Старт из Тегерана.
Зима сезона 1885-86 была исключительно мягкой в персидской столице.
До Рождества погода была ясной и бодрящей, достаточно прохладной, чтобы чувствовать себя комфортно днем, и ясной морозной погодой ночью. Первый снег в сезоне выпал, когда часть английской колонии наслаждалась характерным рождественским ужином с жареной говядиной и сливовым пудингом в доме суперинтенданта Индоевропейской телеграфной станции, а в январе и феврале снежные бури, холодные и моросящие дожди чередовались с короткими периодами более ясной погоды.
Когда солнце светит с безоблачного неба в Тегеране, его лучи иногда бывают неловко теплыми даже в середине зимы. Снег, возможно, одевал город и окружающую равнину в мягкую белую мантию по ночам, но, утвердив превосходство снежного покрова к утру, к полудню снова раскрывалась серая нагота каменистой равнины. Линия снегов неуклонно отступала вверх по неровным склонам хребта Эльбурса, шаг за шагом, прежде чем сияющая огненная вершина не погружалась во тьму.
Эта непостоянная линия снега стала неуклонно отступать все выше и выше по склонам гор уже во второй половине февраля, а когда наступил март с ясной солнечной погодой, грязь начала высыхать и явные признаки весны начали прявляться всё сильнее и сильнее, и наконец весна вступила в свои права.
Живущие здесь друзья, которым я называл 15 апреля как дату, после которой я могу вновь начать путь на восток, в ответ выражали сомнения и напоминали, что меня ждет явный период весенних дождей, прежде, чем я достигну Мешеда.
В течение зимы я исследовал, насколько позволили обстоятельства, достоинства и недостатки различных маршрутов к Тихоокеанскому побережью и решил пройти через Туркистан и Южную Сибирь в долину Амура, а затем либо следовать по долине, чтобы достичь Владивостока или рвануть через Монголию в Пекин — последнему пути я отдавал предпочтение, если по достижении Иркутска я найду что он практически осуществим. Если неосуществим, то будет необходимо следовать по долине Амура.
Этот маршрут мне нравился, так как он не только проведет меня через некоторые из самых интересных стран в Азии, но, вероятно, будет наиболее прямым непрерывным наземным путешествием, чем любой другой. Расстояние от Тегерана до Владивостока составляет около шести тысяч миль, и, прекрасно зная, что шесть тысяч миль на велосипеде по азиатским дорогам - задача немалой величины, я сразу же решаю, пользуясь хорошей мартовской погодой, выполнить хотя бы первые шестьсот миль пути между Тегераном и Мешедом, одним из священных городов Персии.
Велосипед в хорошем состоянии, мое собственное здоровье великолепно, мой опыт проезда почти восьми тысяч миль по дорогам трех континентов должен что-то значить, и я со всей уверенностью могу выполнить свое начинание без серьезных неприятностей.
Я приступил к финальной подготовке.
Британский временный поверенный в делах дал мне письмо генералу Мельникову, российскому министру при дворе шаха, с объяснением характера и цели моего путешествия и с просьбой оказать мне любую помощь, которую он может предоставить, так как большая части предложенного Маршрут проляжет через территорию России.
Среди моих друзей в Тегеране - мистер М, живой, изящный маленький телеграфист, который знает три или четыре разных языка и никогда не кажется более счастливым, чем когда его призывают сыграть роль переводчика для друзей.
Среди других отличительных качеств, мистер М блистает в тегеранском обществе, как единственный британец, обладающий достаточной смелостью носить шляпу-цилиндр. Хотя писатель и видел «печные трубы» ничего не подозревающих новоприбывших из восточных штатов, быстро обработанных в западных городах, где их появление казалось мало уместными. Но, я не ожидал таких же воинственных и разрушительных действий в маленькой английский общине в Тегерана. Однако, таков мрачный факт и я рискнул подумать, что после этого не может быть споров о нашей общей англосаксонской судьбе, какими бы ни были страна или провительство. Увидив этот несчастный головной убор наших почтенных и почитаемых предков продырявленным, как друшлаг на Западе, я приезжаю на восток, чтобы увидеть подобные унижения и здесь. Я присутствовал при бессмысленном уничтожении второго или третьего заказанного из Англии цилиндра мистера М. Я наблюдал его бесзалостно сорванного с головы, продырявленного, а затем им стали играть, словно футбольным мячем, пока оставалось хоть что-то, что можно было пнуть. Больше всего на свете, больше, чем общий язык и обычаи и традиции, которые отличают и вместе с тем роднят нас с другими народами, нас роднит дух разнушительности, вызванный видом всего лишь шляпы-цилиндра. И это сильный, неиссякаемый поток единения просачивается в самые отдаленные участки анго-саксонсого общества, до тех пор, пока не наступит, славный ли, или бесславный, но, конец. В котором не будет шляп-цилиндров.
Лингвистические достижения г-на М включают в себя хорошее знание русского языка, и он с готовностью сопровождает меня в русское представительство в качестве перевдчика. Русское Посольство расположено в старом восточном квартале (один другого стоит и т. д.) города, и, по крайней мере, для нас потребовалось использование проводника, чтобы найти его.
На пути туда г-н М, который гордится знанием русского характера, впечатляет меня своей уверенностью в том, что генерал Мельников окажется милым, приятным джентльменом.
«Все россияне лучшего класса восхитительно веселы и приятны, с ними гораздо приятнее иметь дело, чем с тем же классом людей в любой другой стране», - говорит он, и с этими благоприятными комментариями мы достигаем представительства и посылаем мое письмо.
После ожидания в вестибюле, которое мы оба расцениваем, как излишне долгое, выходит полный, сластолюбивый или, другими словами, состоятельный персидский человек в полном костюме персидского дворянина, неся мое письмо нераскрытым в его руке. Наградив нас едва заметным кивком, он идет мимо, прыгает в карету у двери и уезжает.
Мистер М смотрит озадаченно на меня, и я полагаю, что я глядел так же смущенно на него. Во всяком случае, он чтобы облегчить свои чувства решает выговорится и произносит, что угодно, но не комплимент российскому министру.
«Он ... ну, я встречал множество русских, но ... он, странный! Я никогда раньше не видел, чтобы русский вел себя хотя ы наполовину так странно! Никогда!»
«Похоже у нас небольшая перспектива получения какой-либо помощи в этом квартале», - предполагаю я.
«Похоже, что это неоднозначно», - соглашается г-н М. «Я только что сказал, что, уверен, что он, будучи русским, будет вежливым и приятным, если не сказать больше. Но кажется, есть исключения из этого правила.». Разговаривая в таком духе, мы пытаемся найти утешение в мысли, что он может быть просто эксцентричным, но в конце концов окажется хорошим человеком.
Во время наших комментариев, слуга в ливрее представляется и предлагает нам проследовать за ним вслед за уходящей каретой. Мы следуем за ним на небольшое расстоянии по улицам, он приводит нас во двор великолепного персидского особняка, оставляет нас в ведение другого лакея, который ведет нас по широкой мраморной лестнице, наверху которой он передает нас в руки еще одного счастливчика, который сейчас провожает нас в самую великолепную зеркальную комнату, которую мне когда-либо доводилось видеть.
Зал ослепляет своим сверкающим великолепием. Пол из полированного мрамора, стены полностью выполнены из зеркал, также как и высокий куполообразный потолок. Не простые, большие квадраты зеркала, а зеркальные поверхности всех форм и размеров, наклоненные под любым мыслимым углом, образующие ниши, панели и геометрические узоры и каждая отдельная деталь играет свою роль в выработке гармоничного и великолепного эффект в целом.
Вся мебель, которой может похвастаться большая комната, - это диван или два багрово-золотого цвета, несколько полос богатого ковра и подставка из черного дерева, инкрустированная перламутром. К потолку подвешенны несколько великолепных люстр из хрусталя.
Ночью, когда эти персидские зеркальные комнаты освещены, они представляют сцену варварского великолепия, хорошо рассчитанную на то, чтобы радовать глаз роскошного Востока. Каждый крошечный квадрат стекла отражает точку света, а каждый больший — целую люстру. Каждый светильник, многократно отражается и персидский сладострастник оказывается в окружении тысячи источников света.
Человек, сидящий на диване в одном конце этой великолепной комнаты, с открытой коробкой сигарет перед ним, тот самый, который несколько минут назад проскочил мимо нас и уехал в своей карете.
Предлагая нам сигареты, он предлагает нам сесть, а затем, на очень хорошем английском языке (поскольку он когда-то был персидским министром в Англии), представляет себя как Наср-и-Мульк, министра иностранных дел шаха, тот самый джентльмен, как вы помните, с которым я познакомился в утро моего появления перед шахом (Том I). Я с готовностью узнаю его сейчас, и он узнает меня и спрашивает, когда я собираюсь покинуть Тегеран. Но там, в мрачном вестибюле другого дворца, моя память меня подвела и я его не узнал. В конце концов, оказывается, что негодяй, которому мы заплатили, чтобы он провел нас в российское представительство, в своем невежестве привел нас в персидское министерство иностранных дел.
«Я знал - да, черт побери! Я знал, что он не был российским министром, как только увидел его», - говорит мистер М., когда мы покидаем сверкающую комнату.
Его уверенность в знании русского характера, которая минуту назад упала до нуля, чудесно оживает после обнаружения нашей нелепой ошибки. И, как бы он ни был мал, я изо всех сил стараюсь не отставать от него, когда мы следуем за проводником, которого Наср-и-Мульк любезно послал привести нас в российское представительство.
Несколько минут ходьбы приводят нас к месту назначения, где мы видим в лице генерала Мельникова джентльмена, обладающего в высшей степени вежливыми и привлекательными качествами хорошего дипломата.
«Тот самый мистер Стивенс?», - восклицает он с чем-то похожим на восторг, когда он подходит почти к двери, чтобы встретить нас, его лицо довольно сияет от удовольствия. Он тепло пожимает мне руку и продолжает выражать свое большое удовлетворение, встречаясь с человеком, который «совершил такое чудесное путешествие» и т. д. и т. п.
В течение нескольких минут мы обсуждаем через господина М. моё путешествие из Сан-Франциско в Тегеран и его предполагаемое продолжение до Тихого океана. В это время большей части интервью генерал Мельников довольно нежно держит меня за руку. «Замечательно!»- говорит он: «Замечательно! Никто никогда не совершал половину такого замечательного путешествия, мое сердце будет идти с Вами, пока Ваше путешествие не будет завершено».
Мистер М. смотрит и переводит нас друг другу с постоянной и уверенной улыбкой «что я тебе говорил!..», радостный, что не подвела его компетентность . «Не будет проблем с получением разрешения на прохождение через Туркестан?» - я чувствую себя вынужденным спросить, поскольку такое чрезмерное проявление привязанности и дружелюбия со стороны российского дипломата едва ли могло вызвать подозрения. «О, дорогой, нет!» - отвечает он. «О, дорогой, нет! Я телеграфирую генералу Комарову в Ашхабаде, чтобы устранить все препятствия, чтобы ничто не мешало Вашему продвижению». Получив эту позитивную уверенность, мы уходим, г-н М. с радостью напоминает мне о том, что он знал, что русские являются самыми приятными людьми на земле, и о том, что немногих оставшиеся облака сомнений в получении дороги через Туркестан благополучно рассеяны заверениями российского министра в помощи.
Осмотрев весь базар, мне удается, после каких-то небольших проблем, найти и купить пояс, полный русского золота, достаточный, чтобы доставить меня в Японию.
Утром 10 марта я прощаюсь с персидской столицей, вполне удовлетворенный перспективами на будущее. Когда я собираю мои пожитки вечером перед стартом, начинается дождь впервые за десять дней, но он проходит до полуночи, а утро начинается ярким и многообещающим.
Шесть сотрудников телеграфа решили сопровождать меня в Катумабад, первую чапара (почтовую) станцию на дороге паломников Мешед, на расстоянии семи фарсахов.
Всякая всячина, и <i>gholam</i> (повар) Мешеди Али, вчера были отправлены вперед с большим количеством существенных закусок и закопченых таинственных черных бутылок - так как компания намерена остаться в Катумабаде на ночь, и правильно меня проводить следующим утром.
Некоторая небольшая задержка вызвана трудностью удовлетворения привередливых вкусов некоторых членов группы в отношении седельных лошадей. Но особой спешки нет, и в десять часов я бодро качусь через пригород к воротам Дошан Тепе, с четырьмя англичанами, ирландцем и валлийцем, весело спешащими впереди.
«<i>Khuda rail pak Kumad</i>» (Пусть Всевышний подметает вашу дорогу!) и возглас<i>All Akbar</i> доносится до нас, когда я поднялся к двери, и когда мы проходили через городские ворота. Я наконец начинаю обещанное путешествие в Мешед на <i>asp-i-awhan</i>, старый стражник дополняет эти пожелания «Padaram daromad!» (Мой отец вышел!) - персидское метафорическое восклицательние, означающее, что такие замечательные новости вызвали его отца из могилы.
Погода снова меняется с раннего утра и, очевидно, пребывает в подавленном и нерешительном настроении. Серые облака кружатся в замешательстве вокруг белой вершины Демавенда, когда мы выходим на гладкую равнину за пределами крепостных валов, пушистые небесные странники в спешке устремляются на юг.
Несовершенные, но легко проезжаемые ослиные тропы следуют по сухому рву вокруг дороги на Мешхед, которая идет прямым путем на юго-восток от города и видна на значительном расстоянии вперед, ведущая через наклонный перевал, впадину в отроге Дошан Тепе хребта Эльбурс.
Дорога возле города в настоящее время находится в лучшем состоянии для катания, чем в любое другое время года. Ежедневные стаи вьючных животных, приносящих продукты в Тегеран, гладко и твердо утоптали дорогу в течение десяти дней непрерывной хорошей погоды, в то время как покрытие не стало достаточно сухим, чтобы превратиться в пыль, как это происходит в более теплое время.
Наша дорога ровная и хорошая около Фарсаха, после чего начинается подъем, осторожно поднимающийся к перевалу. Градиент достаточно мягкий, и его некоторое расстояние его ещё можно было преодолеть верхом, но когда подъем становится слишком скалистым и крутым, мне приходится спешиться и подниматься вверх пешком. Вершина перевала находится всего в девяти милях от городских стен, и мы останавливаемся на минуту, чтобы отдать должное бутылке домашнего вина из частного погреба мистера Норта, одного из наших участников, и позволить мне взглянуть на прощание на Тегеран и многих уже знакомых объектов вокруг него, которые охвативает взгляд вниз по восточному склону.
Тегеран находится в полутьме под той же туманной завесой, которую я наблюдал, когда впервые приближался к нему с запада, и которая, кажется, всегда витает над ним.
Эта дымка недостаточно выражена, чтобы скрыть какое-либо заметное здание, и каждый знакомый объект в городе отчетливо виден с главной вершины перевала.
Различные ворота города, каждые со своим небольшим скоплением минаров с яркой черепицей, с первого взгляда прослеживают размер и контур внешнего рва и стены. Большой каркас павильона, под которым шах дает свою ежегодную <i>tazzia</i> (представление о религиозной трагедии Хусейна и Хасана), оголенную от его холстового покрова, наводит на мысль об обнаженных ребрах скелета какого-то монстра. Квадратные башни королевского Эндеруна, который, как утверждают шахы, является самым высоким жилым домом в мире, заметно возвышаются над массой неопределимых грязных зданий и стен, которые характеризуют жилища более скромных людей, но, возможно, более счастливых, чем те красавицы, обитающие в этой семиэтажной золоченой тюрьме.
Считается, что сотни женщин - жен, наложниц, рабынь и прислуги живут в этих дворцовых стенах, за которых отвечают евнухи, и судьба любой женщины, чей побег на свободу в злой момент не удается ей, должна быть брошена головой вниз с вершина одной из башен Эндеруна - таково, по крайней мере, распространенное поверие в Тегеране. Это может быть (или не быть) преувеличением. Некоторые даже утверждают, что главная цель шаха в создании Эндеруна таким высоким, чтобы ее многочисленные заключенные были уверены в ужасной гибели в случае неповеновения, и тогда их легче будет удерживать в покорности.
Справа, под нашей позицией, находится дворец Дошан Тепе, памятное место для меня, где я с удовлетворением впервые познакомил персидского монарха с ездой на велосипеде.
Слева виднеется «башня молчания» Парси, расположенная среди одиноких серых холмов вдали от человеческого жилья или любой пройденной дороги. На решетке, установленной в верхней части этой башни, население Гебра в Тегеране хранит своих мертвецов, чтобы вороны и стервятники могли чистить тушу до того, как они оставят лишь отбеленные кости в теле башни.
Распив бутылку вина и посмотрев на эти несколько знакомых объектов, мы все собираемся и начинаем спуск. Это плавный уклон сверху вниз, который можно преодолеть на всем расстоянии, за исключением случаев, когда случайный размыв или другое небольшое препятствие заставляет спешиться.
Ветер также благоприятен, и с вершины перевала велосипед опережает всадников, за исключением двоих, которые ездят исключительно хорошо, и очень стараются не отставать. В два часа мы прибываем в Катумабад.
Катумабад состоит из маленькой грязной деревни и полуразрушенного кирпичного караван-сарая. В одной из комнат последнего мы находим пожитки и Мешеди-Али с обилием жареных цыплят, холодной баранины, яиц и ранее упомянутых таинственных черных бутылок.
Несколько персидских путешественников в караван-сарае и жители деревни, как обычно, стекаются вокруг меня, чтобы побеспокоить меня о поездке на велосипеде, но слуги в короткие сроки отгоняют их.
«Мы хотим, чтобы сахиб ездил на «<i>aap-i-awhan</i>», - объясняют они, - без сомнения, считая их просьбу наиболее естественной и разумной.
«Сахиб не позволит вам увидеть его и не прокатиться этим вечером», - отвечают слуги и, понимая, что мы не будем мириться с их назойливостью, они больше нас не беспокоят.
«О, чтоб я мог избавляться от них таким образом всегда!» - мысленно восклицал я, потому что я инстинктивно чувствовал, что чем дальше я иду на восток, тем более тревожных и любознательных я найду людей. Мы прибываем голодными и испытывающими жажду, и в состоянии в полной мере отдать должное имеющимся припасам.
Немного подкрепившись, мы поднимаем несколько соответствующих тостов с содержимым таинственных черных бутылок - тосты за успех моего путешествия и за велосипед, который был таким надежным спутником мне до сих пор в моем путешествии, и с пожеланиями, чтобы мы с ним на равных оставались столь же благополучны на будущее.
Около четырех часов двое из компании, которые были достаточно предусмотрительны, чтобы взять с собой дробовики, отправляются в поисках уток.
Вскоре после наступления темноты они возвращаются устало, без какой-либо добычи, но с глубокой мыслью о мудрости неспортивных членов компании.
В ответ на общий и неоригинальный вопрос «Подстрелили что-нибудь?», один из эотй грешной пары отвечает: «Да, мы сняли несколько нырков, но потеряли их в камышах. Не так ли, старина?» «Да, пять», - быстро заявляет «старина», правдивый молодой человек лет двенадцати — тринадцати.
После этого все замолчали и повисла такая глубокая тишина, что мы могли, наверное, расслышать мысли друг друга. Пока кто-то из нашей компании, не нарушил тихих размышлений других вопросом: «Кто-нибудь знает какие-нибудь легенды о Катумабаде?»
Кто-то собирался ответить, но спортсмен номер один не дал ему закончить, прерывая его проклятьями на неопрятную голову дервиша, который в столь подходящий момент завел свою монотонную песню в самых дущераздерающих тонах за пределами нашего «<i>menzil</i>» дверного проема.
Небольшой моросящий дождь капает за окном, когда ранняя пташка компании просыпается и вглядывается в рассвет на следующее утро, но вскоре дождик прекращается, и к семи часам земля становится совершенно сухой. Дорога на милю или около того слишком бугристая, чтобы допускать подъем, как это часто бывает рядом с деревнями, и мои шесть компаньонов сопровождают меня до гладкой дороги. Когда я поднимаюсь в седло и уезжаю, они машут шляпами и посылают три звонких задиристых: Ура! Ура! Ура! Звук катятся по серой персидской равнине и разносится эхом по холмам, самый странный звук, возможно, который эти мрачные старые холмы когда-либо отражали. Конечно, они никогда прежде не повторяли английское приветствие.
И теперь, когда мои друзья из сотрудников телеграфа поворачивают и возвращаются в Тегеран, самое подходящее время для краткого упоминания о том, как эти гостеприимные непоседы помогли сделать приятным мое пятимесячное пребывание в столице Персии.
Не прошло и нескольких часов после моего прибытия в Тегеран, как меня разыскали господа Мейрик и Норт, которые узнав о моем намерении зимовать здесь, направили мне сердечное приглашение присоединиться к ним в их уже обжитой холостяцкой квартире, где четыре закоренелых холостяка уже гармонично слились воедино. У них я занял свою комнату и, в соответствии с либеральными и полезными гастрономическими правилами заведенными здесь, вскоре приобрел мое обычное состояние плотной упитанности и оправился от этого изможденного, голодного вида, который я приобрел во время преодоления трудностей и скудного рациона во время переезда из Константинополя.
Дом принадлежал г-ну Норту, и ему удалось выделить мне небольшую комнату для литературной работы, и, под влиянием непрекращающегося потока писем и бумаг от друзей и доброжелателей из Англии и Америки, небольшая комнатка, с круглым, подобным луне отверстием грязного окна в массивной стене, скоро приобрела подобный логову аспект, который кажется стал неотделимым от занятия пачканья чернилами бумаг.
Три местных слуги, которые прислуживали и готовили для нас, пропадали без вести, когда от них что-то требовалось, обманывали нас и друг друга, клялись в вечной честности и верности нам, но за спиной называли нас неверными собаками и <i>pedar sag</i>, ежедневно ссорились между собой за их <i>modokal</i> (узаконенные поборы и воровство - десять процентов, на все, что проходит через их руки), и смиренно переносил любые оскорбления, безвозмездно дарованные им, в общей сложности за сто тридцать керанов в месяц и, конечно, их <i>modokal</i>.
Некоторые предприимчивые члены колонии объединились в клуб и выписывали из Англии бильярдный стол. Такой же был установлен в доме мистера Норта, и это давало возможность многим часам приятного развлечения. Как и все персидские дома, дом был построен вокруг квадратного двора. У мистера Норта была также пара маленьких белых бульдогов, названных соответственно Крип и Свиндел.
Последнее названное животное дало нам довольно захватывающий эпизод февральским вечером. Он вел себя довольно странно в течение двух или трех дней. Мы подумали, что один из слуг дал ему гашиш в отомстку ему, что он гонял его котенка, и что бульдог скоро выздоровеет. Но в один день, когда он прогуливался со своим владельцем, его странное поведение приняло форму скачкообразного прыжка на мистера Норта и, пес с дикой резвостью схватил и стал трести его одежду. Когда мистер Норт вернулся домой, он принял меры предосторожности, и приковал его цепью во дворе. Вскоре после этого я пришел со своей обычной вечерней прогулки и, не осознавая изменений в его поведении, подошел к нему. Пес с наполовину игривой, наполовину дикой пружиной схватил мои брюки и с явно неконтролируемым импульсом оторвал от них кусок. Постепенно ему становилось все хуже, к концу вечера дикое выражение его глаз развивалось тревожным образом, он стал пытаться добраться до любого человека, которого увидел, и всю ночь он отвратительно лаял со страшными воплями бешеного пса.
Бедный Свиндел сошел с ума, хорошо что мне удалось избежать укуса. Мы заарканили его со всех сторон, вытащили на улицу и застрелили. Свиндел было отважной маленькой собачкой, как и Криб. Однажды они преследовали бродячего кота на крыше, доведенный до отчаяния, кот совершил дикий прыжок во двор, примерно на двадцать футов. Не колеблясь ни минуты, обе собаки смело прыгнули за котом, преодолевая значительное расстояние до земли и возможность сломать кости.
Иногда колония отгоняет унылую заботу и тоску, устраивая частные театральные постановки. Этой зимой они организовали любительскую компанию, которая называла себя «Тегеранские Бюльбюль», и с гримом из жженной пробки и гротескными нарядами они репетировали и совершенствовались в «Визите дяди Эбенезера в Нью-Йорк», который вместе с разными дуэтами, соло, хорами и т. д., они предложили подарить для развлечение бедных жителей города. Шах после своего возвращения из Европы, так проникся увиденным там, что решил построить маленький театр. Театр был построен, но не ясно, что с ним было делать. Тегеранские Бюльбюльцы подали заявку на его использование для развлечения, и шах был рад удовлетворить их просьбу. Муллы имели свои возражения, они сказали, что это будет иметь тенденцию портить мораль персов.
Пару раз, из за этого представление было отложено. Но шах, наконец, отверг возражения фанатичных священников, и «Визит дяди Эбенезера в Нью-Йорк» дважды был сыгран в маленьком позолоченном театре Наср-ед-Дина через несколько дней после моего отъезда с большим успехом. В первую ночь перед шахом, его дворянами и иностранными послами, а во вторую ночь перед простым народом. Две отсрочки и мой ранний отъезд помешали мне увидеть это самому.
Зимой раньше эти «булл-бульцы» с темным лицом выступали перед тегеранской аудиторией, и тот, кто был в то время участником, рассказывал забавную историю о человеке, который тогда был суфлером. Один из исполнителей появился на сцене сильно смущенный страхом настолько, что полностью забыл свою роль. Ожидая, что он получит помощь из будки суфлера, и прождав, как ему показалось не менее часа, он с ужасом услышал, подсказку не тихим шепотом, а голосом, который можно было отчетливо услышать по всей комнате: «Я говорю, Чарли, я потерял цветущее место!»
У американских миссионеров есть небольшая часовня в Тегеране, и в воскресенье утром мы иногда ходили туда. Собиравшаяся там небольшая община состояла из странных индивидумов, собравшихся сюда из самых отдаленных мест. От полковника Ф., сумасшедшего военного авантюриста, теперь находящегося на службе у Шаха, который прежде служил у Максимилиана I в Мексике, до молодой американской леди, которая, как говорят, превратилась в миссионера и подалась с разбитым сердцем на Восток, потому что ее любовник умер за несколько дней до того, как они должны были пожениться. Это аудитория людей, каждый из которых имеет более или менее авантюрную историю. Совершенно естественно, что так и должно быть; именно неудержимый дух приключений прямо или косвенно ответственен за их присутствие здесь...
Спустя полчаса после того, как эхо троекратного «ура» угасло, я обнаружил, что у меня мокрые ноги и я занят переправой вброд серии нарастающих небольших ручьев, преграждают мой путь так часто, что останавливаться и снимать обувь для перехода через каждый скоро стало невыполнимой задачей. И я должен подумать, достаточно ли у меня сил пересечь, без преувеличения пятьдесят этих потоков, в пределах десяти миль.
От подножия холмов Эльбурса вытекает сильный поток. После достижения равнины он не следует по обычному руслу, а распространяется, как открытый веер, постепенно расширяющейся областью небольших ручьев, которые играют свою роль в орошении некоторых разбросанных тут и там полей и садов, а затем теряются в песках пустыни на юге.
Там, где эти воды могут принести наибольшую пользу, находится деревня Шерифабад, а за пределами Шерифабада тянется безмятежная пустыня Айван-и-Кайфе.
В этой пустыне я в течение нескольких минут сажусь на один из тех маленьких бугорков камней, которые периодически складывают, чтобы разметить дорогу, когда тропа утопает под зимними снегами. Потомок Пророка в зеленом тюрбане, верхом на лошади, идет с противоположного направления, останавливается, спешивается, садится на корточки рядом со мной и развлекает себя хлебом и инжиром, тем временем бросая беглые взгляды на велосипед. Затем он подходит ближе, дает мне горсть инжира, садится на корточки ближе к велосипеду и начинает изучение его частей.
«Куда ты направляешься?»- наконец он спрашивает. «Мешхед.» «Откуда ты пришел?» «Тегеран.» С этими словами он протягивает мне еще одну горсть инжира, садится на лошадь и уезжает, не сказав ни слова. Любопытство его так сильно, что почти дымиться на широких рукавах и развевающихся складках его небесно-голубого платья, но его всепоглощающее чувство собственной святости запрещает ему проводить что-либо вроде продолжительного общения с неверным ференги и, как бы он ни хотел бы знать все о велосипеде, он уходит, не задавая ни одного вопроса об этом.
Вскоре после расставания с ханжой - сеюдом я встречаю яркую группу дервишей. Некоторые из них сидят на превосходных ослах, и для дервишей они выглядят исключительно цветущими и весьма умелыми. Когда я медленно проезжаю мимо, они пристают ко мне со своим обычным «ху йах хук» и обещают молить Аллаха за безопасное путешествие туда, куда я иду, если я только одолжу им необходимый бэкшиш за их добрые услуги.
Через эту пустыню пролегает очень хорошая дорога, и около полудня я добираюсь до Айван-и-Кайфа. В течение долгого времени не было питьевой воды, и, испытывая жажду, первое, что я ищу, это чай. «Вон там чайхана, это <i>umbar</i>(водный резервуар)», - говорят мне, и я медленно двигаюсь к указанному месту; но «<i>tchai-khan neis</i>» - это ответ на вопрос о <i>umbar</i>. Таким образом, я быстро посвящаюсь в одну особенность людей вдоль этой части пути пилигрима Мешеда, особенность, которая отличает их от обычного перса так же полно, как качание головами для утвердительного ответа, отличает народ долины Марица от других людей Балканского полуострова. Они часто спрашивают вас, хотите ли вы что-нибудь, просто для того, чтобы сообщить вам, что этого тут нет.
Вышло ли это странное несоответствие из настоящей любознательности, чтобы услышать то, что каждый скажет в ответ, или получают ли они какое-то количество любознательного удовольствия от повышения ожиданий человека в этот момент, чтобы засвидетельствовать его разочарование следующим вопросом, но я не раз сталкнулся с этой особенностью в течение нескольких коротких часов пребывания в Айван-и-Кайфе. Не исключено, что эти люди таким образом просто несут свою идею вежливости в такой безумной форме, желая услужить тому, кто, как они думают или выясняют, чего-то хочет, зная в то же время свою неспособность это реализовать. Начинается сильный дождь, когда я пробираюсь милю или около того между грязных руин, обрушенных стен и извилистых дорожек, ведущих от <i>umbar</i> к дому персидского телеграф-джи, которого из Тегерана попросили взять меня на постой, и учитывая угрожающий аспект погоды, я решаю остаться там до утра.
Английское правительство взяло на себя ответственность за телеграфную линию между Тегераном и Мешедом во время делимитации границы между Афганистаном и Туркестаном, и, помимо гарантии родной телеграфной связи - своей регулярной зарплаты, которая не всегда выплачивается правительством Персии, - они платят телеграфистам что-то еще сверху.
Вследствие этого телеграф-джи в настоящее время очень благосклонно относится к англичанам, и Мирза Хассан охотно оказывает мне гостеприимство в маленьком грязном офисе, где он каждый день развлекается, нажимая на клавиши своего инструмента, куря кальян, выпивая чай и забавляя своих гостей.
Мистер Маклинтир и Мистер Станьо находятся где-то между нами и Мешедом, осматривают и ремонтируют линию для английского правительства, поскольку они получили ее от персов в ужасном состоянии, и г-н Грей, телеграфист на афганской границе. Комиссия временно размещена в Мешеде, так что благодаря пограничным проблемам я почти наверняка встречу трех европейцев в первые шестьсот миль моего путешествия.
Мирза Хасан гостеприимный и доброжелательный, но, как и большинство персов, он не спешит ни с чем, кроме вопросов. Будучи телеграфистом, он, конечно, сравнительно просвещенный смертный, и, кроме всего прочего, он знаком с пристрастием среднего англичанина к пиву. Один из первых вопросов, которые он спрашивает, хочу ли я пива. Меня сразу поразил довольно странный вопрос, который нужно задать в персидской деревне, но, думая, что он, возможно, оставил здесь одну или две бутылки от одного из вышеупомянутых телеграфистов, я выражаю свое желание попробовать немного. В ответ на своеобразную непоследовательность своих собратьев он отвечает: «<i>Ob-i-jow neis</i>» (пиво нет). Однако, если у него нет этой гадости, у него есть чай, и примерно через час после моего прибытия он разводит самовар, достает миску сахара и крошечные стаканы, в которых всегда подают чай в Персии.
Как обычно начинают собираться посетители, и вскоре сотни жителей деревни роятся вокруг телеграф-ханы, стремясь увидеть, как я катаюсь. Идет дождь, но, чтобы избавить телеграф от толпы, я вынимаю велосипед. Готовые на всё люди несут и меня, и велосипед через реку, которая течет через деревню, чтобы добраться до довольно ровной земли на противоположной стороне, где я несколько раз катаюсь вперед и назад, к дикому и шумному восторгу всего населения.
Таким образом мне удается избавить телеграф от толпы. Но от посетителей не избавишься.
Все в этом месте, кто считает себя немного лучше, чем местный оборванец, приходят и садятся на корточки в маленьком офисе, похожем на хижину, пьют подслащенный чай телеграфа-джи, курят его кальян и проводят день, удивленно глядя на меня и велосипед.
Подучив немного персидский зимой, я могу поговорить с ними и понимаю их лучше, чем в прошлом сезоне, и, как настоящие персы, они беспощадно задают мне вопросы. Часто, когда кто-то задает мне вопрос, Мирза Хассан, будучи телеграфистом и человеком с глубокой эрудицией, разумно избавляет меня от необходимости отвечать, беря на себя обязательство предоставлять нужную информацию самому.
Один старый мулла хочет знать, сколько фарсаков от Айван-и-Кайфа до <i>Yenghi Donia</i> (Новый Мир — Америка). Прежде чем я могу сформулировать подходящий ответ, Мирза Хассан предупреждает мои намерения, отвечая решительным тоном, который не допускает апелляции: «<i>Khylie!</i>». «<i>Khylie!</i>» - это удобное слово, к которому персы всегда прибегают, когда их знания о больших количествах или больших расстояниях расплывчаты и неясны. Это неопределенный термин, эквивалентный нашему слову «много». Мирза Хассан не знает, находится ли Америка в двухстах фарсах или двух тысячах, но он знает, что это «<i>Khylie!</i>», и это вполне удовлетворительно для него, и спрашивающий в белом тюрбане совершенно удовлетворен ответом «<i>khylie</i>».
Человек из Нового Света, естественно, <i>rara avis</i> lkz для простых жителейАйван-и-Кайфа, и их любознательность в отношении <i>Yenghi Donia</i> и «Енги-Донианцев» справедливо порождает беспорядки и превращает себя во всевозможные вопросы. Они хотят знать, курят ли люди калян и катаются ли на лошадях - настоящих лошадях, а не на ослах в <i>Yenghi Donia</i>, и курил ли Валиат вместе со мной в Хаджи-Аге. Мирза Хасан рассказывает о каляне и лошадях. Он просвещает свою удивительную аудиторию в определенной степени: говорит им, что Енги- Доныняне курят наргиле и чубуки вместо кальяна, и он презрительно недоумывает, зачем им держать верховых лошадей, когда они достаточно умны, чтобы делать железных коней, которым не нужно ни есть, ни пить и они не устают.
Что касается вопроса о наследнике, который, по-видимому, курил калян со мной, у него просыпается такой же живой интерес, как и у любого другого присутствующего в комнате. Он сдержанно молчит, пока я не отвечаю отрицательно, когда он осматривает своих гостей с видом того, кто сожалеет об их невежестве, и говорит, «Kalian Neis».
Энергичный юноша около трех лет прерывал гениальный поток разговоров, издавая «Римский вой» в соседней комнате. Мирза Хассан приводит его и утешает его кусочками сахара. Появление ясноглазого малыша уводит мысли и вопросы компании в более домашнее русло. После исчерпывающего расспроса о моих собственных делах, Мирза Хасан, с более чем похвальной откровенностью и серьезностью, сообщает мне, что, кроме этого отпрыска телеграфиста и потребителя сахара находящегося в комнате, он является счастливым отцом «<i>yek nim</i>» ( полутора других). Я бросил взгляд вокруг комнаты на это необычное объявление, ожидая, что компания разразится веселыми улыбкам, но каждый человек в комнате серьезен, как судья. Я единственный человек, который расценивает это объявление как нечто необычное.
После обильного ужина пиллау с бараниной Мирза Хасан начал читать свои молитвы, одолжив у меня компас, чтобы получить правильные ориентиры на Мекку, которые я объяснил ему во второй половине дня. Без малейшего беспокойства он обнаруживает, что, согласно моим объяснениям, он в течение многих лет ежедневно приклонял голову в нескольких градусах к востоку от священного города, и, как разумный человек, и человек, который убедился в непогрешимости телеграфных инструментов , компаса и родственных технических стедств для достижения человеческих целей, он теперь исправляет ошибку.
Все на этом пути используют молитвенный камень, маленький кирпич или затвердевшую глину с надписью из Корана. Эти молитвенные камни получены из священной почвы Мешеда, Кума или Кербелы, и помещаются на пол перед молящимся на коленях во время его молитв, вместо того, чтобы прикасаться лбом к ковру или обычному основанию своей родной деревни, он может прикасаться к священной почве одного из этих святых городов. Расстояние придает очарование святому месту и повышает эффективность молитвенного камня в глазах его владельца, и они выше или ниже оцениваются в зависимости от расстояния и соответствующей святости города, из которого они привезены.
Например, в Мешеде ценится молитвенный камень из Кербели, а в Кербели ценят камни из Мешеда, и ни один из них не верит в эффективность оного из своего собственного города. Знакомство со святыми вещами, по-видимому, порождает сомнения и равнодушие. К молитвенному камню благоговейно прикасаются губами, щеками и лбом по окончании молитв, а затем осторожно оборачивают и складывают, пока время молитвы не наступит снова. Для скептичного и, возможно, непочтительного наблюдателя эти молитвенные камни, по-видимому, имеют такое же отношение к паломничеству в Мешед или Кербелу, как пакет приготовленной морской соли к сезону на берегу моря.