Петя рос в самой обычной семье. Денег было в обрез. Сразу после получки допускались некоторые излишества в форме деликатесов, а незадолго до нее урезались расходы на то, что более изнеженные представители человеческой расы относят к категории основных нужд. Иными словами, составление бюджета требовало смекалки и изворотливости, но от этого жизнь казалась только увлекательней.
Семья была обычной, но не типичной. Она была счастливой. Здесь любили слушать и петь авторские песни. Мать играла на шестиструнной гитаре и фортепиано (если дело доходило до Шуберта, Шумана и Шопена); отец – на семиструнной и аккордеоне. Они пели дуэтом и по отдельности. У Пети тоже вскоре появилась своя, детская, гитара, от которой болели пальцы левой руки, пока на их подушечках не образовались мозоли – эти символы инициации музыканта.
В стенах дома ютился Эдем; за их пределами публично разыгрывалась сцена изгнания из оного. Уже в детском саду Петя познал азы принуждения индивидуума к коллективному образу жизни. Если на завтрак подавали запеканку, а на обед гречневую кашу в молоке, их приходилось съедать без остатка, преодолевая глубоко индивидуальные позывы тошноты. Когда детей укладывали на тихий час, приходилось если не спать, то лежать с закрытыми глазами (а лучше щурить их при появлении воспитательницы).
В школе механизм насилия набрал новые обороты. По сравнению с ними, детсадовские ограничения представали гуманным послаблением исправительной колонии для несовершеннолетних. Петя учился чистописанию, коряво выводя буквы непослушным пером. Их требовалось писать слитно, чтобы одна буква грациозно передавала морфологическую эстафету соседке. Но Петины буквы не желали держаться за руки, хотя его любимая песня Окуджавы взывала именно к этому. Как бумажные солдаты на учениях, буквы стояли угрюмо и разрозненно, насильно объединенные в слова постылым смыслом.
Закончились уроки чистописания, но муки только начинались. Преподаватели принялись вдалбливать в головы учеников всевозможные знания, совершенно не считаясь с той расхожей истиной, что знания полезны, лишь когда они желанны, а в противном случае превращаются в обузу. И что авторитарно впихнутые факты не делают нас мудрее, но отбивают охоту к обучению как таковому, формируя условный рефлекс отвращения к любой информации.
Петя смирялся. Петя терпел. Петя запоминал. Зубрил стихи с выражением наизусть. Продирался через диктанты с западнями фарисейских слов, которые писались иначе, чем звучали. Сопрягал подлежащие со сказуемыми в переменчивых обстоятельствах места и времени. Выводил леммы и пробирался по их кочками в болоте иррационального к твердому грунту теорем.
На как только он исподволь свыкся с академической неволей, подняла свои головы гидра подростковой гнусности. В школьных комнатах и коридорах забурлило неутомимое хулиганство. Оно изобретательно (хотя и не брезгуя повторами, когда новые методы издевательства не шли на ум) варьировало тему глумления над человеческим достоинством. На поверхности примитивное, оно уходило корнями в сложносоставные пласты общественной и личной психологии:
– физиологический и гормональный (агрессия и садизм)
– социально-психологический (доминирование над унижаемым)
– социально-политический (подчинение личности правилам коллектива)
Но для объектов надругательства, эти пласты оставались скрытыми под персональными ощущениями унижения, стыда и синяков.
Приходилось драться, и Петя дрался: не потому что был смелым и бесстрашным, но оттого что быстрее любого школьного предмета уяснил: никакие физические травмы не могли сравниваться с утратой чести. Синяки и ссадины быстро заживали. Стигматы маменькиного сынка (и, тем более, классного козла отпущения) въедались в шкуру пожизненным клеймом.
А дома ждал отдых, который, к сожалению, являлся не покоем, а краткой передышкой. Но от этой исключительности и эфемерности, артистические выражения интеллигентности и гуманизма приобретали особую ценность: редкого сокровища, которое можно с трудом отыскать, но которым не дано обладать постоянно и безраздельно.
В последние годы школы подонки ушли в ПТУ (а что поумнее, – в техникумы), но это не принесло долгожданного облегчения. Борьба за выживание сменилась битвой за продолжение рода. На Петино чело пала скорбная тень от непарного крыла неразделенного чувства. Это в песнях бардов любовь была невинна, чиста и светла: ее сомнамбулические часовые зачарованно стояли и мечтательно прогуливались по живописным улицам и скверам старого города, или грелись под лесным солнышком. А на деле, любовь оказалась тяжелым и нервным занятием, в котором военные навыки значили больше, чем способность к стихосложению, а доверчивость и прямодушие вели прямиком в западню. Петин сердечный объект противился обожанию (льстившему самолюбию, но ограничивавшему свободу), ловко ускользал, обидно дразнил данными, но не сдержанными обещаниями. Петя попал под контрастный душ надежды и отчаяния, обольщения и охлаждения. Его иммунная система не выдержала нагрузки. Он заболел какой-то странной инфекционной болезнью, так и не получившей точного диагноза, а когда выздоровел, то решил, что излечился и от любви. Это было заблуждением: первый неудачный опыт навсегда отравил слабый организм, превратившись из острого недуга в хроническую хворь.
В институте стало дышаться свободнее. Студенческий мир максимально приближался к идеалу авторской песни. Это была точка перигея, за которой жизненный путь опускался под гору, подчиняясь гравитации необходимости. Как жаль, что Петя поступил в технический ВУЗ: его душа тяготела к гуманитарным сферам. Но в то, еще не до конца оправившееся от авторитаризма, время интеллигенты искали и находили приют в естественных науках. Профессора здесь не пичкали студентов знаниями, но ненавязчиво подавали их к столу. Казалось, их место заняли ощетинившиеся и ощерившиеся формулы – военные кадры триумфальной армии рационализма. Петя повоевал и дезертировал. Начал прогуливать занятия и растягивать хвосты. Зато среди однокурсников нашлись любители Окуджавы, Визбора, Кукина и Клячкина. Поездки на природу, песни у костра, затуманенные мечтою взоры – разве не в этом заключалась квинтэссенция жизни?
А ведь эти тихие и вдумчивые речитативы под многострунные переборы передаваемых из рук в руки гитар не требовали даже костра, который в нашей культуре прочнее ассоциируется с авторской песней, чем с инквизицией, к слову, нуждающейся в пламени гораздо больше. Они сами источали теплый и ласковый свет. Впрочем, скорее ласковый нежели теплый... Не грел ли он слушателя его же внутренним теплом, выделяемым посредством особой химической реакции сопереживания? А если и напоминал пламя, то прирученное и одомашненное – в камине, за решеткой. Петя впервые почувствовал, что авторской песне чего-то недостает. Уж, как-то слишком она расходилась с повседневной реальностью. Разумеется, идеалу следует сиять на расстоянии, а ориентир не должен замарать себя компромиссом промежуточного финиша. Но этот дальний идеал оказывался слишком узким, чтобы охватывать жизнь в ее безумной и сокрушительной полноте (жизнь была грубее и примитивнее, но, вместе с тем, глубже и сложнее), а маяк мигал настолько слабо, что его сигналы терялись во мгле, когда были нужнее всего.
Или барды были не при чем, но что-то стряслось с самим Петей, утратившим слух к тихой лире Орфея? Он попробовал пощекотать себе нервы русским роком. Но после бардов, даже его самые утонченные образцы показались ему неотесанными: авторская песня созидала целостный и замкнутый повествовательный мир; рок довольствовался разрозненными декламационными штрихами – туманными символами и афористическими высказываниями. Тогда он попытался разъять сумму на части: слушать классику и читать настоящую поэзию. Но хотя в чистом употреблении и музыка, и стихи выигрывали сами по себе, ни та, ни другие не могли произвести того мощного катарсического эффекта, на который были способны объединенными усилиями.
Петины отношения с женщинами складывались непросто: всякий раз их апофеозом становилось расставание. Пока дело ограничивалось дружбой и флиртом в компаниях, все шло замечательно. Но стоило Петру оказаться с женщиной один на один, как он обнаруживал себя в вакууме: за пределами предписаний жизненного сценария. Столь тесные отношения ощущались им как короткое замыкание, вызывая тревогу неизведанного. Иными словами, за две руки он мог держать только двух женщин, и то – при условии, что их свободными руками завладеет кто-то еще...
По окончании института, Петя все-таки женился, потому что так поступали его сверстники. Ненадолго отцовство увлекло его благородством своей сверхидеи, но вскоре разочаровало: он не мог вместить всего себя в столь специфическую роль, а бремя ответственности, на чей облагораживающий эффект он рассчитывал, тянуло вниз, не давая душе воспарить. Или, вопреки категоричным заявлениям бардов, не было никакой души, а его метания объяснялись весьма банальными (несмотря на их запутанность) психическими конфликтами?
Первый раз Петя женился по незнанию. Второй – из надежды. Третий – от упрямства. К счастью для него, два последних брака обошлись без обзаведения потомством. После трех попыток, он решил ограничиться сожительством. Впрочем, приставка «со», обычно означающая совместность, могла быть присовокуплена к делу лишь с большой натяжкой: Петя и его подруга жили под одним кровом, как чужие – у каждого свои интересы, собственные проблемы и персональные метры жилплощади.
Так незаметно, но регулярно вычитались из отведенного срока малые единицы времени, складывавшиеся в большие. В результате данной математической операции в отрезке этого срока оставалось все меньше протяженности для последующих вычитаний, которые не только отказывались замедляться, но, напротив, набирали с годами скорость.
А к авторской песне Пете пришлось вернуться. Потому что в жизни не было ничего лучше. Теперь он меньше пел, а больше слушал других. Быть слушателем и зрителем куда удобнее, чем исполнителем и актером. Эта сторонняя позиция позволяет, чередуя, сочетать одобрение и критичность, приятие и отказ. Петя ходил на концерты, появлялся в компаниях, периодически ездил на слеты. Ничто не менялось: гитары и пальцы, свитера и джинсы, растрепанные бороды и тугие косы, костры и бутылки, сосредоточенные взгляды мужчин и мечтательные женщин, ироничные – мужчин и восторженные – женщин, мрачные одних и грустные вторых. Вот только мужчины и женщины стали старше; их волосы – реже и седее.
Авторская песня лейтмотивом прошла через жизнь Петра. В конце концов, ему стало все равно, отражает ли она мироустройство или фальсифицирует его своим романтическим мифотворчеством: авторская песня превратилась для него в самостоятельную реальность, обладавшую не меньшим правом на существование, чем та, что окружала его. Ведь с годами, так называемая, действительность предстает столь же иллюзорной, как самый фантастический вымысел.