы, воплощавшие чужой гнилью на земле испещренные садизмом изображения будущего армагеддона, обрамленные слезами и обремененные тяжестью множества тел под толщами воды. История, писанная кровью; мир, построенный на костях; истина, тонущая во лжи. Время — чёртово колесо. Воссозданные понятия и мифы о хрупком миростроении не забылись, как не забыто и все то архаичное. Ничего не изменилось и не изменится даже через сотни лет. Все вокруг лишь то, что они могут видеть. И знают они только то, что могут осязать. И даже если ваше естество может окружить себя мыслями, то расколотая на две половины вселенная никогда не достигнет осознания, а жизнь, которой вы дорожите, никогда не сможет предстать всего лишь сказками одного сумасшедшего, стоящего за вашими спинами. И тогда появляемся мы. Пока не отомрут последние корни плоти, мы следим, чтобы сценарий этого мира исполнялся идеально.
Вдох-выдох, ритмично, гул в ушах – будто выстрел в висок с расстояния нескольких сантиметров. Обездвиженные ножевыми бездыханные трупы окровавленных мыслей, бьющихся в истерическом танце. Нужно успокоиться. Взять себя в руки. Глаза цвета темного янтаря вновь поднимаются к небу, опирающемуся на хрустальный купол. Бескрайняя гладь успокаивает разум и вопреки ожиданию не рассыпается на мириады огней и осколков. Мужчина не дает эмоциям разорвать плоть его самоконтроля изнутри. Остервенело мотает головой и старается всеми силами забыть о зрачках, выбивающих тень осмысленности из него.
Голос господина Сея затихает, давая минимальный шанс обдумать все. Их обоих разделяет время, в котором они способны существовать. Между ними — тысячи лет и тысячи событий, запечатленных на рукописях уже ушедшей в прошлое истории.
Господин Сея невесомыми шагами обходит комнату и встает у противоположного окна, сжимая левой рукой корпус фиолетовой скрипки. Ведет плечом в сторону, опираясь о раму, сводит длинные пальцы у своего бледного лица, негромко хмыкая, дабы прочистить горло после продолжительного монолога. Скрипящие доски отзываются птицами с пробитыми крыльями под ногами их обидчика.
— Сея, — окликает мужчину Гислейн и сдвигается с места, неловко обходя рунную печать и чувствуя на себе взгляд оппонента в отражении стекла. — Если вы так важны, если от вас зависит исход всего, если вы не виноваты … почему не попытались отговорить Создателя от безрассудных решений?
— Наш удел — ожидание. Мы не имеем права диктовать свою волю Линкону.
— Вы должны понимать — я явился сюда, чтобы арестовать вас. Альянсы сейчас направляются в Сархард. Если дело примет неизбежный оборот...нам придется избавиться от угрозы.
— Вы правда готовы на это? – смотрит на него музыкант ясными, блестящими при свете луны глазами. — Думаете, если у вас есть право на одно безнаказанное убийство, то эта реальность, пленниками которой мы все являемся, этот мир…станет идеальным?
— Думаю, да. Только если бы у меня лично было такое право – ты бы его не увидел.
Мужчина не двигается с места, заморожено наблюдая за тем, как блуждает ночь за другой стороны стекла. Кажется, он даже не расслышал, что сказал ему фельдмаршал.
— Мы видели закат этой эры, на смену которой придет либо хаос, либо утопия. Мы видели закат трёх таких же, ничем не отличающихся друг от друга эр, мы видели миллиарды возможных исходов. В игре со временем лишь один победитель, но вот кто? – Сея поднимает свою ладонь – медленно, грациозно, будто стремясь ухватиться за россыпь лунного света, что подернута багрянцем. Касается стекла легко, словно перед ним произведение искусства. — Могущественная кучка людей, которая ощутила на своих губах кровавый привкус власти? Юнец, стремящийся добиться справедливости? А может быть, Бог, что все же заслужил свою толику покоя, возможность найти себе достойную замену…
Хьюберт рефлекторно подается назад и выдавливает из себя сбивчивый шепот:
– Чего… вы хотите на самом деле, Сея?
Последние слова Гислейна буквально утопают в скрежетании, поглощенные быстротечной волной, свистом скрипки, и мужчина понимает, что звук, эхом распространившийся вокруг, действительно распахивает невидимые глазу двери в преисподнюю. Воздух вокруг — зловонный выдох вырвавшегося цербера. Выедает легкие крупицами тлеющего пепла, а тело наливается тяжестью, словно погруженное в ледяную воду.
Вороньими когтями, играючи, хозяин особняка проводит по струнам и усмехается, размещая музыкальный инструмент на своем плече, прижимая его подбородком. Вибрация, прокатившаяся раскатом преумноженного звука, напоминает дыхание, будто неодушевленное здание обретает собственное сознание, оживает, вбирая ноздрями-распахнутыми-окнами холодный воздух, который потоком тьмы окружает Гислейна. Исполненный боли вой теряется — половицы, всколыхнувшись, начинают ходить ходуном, дрожат, прижимаясь друг к другу последним усилием.
Хьюберт затирает ледяными руками пот с лица и отшатывается назад, когда осознает, что движение вокруг, колебания воздуха, дома, пола, стен – вовсе не игра воображения. Хрустальный фужер на столе дребезжит тонким перезвоном, перезвоном тысяч колоколов на башнях крепости Сархард, и в свете серебряного хрусталя он видит пляшущие огни и сотни незрячих, ни звериных, ни человеческих глаз сквозь щели на стрельчатом потолке. Меж ребер-прутьев изъеденного черной плесенью пола клубятся мясистые черви, роются в сводах божьего храма, измеренного мириадами шагов.
Господин Сея стоит в углублении комнаты: словно мраморное изваяние, словно фигура, вернувшаяся на свое законное место на шахматной доске, и держит наготове скрипку, предательски умалчивая о самом главном.
Фельдмаршал боится даже поднимать голову, но вспыхнувший золотом свет, норовящий прожечь глаза, заставляет его сделать это.
— Мы хотим…
Голос мужчины двоится, троится, и кажется, что безликие голоса порывистым дыханием доносятся со всех сторон. Мелодия нарастающей волной оглушает с новой силой, мягким пухом застилает глаза, забивается в ноздри. Красота ее абсолютна. Скрипка — Грааль для страждущих, обнаженная кость без изъянов плоти поет языком крови, первозданной музыкой. Пальцы музыканта мечутся по ее хребту будто в трансе.
Нота к ноте, аккорд за аккордом, нота к ноте, аккорд за аккордом.
— Создать нового Бога!
Хьюберт хочет верить, что это именно страх заставляет его встать на одно колено перед Ним, что это не его воля, не то желание, с которым он боролся каждую минуту своего пребывания здесь. Мужчина смотрит и не может оторвать своего взгляда от подернутого кровавыми разводами горизонта за застекленными окнами.
На тверди в зените замерло не-солнце — уже выпрямляется в полный рост и возвышается исполином, расправляет плечи, нависая над погруженной во мрак землей.
Ядовито-рубеллитовая рассветная нить, которую можно было бы принять за восходящее над этим миром светило, если бы не острые и тонкие, как ледяные снежинки, потоки серой воды, змеями сворачивающейся в кольца, вспыхивает сотнями золотых сфер.
Огонь танцует предсмертный вальс в далеком небе, сжигая дотла тела беспечных звезд, падающих кусками обугленных конечностей, что рассыпаются серебряной пылью, едва коснувшись облаков. Огонь заполняет собой все небо, кривыми трещинами расходится жадно и порывисто, что Гислейн буквально ощущает жар, бьющий ему в лицо, и хор голосов в своей голове, которые продолжают петь о незнакомом для него имени, значение которого имеет гораздо больший смысл, чем все слова Совета.
Ночь, потревоженная настигнувшим этот мир возмездием.
Ночь, которую запомнят десятком полыхающих солнц, что превращают бетонные здания и стены крепостей в груды погребальный камней.
Мир сужается до лица существа, древнее времени и человечества.
И в это мгновение между бездной и забытьем достаточно услышать.
Музыкант продолжает играть о чем-то, что остальные, скорее всего, и не помнят вовсе, но Гислейну видится собственная слабость, боль и горечь, что обжигает грудь.
Ему видится Сея, стоящий/е/ за его спиной рассыпающейся тенью в бледных отражениях, тысяча глаз, что смотрят на него со стен, темные картинные коридоры, звезды в черном небе за стеклянным куполом особняка и альянсы – лежащие бездыханными телами в земле герои, опавшие прахом, отдавшие свои жизни во благо будущего, которое находится в цепких руках Создателя.
Ему видится багряный закат и выходящее из берегов море, мягким шелком накрывающее этот многострадальный мир. Ему видятся люди — посиневшие трупы, некогда пытающиеся ухватить онемевшими губами воздух, находясь на самом дне.
Ему видится потоп и семеро, что возвысятся над руинами ушедшего под воду мира.
Он чувствует, как сам погружается в бездну.
— У каждой лжи есть мелодия. У каждой истории есть начало.
Музыкант продолжает играть, но ему уже ничего не видится.
Лишь чернь и бушующая штормом тысячеглазая пустота.