Дети Рынка, 16 и 17 глава

CHAPTER XVI

There was the law against Zoe taking this step, and against any one having any part in it. Still would it be known? I was content to wait for developments and meanwhile to put the whole thing behind me. Work helped me to do this.

I had Sarah's boy to interest me too. They had named him Amos. I had taken five twenty-dollar gold pieces and tied them in a package, bound them with a ribbon, and placed them in his tiny hand. I could not foresee the time when I should touch his hand on an occasion of very different import and with Zoe standing by. Zoe had made Amos some pretty little things and sent them by me. Sarah's only regret was that her grandmother could not see the boy. Her great happiness was wholly beautiful. And Reverdy seemed impressed with a greater dignity and a more gracious heart, if that were possible. I had found Mrs. Brown well adapted to my household. She liked the place; and the prospect was that she would be long in my service. Life was moving on.

I kept in touch with affairs in England and Europe through the London Times. I was also a subscriber to Greeley's New Yorker; and I did not slight the local paper, which belabored Douglas in proportion as he increased in popularity and power. I read many books as well.

For I felt the stir of a new age. I saw the North, the country around me, growing in wealth and dominance. I saw old despotisms giving way and new ones coming to take their place. The factory system was arising, due to machinery. Weaving and spinning processes had improved. The cry of women and children crowded in the factories of Pennsylvania began to be heard. The hours of toil were long. And if the whip descended upon the back of the negro in the South, the factory overseer in Philadelphia flogged the laborer who did not work enough to suit him, or who was tardy at the task. Women and children there were feeling the lash of the whip. Just now there was talk of a machine which would cut as much grain in a day as six men could cut with scythes. I ordered two of these machines for the next year, for I was farming more and more on a big scale. But what seemed most wonderful to me was an instrument now being talked about which sent messages by electricity. It was not perfected yet. It was treated with skepticism. But if it could be! If I could get a message from St. Louis, a distance of more than a hundred miles, in a few minutes or an hour!

Douglas came out to see me one night to tell me what was on his mind. He wanted to be the prosecuting attorney. Consider the straits of a young man who must make his way and get a place in the world! Is there anything more desperate at times? What was the law business in this community, divided, as it was, by eleven lawyers, shared in by visiting lawyers? Douglas had to live. Youth is forced to push ahead or be crushed. I know he has been accused of manipulation in having the law passed by which he could be appointed to the office and supplant a rival. Well, if he had not had the gifts and the energies to do such things, how could he have served the country and maintained himself? The next February before he was twenty-two, he was state's attorney for the district. No wonder that lesser men railed at him. But what one of them would not have done the same thing if he could?

And now I was seeing much of Dorothy. What did it mean? Was she only my friend? Reverdy, her brother, was my most intimate friend. Did she receive my attentions on account of the relations between him and me? If she knew anything about Zoe she never betrayed it to me. Surely she could not be in Jacksonville so long and be ignorant that Zoe was my half-sister. At last I decided to explore Dorothy's mind. I went at it forthrightly. Did she know that Zoe and I had the same father?

She had heard it. That was a common enough thing in the South; not common there, however, for a colored mother to be the wife of a white father. "I have suffered on account of this," said Dorothy. "You knew nothing about it and had nothing to do with it. It is too bad—too bad, Jimmy!"

There remained Zoe's misadventure. How could I approach that? But if Dorothy had heard of it would she continue to receive me? If she knew about it would not the present association of ideas bring it to mind and bespeak it to me by change of color or expression? I looked at Dorothy quizzically. I discovered nothing in her face. Then I began to think of the certain probability that some one had come to her breathing rumors upon her. So I said: "Promise me something, Dorothy. If any one ever tells you anything about me, say, for example, that I haven't been perfectly fair with Zoe in every way, and honorable as far as I know how to be, will you withhold belief until you give me a chance? Do you promise me that?" And Dorothy stretched her hand to me in a warm-hearted way. "You are Reverdy's friend, aren't you, and he is yours. Well, I promise you. But it isn't necessary, for it would have to be something that I could believe you capable of. Then Reverdy would have to believe it, and then I might have a mind of my own after all. Why, how could anyone say anything about you? You have been as good to Zoe as if she were as white as I."

And so Dorothy didn't know. I left the matter where it was. I could not go on. You see I was nineteen and Dorothy was eighteen and the year was 1834.

But Lamborn. I had made an enemy of him. Rather, he had turned himself into my enemy. He was running with a gang of rough fellows called the McCall boys. They drank and fought, using clubs or stones or knives. They were suspected of trying to rob the stage when it was driven by the poor wretch who had died of the cholera two summers before. That driver was noted for his courage, his ready use of the rifle; and he had frightened the marauders off, and had wounded one of them, who limped away until the trail of his blood was obscured.

Every time I came into town I was subjected to wolfish leers from some member of this gang. Evidently they had taken up Lamborn's cause. Something was preying upon him. He was drinking more heavily. Perhaps he was tormented with the thought that I knew his secret and abided some vengeance upon him. Perhaps his conscience tortured him. At any rate he had become a skulking figure of hatred, showing his teeth and snarling when he saw me and sidling away like a wolf. He had muttered curses as he hurried to one side. "Bloody Englishman" and the like were his remarks. Something told me to watch him, to watch the McCall boys. I began to take pains to guard my house in the country, sleeping always with my rifle by my side; and I had provided my men with rifles, instructing them to shoot if trespassers approached during suspicious hours or when warned away.

The autumn was the most delicious weather I had experienced since coming to America. Enough of the summer was carried over into October, and even November, to keep the days warm and full of sunlight, while the nights were clear and frosty, and always over this boundless prairie the far scattered stars. I had bought an astronomical chart and located the constellations, in which Zoe had joined me in increasing wonder. Then I had a taste of real hunting. Reverdy and I had gone to marshes a few miles away for wild geese and ducks; and we had come back loaded with game for ourselves and friends. There were many parties and what were called "shucking bees," where the company set to to assist the host in ridding the corn of its sheath; and quilting bees; and apple parings. These were occasions of festival, the local rituals of Dionysius. Earlier in the fall I had gone to a county fair and had seen the products of the field on display; and had studied the people: the tall angular gawks, the men carrying whips, the dust, the noise, the cheap fakirs and gamblers, the fights, the drunkenness, the women tired and perspiring carrying their babies and leading a brood. To me it was more like a cattle pen befogged with dust than an assemblage of human beings. And there was no happiness, no real joy; only barbaric breaking away from hard labor and the silence of the farms; only a reeling and a howling and a war dance; and only here and there a flash of breeding and fineness, and intelligent use of the occasion for sweeter joys and fuller life.

The winter came down; but I was better prepared for it than I was the year before. My house with its walls a foot thick of solid oak and tightly plastered against the penetrating winds kept out the cold. And my fireplaces built under my very eye threw a steady heat into the rooms. I was giving parties from time to time and attending them as well. Douglas always came. He was unfailingly the life of the party. He had re;nforced his political successes with a genuine hold upon the hearts of the young people and the older people. He was attacked weekly by the Whig newspaper. But he was not without defense. Almost upon arriving at Jacksonville he had written a letter of praise to the editor of a newly started journal. The editor was greatly pleased at this spontaneous expression of interest and had become Douglas' friend and stanch champion. Ah! Douglas was only manipulating. He had written this letter to win a newspaper to his support. The wily schemer! "Genius has come into our midst," wrote the editor. "No one can doubt this who heard Mr. Douglas expound Democratic doctrine in his wonderful debate with John Wyatt. This country is richer for having attracted Douglas to it. He is here to stay. And he will be one of the great men of the country as President Jackson is now the greatest figure since Washington; and Illinois will send him forth as her son to speak and to act on the great questions that are already beginning to fill the minds of the people."

Douglas often came out to stay for the night or for a day or two. He had little law business, but his energies were always employed in shaping his powers toward a participation in the politics of the country. His superhuman energy was intensified by the fact that he had been deprived of an opportunity to educate himself. It was the gadfly that drove him forward with such restless industry. I could see that he had no patience for a detailed study of the law; that he might be ignorant of the technical steps to be taken in the collection of a promissory note, but he would know something about the resources of a treaty; that if he did not know how to settle the title to a farmer's field, he had considered ways to put at rest any claim of England to the territory of the Oregon. Yet he had to live as a lawyer before he could flourish as a statesman. And he had become the prosecuting attorney. His enemies said it was by a trick; that he had had the state law changed so that the legislature could appoint him state's attorney for the district of Jacksonville. The accusation proved too much. Douglas was not quite twenty-two when he reached this office. He had been in the state but two years, not quite that. How had such a youth first won the confidence of enough people who wished to give him this office and were able to do it; and then won the legislature to do the extraordinary thing of changing the law to give him the office, while at the same time supplanting a seasoned and experienced man in the place? How? Was every one corrupt, people and legislature? But it was February and he was the prosecuting attorney for the people.

He came out to see me, and we drank his health and fortune. It was on this occasion that Douglas talked to me with the greatest freedom about my own affairs. His frankness and sincerity, his friendship for me, relieved this broaching of my intimate interests of intrusiveness. I felt no inclination to resent it. He had glanced at Zoe who had come into the room once or twice, remarking that she was an unusual young woman. Then he said: "Your father must have been much of a man. I think his marriage worked upon his feelings ... and Zoe. Don't let this get on your imagination. You are handling it in the right way ... just go on. Let me warn you. The McCall gang is a desperate one. Do not on any account come to an issue with them. There are too many of them. They will sneak up upon you. They carry grudges ... and another thing, there's Lamborn ... as bad as the McCalls. He's been talking too, making threats against you. I tell you this for your own good. He has been boasting of Zoe's interest in him ... to speak euphemistically of the matter ... but just be careful." Whatever else he had in his mind he communicated it to me by the look of his speaking eyes, keen and blue. Then he arose and went.

Dorothy had returned to Nashville for the winter. She expected to take her place again in Reverdy's household in the spring. And we were writing. I had thought of proposing marriage to her the night before she left. But I could not bring myself to do so. I needed some one in my life. But I was just twenty, and Dorothy seemed so much more mature and wise than I. Then always there was this matter of Zoe. I lived in the expectation that something would come out of Zoe's misfortune; and if it did my name was bound to be connected with it. What would Dorothy say if in the midst of our engagement, if she engaged herself to me, the word should be brought to her that I was the father of Zoe's aborted child and that by some one, perhaps Mrs. Brown, Zoe had been saved the open shame of giving birth to the child and while an inmate of my house? I could see the probative force of these facts against me. This is what kept me from speaking to Dorothy on the subject of becoming my wife and having it settled before she went to Nashville. And then something happened that made my situation infinitely worse before it was any better.

The spring had come on early and I had much to do. I was buying machinery. The mowers that I had ordered were soon to be delivered and I had need to be in town almost daily. There were always loafers about the streets; and among them, not infrequently, the McCall boys or Lamborn. Reverdy had told me that Lamborn had been talking in the barber shop, saying that I was living in a state of adultery with my nigger sister. At the same time I knew, and Reverdy knew, that Lamborn was trying to get Zoe to meet him. He had sent her a note to that effect, which Zoe had turned over to me. Once he had accosted Zoe as she was coming from Reverdy's to join me at the courthouse preparatory to starting home. Reverdy thought that the fellow was eaten up with insane jealousy and had brought himself to the belief that I had taken Zoe from him, if he could be said ever to have had a right to her.

It is an April day and I have come into town and am rushing from place to place attending to many things. Reverdy has met me at the bank to tell me of another opportunity to buy a team of horses and some oxen; for we use the latter mostly to draw the plows that turn up the heavy sod of the prairie. Reverdy has just told me of Lamborn's threat to come to my farm and take Zoe: that when a girl was once his she was always his. He had said these things at the barber shop. Something came over me. I resolved that this intolerable state of affairs, of anxiety for Zoe, of misunderstanding for myself, of dread of the future, of a sort of brake on my life as of something holding me back and impeding my happiness and peace of mind ... all this had to end somehow and soon. I could not live and go on with things as they were.

We stepped from the bank. And there, not ten feet away, stood Lamborn. His mouth became a scrawl, he uttered a growl, he swayed with passion, he moved his hands at his side in a sort of twisting motion. And I thought: there are Zoe and Dorothy, and I may create a feud against me that will follow me for years ... yet this man must die. And I drew my pistol and fired ... Lamborn sank to the ground without a groan. Some of the McCall boys ran out. I fired at them. They fled. I walked forward a step or two. Then I asked Reverdy if he had seen Lamborn reach for his pistol. Reverdy had seen this. I had not. In fact, Lamborn did nothing of the sort. But if Reverdy saw this he could swear to it and help me. The excitement of the precise moment was now over. I felt weak and anxious. I wanted to see Douglas. As state's attorney he could help me. Douglas was soon on the scene. He had heard what I had done. I wanted to talk with him. He waved me off saying: "You must have counsel of your own. You must not talk to me. I would be compelled in the discharge of my duty to use against you anything you might tell me." With that he walked away.

He could not be my friend in this hour of need! What was I to do? Yes, there was Reverdy. But when it came to the matter of locking me up Douglas said: "If Mr. Clayton signs the bond ... make the bond $1000 ... don't lock him up. Get a coroner's jury."

There was not a member of this jury who had not been exposed to some of this vile talk about Zoe and me, in the general contagion of the village gossip. How should this examination be managed? Of course the single question, they told me, was the manner of Lamborn's meeting his death. But the coroner's jury had the power to bind me to the grand jury for an indictment, and that I wished to escape. Well, I had been threatened, to be sure. But why? If Lamborn wanted Zoe and I had her in my house and kept him from seeing her, was it for a good or a selfish reason? Were we not rivals for the same favor? Did one have her and one lose her? Had I killed Lamborn for jealousy, or in self-defense? The single fact that I had shot him stood against the background of all this gossip and village understanding, and was necessarily read into it for my undoing or my freedom.

There was the note that Lamborn had written Zoe! That proved that Lamborn was seeking her; but it might be used to prove that I resented his pursuit. And why? As Zoe's brother, or as her unnatural lover? My brain was in a whirl. I could not think for myself. I talked these subjects over with Reverdy and with Mr. Brooks, who was my counsel. All these things were done the day of the killing. The next morning, with the body of Lamborn lying in the room, I mounted the witness chair in my own behalf, after Reverdy had testified that he had seen Lamborn reach to his pocket, and that it was not until then that I drew my pistol and fired.

Was Douglas turned against me? He plunged into the matter of Zoe almost at once in his cross examination of me. And at last I told the whole story ... with but two exceptions: I did not produce Lamborn's note to Zoe and I did not tell of Zoe's illness and its cause; of returning from St. Louis and finding Zoe in tears, of what she had told me, of the embarrassment I then found myself in, of my perplexity, of my failure to invite Lamborn to my housewarming and the reason for it, of Lamborn's attitude toward me after that, his menacing looks, his growling insults when he saw me ... of all these things I told with full circumstantiality under the examination of the new state's attorney, and with the whole of the countryside looking on, Whigs and Democrats, and with the audience permeated with slavery and with slavery feeling, at least so far as the present case was concerned. What would Douglas now do? He rose and in his deep voice, with perfect command of himself, looking over the audience as if it was a great instrument whose keys he knew, he spoke these brief words: "Gentlemen, it makes no difference to me whether this girl is white or black; if you bind this young man over to the grand jury, I will do what I can to prevent an indictment; and if the grand jury indicts him I will do what I can to have him acquitted. This dead man here met his just fate."

The audience cheered. The jury acquitted me without leaving their seats. I walked a free man into the soft air of April. Douglas came out. His manner was changed. He spoke to me in freedom and in the old tone of friendship. "The boil is now open," he said. "The cut place will heal."

And he walked with me down the street followed by a cheering crowd. Douglas had won the people; and I was free!

CHAPTER XVII

I began to see myself as boring through opposition with lowered head and indomitable will. I was strengthened by the fact that I had never swerved from my duty to Zoe. And now that the beast was out of the way who had caused her so much agony, my whole life seemed cleared. The McCall gang might cause me trouble, but they would need to come prepared, or to catch me off my guard. The opening up of the whole case had had a wholesome effect upon my reputation. The brotherly innocence of my relation to Zoe was the generally accepted one. Reverdy assured me of this. Douglas was a valiant friend to me in this clarification of my nature and my character before the community. The whole atmosphere of my life was now freer; but it had cost Lamborn his life to make it so. It seemed best, however, that I should leave town for a while. I decided to go to Cincinnati and then to Nashville. I wanted to see Dorothy. I felt that I must make myself clear to her, and face to face.

Having made all arrangements for Zoe and Mrs. Brown to keep the house while I was gone and having laid out the work for my men, I set forth for Vandalia, the capital of Illinois, by stage. There I took the Cumberland Road, passed through Indianapolis, a small place; arrived in good time at Cincinnati, a city of more than 30,000 people; a busy place of manufacturers, distillers, and pork packers, since Kentucky, Ohio, and Indiana shipped their hogs to this market to be converted into hams and bacon and lard. I saw the town, the residence of the great Nicholas Longworth, who had grown fabulously rich by making wine. And at the hotel, this latter part of April being warm, I was treated to the spectacle of the men in the dining room taking off their coats and dining in their shirt sleeves amid the not inelegant appointments that surrounded the table. But I was becoming Americanized now and was not as sensitive as formerly to deportment of this sort.

The vastness of America came over me as I descended from Cincinnati to Nashville. Yet there was the southern territory still south of me; and beyond the Mississippi the unsettled empire of Louisiana. Cincinnati had something of the activity and the character of other northern cities; but as I passed through the domain of Kentucky and Tennessee I could not help but see that here was an agricultural country which owed its prosperity to slavery. But what was all that I saw here of industry and utilization of the resources of the land compared to what I saw growing up as a system around Jacksonville?

Yet the loveliness of the country around Nashville enchanted me. I was in a mood to be won, to be sure; for I was completely captivated by Dorothy and the delightful hospitality that was accorded me. Dorothy's mother treated me with such gentle and thoughtful attention, as if she received me not less upon the basis of my friendship to Reverdy than upon my own appeal to her. And as for Dorothy—she was as kind to me as a sister; and yet....

I loved the country and this little city of 6000 people on the hills above the Cumberland valley. Still, so many negroes. In this whole state of about 700,000 people, nearly 150,000 were slaves, so Dorothy told me. It amazed me. Negro slavery, so far as England was concerned, had never to me been a visible thing. But here in America, here in Tennessee, and in this city, it struck one at every turn. It entered into all the daily thinking and plans of every one. It was omnipresent. It touched every life.

This was the town of James K. Polk, whose name meant nothing to me; but Dorothy spoke of him as a leading man in Congress from Tennessee. Here also was the residence of President Jackson, a place called the "Hermitage," a few miles into the country. Dorothy and I drove to it. These were the places of interest to see; and everywhere the southern mansion: the upper and lower porch in front, the spacious windows, the Dorian or Ionic columns, as the case might be; the great entrance door set between mullioned panes at either side, and beneath a lunette of woodwork and glass. The Clayton house was like this, for Dorothy's father had been a man of wealth, a slave owner too in his prosperous days. He had failed and died, Reverdy had gone to the newer country of Illinois to seek his fortune, leaving Dorothy and the mother to the possession of the diminished property which Mr. Clayton had left.

But above everything in the way of delight, for the beauty of the prospect, for the opportunity it gave me to be with Dorothy, were the hills that overlooked the Cumberland valley and the river. We climbed here daily and sat beneath the lovely oaks that shaded the richness of the grass. To the west and north the river flowed to its confluence with the Ohio. Around us the hills. The valley between. The silence of nature, the intensity of unfolding life around us. Always on my mind was the thought of Dorothy as my wife. And why not speak my heart? I could not tell why. Was it Zoe; Dorothy's knowledge of Zoe? Was I investing Dorothy with my own thoughts, putting into her mouth the objections that I could make against myself? I could not tell what Zoe might bring into the life of the woman I married, as well as my own. Surely I was not very robust, very hearty in my speculations. For Dorothy had received me. There was nothing lacking in the warmth of her hospitality ... and yet I sensed at times such a temperate feeling in her glance, in her voice. Even her frankness had that character, or enhanced it perhaps.

And one afternoon as we were walking along the river I spoke what was in my heart. I had this competence. I had built the house. I could make a fortune in time. I was beginning to need some one to help me, to be with me. And no sooner had I spoken than I saw myself: Zoe was my half-sister and I was proposing marriage to a girl who had no feeling that did not bespeak to her the inferiority of the colored skin, no matter if it were lightened, no matter by whom. Dorothy's attitude was that of the high-bred and kindly southerner: the negroes must be kept in slavery as a solution of the social question and for the prosperity of the South; but at the same time the negro should be treated with kindness. And here was Zoe, the half-sister of the man who was asking her to be his companion for life. To what extent, then, the associate on a basis of equality with Zoe too? This was not all. My name had been coupled with Zoe's. Above all, I had killed a man, my rival or Zoe's hunter, as one might choose to believe.

Thus I saw myself. My very hair began to rise and to tingle. How had I dared to make this proposal to Dorothy? And as Dorothy was silent, and looked down as we walked, poking with her parasol at pebbles in the road, I was in a tense anxiety to know with what words she would break the oppressive pause between us. "I could see," she said, "that you liked me; and of course you wouldn't come so far to see me if you didn't. And you must know that Reverdy's friendship for you makes a difference. Do you know...?"

Dorothy lost her voice. The tears came out of her eyes. As she did not speak I began again, trying to say for her what she did not say for herself. "There's Zoe," I said. And then Dorothy quite lost control of herself. She wept piteously. And then she grew calmer. She had faced the reluctant fact when I spoke Zoe's name. We had stumbled up and over that roughness in the road. Any rut or obstacle in it might now be easier endured ... if worse was not to come.

Yes, these stories about me. Had Dorothy heard them? And the life I had taken for Zoe's sake. I was sure Dorothy had not heard of that. Even the first was a subject difficult to approach. I was twenty, Dorothy was nineteen. But the greatest obstacle was the age in which we lived. Women now draped themselves in mystery. There were whole realms of subjects that were not talked between the sexes. We managed things by mild indirections, by absurd circumlocutions.

I began to think of the letter that Lamborn had written Zoe. I was carrying it in my pocket. Did it not prove Lamborn's interest in Zoe? I handed it to Dorothy, thinking that it would disprove my interest in Zoe, of which I had been made self-conscious by the accusations; and not realizing that Dorothy probably knew nothing of all these charges. "Read this," I said, handing it to Dorothy.

Dorothy took it in at a glance, for it was only a few lines beginning "Dear Zoe." It was an invitation to Zoe to meet Lamborn again at the same place. Dorothy's face turned crimson. She handed the note back to me without a word. I had to struggle with the tough materials of the revelation that I wished to make. And I went on to tell Dorothy that the author of the note was Lamborn. "You remember him?" I asked. Dorothy nodded her head. "Well," I continued, "he is dead, thank God. I killed him."

Dorothy was overcome. She reeled. After a moment, in which she found her breath again, she faced about and began to walk toward the town.

I followed, hurt and crushed; for Dorothy had suddenly changed her whole manner. Her face was impenetrable; and it had paralyzed my hope with its expression of self-withdrawal, something almost of anger. I could not go on now and tell my story: that I had killed Lamborn because of his offense against Zoe, because of his menacing attitude toward me, because of the vile things he had said about Zoe. No! nothing I could say now would be in place. I had blundered, perhaps. We walked to the house, silent all the way.

Dorothy went to her room, leaving me in the hands of her mother. Mrs. Clayton, thinking that we had had a lovers' quarrel, endeavored by extra attention to me to overcome Dorothy's absence, and to say to me in this way that she did not share in Dorothy's attitude.

And so it was that Mrs. Clayton and I dined together; and I now had opportunity to tell her of little Amos, of my life in England, of my farm, my new house, my plans for the future. Mrs. Clayton was outspoken enough. She said that Reverdy admired my father for many things, and did not particularly censure his marriage. As for that it was a common enough thing in the South for the planters to have children by negro women, or by the prettier quadroons and octoroons. For herself she hated slavery, but did not know what would be done if the negroes were free.

Dorothy did not appear. We rose from the table and went out to sit under one of the great trees in the yard. I thought I saw an opportunity. Why not talk to Mrs. Clayton? She could tell Dorothy what I was unable to say to her. I set my will to the task.

"You seem to know about my father, Mrs. Clayton. And I want you to know about me. I want Dorothy for my wife. We had a kind of a flare-up this afternoon. I was trying to make my case clear, and Dorothy fell to crying. That's all. You see I came to America in ignorance of everything. No one had told me about my father's marriage; and I blame my grandmother that she did not tell me. Well, I got to Jacksonville and was terribly ill, almost died. Zoe took care of me. And that won me. But in addition to that she is as much my father's child as I am. I found that out as soon as I got up. Then I took her to live with me, to help me with the house, without thinking that there would be talk, not only by those who didn't know that she was my sister as well as by those who did know it. I went to St. Louis to buy furnishings for my new house. While I was gone a man named Lamborn wronged her. This made great trouble for me. And one thing led to another. He was saying vile things about me and about Zoe. And my life was getting more and more unendurable day by day on account of this fellow. And at last I was coming down the street with Reverdy one day, and this Lamborn suddenly confronted me. I drew and killed him. The state's attorney, Mr. Douglas, brought out all the facts before the coroner's jury. The jury acquitted me before leaving their seats. Mr. Douglas told the jury that he would not prosecute me if an indictment was found against me. And so..." I was about to say that I had come to Nashville to get away from the circumstances. But I caught myself and forebore.

Mrs. Clayton had followed me with rapt attention, leaning more and more toward me as my story progressed. She put out her hand to take mine. I could not tell whether it was the hand of pity or admiration. Her eyes were kindly, but they searched me. She seemed to say: "What difficulty in this boy's life is he trying to mingle with my daughter's life?" She spoke. "It is too bad. You are too young to have such tragedy." That was all. Then we went in.

As I arose the next morning I began to wonder what reception would be accorded me by Mrs. Clayton, not to say Dorothy. No one was astir but the colored butler and the maids. Yes, slavery was very well for them. I could see that all that was said in favor of the benevolence of the institution had verification in them and perhaps in all slaves doing like service. But what of the field hands, the heavier workers? I was thinking of these things, but mostly of the desperate situation I was in and of this day ahead of me. Would Dorothy see me again? Would I be the honored guest of yesterday? This silence of the mansion made me feel that its hospitality had cooled toward me. But in a little while Mrs. Clayton appeared on the stair and descended to find me rather restlessly pacing the room.

I could not specify any change in her manner. Perhaps as a matter of breeding I was to be bowed out with all possible courtesy. She smiled me a "Good morning," said that Dorothy would not be down until later. We two went in to breakfast.

I began to feel embarrassed. I could not be at ease. Mrs. Clayton sensed my diffidence. We managed the conversation in broken sentences and forced remarks. My pride asserted itself. I had done nothing myself for which I could be blamed. For the rest, if I was not wanted I should go my way. I asked Mrs. Clayton when I could get a boat to St. Louis. She did not know, but one ran almost every day either directly, or I could change boats at a place called Freesland on the Ohio River. Accordingly, after breakfast, I went to the steamboat landing to make inquiries ... and without seeing Dorothy.

A kind of rebellion and resentment were rising in me. Dorothy was Reverdy's sister; but surely she was of a different spirit if she disapproved of me for what I had done. Perhaps it would be well to be free of my love for Dorothy, to be once more without any feeling that my life needed completion by uniting it with a woman's life. I had offered myself. I was not accepted. My dignity, and place in the world, as I saw them, were dishonored.

When I returned to the house Dorothy had appeared. She smiled gently in recognition of me. I broke the silence by telling her that I could get a boat the next day, and that I must be off. She made no reply.

Later we went to the yard, under one of the great trees. Dorothy was evidently tortured in her mind and did not know what to say to me. She looked worn and as if she had not slept. I searched her face. A tear stole down her cheek. She averted her eyes and clasped her hands together nervously. I could endure the suspense no longer.

"It is best for me to go," I said. She made no reply. "I am sorry that I have made you suffer. Let me erase everything by withdrawing what I have said to you." "You can't," said Dorothy. "You are Reverdy's friend; you know how I love him. You couldn't suppose that anything that has affected you so deeply would not affect him and therefore me. I never believed that I could be so unhappy. You are going and that leaves me to think and think."

My heart took fire again. I stretched my hand to take Dorothy's. She removed hers gently out of reach. "Go your way, my friend," she said. "Later I may write you. You are only a boy yet ... and many things may happen. But be sure that I suffer, and that I remember and that I need help."

She arose and preceded me back to the house. Mrs. Clayton seemed to direct her influence toward smoothing our way. But nothing could be done. I had met defeat and I wished to depart.

The next day I was on the Ohio but not bound for St. Louis. I had decided to see New Orleans. Change of scene might allay my thoughts.
*
ГЛАВА XVI

Был закон против Зои, делающей этот шаг, и против любого, кто в нем участвовал. Все еще это будет известно? Я был рад ждать событий и тем временем оставить все это позади. Работа помогла мне сделать это.

Меня тоже интересовал мальчик Сары. Они назвали его Амосом. Я взял пять золотых монет по двадцать долларов и связал их в пачке, связал их лентой и вложил в его крошечную руку. Я не мог предвидеть время, когда я должен дотронуться до его руки в случае совершенно другого значения и когда Зоя будет рядом. Зоя сделала Амосу несколько милых мелочей и прислала их мне. Сара только сожалела, что ее бабушка не могла видеть мальчика. Ее великое счастье было совершенно красиво. И Реверди казался впечатленным большим достоинством и более добрым сердцем, если бы это было возможно. Я нашел миссис Браун хорошо приспособленной к моей семье. Ей понравилось место; и была перспектива, что она будет долго на моем обслуживании. Жизнь двигалась дальше.

Я поддерживал связь с делами в Англии и Европе через лондонскую «Таймс». Я также был подписчиком New Yorker Грили; и я не приукрашивал местную газету, которая пропорционально относилась к Дугласу, поскольку он становился все более популярным и влиятельным. Я также прочитал много книг.

Ибо я почувствовал волнение новой эры. Я видел Север, страну вокруг меня, растущую в богатстве и доминировании. Я видел, как старые деспотии уступали место, а новые приходили на их место. Заводская система возникла благодаря машинному оборудованию. Процессы ткачества и прядения улучшились. Крик женщин и детей, переполненных на заводах в Пенсильвании, начал звучать. Часы тяжелого труда были долгими. И если кнут спустился на заднюю часть негров на юге, фабричный надзиратель в Филадельфии выпоротил рабочего, который не работал достаточно, чтобы удовлетворить его, или который был опоздал на задание. Женщины и дети чувствовали удар плетью. Только что заговорили о машине, которая за один день будет резать столько зерна, сколько шесть человек смогут резать косами. Я заказал две такие машины на следующий год, потому что я все больше и больше занимался сельским хозяйством. Но то, что мне показалось самым замечательным, - это инструмент, о котором сейчас говорят, который посылает сообщения электричеством. Это еще не было усовершенствовано. Это лечили со скептицизмом. Но если бы это могло быть! Если бы я мог получить сообщение от Сент-Луиса, расстояние более ста миль, через несколько минут или час!

Дуглас вышел ко мне однажды ночью, чтобы рассказать, что у него на уме. Он хотел быть прокурором. Подумайте о положении молодого человека, который должен пробиться и получить место в мире! Есть ли что-нибудь более отчаянное время от времени? Каким был юридический бизнес в этом сообществе, разделенный, как это было, одиннадцатью юристами, разделенными посещающими юристами? Дуглас должен был жить. Молодежь вынуждена двигаться вперед или быть раздавленной. Я знаю, что его обвинили в манипулировании тем, что принят закон, по которому он может быть назначен на должность и вытеснять конкурента. Ну, если бы у него не было даров и энергии, чтобы делать такие вещи, как он мог служить стране и поддерживать себя? В следующем феврале, до того как ему исполнилось двадцать два года, он был государственным прокурором округа. Неудивительно, что меньшие люди ругались на него.

И теперь я видел большую часть Дороти. Что это значит? Была ли она только моей подругой? Реверди, ее брат, был моим самым близким другом. Получила ли она мое внимание из-за отношений между ним и мной? Если она что-то знала о Зои, она никогда не предавала это мне. Конечно, она не могла быть в Джексонвилле так долго и не знать, что Зоя была моей сводной сестрой. Наконец я решил исследовать разум Дороти. Я пошел на это прямо. Знала ли она, что у нас с Зои один и тот же отец?

Она слышала это. Это было достаточно распространенным явлением на юге; однако, нередко цветная мать может быть женой белого отца. «Я пострадал из-за этого», сказала Дороти. «Вы ничего не знали об этом и не имели к этому никакого отношения. Это слишком плохо - слишком плохо, Джимми!»

Осталось несчастье Зои. Как я могу подойти к этому? Но если Дороти услышала об этом, продолжит ли она принимать меня? Если бы она знала об этом, разве нынешняя ассоциация идей не пришла бы в голову и не сказала бы мне это по изменению цвета или выражения? Я посмотрел на Дороти насмешливо. Я ничего не обнаружил в ее лице. Затем я начал думать об определенной вероятности того, что кто-то пришел к ней, чтобы услышать ее дыхание. Поэтому я сказал: «Пообещай мне что-нибудь, Дороти. Если кто-нибудь когда-нибудь скажет мне что-нибудь обо мне, скажем, например, что я не был совершенно честен с Зои во всех отношениях и честен, насколько я знаю, как быть» Будете ли вы удерживать веру, пока не дадите мне шанс? И Дороти протянула мне руку в сердечной манере. "Ты друг Реверди, не так ли, и он твой. Ну, я обещаю тебе. Но это не обязательно, потому что это должно быть что-то, на что я мог бы поверить, что ты способен. Тогда Реверди должен будет в это поверить, и тогда у меня все-таки будет собственный разум. Почему, как кто-нибудь может сказать что-нибудь о вас? Ты был так добр к Зои, как будто она такая же белая, как я.

И поэтому Дороти не знала. Я оставил вопрос, где это было. Я не мог продолжать. Видите ли, мне было девятнадцать, а Дороти - восемнадцать, а год был 1834.

Но Ламборн. Я сделал его врагом. Скорее он превратился в моего врага. Он бежал с бандой грубых парней, которых звали парнями из Маккола. Они пили и сражались, используя дубины, камни или ножи. Их подозревали в попытке ограбить сцену, когда на ней ездил бедняга, который умер от холеры два лета назад. Этот водитель был известен своей смелостью, готовностью использовать винтовку; и он отпугнул мародеров и ранил одного из них, который хромал, пока след его крови не был скрыт.

Каждый раз, когда я приезжал в город, меня подвергали волчьи взгляды от какого-то члена этой банды. Очевидно, они взялись за дело Ламборна. Что-то охотилось на него. Он пил больше. Возможно, его мучила мысль о том, что я знаю его секрет, и он отомстил ему. Возможно, его совесть замучила его. Во всяком случае, он превратился в скрытую фигуру ненависти, показывая свои зубы и рыча, когда увидел меня, и отступил, как волк. Он пробормотал проклятия, когда он поспешил в сторону. «Кровавый англичанин» и им подобные были его замечания. Что-то подсказывало мне наблюдать за ним, наблюдать за мальчиками Маккола. Я начал прилагать усилия, чтобы охранять свой дом в деревне, всегда спал со своей винтовкой рядом со мной; и я снабдил своих людей винтовками,

Осень была самой восхитительной погодой, которую я испытывал с тех пор, как приехал в Америку. Достаточно лета перенесли в октябрь и даже ноябрь, чтобы сохранить дни теплыми и полными солнечного света, в то время как ночи были ясными и морозными, и всегда над этой безграничной прерией далеко рассеянные звезды. Я купил астрономическую карту и обнаружил созвездия, в которых Зоя со все большим удивлением присоединилась ко мне. Тогда у меня был вкус настоящей охоты. Реверди и я отправились на болота в нескольких милях от диких гусей и уток; и мы вернулись с игрой для себя и друзей. Было много вечеринок и так называемых «бегающих пчел», на которых компания собиралась помочь хозяину избавиться от кукурузы из его ножен; и стегающие пчелы; и яблочные панировки. Это были праздники, местные ритуалы Дионисия. Ранее осенью я отправился на окружную ярмарку и увидел выставленные здесь полевые продукты; и изучал людей: высокие угловатые псы, мужчины, несущие кнуты, пыль, шум, дешевые факиры и азартные игры, драки, пьянство, усталые и потные женщины, несущие своих детей и выводящие выводка. Для меня это было больше похоже на загон для скота, заваленный пылью, чем на кучу людей. И не было ни счастья, ни настоящей радости; только варварское избавление от каторжных работ и тишина ферм; только шатание, вой и танец войны; и только здесь и там вспышка размножения и тонкости, и разумное использование случая для более сладких радостей и более полной жизни. мужчины, несущие кнуты, пыль, шум, дешевые факиры и азартные игры, драки, пьянство, женщины уставшие и потные, несущие своих детей и ведущие выводок. Для меня это было больше похоже на загон для скота, заваленный пылью, чем на кучу людей. И не было ни счастья, ни настоящей радости; только варварское избавление от каторжных работ и тишина ферм; только шатание, вой и танец войны; и только здесь и там вспышка размножения и тонкости, и разумное использование случая для более сладких радостей и более полной жизни. мужчины, несущие кнуты, пыль, шум, дешевые факиры и азартные игры, драки, пьянство, женщины уставшие и потные, несущие своих детей и ведущие выводок. Для меня это было больше похоже на загон для скота, заваленный пылью, чем на кучу людей. И не было ни счастья, ни настоящей радости; только варварское избавление от каторжных работ и тишина ферм; только шатание, вой и танец войны; и только здесь и там вспышка размножения и тонкости, и разумное использование случая для более сладких радостей и более полной жизни. нет настоящей радости; только варварское избавление от каторжных работ и тишина ферм; только шатание, вой и танец войны; и только здесь и там вспышка размножения и тонкости, и разумное использование случая для более сладких радостей и более полной жизни. нет настоящей радости; только варварское избавление от каторжных работ и тишина ферм; только шатание, вой и танец войны; и только здесь и там вспышка размножения и тонкости, и разумное использование случая для более сладких радостей и более полной жизни.

Зима пришла; но я был к этому лучше подготовлен, чем годом ранее. Мой дом со стенами толщиной в фут из массива дуба и плотно оштукатуренных от пронизывающих ветров не пускал холода. И мои камины, построенные под моим глазом, бросали постоянный жар в комнаты. Время от времени я устраивал вечеринки, а также посещал их. Дуглас всегда приходил. Он был неизменно жизни партии. Он укрепил свои политические успехи искренним влиянием на сердца молодых людей и пожилых людей. На него еженедельно нападает газета вигов. Но он был не без защиты. Почти по прибытии в Джексонвилл он написал похвальное письмо редактору недавно созданного журнала. Редактор был очень доволен этим спонтанным выражением интереса и стал другом и чемпионом Дугласа. Ах! Дуглас только манипулировал. Он написал это письмо, чтобы выиграть газету в его поддержку. Коварный интриган! «Гений вошел в нашу среду», - написал редактор. «Никто не может сомневаться в этом, кто слышал, как мистер Дуглас излагал демократическую доктрину в своих замечательных дебатах с Джоном Уайеттом. Эта страна богаче тем, что привлекла к себе Дугласа. Он здесь, чтобы остаться. И он станет одним из великих людей Страна в качестве президента Джексона теперь является величайшей фигурой со времен Вашингтона, и Иллинойс отправит его как своего сына, чтобы выступить и ответить на великие вопросы, которые уже начинают заполнять умы людей ". Дуглас излагает демократическую доктрину в своих замечательных дебатах с Джоном Уайеттом. Эта страна более богата тем, что привлекла к себе Дугласа. Он здесь, чтобы остаться. И он будет одним из величайших людей страны, поскольку президент Джексон сейчас является величайшей фигурой со времен Вашингтона; и Иллинойс пошлет его как своего сына, чтобы говорить и решать великие вопросы, которые уже начинают заполнять умы людей ". Дуглас излагает демократическую доктрину в своих замечательных дебатах с Джоном Уайеттом. Эта страна более богата тем, что привлекла к себе Дугласа. Он здесь, чтобы остаться. И он будет одним из величайших людей страны, поскольку президент Джексон сейчас является величайшей фигурой со времен Вашингтона; и Иллинойс пошлет его как своего сына, чтобы говорить и решать великие вопросы, которые уже начинают заполнять умы людей ".

Дуглас часто выходил, чтобы остаться на ночь или на день или два. У него было мало юридического бизнеса, но его энергия всегда использовалась в формировании его полномочий к участию в политике страны. Его сверхчеловеческая энергия была усилена тем фактом, что он был лишен возможности самообразоваться. Это был овод, который привел его в такую ;;беспокойную индустрию. Я мог видеть, что у него не было терпения для детального изучения закона; что он может не знать о технических шагах, которые необходимо предпринять при сборе векселя, но он будет знать кое-что о ресурсах договора; что, если он не знал, как урегулировать право собственности на поле фермера, он рассматривал способы положить конец любым претензиям Англии на территорию Орегона. Тем не менее, он должен был жить как юрист, прежде чем он мог процветать как государственный деятель. И он стал прокурором. Его враги сказали, что это было обманом; что он изменил закон штата, чтобы законодательный орган мог назначить его прокурором штата в округе Джексонвилль. Обвинение оказалось слишком много. Дугласу было не совсем двадцать два года, когда он пришел в этот офис. Он был в государстве, но два года, не совсем так. Как такой юноша впервые завоевал доверие достаточного количества людей, которые хотели предоставить ему эту должность и смогли это сделать; а затем выиграл законодательный орган, чтобы сделать необычайную вещь, изменив закон, чтобы дать ему должность, и в то же время вытеснить бывалого и опытного человека в этом месте? Как? Был ли каждый коррумпирован, люди и законодатели? Но это был февраль, и он был прокурором народа. Его враги сказали, что это было обманом; что он изменил закон штата, чтобы законодательный орган мог назначить его прокурором штата в округе Джексонвилль. Обвинение оказалось слишком много. Дугласу было не совсем двадцать два года, когда он пришел в этот офис. Он был в государстве, но два года, не совсем так. Как такой юноша впервые завоевал доверие достаточного количества людей, которые хотели предоставить ему эту должность и смогли это сделать; а затем выиграл законодательный орган, чтобы сделать необычайную вещь, изменив закон, чтобы дать ему должность, и в то же время вытеснить бывалого и опытного человека в этом месте? Как? Был ли каждый коррумпирован, люди и законодатели? Но это был февраль, и он был прокурором народа. Его враги сказали, что это было обманом; что он изменил закон штата, чтобы законодательный орган мог назначить его прокурором штата в округе Джексонвилль. Обвинение оказалось слишком много. Дугласу было не совсем двадцать два года, когда он пришел в этот офис. Он был в государстве, но два года, не совсем так. Как такой юноша впервые завоевал доверие достаточного количества людей, которые хотели предоставить ему эту должность и смогли это сделать; а затем выиграл законодательный орган, чтобы сделать необычайную вещь, изменив закон, чтобы дать ему должность, и в то же время вытеснить бывалого и опытного человека в этом месте? Как? Был ли каждый коррумпирован, люди и законодатели? Но это был февраль, и он был прокурором народа. Адвокат по округу Джексонвилль. Обвинение оказалось слишком много. Дугласу было не совсем двадцать два года, когда он пришел в этот офис. Он был в государстве, но два года, не совсем так. Как такой юноша впервые завоевал доверие достаточного количества людей, которые хотели предоставить ему эту должность и смогли это сделать; а затем выиграл законодательный орган, чтобы сделать необычайную вещь, изменив закон, чтобы дать ему должность, и в то же время вытеснить бывалого и опытного человека в этом месте? Как? Был ли каждый коррумпирован, люди и законодатели? Но это был февраль, и он был прокурором народа. Адвокат по округу Джексонвилль. Обвинение оказалось слишком много. Дугласу было не совсем двадцать два года, когда он пришел в этот офис. Он был в государстве, но два года, не совсем так. Как такой юноша впервые завоевал доверие достаточного количества людей, которые хотели предоставить ему эту должность и смогли это сделать; а затем выиграл законодательный орган, чтобы сделать необычайную вещь, изменив закон, чтобы дать ему должность, и в то же время вытеснить бывалого и опытного человека в этом месте? Как? Был ли каждый коррумпирован, люди и законодатели? Но это был февраль, и он был прокурором народа. Как такой юноша впервые завоевал доверие достаточного количества людей, которые хотели предоставить ему эту должность и смогли это сделать; а затем выиграл законодательный орган, чтобы сделать необычайную вещь, изменив закон, чтобы дать ему должность, и в то же время вытеснить бывалого и опытного человека в этом месте? Как? Был ли каждый коррумпирован, люди и законодатели? Но это был февраль, и он был прокурором народа. Как такой юноша впервые завоевал доверие достаточного количества людей, которые хотели предоставить ему эту должность и смогли это сделать; а затем выиграл законодательный орган, чтобы сделать необычайную вещь, изменив закон, чтобы дать ему должность, и в то же время вытеснить бывалого и опытного человека в этом месте? Как? Был ли каждый коррумпирован, люди и законодатели? Но это был февраль, и он был прокурором народа.

Он вышел ко мне, и мы выпили его здоровье и удачу. Именно по этому случаю Дуглас говорил со мной с величайшей свободой в моих собственных делах. Его откровенность и искренность, его дружба для меня избавили меня от этой глубокой заинтересованности в навязчивости. Я не чувствовал склонности возмущаться этим. Он взглянул на Зою, которая заходила в комнату один или два раза, заметив, что она необычная молодая женщина. Затем он сказал: «Твой отец, должно быть, был в значительной степени мужчиной. Я думаю, что его брак отразился на его чувствах ... и Зои. Не позволяй этому проникнуть в твоё воображение. Ты правильно с этим справляешься ... просто продолжай. Позволь мне предупредить тебя. Банда Маккола отчаянна. Ни в коем случае не возникай с ними проблем. Их слишком много. Они подкрадутся к тебе. Они несут обиды ... и другое дело, есть Ламборн ... такой же плохой, как Макколлс. Он тоже говорит, угрожает вам. Я говорю вам это для вашего же блага. Он хвастался интересом Зои к нему ... говорить эвфемистически по этому вопросу ... но просто быть осторожным. "Что бы он ни думал, он передал это мне взглядом своих говорящих глаз, острых и синих. Затем он встал и ушел.

Дороти вернулась в Нэшвилл на зиму. Она ожидала, что весной снова займёт свое место в доме Реверди. И мы писали. Я думал предложить ей брак за ночь до ее отъезда. Но я не мог заставить себя сделать это. Мне нужен был кто-то в моей жизни. Но мне было всего двадцать, и Дороти выглядела намного более зрелой и мудрой, чем я. Тогда всегда было дело Зои. Я жил в ожидании, что что-то случится из несчастья Зои; и если это произойдет, мое имя должно быть связано с этим. Что бы сказала Дороти, если бы во время нашей помолвки, если бы она обручилась со мной, ей нужно было сообщить, что я отец абортированного ребенка Зои и что кто-то, возможно, миссис Браун, Зоя была спасена от стыда за рождение ребенка и в то время как заключенный моего дома? Я мог видеть доказательную силу этих фактов против меня. Это то, что удерживало меня от разговора с Дороти на тему становления моей жены и урегулирования этого вопроса до ее отъезда в Нэшвилл. А потом случилось то, что сделало мою ситуацию бесконечно хуже, прежде чем стало лучше.

Весна наступила рано, и у меня было много дел. Я покупал технику. Косилки, которые я заказал, вскоре должны были быть доставлены, и я должен был быть в городе почти каждый день. На улицах всегда были бездельники; и среди них, нередко, мальчики Макколл или Ламборн. Реверди сказал мне, что Ламборн говорил в парикмахерской, говоря, что я живу в прелюбодеянии со своей сестрой-ниггером. В то же время я знал, а Реверди знал, что Ламборн пытается заставить Зою встретиться с ним. Он послал ей записку об этом, которую Зоя передала мне. Однажды он обратился к Зои, когда она возвращалась из Реверди, чтобы присоединиться ко мне в здании суда, готовящемся к отправке домой. Реверди подумал, что парень был съеден с безумной ревностью и привел себя к убеждению, что я забрал у него Зою,

Это апрельский день, и я приехал в город и бегу с места на место, следя за многими вещами. Реверди встретил меня в банке, чтобы рассказать мне о другой возможности купить команду лошадей и нескольких волов; потому что мы используем последние в основном для рисования плугов, которые поднимают тяжелый дерн в прерии. Реверди только что рассказал мне об угрозе Ламборна прийти на мою ферму и забрать Зою: когда однажды девушка была его, она всегда была его. Он сказал это в парикмахерской. Что-то натолкнулось на меня. Я решил, что это невыносимое положение дел, тревога за Зои, недоразумение для себя, страх перед будущим, своего рода тормоз в моей жизни, что-то, сдерживающее меня и препятствующее моему счастью и спокойствию ... все это должно было закончиться как-то и скоро. Я не мог жить и продолжать с вещами, как они были.

Мы вышли из банка. И там, не на расстоянии десяти футов, стоял Ламборн. Его рот стал каракули, он издал рычание, он качался от страсти, он двигал руками по бокам в своего рода извилистые движения. И я подумал: есть Зоя и Дороти, и я могу создать вражду против меня, которая будет преследовать меня годами ... но этот человек должен умереть. И я вытащил свой пистолет и выстрелил ... Ламборн опустился на землю без стона. Некоторые из мальчиков Макколла выбежали. Я выстрелил в них. Они сбежали. Я прошел вперед на шаг или два. Затем я спросил Реверди, видел ли он, как Ламборн тянется к своему пистолету. Реверди видел это. Я не имел. На самом деле Ламборн ничего подобного не делал. Но если Реверди увидит это, он сможет поклясться в этом и помочь мне. Волнение точного момента было закончено. Я чувствовал слабость и беспокойство. Я хотел увидеть Дугласа. Как прокурор штата он мог мне помочь. Дуглас был скоро на сцене. Он слышал, что я сделал. Я хотел поговорить с ним. Он отмахнулся от меня, сказав: «У вас должен быть собственный совет. Вы не должны разговаривать со мной. Я был бы вынужден выполнить свой долг использовать против вас все, что вы мне скажете». С этим он ушел.

Он не мог быть моим другом в этот час нужды! Что мне было делать? Да, был Реверди. Но когда дело дошло до вопроса о том, чтобы меня запереть, Дуглас сказал: «Если мистер Клейтон подпишет облигацию ... сделайте облигацию на 1000 долларов ... не запирайте его. Получите присяжного коронера».

Не было ни одного члена этого жюри, который не был бы разоблачен в некоторых из этих гнусных разговоров о Зои и обо мне в общей заразе деревенской сплетни. Как проводить этот экзамен? Конечно, они сказали мне, что единственным вопросом было то, как Ламборн встретил его смерть. Но суд присяжных имел право связать меня с большим присяжным для предъявления обвинения, и я хотел убежать. Ну, мне угрожали, чтобы быть уверенным. Но почему? Если Ламборн хотел, чтобы Зоя и я держали ее в своем доме и не позволили ему увидеться с ней, это было по уважительной или эгоистичной причине? Разве мы не были соперниками за одну и ту же услугу? Один был у нее, а другой потерял ее? Я убил Ламборна из-за ревности или ради самозащиты? Единственный факт, что я застрелил его, стоял на фоне всех этих сплетен и деревенского понимания,

Была записка, что Ламборн написал Зои! Это доказало, что Ламборн искал ее; но это может быть использовано, чтобы доказать, что я возмущен его преследованием. И почему? Как брат Зои или как ее неестественный любовник? Мой мозг был в вихре. Я не мог думать за себя. Я обсуждал эти темы с Реверди и с мистером Бруксом, который был моим адвокатом. Все эти вещи были сделаны в день убийства. На следующее утро, когда тело Ламборна лежало в комнате, я взобрался на кресло свидетеля от своего имени, после того, как Реверди показал, что он видел, как Ламборн достал до своего кармана, и что только тогда я вытащил свой пистолет и уволен.

Дуглас обернулся против меня? Он почти сразу же погрузился в дело Зои при перекрестном допросе меня. И наконец я рассказал всю историю ... за исключением двух случаев: я не представил записку Ламборна Зои и не рассказал о болезни Зои и ее причинах; о возвращении из Сент-Луиса и поисках Зои в слезах, о том, что она рассказала мне, о смущении, в котором я оказался, о своем недоумении, о том, что я не смог пригласить Ламборна на новоселье, и о причине этого, об отношении Ламборна ко мне после этого, его угрожающие взгляды, его рычащие оскорбления, когда он увидел меня ... обо всех этих вещах, которые я сказал с полной непредсказуемостью при рассмотрении адвоката нового государства, и со всей сельской местностью, вигов и демократов и с аудиторией, пронизанной рабством и чувством рабства, по крайней мере, в отношении настоящего дела. Что бы сейчас делал Дуглас? Он встал и своим глубоким голосом, с превосходным владением собой, оглядывая аудиторию, как будто это был великий инструмент, ключи которого он знал, произнес эти короткие слова: «Господа, мне все равно, белая ли эта девушка или черный, если вы привяжете этого молодого человека к большому жюри, я сделаю все возможное, чтобы предотвратить обвинение, и если большое жюри предъявит ему обвинение, я сделаю все возможное, чтобы его оправдали. Этот покойник встретил его просто судьба ". мне все равно, белая эта девушка или черная; если вы свяжете этого молодого человека с большим жюри, я сделаю все возможное, чтобы предотвратить обвинение; и если большое жюри предъявит ему обвинение, я сделаю все возможное, чтобы он был оправдан. Этот покойник встретил свою справедливую судьбу ". мне все равно, белая эта девушка или черная; если вы свяжете этого молодого человека с большим жюри, я сделаю все возможное, чтобы предотвратить обвинение; и если большое жюри предъявит ему обвинение, я сделаю все возможное, чтобы он был оправдан. Этот покойник встретил свою справедливую судьбу ".

Публика приветствовала. Жюри оправдало меня, не покидая своих мест. Я вышел свободным человеком в мягкий воздух апреля. Дуглас вышел. Его манера была изменена. Он говорил со мной на свободе и в старом тоне дружбы. «Кипение сейчас открыто», - сказал он. «Вырезать место заживет».

И он шел со мной по улице, сопровождаемый приветствующей толпой. Дуглас победил людей; и я был свободен!

Глава XVII

Я начал чувствовать себя скучным в противостоянии с опущенной головой и неукротимой волей. Я был подкреплен тем фактом, что я никогда не уклонялся от своего долга перед Зои. И теперь, когда зверя не было в пути, который причинил ей столько боли, вся моя жизнь, казалось, прояснилась. Бригада Маккола может доставить мне неприятности, но они должны будут прийти подготовленными или застать меня врасплох. Открытие всего дела оказало благотворное влияние на мою репутацию. Братская невинность моего отношения к Зои была общепринятой. Реверди заверил меня в этом. Дуглас был мне доблестным другом в этом разъяснении моей натуры и моего характера перед сообществом. Вся атмосфера моей жизни теперь стала более свободной; но Ламборн стоил ему жизни, чтобы сделать это так. Однако мне показалось, что мне лучше ненадолго покинуть город. Я решил поехать в Цинциннати, а затем в Нэшвилл. Я хотел увидеть Дороти. Я чувствовал, что должен прояснить себя с ней лицом к лицу.

Сделав все возможное, чтобы Зоя и миссис Браун сохранили дом, пока меня не было, и подготовив работу для своих людей, я поехала в Вандалию, столицу Иллинойса, поэтапно. Там я взял Камберленд-роуд, прошел через Индианаполис, небольшое место; своевременно прибыл в Цинциннати, город с населением более 30 000 человек; оживленное место производителей, дистилляторов и упаковщиков свинины, поскольку Кентукки, Огайо и Индиана отправляли своих свиней на этот рынок, чтобы превратить их в ветчину, бекон и сало. Я видел город, резиденцию великого Николая Лонгворта, который невероятно разбогател, делая вино. И в отеле, в конце апреля, когда было тепло, меня угощали зрелищем мужчин в столовой, которые снимали пальто и обедали в рубашках среди невинных назначений, окружавших стол.

Обширность Америки охватила меня, когда я спустился из Цинциннати в Нэшвилл. И все же южная территория была еще южнее меня; и за Миссисипи - нерешенная империя Луизианы. Цинциннати имел что-то от активности и характера других северных городов; но когда я прошел через владения Кентукки и Теннесси, я не мог не видеть, что это была сельскохозяйственная страна, которая обязана своим процветанием рабству. Но что это было все, что я видел здесь в промышленности и использовании ресурсов земли по сравнению с тем, что я видел, когда рос как система вокруг Джексонвилля?

Все же прелесть страны вокруг Нэшвилла очаровала меня. Я был в настроении, чтобы быть выигранным, чтобы быть уверенным; потому что я была полностью очарована Дороти и восхитительным гостеприимством, которое было оказано мне. Мать Дороти относилась ко мне с таким нежным и вдумчивым вниманием, как будто она приняла меня не на основании моей дружбы с Реверди, а на основании моего собственного обращения к ней. А что касается Дороти - она ;;была так же добра ко мне, как и сестра; и все еще....

Я любил страну и этот маленький город с населением 6000 человек на холмах над Камберлендской долиной. Тем не менее, так много негров. В целом, около 700 000 человек, около 150 000 были рабами, как сказала мне Дороти. Это поразило меня. Негритянское рабство, с точки зрения Англии, никогда не было для меня заметным явлением. Но здесь, в Америке, здесь, в Теннесси, и в этом городе, он поражал по одному на каждом шагу. Это вошло во все повседневное мышление и планы каждого. Это было вездесущим. Это затронуло каждую жизнь.

Это был город Джеймса К. Полка, чье имя ничего не значило для меня; но Дороти говорила о нем как о ведущем человеке в Конгрессе из Теннесси. Здесь также была резиденция президента Джексона, место, называемое "Эрмитаж", в нескольких милях от страны. Дороти и я поехали к нему. Это были достопримечательности, чтобы увидеть; и везде южный особняк: верхнее и нижнее крыльцо впереди, просторные окна, дорианские или ионные колонны, в зависимости от обстоятельств; огромная входная дверь, расположенная между многослойными стеклами по обеим сторонам и под деревом из дерева и стекла. Дом Клейтона был таким, потому что отец Дороти был богатым человеком, рабовладельцем и в его процветающие дни. Он потерпел неудачу и умер, Реверди отправился в новую страну Иллинойс в поисках своего состояния,

Но превыше всего на пути восторга, красоты перспективы, возможности, которую она дала мне быть с Дороти, были холмы, возвышающиеся над долиной Камберленда и рекой. Мы ежедневно лазали здесь и сидели под прекрасными дубами, которые затеняли богатство травы. На западе и севере река текла до слияния с Огайо. Вокруг нас холмы. Долина между. Молчание природы, интенсивность разворачивающейся жизни вокруг нас. Я всегда думал о Дороти как о моей жене. И почему не говорите мое сердце? Я не мог сказать, почему. Была ли это Зоя; Дороти знает о Зои? Я вкладывал Дороти в свои мысли, вставляя в ее рот возражения, которые я мог сделать против себя? Я не мог сказать, что Зоя могла привнести в жизнь женщины, на которой я женился, так же как и мою собственную. Конечно, я не был очень здравым, очень сердечным в своих рассуждениях. Дороти приняла меня. В ее гостеприимстве не было недостатка ... и все же я иногда чувствовал такое сдержанное чувство в ее взгляде, в ее голосе. Даже ее откровенность имела такой характер или, возможно, усиливала его.

И однажды днем, когда мы шли по реке, я сказал, что было в моем сердце. У меня была эта компетенция. Я построил дом. Я мог бы сделать целое состояние во времени. Мне начинал нужен кто-то, чтобы помочь мне, чтобы быть со мной. И как только я заговорил, я увидел себя: Зоя была моей сводной сестрой, и я предлагал жениться на девушке, у которой не было чувства, которое не говорило бы ей о неполноценности цветной кожи, независимо от того, была ли она светлее, нет независимо от того, кем. Дороти относилась к благородным и доброжелательным южанам: негров нужно держать в рабстве как решение социального вопроса и для процветания Юга; но в то же время к негру следует относиться с добротой. А здесь была Зоя, сводная сестра человека, который просил ее быть его спутницей на всю жизнь. В какой степени тогда ассоциировать на основе равенства с Зои тоже? Это было не все. Мое имя было связано с именем Зои. Прежде всего, я убил человека, моего соперника или охотника Зои, как можно было бы поверить.

Таким я увидел себя. Мои волосы начали расти и покалывать. Как я осмелился сделать это предложение Дороти? И когда Дороти молчала и смотрела вниз, пока мы шли, тыкала ее зонтиком в гальку на дороге, я была в напряженном беспокойстве, чтобы узнать, какими словами она прервет гнетущую паузу между нами. «Я мог видеть, - сказала она, - что я тебе понравился, и, конечно, ты бы не зашел так далеко, чтобы увидеть меня, если бы не сделал этого. И ты должен знать, что дружба Реверди для тебя имеет значение. Знаете ли вы, ...?»

Дороти потеряла голос. Слезы текли из ее глаз. Поскольку она не говорила, я начал снова, пытаясь сказать ей то, что она не сказала для себя. «Там Зои», - сказал я. И тогда Дороти совсем потеряла контроль над собой. Она плакала жалобно. А потом она стала спокойнее. Она столкнулась с неохотным фактом, когда я произнес имя Зои. Мы наткнулись на эту неровность дороги. Любая колея или препятствие в ней теперь может быть легче перенесено ... если хуже не будет.

Да, эти истории обо мне. Дороти слышала их? И жизнь, которую я забрал ради Зои. Я был уверен, что Дороти не слышала об этом. Даже первый был предметом, к которому трудно приблизиться. Мне было двадцать, Дороти было девятнадцать. Но самым большим препятствием был возраст, в котором мы жили. Женщины теперь драпировали себя тайной. Существовали целые царства предметов, о которых не говорилось между полами. Мы управляли вещами по легким косвенным признакам, по нелепым обвинениям.

Я начал думать о письме, которое Ламборн написал Зои. Я нес это в своем кармане. Разве это не доказывает интерес Ламборна к Зои? Я передал его Дороти, думая, что это опровергнет мой интерес к Зои, в которой меня застали врасплох обвинения; и не понимая, что Дороти, вероятно, ничего не знала обо всех этих обвинениях. «Прочтите это», - сказал я, передавая Дороти.

Дороти поняла это с первого взгляда, потому что это было всего несколько строк, начинающихся с «Дорогая Зои». Это было приглашение Зои снова встретиться с Ламборном в том же месте. Лицо Дороти стало багровым. Она вернула мне записку без слов. Мне пришлось бороться с жесткими материалами откровения, которые я хотел сделать. И я рассказал Дороти, что автором записки был Ламборн. "Ты помнишь его?" Я попросил. Дороти кивнула. «Ну, - продолжал я, - он мертв, слава Богу. Я убил его».

Дороти была побеждена. Она пошатнулась. Через мгновение, когда она снова обрела дыхание, она повернулась и пошла к городу.

Я следовал, обиженный и раздавленный; потому что Дороти внезапно изменила всю ее манеру. Ее лицо было непроницаемым; и это парализовало мою надежду выражением самоотречения, чем-то почти гневным. Я не мог сейчас продолжить и рассказать свою историю: что я убил Ламборна из-за его оскорбления против Зои, из-за его угрожающего отношения ко мне, из-за мерзких слов, которые он сказал о Зои. Нет! сейчас я ничего не могу сказать Возможно, я ошибся. Мы шли к дому, все время молчали.

Дороти пошла в свою комнату, оставив меня в руках своей матери. Миссис Клэйтон, думая, что у нас была ссора влюбленных, старалась уделить мне дополнительное внимание, чтобы преодолеть отсутствие Дороти и сказать мне таким образом, что она не разделяет позицию Дороти.

И так было, что миссис Клейтон и я обедали вместе; и теперь у меня была возможность рассказать ей о маленьком Амосе, моей жизни в Англии, моей ферме, моем новом доме, моих планах на будущее. Миссис Клэйтон была достаточно откровенной. Она сказала, что Реверди восхищался моим отцом за многие вещи, и не особо осуждала его брак. Что касается этого, на юге было довольно распространенным явлением, когда плантаторы заводили детей от негритянских женщин или более симпатичных четвероногих и осьминогов. Она сама ненавидела рабство, но не знала, что будет, если негры будут свободны.

Дороти не появилась. Мы поднялись со стола и вышли посидеть под одним из огромных деревьев во дворе. Я думал, что увидел возможность. Почему бы не поговорить с миссис Клейтон? Она могла сказать Дороти, что я не смог ей сказать. Я поставил свою волю на задачу.

Луи, чтобы купить мебель для моего нового дома. Пока меня не было, мужчина по имени Ламборн обидел ее. Это доставило мне много хлопот. И одно привело к другому. Он говорил отвратительные вещи обо мне и о Зои. И моя жизнь становилась все более и более невыносимой из-за этого парня. И наконец я однажды шел по улице с Реверди, и этот Ламборн внезапно столкнулся со мной. Я нарисовал и убил его. Государственный прокурор г-н Дуглас раскрыл все факты перед судом присяжных. Жюри оправдало меня, прежде чем покинуть свои места. Мистер Дуглас сказал присяжным, что он не будет преследовать меня, если будет предъявлено обвинение против меня. И так ... "Я собирался сказать, что я приехал в Нэшвилл, чтобы уйти от обстоятельств. Но я поймал себя и предок. Это доставило мне много хлопот. И одно привело к другому. Он говорил отвратительные вещи обо мне и о Зои. И моя жизнь становилась все более и более невыносимой из-за этого парня. И наконец я однажды шел по улице с Реверди, и этот Ламборн внезапно столкнулся со мной. Я нарисовал и убил его. Государственный прокурор г-н Дуглас раскрыл все факты перед судом присяжных. Жюри оправдало меня, прежде чем покинуть свои места. Мистер Дуглас сказал присяжным, что он не будет преследовать меня, если будет предъявлено обвинение против меня. И так ... "Я собирался сказать, что я приехал в Нэшвилл, чтобы уйти от обстоятельств. Но я поймал себя и предок. Это доставило мне много хлопот. И одно привело к другому. Он говорил отвратительные вещи обо мне и о Зои. И моя жизнь становилась все более и более невыносимой из-за этого парня. И наконец я однажды шел по улице с Реверди, и этот Ламборн внезапно столкнулся со мной. Я нарисовал и убил его. Государственный прокурор г-н Дуглас раскрыл все факты перед судом присяжных. Жюри оправдало меня, прежде чем покинуть свои места. Мистер Дуглас сказал присяжным, что он не будет преследовать меня, если будет предъявлено обвинение против меня. И так ... "Я собирался сказать, что я приехал в Нэшвилл, чтобы уйти от обстоятельств. Но я поймал себя и предок. И моя жизнь становилась все более и более невыносимой из-за этого парня. И наконец я однажды шел по улице с Реверди, и этот Ламборн внезапно столкнулся со мной. Я нарисовал и убил его. Государственный прокурор г-н Дуглас раскрыл все факты перед судом присяжных. Жюри оправдало меня, прежде чем покинуть свои места. Мистер Дуглас сказал присяжным, что он не будет преследовать меня, если будет предъявлено обвинение против меня. И так ... "Я собирался сказать, что я приехал в Нэшвилл, чтобы уйти от обстоятельств. Но я поймал себя и предок. И моя жизнь становилась все более и более невыносимой из-за этого парня. И наконец я однажды шел по улице с Реверди, и этот Ламборн внезапно столкнулся со мной. Я нарисовал и убил его. Государственный прокурор г-н Дуглас раскрыл все факты перед судом присяжных. Жюри оправдало меня, прежде чем покинуть свои места. Мистер Дуглас сказал присяжным, что он не будет преследовать меня, если будет предъявлено обвинение против меня. И так ... "Я собирался сказать, что я приехал в Нэшвилл, чтобы уйти от обстоятельств. Но я поймал себя и предок. Жюри оправдало меня, прежде чем покинуть свои места. Мистер Дуглас сказал присяжным, что он не будет преследовать меня, если будет предъявлено обвинение против меня. И так ... "Я собирался сказать, что я приехал в Нэшвилл, чтобы уйти от обстоятельств. Но я поймал себя и предок. Жюри оправдало меня, прежде чем покинуть свои места. Мистер Дуглас сказал присяжным, что он не будет преследовать меня, если будет предъявлено обвинение против меня. И так ... "Я собирался сказать, что я приехал в Нэшвилл, чтобы уйти от обстоятельств. Но я поймал себя и предок.

Миссис Клэйтон следила за мной с пристальным вниманием, все больше и больше наклоняясь ко мне по мере развития моей истории. Она протянула руку, чтобы взять мою. Я не мог сказать, была ли это рука жалости или восхищения. Ее глаза были добры, но они обыскали меня. Казалось, она сказала: «Какую трудность в жизни этого мальчика он пытается смешать с жизнью моей дочери?» Она говорила. «Это слишком плохо. Вы слишком молоды, чтобы иметь такую ;;трагедию». Это все. Тогда мы вошли.

Когда я встал на следующее утро, я начал задаваться вопросом, какой прием мне даст миссис Клэйтон, не говоря уже о Дороти. Никто не был astir, кроме цветного дворецкого и горничных. Да, рабство было очень хорошо для них. Я мог видеть, что все, что было сказано в пользу благосклонности учреждения, имело проверку в них и, возможно, во всех рабах, выполняющих подобную службу. Но что за полевые руки, более тяжелые рабочие? Я думал об этих вещах, но в основном о безвыходном положении, в котором я находился, и о том дне, когда я был впереди. Дороти увидит меня снова? Буду ли я почетным гостем вчерашнего дня? Это молчание особняка заставило меня почувствовать, что его гостеприимство охладило меня. Но через некоторое время миссис Клейтон появилась на лестнице и спустилась, чтобы найти меня довольно беспокойно расхаживающим по комнате.

Я не мог указать какие-либо изменения в ее манере. Возможно, что касается разведения, я должен был быть изгнан со всей возможной вежливостью. Она улыбнулась мне «Доброе утро», сказала, что Дороти не будет вниз до позднего вечера. Мы вдвоем пошли завтракать.

Я начал чувствовать смущение. Я не мог чувствовать себя спокойно. Миссис Клэйтон почувствовала мою неуверенность в себе. Нам удалось поговорить в ломаных предложениях и принудительных замечаниях. Моя гордость заявила о себе. Я ничего не сделал сам, в чем я мог быть обвинен. В остальном, если бы я не хотел, я должен идти своим путем. Я спросил миссис Клейтон, когда я смогу доставить лодку в Сент-Луис. Она не знала, но один бегал почти каждый день либо напрямую, либо я мог поменять лодки в месте под названием Фрисланд на реке Огайо. Соответственно, после завтрака я отправился на посадку на пароход, чтобы навести справки ... и не увидев Дороти.

Какое-то восстание и обида нарастали во мне. Дороти была сестрой Реверди; но, конечно, она была в другом духе, если не одобряла меня за то, что я сделал. Возможно, было бы хорошо, если бы я был свободен от моей любви к Дороти, чтобы снова не чувствовать, что моя жизнь нуждается в завершении, объединяя ее с жизнью женщины. Я предложил себя. Меня не приняли. Мое достоинство и место в мире, как я их видел, были опозорены.

Когда я вернулся в дом, появилась Дороти. Она мягко улыбнулась, узнавая меня. Я нарушил молчание, сказав ей, что смогу взять лодку на следующий день и что я должен уйти. Она не ответила.

Позже мы пошли во двор под одним из огромных деревьев. Дороти, очевидно, подвергалась пыткам в ее голове и не знала, что мне сказать. Она выглядела уставшей и словно не спала. Я искал ее лицо. Слеза скатилась по ее щеке. Она отвела глаза и нервно сложила руки вместе. Я не мог больше терпеть неизвестность.

«Лучше мне идти», - сказал я. Она не ответила. «Мне жаль, что я заставил вас страдать. Позвольте мне стереть все, забрав то, что я вам сказал». "Вы не можете," сказала Дороти. «Вы - друг Реверди, вы знаете, как я его люблю. Вы не могли предположить, что что-то, что так глубоко на вас повлияло, не повлияло бы на него и, следовательно, на меня. Я никогда не верил, что могу быть таким несчастным. мне думать и думать.

Мое сердце снова загорелось. Я протянул руку, чтобы взять Дороти. Она осторожно убрала ее из досягаемости. «Идите, мой друг», - сказала она. «Позже я могу написать тебе. Ты еще только мальчик ... и многое может случиться. Но будь уверен, что я страдаю, и что я помню, и что мне нужна помощь».

Она встала и предшествовала мне до дома. Миссис Клэйтон, казалось, направляла свое влияние на сглаживание нашего пути. Но ничего не поделаешь. Я потерпел поражение и хотел уйти.

На следующий день я был в Огайо, но не направлялся в Сент-Луис. Я решил увидеть Новый Орлеан. Смена сцены может развеять мои мысли.