— Нет! Не буду ставить эти проклятые банки! – кричала Аленка, елозя по кровати и показывая кукиш соседке тёте Ане.
— Тогда не поедешь к папе! – строго заключила мама.
Ну это для девочки было слишком строгим приговором! Аленка сначала хитро поглядела на маму, потом перевела свой взгляд на тётю Аню. А тётя Аня, как настоящий доктор, зловеще помахивала незажженным факелом – ножницами, обмотанными ватой, — и хмурила брови от Алёнкиного визга.
— Ради папы я стерплю и банки, — смиренно произнесла девочка.
Икарус медленно скользил по заснеженной дороге. Аленка всматривалась в угасающий день через изъеденное морозцем окно. В автобусе было душно и мрачно. С задних сидений уже доносился “музыкальный” храп. Девочка затыкала уши, с силой дула на стекло и одним глазком пыталась разглядеть, что творится на улице.
С неба спускались резвые снежинки: они брались за руки и устраивали настоящие колдовские пляски, приглашая в свой хоровод и Аленку. Девочка через окно выпрыгивала из реальности и погружалась в мир белой зимы. А там волшебные тролли усаживали её в голубую карету, поднимали вверх так, что девочка касалась маленькой золотистой головкой серебряного месяца, с очень изогнутым подбородком и острым чубом.
Аленкина карета путешествовала с одного дерева на другое: упругие, покрытые бахромой инея ветви нежно раскачивали ее…
Автобус запыхтел, ухнул и остановился.
— Приехали, доченька. Давай просыпаться. Нам пора.
Аленка захлопала полусонными глазами, отказываясь что-либо понимать: зачем ночью кому-то понадобилось вытаскивать её из такой чудной сказки – ведь она всё-таки не овощ!
— Но я хочу спать. Давай ещё немножечко поспим, мамочка, — произнесла, насупившись, Аленка.
— Нельзя, доченька. А кто папу хотел увидеть?
И это волшебное слово “папа” действовало на девочку безоговорочно. Аленка сразу оживлялась, сон куда-то моментально испарялся; и она, опережая сонных пассажиров, вываливалась колобом из Икаруса.
Когда двери автобуса сомкнулись, как крокодильи челюсти, и он подмигнул на прощанье фарами, Аленка стала теребить рукав маминого пальто:
— Мам, а мам! А где мы будем ночевать?
Но мама молчала и только прижимала дочь ближе к себе. А ветер тем временем перерастал в буран – властелин казахских степей,– который начнёт свою бешеную пляску под ледяной саксофон, не оставляя слабому шанса на жизнь.
Алёнка вдруг ощутила, как шарф-удавка стягивается вокруг её рта и носа, но протестовать и топать ногами она не стала: значит, так надо. Мама нащупала её руку, и они направились к чёрной пасти одиноко стоящей остановки.
Спасение пришло как-то сразу и внезапно. Аленка ещё издали увидела приближающиеся фигуры дяди и тёти, которые вместе с ними ехали из Караганды в Степногорск. Почему-то они остановились, поглядели на скукоженных мать и дочь, пошептались и вдруг спросили:
— Женщина, вам негде переночевать?
— Негде. Я к мужу на свиданку приехала. А электричка в сторону зоны только утром. Сама-то я ничего —перетерпела бы. Но вот дочка, ей всего семь лет…
— Пойдёмте с нами, — выпалила добрая тётя.
Аленка радовалась в душе. Ей хотелось поскорее в мягкую тёплую постельку. Пока они шли, детская память настойчиво возвращала Аленку в самые первые поездки к папе.
Прошлой зимой их с мамой от злого бурана и колючего холода спасали картофельные мешки. Хмурый водитель, посмотрев на молодую женщину и маленький комок с торчащими косичками, впустил их переночевать в автобус. Впустил, закрыл, а сам ушёл – и печку не включил! Или он просто забыл, или был равнодушен ко всему.
Было невыносимо холодно даже в Икарусе: мороз, словно злая собака, покусывал тельце девочки. И когда по лицу Аленки побежали тёплые струйки, мама нашла выход – картофельные мешки, спокойно лежавшие на задних сиденьях. В них было намного теплее; и Аленка быстро уснула, забыв о холоде, о недавних слезах и даже – о папе.
А самую первую-препервую поездку Аленка не забудет никогда! Тогда не было ни добрых тёти и дяди, ни даже хмурого равнодушного водителя. Перед ними с мамой предстало подобие вокзала – старый вагончик, который отцепили от молодого состава, отправив на пенсию. Холодный вагончик-пенсионер.
Там, в вагончике, находились люди. Им, по-видимому, тоже некуда было деться до утра. А мама всю ночь твердила только одну фразу: “Доченька, не спи! Только не спи!” И Аленка понимала, что если сейчас уснёт, то больше никогда не увидит своего папку, который пахнет почему-то детским мылом. Аленка, чтобы отогнать сон и не замёрзнуть, важно расхаживала из одного конца вагончика в другой.
Размышления девочки прервались, когда тепло схватило её в свои объятия. Добрая тётя действительно оказалась доброй: она будто излучала домашний, пахнущий летом свет. Такая вот тётя-солнышко! И Аленке хотелось сильно-сильно прижаться к ней, как к тёплой печке! Но она понимала, что тётя – это не мама, и устроилась одиноко в кресле, сжав ноги калачиком.
А мама тем временем вела беседу с хозяевами. Из неё Аленка вынимала, как сочные оранжевые морковки из грядки, отдельные фразы, соединяла их, получая интересный рассказ о приютившей их на ночь семье.
Фамилия была у них звериная, пахнущая лесом, – Зайцевы. Аленка даже заулыбалась, представив дядю и тётю зайцами, живущими в дремучем лесу. Хозяйку звали Оля, а мужа хозяйки – Толик. Жили они не одни: было у них три сына, как в русской народной сказке. Три царевича, не обращая никакого внимания на посторонних, играли со своим папкой на полу: сбившись в одну кучу, они образовали большой клубок на цветном паласе. Визг и писк разносились по всей квартире. Зависть, в виде двух ярких искр, проступила в серых глазах девочки: она показала одному мальчишке язык и отвернулась.
Тётя Оля вся раскраснелась, рассказывая о своей семье. Толик в её жизни вовсе не первый муж, а второй. Дети же не общие: самый младший, белесый мальчишка, был его, а двое других, постарше – её. Но Аленка отказывалась верить в то, что они как бы друг другу чужие: не семья, а винегрет какой-то.
Аленка устала слушать щебетанье тёти Оли. Она отвела взгляд в сторону и задумалась о папке. Ей хотелось побыть с ним: видеть его карие глаза, прикасаться носом к ёжику на голове, пахнущему детским мылом, и играть с ним, как эти родные-неродные царевичи.
А после свиданки мама опять поведёт Аленку по всяким магазинам и накупит красивых вещей. Аленка вернётся в Караганду, устроит во дворе своеобразный подиум и будет демонстрировать перед обалдевшей сопливой публикой “заморские” наряды.
Вскоре запах жареных чебуреков собрал всех на кухне. Наевшись золотистых толстосумов, девочка, словно птица, перелетела в пуховую постель и, уткнувшись в мамину подмышку, засопела.
Утром зелёная лента электрички уже несла их к зоне строгого режима ИК 166/11. Эти цифры врезались в память девочки: казалось, кто-то невидимой рукой взял и выжег в детском мозгу их, навсегда.
Аленка спрыгнула со ступенек вагона, когда поезд запыхтел и лениво остановился. Она наблюдала, как мама выгружает пузатые сумки и чемоданы. А потом мама складывала их на маленькие сани (специально сделанные на мебельной фабрике у мамы), а те сумки, что не поместились, ловко устраивала за спиной.
Глядя на маму в эти минуты, Аленка скукоживала личико так, что оно походило на сморщенную старостью луковицу; а глаза начинали блестеть в лучах просыпающегося солнца.
Молодая женщина, навьюченная, как верблюд, и круглолицая девчушка, с огромной куклой. А вокруг – ни души. Где-то огрызалась уставшая за ночь вьюга, вымещая умирающую злость на обледенелых кустарниках, лениво сбрасывая с них бахрому сине-серебристого инея.
Аленка, смахнув бисер солёных слёз, молча пристраивалась возле мамы и мужественно шагала рядом по бесконечной дороге. “Скоро приедем, мамочка! И ты отдохнёшь, руки твои отдохнут”. Взгляд девочки был прикован к материнским рукам: Аленка видела, как под тяжестью сумок сине-зелёные жилы сильнее выделяются и пульсируют в бешеном ритме. Детское воображение рисовало страшную картину: жилы-змеи прорываются через тонкую кожу и окутывают своими языками мамины руки. И обессиленная мама падает на снег. Аленке хотелось кричать в тот миг. Но мамин голос выдёргивал из этой фантазии:
— Ну вот, доченька, мы и добрались.
Девочка увидела сплошной белый забор, а наверху – каёмка колючей чёрной проволоки под током. А вон – вышка и солдат. Аленка махнула ему рукой.
— Мам, а к папе скоро пустят?
— Скоро, Алена. А пока пойдём в солдатскую будку, погреемся, отдохнём.
Эта будка была единственным пристанищем для людей, ожидавших очереди на свиданку. Она состояла из двух маленьких комнат, разделённых тёмным коридорчиком. Ребристые деревянные лавки да неуклюжий громоздкий стол – вот и весь нехитрый быт.
Вечерами в будку врывались солдаты с посиневшими губами и красными, как у Деда Мороза, носами. Солдаты и овчарки были хозяевами этой будки. Аленка от дикого собачьего лая и сумасшедшего солдатского хохота затыкала пальцами уши; но шум всё равно, как шустрый муравей, проскальзывал между пальцев в маленькие раковины-улитки и наводил на девочку страх, который невидимыми мурашками-сороконожками бежал по телу Аленки.
В этот раз будка оказалась пустой, как выпотрошенный баклажан. Аленка даже облегчённо вздохнула: теперь не придётся спать на грязном и никем не мытом полу.
Она закрыла глаза: воспоминания вновь перенесли Алёнку в прошлую поездку. Тогда мама вместе с другими приезжими женщинами купила клеёнку. Цветные “простынки” украсили грязный пол. Конечно, получилась не царская опочивальня, но выбора не было: лавки законно заняты теми, кто приехал раньше. Аленка полночи сжимала кулачки и стискивала зубы. Ей так хотелось плакать от шороха подлых крыс. Но она молчала, боясь кого-нибудь разбудить.
— Аленка, айда кушать! – скомандовала мама.
Она уселась за квадратный стол и принялась уминать варёное яйцо, посыпая его кристалликами серой соли, а мама улыбалась и пододвигала к дочери холодную котлету и красный толстый помидор, словно выпрыгнувший из сказки Джанни Родари. Заморив червячка, Аленка с разбега бухнулась в “постель”. Ей снился бритоголовый папка. Аленка вздрагивала во сне и стонала. Мама покачивала её и напевала колыбельную.
Вот папка вбегает в квартиру. Он бледен, глаза в бешеном ритме двигаются туда-сюда. Папка мечется, как загнанный зверь в клетке. Но вдруг двери гостеприимно распахиваются, и на пороге появляются добры молодцы – милиционеры. Они безжалостно скручивают папку, надевают на руки тугие браслеты и уводят, без слов. Аленке всего четыре года.
А потом снилось СИЗО. Мама отрывает Аленку от пола, и она общается с папкой через крохотный глазок. Аленка знала точно: папка добрый и вовсе не убийца. Но строгие судьи были неумолимы: десять лет – ни годом меньше!
А мама сказала: “Папка просто уехал в длительную командировку”. И Аленка поверила.
Свет яркой лампы ударил в лицо девочки. Она открыла глаза.
— Ну, выспалась? – мама потрепала её за атласную щёчку.
Алёнка была ещё под впечатлением сна. Да и яркий свет ослепил её. Девочка начала тереть глаза, пока они не заслезились и не обрели красной окантовки.
— Мам, я пойду на улицу.
— Зачем? Уже ночь на дворе, — изумилась мама.
— Может, привет папке передам.
— Это как?
— Как? Как в прошлый раз: крикнула одному дядьке через забор фамилию и номер отряда папки – он и передал привет! – хвасталась Аленка своим прошлогодним подвигом.
— Смешная ты у меня. Ладно, иди. Только далеко не уходи.
Аленка нахлобучила на голову кроличью шапку, накинула шубку, стянула с батареи чёрные валенки. Вечерело. Аленка задрала голову, вздохнула полной грудью и крикнула в пустоту: “Ура!”
Вскоре от напряжения устала шея, и голова вернулась в своё обычное положение.
Аленка, сделав оборот в 360 градусов, увидела у края будки торчащий из-под снега кустарник и направилась к нему:
— Привет. Всё стоишь? А помнишь, как прошлой зимой ты был холодильником? – повела оживлённую беседу девочка.
Кустарник, избитый бураном, кивал в знак согласия голой заледенелой макушкой, будто приветствовал старую знакомую: “Помн-ю-ю!”, — шепнул он, растягивая звук “у”.
Аленка схватила его за самую длинную корявую ветвь и пожала её.
Прошлой зимой солдатская будка была пузата от людей, как консервная банка от кильки. Очередь на свиданку продвигалась медленно. А тут ещё погода фокус-покус выкинула: нежданно-негаданно расплакалась зима-краса. И потекли белые слёзы по степным просторам. Солнце в шутовском колпаке приплясывало на широком лазоревом полотне, строя гримасы злюке-зиме, прогоняло её раньше положенного срока.
Тут-то взрослые и всполошились: “Что делать? Где достать холодильник? Ведь куры пропадут!” Думали-думали и придумали: сделали из местного кустарника холодильник. Аленка тогда живо в процесс включилась. Важнецки так выносила сырых безголовых кур и развешивала на ветки кустарника. Нарядили его, словно новогоднюю ёлку в сопливую зиму. А лёгкий ветерок забавлялся куриными крылышками; и казалось, что безголовые птицы хотят взлететь, да только держало их что-то.
Аленка от этой картины хохотала до коликов в животе, а потом, обессилев от смеха, свалилась в сугроб. Так или иначе куры были спасены!
Ранним утром Аленка, как дисциплинированный солдат, стояла возле будки и ждала маму. В одной руке она держала куклу Машу, в коричневом комбинезоне и с соской во рту, в другой – деревянные саночки.
Из-за зоновских ворот выехал крытый грузовик, чёрный, как ворон, прилипший огромной кляксой к белой скатерти. Машина остановилась в нескольких метрах от девочки. Аленка замерла: бегущие гуськом зеки на лету подпрыгивали в машину и исчезали бесследно в тёмном прямоугольнике. А солдаты покрикивали на них, чтобы завершить погрузку быстрей. Их загоняли, словно скотину, потому что они – зеки, у зеков нет прав.
Аленка всматривалась в их лица. Зэки были на одно лицо: бледные, с впалыми щеками, тусклым отсутствующим взглядом. Одинаковые чёрные робы с номерками на груди и смешные шапки-ушанки делали их похожими на близнецов. Вдруг Аленка выловила из одноликой массы лицо молодого зека. Ей показалось, что на мгновение на этом лице застыло подобие улыбки. И тут же она исчезла, испарилась, придав молодому лицу печать выстраданной боли. А потом двери резко захлопнулись, и грузовик тихо завилял от зоны, оставляя грубые морщины на снегу.
Вскоре Аленка вместе с мамой преодолевала одно из неприятных препятствий – решётчатые двери. Они жалили слух девочки, словно морские медузы. Восковые фигуры в формах важно нажимали на красные выпуклые кнопки, и двери нехотя раскрывали свои беззубые пасти. А потом звонкий хлопок. Аленке всегда казалось, что двери хотят её укусить. Чтобы быстрее кончился поток этих многочисленных железных чудовищ, девочка считала про себя чебурашек, пушистых, добрых, с большими коричневыми ушами.
Лабиринт подземного царства закончился – и долгожданная комната встречает Аленку: как всегда, две железные кровати, как оловянные солдатики, прижаты к зелёным стенам, между ними деревянная тумбочка, а у самой двери – квадратный стол с алюминиевым чайником и кружкой. Обычная казёнщина!
Вслед за ними входит тётя – инспектор. Аленка зло нахмурила брови: маленькие чайки взметнулись ввысь и замерли; в глазах появились искры-бесята. Ух как не любила Аленка эту самодовольную тётку с жабьими глазами!
Инспекторша сняла с мамы золотые серьги и кольцо, а потом принялась за багаж – шмонала его, позабыв о приличиях. Аленке казалось, что этой кучерявой тётке очень хочется найти сокровище. Но они ведь с мамой не пираты!
Когда она ничего не нашла в сумках, то принялась шмонать маму, нагло и бесстыдно, как мужик. Рука инспекторши нырнула в мамины трусы – и Аленка мгновенно покрылась красными горошинами. Тётка, стрельнув на ребёнка ястребиным взглядом, видно, испугалась красных пятнышек на лице. Она не стала лезть к девочке в трусики, а только помяла в своих надувных руках куклу Машу. Так и не найдя ничего, расстроенная пучеглазка что-то записала в амбарную тетрадь. Аленка в душе ликовала: “Деньги искала, зараза?! Ты хоть куда залезь – всё равно ничего, кроме кукиша, не найдёшь!” Когда инспекторша засобиралась, Аленке на прощанье хотелось со всей силы треснуть ее по голове куклой Машей.
Вечер приближался медленно, словно ветхий дед. Сердце Аленки в преддверии долгожданной встречи начинало учащённо колотиться, как маленькая птица, попавшая в силок.
Аленка заглянула на кухню: мама, розовая от пара, колдовала над плитой. Через завесу клубящегося тумана проглядывал неизменный атрибут лагерной кухни – настенная вывеска: “Чистота – залог здоровья”. Молодой шнырь неукоснительно следовал этому афоризму, надраивая и без того чистый пол. Не кухня, а морг с белой, до рези в глазах, плиточкой.
Аленка, присев на корточки, наблюдала за шнырем: он ловко орудовал шваброй, не обращая внимания только на Аленку. “Тоже мне, ухажёр нашёлся! Мне не нужны женихи-полотёры!” И в знак протеста Аленка поднялась, отвернувшись спиной от шныря и прильнув губами к зарешёченному окну. Напротив она увидела серое кирпичное здание, напоминающее гараж. Это был изолятор. Дверь изолятора распахнулась – и оттуда выковылял дохленький дядька, ссутулившийся под тяжестью фуфайки. Он шёл зигзагообразно, глядя только в землю. Он был синий, как слива, и похож на сдувшийся резиновый мяч.
— Бедный дяденька! – Аленка привлекла внимание мамы жалостливо произнесённой фразой.
— Ничего, Аленка. Сейчас он доковыляет до своего отряда, отлежится. И будет жить дальше, — мягкая ладонь женщины опустилась на голову дочери.
— Правда?
— Правда.
— Мам, а папка тоже бывает таким синим, как этот дядя?
— Бывает, когда нервы сдают, — мама отошла от Аленки, снова приблизилась к плите и стала усмирять овощную лаву.
И вот наступил момент, когда Аленка, затаив дыхание, уже видела приседающего папку в просвете стеклянной двери.
— А зачем папку заставляют делать зарядку? – недоумевала Аленка.
— Ты ещё маленькая, не поймёшь, — отмахивалась от неё мама.
— Я не маленькая! – протестующе заявила Аленка.
Но спор умер, едва родившись, когда папка, такой худой, но родной, со смешным ёжиком на голове, предстал перед ними. Аленка со всех ног бросилась к нему. Словно резвая обезьянка, обхватила руками его шею и целовала папку долго-долго. А папка смеялся, быть может впервые за год: к нему только на три дня вернулась настоящая жизнь.