Когда Ауксе привезла детей, я стоял у крыльца дома и пристально всматривался через лишенные веток деревья на проезжую часть. Ветер потихоньку утихал, и сквозь пасмурные тучи даже показался золотистый диск солнца. Он тщетно пробивал блеском плен облаков, пытаясь хоть на миг сделать день немного яснее.
Данька, опустив голову поплёлся к своему дому, а Хильда, вместе с Ауксе, подошли ко мне. Тогда мне очень хотелось вычитать дочь, по крайней мере, сделать замечание, помня о тех переживаниях, которые она сегодня доставила не только мне. Но, не мог. Я стоял, будто парализованный, перебирая подходящие фразы в голове и понимал, что не имею права даже укорить её в чём-либо. Тоже, папаша нашёлся, без году неделя.
Хильда взглянула мне в лицо виноватым взглядом, силясь что-то произнести, но я лишь хлопнул её по плечу, еле внятно проговорив:
— Ступай в дом, мой руки, сейчас будем обедать.
Когда девочка вяло поплелась в избу, Ауксе принялась непрерывно тараторить, без запинки, словно заученный стих, о том, где она подобрала детей, об заброшенной тюрьме, об отце Аверьяне и Ганусе Птицелов. Всё это она разбавила личным возмущением, упрёком в излишней беспечности детей, и упрекнула в том, какой я нерадивый родитель. Она говорила-говорила, а я стоял не шелохнувшись, отведя в сторону глаза. Я чувствовал запах её духов, напряжённость, эмоциональный срыв, и даже дыхание, освежённое мятной жевательной резинкой. Только мысли витали где-то не здесь. Я вдруг понял, что быть родителем, это не подарочки, улыбки и бытовые вопросики — это что-то намного серьёзней, глубже, выраженное в немалой ответственности.
— Пообедаешь с нами? – абсолютно спокойно спросил я, когда Ауксе окончила свою гневную речь.
Девушка удивлённо, я бы сказал, как-то ошарашено посмотрела на меня и развернувшись на одном месте стала уходить прочь, кинув, не оборачиваясь:
— У себя поем.
В доме, на столе, уже ожидал обед, исходя паром и издавая аппетитные запахи. Бабушка Аня суетливо носилась вокруг стола, раскладывая хлеб и ложки. Хильда долго не выходила из своей комнаты, так что пришлось её звать.
Ели молча. Видя наши с Хильдой угрюмые физиономии, бабушка Аня, оставшаяся обедать с нами, всё время, рассказывала какие-то сельские новости, хвастала, что они с хором выучили две новых колядки к Рождеству и восторгалась тем, как это у них красиво получается.
— Папа, - неожиданно произнесла Хильда, — знаешь, я сегодня в первый раз, по-настоящему испугалась. Мне не было страшно, просто… Я не могу этого объяснить. Просто было как-то не по себе. Я только сейчас поняла, какие это страшные люди, и что они могли бы с нами сделать. Мне Данька рассказывал, как Чёрный капеллан приходил к ним домой. Я лишь на минутку представила и…
Она замолчала и уткнулась в миску, застыла на месте, видимо перебирая в голове всё происшедшее.
Но, это ещё было не всё. Позвонила Неринга. Они достаточно долго разговаривали с Хильдой, при закрытых дверях. Хильда то срывалась на крик, то переходила на латышский, то скулила, плакала и наконец всё затихло. Я думал, что дочь выйдет и мы сможем поговорить. Я попытаюсь утешить, найти нужные слова. Но, она не выходила. Хотелось ворваться в комнату самому, заставить поговорить, понимая, какой для неё это оказался удар, что мать обманула её, что она не заберёт её домой. Только я не решался. У меня совершенно нет опыта общения с детьми, тем более с подростками. Все наши прихожане храма взрослые люди – в большинстве своём старушки. А тут тринадцать лет, да ещё и девочка.
Немного позже стучал к ней в дверь, спрашивал, как она, на что слышал одинаковый ответ сиплым голосом: «Всё нормально. Всё хорошо».
Стемнело. Я прочитал несколько канонов и теперь молча сидел на диване, не в силах отвести взгляд от лёгкого мерцания огонька лампады, тускло освещающего неподвижные лики икон. Огонёк то замирал, то принимался качаться, то прыгать, словно озорник, наполняя комнату малозаметными тенями, мелькающими на стенах, от силуэта стройной свечи, от пучка сухих зелий, оставшихся ещё из праздника «Маккавея», от деревянной резной коробочки для ладана. Я старался ни о чём не думать. Мысли путались сами-собой, заполняя сознание, мешая молитве. Губы шептали привычные слова: «Господи, Иисусе Христе, помилуй нас».
Дверь очень тихо скрипнула. Вышла Хильда в одном халате. Она совершенно беззвучно подошла к дивану и села рядом, не поворачивая ко мне головы. Её светлые волосы, в робком свете лампады, казались золотыми. Они рассыпались по щекам, спине, непослушно свисали, оторвавшись от груди. Глаза блестели влагой и от этого становились похожими на бриллиантовые камешки, искрящиеся от попадания света. Слегка вздёрнутый кверху нос, еле заметно шевелился, стояло лишь ей сжать губы, изящно утончённые, будто нарочно выписаны искусным художником.
— Одень тапки, - сказал я, — замёрзнешь. Или пошли сядем на лежанку.
Хильда оставила моё замечание без внимания. Она лишь тихо всхлипнула и потёрла рукавом нос.
— Что сказала мама? – продолжал спрашивать я осторожным, вкрадчивым голосом, хотя и так всё прекрасно знал заранее.
— Чего и следовало ожидать, - в голосе Хильды чувствовалась ярко выраженная обида. — Она и не собиралась забирать меня отсюда. Ей вообще наплевать на меня.
— Не говори так о матери!
— Ой, да ладно, - девочка повысила голос и теперь он был полон раздражения и гнева. — С самого начала нужно было мне сказать, что она всего лишь хотела избавиться от меня. Ей совершенно наплевать, как я смогу жить здесь, в чужой стране, с чужими людьми. Я уже не маленькая и всё понимаю, что не всё не просто.
— Не горячись! – как можно спокойней произнёс я. — У каждого поступка есть причина, и не спеши осуждать его, если не знаешь в полной мере, почему так произошло.
— Папа, перестань меня уговаривать, как девочку! Ну, какая такая причина у мамы, чтоб вот так вот взять и сбагрить единственную дочь не весть куда?!
— Что значит не весть куда? Ты со мной. Я твой отец.
Наступило снова молчание. Хильда изредка шморгала носом, хмыкала и что-то беззвучно шептала губами. Она подняла голые ноги на диван и укутав их полами халата, обхватила руками, положив на колени голову.
— Знаешь, - неожиданно заговорила она, совсем иным тоном. — Данька сегодня рассказал, как капеллан этот с боевиками ворвались к ним, избили родителей и едва не подожгли дом. Представляешь какой ужас?
— Ты не думай об этом! Тем более Данькин отец сам виноват. Болтать не нужно, что не попадя.
—Как же так? Что же получается, если человек, по пьяни чего-либо брякнул, его вот так вот могут избить, или сжечь ему дом?! Так спокойно?
— Тут избивали и за меньшее. За курточку красного цвета, за надпись на майке СССР, за георгиевскую ленточку на 9 мая, пилотку со звездочкой Советской армии, да мало ли. Банально за русский язык. Конечно, это не глобально, но имеет место быть.
— И что, всех это устраивает?
— Я не могу отвечать за всех. СМИ делают своё дело. Об этом ещё Йозеф Геббельс сказал: «Дайте мне средства массовой информации, и я из любого народа сделаю стадо свиней». Кого-то это устраивает, кому-то безразлично, пока его не касается, а кто-то и вовсе пытается не замечать. И мы с тобой тоже не будем ни во что вмешиваться, хорошо? И про заброшенную тюрьму, про рассказы Даньки, об «отце» Аверьяне, ты забудешь и больше не станешь никогда вспоминать!
— Ладно, - подавленным голосом проговорила Хильда. — А жить то, как?
— Как и раньше. Делать своё дело. Ты учиться, а я служить в церкви.
Хильда осторожно пододвинулась ко мне вплотную и очень осторожно прислонившись головой к плечу, проговорила, почти шёпотом:
— Только хоть ты не бросай меня. Хорошо? Пожалуйста, не бросай.
— Обещаю, — это слово вырвалось само-собой, но я вполне осознавал весь его смысл и ответственность за него.
Продолжение следует...