Январь 2020
По «Одесскому пароходу» если начать...
Не успел-таки народ, хочу сказать, отплеваться, так, как хотел. Чувствовалось, что хотел народ душевно так отплеваться, но времени никак не дали, окаянные. Град-На-Холме замочил иранского генерала совершенно не вовремя, замерли мы тут все – не до ПАРОХОДОВ стало, убийство эрц-герцога поскакало по сетям и весям. Ну, ахнут сейчас, ну, вломят Гегемону вот прямо сейчас по-нашему, по-персидски! А Гегемон ахнет из всех стволов, как и положено оплоту мира и спокойствия! И понесётся!..
Но… Обошлось, вроде…
Тьфу, тьфу, тьфу!
С укробоингом теперь будут помалу фантазировать, да мирно гундеть о зверской личине шиитского фундаментализма и происках Путина.
Оно и к лучшему.
Посему можно поговорить спокойно о Михал-Михалыче.
У меня был случай высказать отношение к его творчеству – гений. Просто, вот так вот, незамысловато – гений слова, поэт, не виданный ни в каких землях. Да и у нас, духовно передовых, впервой. Кто тут употребляет слово «сатирик»? А? Глухие вы, граждане, на оба ваших уха, коли это слово произносите даже шёпотом. Глухие бесперспективно.
Употребите уж тогда слово ШУТ, но только с очень большой буквы – Шут. Тот, который заставляет хохотать, держась за бока, и мимолётно, одну за одной, выговаривает в лица наши не очень-то приятные истины о нас самих, хохочущих. И даже там, где он, условно говоря, САТИРИК, он – поэт, заставляющий порою за музыкой слов как-то интересно даже взглядывать, да и видеть, не уворачиваясь, не юля, показываемое!
Смешно же! Очень смешно. Безумно смешно.
До рыданий, до колик, до сползания под стул! Но отсмеявшись, слёзы кое-как утерев, вернитесь к произнесённому только что – это же стихи в прозе, музыка из самых невероятных смыслов и слов. Стремительная, завораживающая музыка.
«Шоколад в постель могу себе подать. Но придется встать, одеться, приготовить. А потом раздеться, лечь и выпить. Не каждый на это пойдёт»
«…не переставая быть евреем…»
«…как же ты аристократизм покажешь, если штаны и пиджак надо непрерывно поддерживать?! Или руку королеве целовать, или панталоны держать. И руку пока еще надо у нее искать: она тоже пожать норовит»
«Где экскурсия? Это ж уголовное дело – триста человек политехнического вуза. Мы должны их вернуть. Хоть часть»
«Нью-Йорк напоминает Ялту, чем-то. Я завтра досмотрю, чем. Часа в два ночи появляется Сидней и раздражает меня, он раздражает»
«– Миша, здесь будет что-нибудь? Или мы разнесём эту халабуду вдребезги-пополам. Я инвалид, вы же знаете.
– Жора, не изводите себя. У людей большое горе – они хотят поторговаться»
«…тут, если сосредоточиться на ком-то, его можно все-таки устранить вместе даже с окружающими или, по крайней мере, обратить внимание общественности. Что, мол, там за стрельба, дым и дикие крики? А там как раз обращают внимание общественности»
«а я вообще на вас… на вашу баржу… на ваш канал… на всю эту вашу степь… с вашими этими… окрестностями… ты ж смотри, какая-то плывет… вещь!..»
«Понятие честности толкуется значительно шире: От некоторого надувательства и умолчания, до полного освещения крупного вопроса, но только с одной стороны»
Только, чтобы была музыка, изображать это должен один-единственный человек – Михал-Михалыч. В крайнем случае – Карцев-Ильченко. В самом крайнем – Аркадий Исаакович. Потому что буквами написана только двадцать пятая часть того, чего там вложено, остальное – его круглая физиономия, его уникальная интонация, его стремительная речь, его руки и его хитрый взгляд, хитрый и неостановимо доброжелательный.
И вот тогда – смешно. До колик, до рыданий.
«Шеф. Значит, если я его правильно понял, вчера он видел больших омаров, поэтому они были по пять. Сегодня он видел маленьких омаров, поэтому они были по три.
Переводчик. Да.
Шеф. И они там смеются?
Переводчик. Он говорит – умирают.
Шеф. Так. Клинтон точно проиграет эти выборы. Я не вижу толку в помощи этой стране! Смеяться над тем, что большие омары по пять, а маленькие по три!..»
А мы помирали. Читал Карцев.
Интересно, а в «Одесский пароход» и РАКОВ (простите!) вставили? В исполнении какого-ни-то артиста больших и малых академических театров?
Поэтому, когда я увидел начало не самой, честное слово, удачной вещи Жванецкого, увидел бегающего по фанерным декорациям и верещащего Маковецкого, что-то бубнящего в окошко Добронравова, Супруна с Мадяновым, нехотя тараторящих отдалённо по-одесски, я просто выключил эту самую, как бы половчее сказать, ФИЛЬМУ. По этому жуткому началу, мне показалось возможным судить в целом обо всём этом произведении киноискусства – лабуда. А по другому сказать – трагедия просто!
И пусть меня простят упомянутые, ежели я ошибся!
Был ещё один гений наш, не поддающийся переводу на другие лица – Высоцкий. Когда разнообразные джигурды на очередных юбилеях изображают песни Владимира Семёновича, я тоже стараюсь поскорее выключить. Не поддается Высоцкий переводу на другие голоса.
Как и Жванецкий.
Сколько бы ни копировали его скороговорку ярмольники наши записные – музыки нет. Треск и шум. Хотя и энергично тараторят – а музыки нет.
Ну, уж извините! Так вот как-то у меня.
Зачем же тогда он согласился на эту лабуду… виноват!.. трагедию в исполнении самых разных, порою очень известных актёров? Вот, ведь, оно всё – всё в компьютере, всё выложено, всё под рукой. Включаешь настоящего Михал-Михалыча, да с Карцевым и Ильченко порою, и наслаждаешься подлинником.
Неужто не помнил он вторую «Карнавальную ночь», это финальное позорище Эльдара Рязанова? Там тоже Маковецкий играл…
Что ли деньги нужны вот как раз?
А потом, скорее всего, упустил из рассуждения Михал-Михалыч, а с ним и все остальные почтенные режиссёры-артисты, другую наиважнейшую вещь. Чтобы музыка состоялась, нужен помимо исполнителя ещё СЛУШАТЕЛЬ. В пустом зале только репетиции закатывают, но никак не концерты. А ПРЕЖНИЙ Жванецкий был исполнен через НОНЕШНЮЮ фильму в ПОЛУПУСТОМ зале. А то – и в пустом вовсе.
НОНЕШНИЙ зритель молодого, да и среднего, возраста, прослушав «…Водители Ларионов и Кутько, используя один двигатель на две бортовые автомашины, взялись обслужить максимальное количество потребителей с одного штуцера прямо в гараже, чтоб напрасно не возить по магазинам...», мало что поймут, полагаю, а то и впрямь, глядишь, подумают, что в легендарное то время все мы жили и работали круглыми сутками пьяные в хлам. Интеллигенция-то наша всё норовит (правда менее музыкально, но более упорно) о том же прозвучать.
Но такое понимание, если и заставит кого засмеяться, то очень уж не прихотливых слушателей. Слушателей НОНЕШНИХ, воспитанных на закадровом хохоте КАМЕДИ-КЛАБОВ.
Мы-то слушали Михал-Михалыча с подключением души и мозгов. Мы его понимали и он нас понимал, тогдашних. Свой он был…
Я к тому, что российский слом времён в лихие девяностые произошёл кардинальнейший, связь этих самых времён с нынешними оборвалась категорически. Только мы старые (а тогда, во времена ТОГО Жванецкого – молодые) понимали заложенный там смысл так, как он и был заложен. А кто объяснил это НОНЕШНИМ?
«Что там за стрельба, дым и дикие крики? А там как раз обращают внимание общественности».
Но интеллигенция как раз норовит внедрить в уши другие дикие крики и стрельбу. «Рашка-говняшка» (копирайт Алексиевич), ужасы ГУЛАГА и вся жизнь в очередях. Так как-то.
И тогда были люди, напрочь лишённые слуха и смеха. Бухтевшие угрюмо: «Неправда! Он что – хочет сказать, что все мы тут алкаши?» А мы и не спорили. Махали рукой безнадёжно и убегали к Жванецкому – под стул сползать.
И сейчас не спорим. Устали. ТАМ и впрямь бывало всякое. Но люди ТАМ жили веселее. На мой, конечно, стариковский, взгляд. Хотя и продираться сквозь несуразности и дрянь приходилось иной раз отчаянно. «Броня крепка…» – это мы очень понимали.
И он нас понимал.
Вот.
А в новое время Михал-Михалыч, скажем так, побоялся всунуться.
Сдрейфил Михал-Михалыч.
Купился.
Побоялся в девяностые и далее быть Жванецким, а не дежурным по стране. Не соединил собою времена. Спрятался от жути той, от страшных дел и страшных судеб тех людей, которые его понимали при Советах. Оно, может быть, и НОНЕШНИМ понятнее всё стало бы по переходам времён, начали бы понимать, соединяя, а он – сдрейфил. А мог бы посмотреть окрест, мог бы услышать, как ездят Скорые на голодные обмороки, как матерно поминают новую власть те, кто работает ещё, как убегают, уезжают, умирают от инфарктов, как вешаются и выходят на шоссе. Но… Не увидел, не услышал, прищурился…
Нет, он и потом говорил. И хорошо говорил.
«…Не надо бессмертия. Пусть умру, если без этого не обойтись. Но нельзя же так быстро» – это просто прекрасное стихотворение в прозе.
«…Ты знаешь, что такое волны. Это когда ты лежишь, а я провожу рукой по тебе. Ты знаешь, что такое глупость – это все, что я говорю. Ты не чувствуешь, что в кончиках пальцев моих я весь. Я не помню твоего лица. Я не помню твоей одежды. Я все это чувствую» – это просто музыка, которую слушают с закрытыми глазами.
Но это – четвертинка Жванецкого, восьмушка от него.
Но Михал-Михалыч перестал быть Шутом. С очень большой буквы. Перестал смотреть туда, где люди, а не возможности.
Первый раз я вздрогнул, когда он сказал: «Образование у меня никакое, то есть – высшее техническое». Шутка у него такая прозвучала однажды. Я, грешный, имел и имею пока высшее техническое. И знавал по научной литературе множество великих инженеров моей страны.
Я тогда перетерпел.
С кем не бывает…
Ради красного словца…
…ни мать, ни отца…
Хотя, как сейчас понимаю, это было первое приседание и два-раза-КУ перед нашей родимой интеллигенцией, будущей проводницей НОВОЙ ИДЕОЛОГИИ, ненавидевшей инженеров всегда и беззаветно. Больше инженеров они ненавидели только православных священников, даже когда ругали КПСС за безбожие. Интеллигенция наша всегда была за РЕВОЛЮЦИЮ. Инженеры вместе со священниками всегда были против РАЗРУШЕНИЯ ДО ОСНОВАНИЯ, А ЗАТЕМ…
Второй раз дёрнуло меня уже во времена Смуты.
«Вам дали свободу! Ну, инженеры, где ваши заделы и проекты?» – брякнул тогда Михал-Михалыч.
Он сказанул это, когда инженеров уничтожали, как класс. Голодом уничтожали. Выбрасыванием в ЧЕЛНОКИ и торговцы. Когда формула «Сырьё будет инвестировать реформы» быстро и без тени смущения была заменена на формулу «Сначала дикое перераспределение, а потом капиталы заработают». Он сказал это,повторюсь, когда Скорая в Ленинграде начала ездить по вызовам на ГОЛОДНЫЕ ОБМОРОКИ. Когда приснопамятный Собчак изрёк: «Городу не нужны эти сталинские монстры». Отец Ксюшки имел в виду заводы.
Всё видящий Михал-Михалыч, как я понимаю, тогда уже спрятался за забор, чтобы не видеть ВСЕГО.
Как и многие-многие из пишущих-говорящих, побоявшихся соединить времена.
«У них сегодня внутри музыка, из-за забора слышны речи, видны флаги – там их день. И мы, конечно, из последних сил можем окружить себя забором и праздновать свой день: приятного аппетита. Но давайте объединим наши праздники, и вы не будете выглядеть так одиноко, пробираясь с работы домой и прижимая к груди сумочку…» – с чем, Михал-Михалыч?
Что ли с визами, баксами, домами и джипами, видимо. Со всяким барахлом, говоря по-крупному.
Семью надо кормить…
Его можно было понять, конечно. Чисто по человечески.
Много заделов оставили советские инженеры. До сих пор на них держимся в оборонке и космосе. До сих пор никто в мире не может повторить некоторых ШТУК советских. Даже мы, НОНЕШНИЕ не можем. Нас, ведь, почти не осталось. Почти извели.
Вы думаете Град-На-Холме пожалел бы денег на титановую подводную лодку? На подводную лодку, при том же движке идущей в полтора раза быстрее? Идущую под водой быстрее надводных крейсеров. Да всё бы отдал! И вывез, как я слышал, полную технологию через деловых ПАЦАНОВ российских. Ан – фигушки! Проект «Золотая рыбка» не поддался. По разгильдяйству советскому, видимо, главное в головах оставалось, а не на бумажках. А советская лодка, сделанная на Ижоре и в Северодвинске, скорее всего, теми же пацанами давно уже распилена на металл.
Кто-нибудь отказался бы иметь самолёт, летящий в двух метрах над водой в зоне, недоступной для любой локации? Кто-нибудь отказался бы от знаменитых советских ЭКРАНОПЛАНОВ? И вывезены все технологии, и украдены все чертежи – а сделать никому не удалось.
Много можно чего тут рассказать. И наше КБ кое-что сумело сделать, что до сих пор, вот уже пятьдесят лет, с самыми дикими перегрузками работает.
И та ткань, по которой немцы предлагали двигать футбольное поле «Зенит-Арены», с ленинградского института свистнута. В семидесятых годах в Союзе на той ткани нефтяные платформы в море спускали толчком ладони.
Много чего…
Чего из-за забора не увидать было…
Когда я со своими несчастными ваучерами бродил по пунктам продажи акций и не мог там найти ни Газпрома, ни Норникеля, ничего, что было работающим (сельхозтехники выкладывались, мостоотряды, совхозы и всякое такое), когда я узнавал, что упомянутые ГАЗПРОМЫ распределялись по ЗАКРЫТЫМ РАСПРЕДЕЛИТЕЛЯМ (потом, когда ваучеры эти в массе своей уже были ОБМЕНЕНЫ НА ПРОДУКТЫ ПИТАНИЯ, газпромы появились, конечно, в пределах видимости), когда умирали Ижорский завод вместе с Уралмашем и несколькими приволжскими заводами под невесть как заполучившим их Кахой Бендукидзе, когда гайдаровские налоги превышали прибыль и гибли пачками частные предприниматели и фермеры, народившиеся из горбачёвских кооперативчиков, я всё ждал – вот выйдет сейчас Михал-Михалыч, вот скажет, как раньше, убийственно и весело, весело и убийственно, рванёт ПРАВДУ В ГЛАЗА…
А Михал-Михалыч вышел на свет ДЕЖУРНЫМ ПО СТРАНЕ. И стал рассказывать нам, какие мы дурные, да неумелые… Как всегда остроумно, местами поэтично, местами голым враньём.
«На вашу долю достался тяжелый, неповоротливый паровой рыдван. Все вокруг бороздят на дизелях и турбинах, а эта глыба со свистком долго стоит на месте, хотя все на мостике кричат:
– Полный вперед! Я сказал – полный вперед!! Я кому сказал?!
Снизу:
– Вот кому ты сказал – пусть и едет! Он уволился давно. Он, сука, уехал. Он семечками на Брайтоне давно торгует, а команды ему поступают.
– Я сказал – полный вперед!
– Это на такой зарплате – полный вперед? Ищи другого идиота!
Уголь с парохода разворовали. Руль ушел на металлолом. Винты на бронзу...»
Он начал это рассказывать нам, как-то ещё державшим на плаву эту страну. С нас в это время сдирали шкуру во имя накопления первичного капитала.
«Вот вам достался пароход с такой командой, пугливым бизнесом и бесстрашной прокуратурой, которая, с одной стороны, находит все что хочет, а с другой – ничего не может найти».
Прокуратуру в это время любимец Михал-Михалыча, Гарант и Надёжа Б.Н.Ельцин, уничтожал беспощадно, системно и уверенно. Прокуратура с проста ума попыталась остановить немудрящую деятельность ельцинских дочек-зятьёв.
«Понятие честности толкуется значительно шире: От некоторого надувательства и умолчания, до полного освещения крупного вопроса, но только - с одной стороны»
Прошло уже всё. И забыто поскорее теми, кто имеет такую возможность – забыть.
Вот тогда Михал-Михалыч и переименовался внутри меня из Михал-Михалыча в М.Жванецкого. В улучшенного Петросяна, в великолепного, поэтичного, остроумного Петросяна.
Талант не пропьёшь.
А потом М.Жванецкий сказал: «Моя мечта – разровнять место, где была Россия, и построить что-то новое. Вот просто разровнять…»
Опять, разумеется, дёрнуло меня. Да ещё как!
«Бог ты мой! – подумал я тогда. – Так примерно говорят на Ближнем Востоке НЕКОТОРЫЕ упёртые господа по адресу НЕКОТОРОЙ маленькой ближневосточно-средиземноморской страны! Он что, М.Жванецкий – совсем уже того?»
А потом М.Жванецкий замелькал в толпе интеллигентов-подписантов. Подписантов под разнообразными глупостями вроде защиты прав женщин с пониженной социальной ответственностью на танцы и ор в православном храме.
А потом, когда нацики сожгли в Одессе людей, М.Жванецкий бормотнул нечто невразумительное и плотно затихарился по этому вопросу.
В Одессе!!!
«А уж кто не может догнать, с дикой злобой осматривает стадионы и магазины, радуясь каким-то невкусным ресторанам: «А борща-то не умеют!» «А духовности нет!» Придумали себе духовность, чтоб оправдать отсутствие штанов. Борются с засильем Голливуда и Проктера с Гэмблом.
Да хранит Бог Америку!
Пока она есть, двоечники всего мира могут у нее списывать и подглядывать, как всегда ненавидя отличника»
Там, в Одессе, уничтожили людей, которые хотели совсем по-европейски, через убеждение и доказательства, через европейские нормы порядочности и политической терпимости, начать движение Украины В АМЕРИКУ. В страну, где обеспечивались права всем, и даже (вы будете смеяться!) русскоязычным.
Но, согласно «Гардиан», «ДойчеВелле», «Евроньюсу» и Диме Быкову люди там сами себя сожгли, сами себя забили арматуринами и задушили проводами. И вообще были за плохого Путина против хороших правосеков.
М.Жванецкий затихарился, потому что ума, ведь, тоже не пропьёшь, и всё ж понятно про «сами себя» и «хороших правосеков», но визы-баксы-штаны-джипы требуют жертв, как и настоящее искусство.
И это мы тоже понимаем.
Сохранил Господь другого НАШЕГО – Высоцкого. Не дал ему пройти через Смуту и возможность хорошо откушать царских объедков. Остался у нас ГЕНИЙ теперь уже на века. Не запачканный. Не превратившийся в большого, что-то там поющего Невзорова.
Потому что визы-баксы-штаны-джипы требуют жертв гораздо больших, чем настоящее искусство. Требуют засунуть куда-нибудь подалее собственную душу.
И это понимает М.Жванецкий.
Повторим: УМА И ТАЛАНТА НЕ ПРОПЬЁШЬ.
Он всё это понимает, я полагаю, до сей поры сочиняет прекрасные стихи в прозе, выступает перед НАРОДОМ, чтоб он так жил, аккуратно обходя все опасные слова и предметы, и где-то там, глубоко внутри, куда засунул он душу, молча смотрит иногда на себя прежнего, молодого, нищего, хитрого и бесстрашного.
Свободного. Красивого.
Я так думаю.
Всё он понимает.
А это, граждане – страшная трагедия!
А не ФИЛЬМА, забытая уже, слава Богу!
Ноябрь 2020
А он взял и умер.
И поставил всё на свои места – все мы умрём, потому что все мы – люди. И у кого-то не окажется ничего за душой, чтобы оправдаться за прожитую просто так жизнь.
Взял, и умер. Со всеми своими талантами, грехами и нелепостями. Умерла целая вселенная, в которой можно найти много всего и всякого.
Уникальный философ и поэт, вынимающий из чёрт знает чего, из директора мясокомбината, из очереди магазинной, из матюгов ларёшных обвал, лавину музыки, парадоксов и созвучий. Вынимающий из того, что никогда не было поэзией. А главное-то – смешно! До сползания под сиденье, до рыданий горловых, ДО СЛЁЗ.
«Вашу степь!..»
«Кто здесь такой умный!? – Я!»
«Мне в Париж, по делу, срочно!»
Стремительная, завораживающая музыка.
Надо бы помолчать над могилой, позабыв на время те пакости, которые у всех у нас в жизни копятся и смертью взвешиваются. Предательство Одессы, предательство ПРОСТЫХ ЛЮДЕЙ, придворные льстивые выгибания. Оставив только его ум и ослепительную радость от жизни…
Да не умер он! Пусть так кто-нибудь скажет! Правильно. Вышел за кулису, в темноту, но, пока мы, понимающие его, живы, он будет возвращаться. На бис....
Смерть - это очень серьёзно. После неё всё – по гамбургскому счёту, всё – взаправду. И аплодисменты, и ругань, и забвение.
Нам надо просто помолчать теперь годик другой из-за серьёзности самого понятия – СМЕРТЬ ПОЭТА.