М.М. КИРИЛЛОВ
КЛЁПАЛЬЩИКИ
Рассказ
У подъездов нашего дома на проспекте 50-летия Октября, как и повсюду в Саратове, по традиции, даже и зимой, частенько собираются преимущественно старые и пожилые женщины, наши жильцы. Место встречи – скамейка у своего подъезда. Дом практически женский. Мужчины здесь редкость. Обычно они не доживают и до 70-ти лет. Такова медленно отживающая традиция русских завалинок.
Повидаться, поговорить, свежим воздухом подышать, сидя на скамейке. В километре от нашего дома Кумысная поляна. Чем плохо! И в то же время такие посиделки приобретают иногда значение неофициального дворового парламента с очень высоким уровнем местной и даже геополитической правды. Здесь же, в основном, все свои. Жаль, что не предусмотрена система видео- и аудиокамер. Тогда уж от настоящего парламента не отличишь. По степени откровенности – то же, что и на Охотном ряду в Москве, но без бюрократии и высоких окладов. Бывает, правда, сюда забредёт и какой-нибудь здешний дурачок – шут гороховый типа Жириновского, но его быстро отвадят, пока в драку не полез или не предложил, к примеру, возродить кулачество как спасение страны от голодомора. Кто знает, ведь, что у дурочка на языке, то у умного на уме…
С многопартийностью здесь туго. Преобладают настроения потомственных заводских людей. Несмотря на уже повсеместное истребление организованного сознательного рабочего класса, всё-таки сказывается непосредственная близость здешних, прежде крупных, заводов, таких как «Серго Орджоникидзе», «Знамя труда», «Тантал», «СЭПО», «Алмаз», «Техстекло» и других, и это только в наших, Ленинском и Кировском, районах города. Правда, почти все заводы эти, бывшие в прошлом – гигантами того времени, сейчас обанкротились. Но людская память о них оказалась более живучей: у многих здесь, считай, вся жизнь прошла. Поэтому и нет на дворовой скамейке особенной многопартийности.
Зато гласности здесь, хоть отбавляй. Споров-то обычно нет, из-за общности судеб всем скорее хочется дружно помолчать. Но если уж кто-то выскажется, то тут уж хоть святых выноси. Общее желание – возвращение в наше недавнее советское прошлое, да только кто ж его вернёт!
Нашему дому уже 46 лет. Все жилые дома здесь, как и больницы и школы, построены силами работников этих же заводов. Это многое объясняет в нашем общем прошлом. А будущего-то у нас уже 30 лет как нет и нет. Да его никто и не обещает. Будущее ведь понятие классовое. Поэтому, у кого как: по одёжке протягивай ножки. Оно есть разве что только у толстосумов. И это тоже кое - что объясняет. А у простых людей нынешние годы словно проваливаются в какое-то безвременье. И настоящее всё больше напоминает ежедневную борьбу за существование, борьбу с социальной несправедливостью и постоянным ощущением неуверенности и опасности. Настоящее, лишённое заслуженной гордости и радости труда, как бы съедает само себя и будущим не становится. Не поэтому ли многие молодые семьи не спешат заводить потомство? Ждут чего-то.
Глухой разговорный протест обитателей наших многоэтажек стал привычен за эти ущербные годы. В подъезде у нас кто только теперь ни живёт. Помимо пяти врачей, одной медсестры и библиотекаря, живут старая лаборантка из института «Микроб», таксист, сотрудник аэропорта, с десяток школьников, несколько маленьких ребятишек, а остальные – бывшие в прошлом рабочие и служащие саратовских заводов. Больше половины жителей - работающие и, чаще, - неработающие пенсионеры.
Многие годы я у нашего подъезда, среди других, встречал и соседку с 6-го этажа, с обычной пролетарской фамилией Кузнецова. Больше слушал, но, можно сказать, даже подружился. По её рассказу, она была работницей одного из здешних заводов. Отработала, по её словам, 40 лет клёпальщицей в цеху. Фамилия её соответствовала её профессии. Деталей этой профессии я не знаю, но по её словам, это была тяжёлая, ручная, вредная и ответственная мужская работа. Зарабатывала она хорошо, но болела хроническим заболеванием лёгких. Получила от завода бесплатно, как и все мы тогда, трёхкомнатную квартиру, выучила и подняла двух дочерей. Вышла на заслуженную пенсию. Говорила она о своей жизни советского рабочего человека с гордостью. А последние, 90-стые и двухтысячные, годы, как и все мы, оценивала с неудовлетворённостью и возмущением.
Муж её, как и многие мужики в то время, спился и умер. Ходить далеко она уже не могла, задыхалась, вот и сидела у подъезда среди людей. Дышала свежим воздухом. Умная, многоопытная и авторитетная, она воспринималась всеми как негласная старшая по подъезду, всё и всех знала. Власти федеральные и районные она одинаково не уважала за очевидный развал страны и банкротство её родного завода. Она именовала их одним коротким словом «коротыши», имея в виду не столько их маленький рост, (это было необязательно), сколько очевидную незначительность их политических фигур. Маленькие люди, поднявшие руки на вскормившую их великую страну и её народ, вот, что их объединяло. Всё она понимала правильно, говорила открыто – по-рабочему, но что она могла изменить?!
Характер у неё был командирский. Мальчишки с соседнего стадиона слушались её беспрекословно и побаивались. Разговаривала она обычно негромко, но могла и гаркнуть, если надо.
Как-то случился у нас с ней серьёзный разговор. Уважая меня, как человека, она усомнилась в моей причастности к нуждам рабочих людей. Профессор, доктор медицинских наук и заводская клёпальщица. Что здесь общего? Это её, неожиданное, сопоставление меня задело, и я вынужден был в сердцах ответить ей, что, пока она 40 лет «вкалывала» клёпальщицей на заводе, я 43 года мимо её завода ежедневно ездил на трамвае в свою клинику, и, будучи руководителем этой клиники, лечил со своими сотрудниками в эти же годы не одну тысячу больных, в том числе рабочих и служащих её же завода. Кроме того, нужно обязательно учесть, сказал я ей, что мой дед был токарём на заводах Петрограда и Ленинграда и умер там от голода в блокаду, и отец мой руководил производством противотанковых снарядов в 1941 – 1944 годах на оборонном заводе в Москве. Так что ещё неизвестно, кто из нас имеет большее отношение к рабочему классу. Разговор у нас получился искренний и принципиальный.
Кузнецова молча и уважительно выслушала меня и согласилась с тем, что была не права. Согласилась она и с моим утверждением, что нам с ней нечего делить.
Вскоре, в 77 лет, и я вышел на пенсию, и скамейка у подъезда нас сдружила ещё больше. Соседка оказалась политически очень грамотным человеком. Ничего удивительного. Она же была настоящим кадровым рабочим человеком, как говорят, рабочей косточкой.
Вот уже несколько лет, как нет её в живых, но и сейчас многие её помнят.
Бегут и бегут годы нынешнего настоящего безвременья. Но скамейка у нашего подъезда не пустует и сейчас. Оказывается, даже у неё есть своя история. Это всё-таки обнадёживает.
Скамейка-то наша у подъезда по-прежнему действительно греет, но разве это жизнь! Дом наш, как и заводы, построившие его, постепенно вымирает, и заполняется уже случайными людьми. Власть, практически целиком состоящая из господ, живёт отдельной от народа жизнью. Общаемся с ней мы только по телевидению, в перерывах между рекламных роликов торговых фирм. Так называемое «общенациональное» будущее, навязанное нам и заполняемое указами и мегапроектами, мало что даёт даже нашим детям и народной мечтой не становится. Даже в Крым съездить по новому мосту для большинства семей в стране оказалось не по карману.
Вот-вот, говорят, покончив с коррупцией и с массовой преступностью, пережив демографическую яму, все мы, наконец, дружно потянемся через ещё один мост, но уже на Сахалин, если, конечно, доживём. Вот тогда, видимо, счастье и наступит! А годы-то уходят и уходят, как незаметно ушли в мир иной, не дождавшись, уже практически все ветераны и дети войны.
Но, может быть, я как-то особенно обделён? Да нет, разве что общения и силёнок всё больше не хватает. Но, а благополучные семьи – вообще редкость. Большинство из соседей выживают или доживают, хотя и стараются держаться, всё-таки, не война. Да и жизнь научила. А безвременье – оно и есть безвременье.
Скоро, как в той комедии, и про таких, как я, скажут: «кажется, это не Галя»… Когда-нибудь, и мы превратимся в точки на небосводе в звёздном семействе с новым названием Клёпальщики (если не будет возражений), еле видимые в телескоп не потому, что нас нет, а потому, что плохо смотрят. А как Вы думаете?