Алиса Алисова и Андрей Беляков
СТАРЫЙ НОВЫЙ ГОД
Вот и январь наступил. Рождество позади — сказочное, волшебное, с маленькой — совсем маленькой — грустинкой. Будто на день или на несколько часов вернулось детство, новогодняя елка чудесным образом заполнила весь дом, пихтовый аромат стелется, игрушки тихонько звенят, по всему дому — аромат выпечки. Рождественское утро — хрустальное. Будто ангел рядом — так обычно, за чашкой чая. Только невидим. И так хорошо — словно домой вернулся после дальнего станствия по городам и весям... И так же незаметно все исчезает. И чтобы уж совсем по этому поводу грустно не было — придумались, наверное, Святки, да и Старый новый год поэтому как нельзя кстати...
Капитан Пономаренко не успел в полной мере всем этим насладиться — работа навалилась, — дежурство как раз в ночь на 8-ое. Да и снова эта встреча — непонятно с кем — покоя не давала. Вроде все забылось — а нет-нет, да и всплывет в памяти дедок тот странный и до боли знакомый, и бородач этот с какой-то неуловимой внешностью (вроде и видел где-то раньше, а где — не вспомнить). Пономаренко гнал все это от себя, даже тайком от жены на дачу съездил — стоит ли банька? — Да, стоит, — никуда не деться, стоит. Правда, внутри — дверь-таки открыл — никакого кресла нет, равно как и птицы с фикусом. Все выстыло, выморозило, даже полов еще нет, только лаги и промерзшая земля, наполовину залитая бетоном.
Впереди еще — Старый новый год, который приходился на будни, отмечать особо не планировали — но посидеть вечером под елкой, пригубить бокал, чай с пирогом — святое. После долгой, совсем неянварской, оттепели снова завьюжило, заморозило, зима решила заявить о себе в полную силу — да и то сказать, Крещенье скоро.
Уже в конце дежурства Пономаренко вызвал начальник — и какой-то странный разговор завел — о судьбах мира, о спорте, о несправедливости бытия... Капитан все ждал какой-нибудь неприятности — вроде того, что премии не будет, — но не дождался. Разговор ни о чем был как-то скомкан, и Пономаренко вышел в тоскливом недоумении — «зачем вызывали?». Он шел в задумчивости по коридору в свой кабинет, навстречу вдруг — Трапезунников, весь запыхавшийся, даже фуражка как-то съехала набок: «Товарищ капитан, Вас там ждут, срочно...» — судорожно сглотнул, схватился рукой за горло и прислонился к стенке, мертвенно бледняя. «Ты что, Трапезунников?!» Трапезунников из последних сил помотал головой и, оторвавшись от стены, махнул рукой и шатаясь двинулся дальше по коридору. Пономаренко ускорил шаг и почти влетел в свой кабинет. В кабинете сидел, сгорбившись, какой-то гражданин, голова вдавлена в плечи и опущена, лица не видно. «Привет, Пономаренко, — глухо произнес. — Что, ездил баньку проверять?» — «Ну, ездил...» — «Понятно... Ты вот что — РУСАДА закрывают 14-го; давно пора; одни вредители там засели, — давай-ка вещички собирай, ЧМ по хоккею пробивать поедешь.» — «Что?! Я хоккей только по телевизору смотрю — и то редко. Вот наши молодежники канадцам продули — так вообще всякое желание отпало...» — «Болтаешь много. И все не по делу.» — незнакомец поднял голову, и Пономаренко узнал «бородача», только осунулся он как-то и в буквальном смыле слова посерел, на щеках — показалось капитану — даже чешуйчатость какая-то выступила, но вгляд был по-прежнему жесткий и проникновенный, только вроде злее. «Что смотришь? — задержались мы у вас. Климат не тот, энергии много тратится. Что добыли — на воплощение потратили. Да еще эта ваша гравитация... Чемпионат мира срочно нужен — и не какой-нибудь, а зрелищный, чтоб вся страна переживала и болела. Вот хоккей — подходит.» — «Так это, когда это еще будет... если будет.» — «Вот ты и поможешь ВАДА правильное решение принять. В нашу — то есть вашу — пользу. Ну, — и в нашу, конечно, тоже. А мы пока на базе перекантуемся — азота там хватает, но все на контроле, следить будем, не расслабляйся.» Помолчал. «Тут, похоже, что-то поважнее всплывает...» — «Да делать-то что??...». — «Что, что... отпуск берешь без содержания — и в Лозанну.» — «Господи, ну за что?!» — мысленно взмолился Пономаренко, а вслух только произнес: «Да у меня и загранпаспорта-то нет, да и визу еще надо, биометрию...никак не успеть! Да и языков я не знаю!..». И совсем поникнув: «Да и не пустит меня никто в отпуск-то, и у меня семья, дети...». Бородач молча слушал, только глаза все светлели и светлели — так, что капитану стало не по себе. «Ну, все — хватит. Все уже есть — в кармане-то посмотри. А к начальнику прямо сейчас зайдешь — он все подпишет. Трапезунников вместо тебя будет.» — «Как Трапезунников?! — горло у Пономаренко перехватило, пока он машинально подносил руку к внутреннему карману и нащупывал там что-то в твердой обложке, — Да он только месяц как со стажировки, куда ему отдел!..» «Я за отдел пять лет бился — и вот так этому мальчишке все отдать...» — стучало обидой. «Значит, решено, — бородач поднялся. — Завтра вылетаешь, билеты дома, в тумбочке.» — «А с языком-то что?!». Бородач молча обошел Пономаренко — и исчез. Капитану показалось, что что-то — или кто-то — прошуршал над головой листом бумаги, — волосы под фуражкой зашевелились, и обдало ледяным холодом.
...Лозанна встретила непривычным теплом — трава зеленела, невысокие — то ли туи, то ли кипарисы — зелеными стрелами стояли у старинных приветливых домов. Накрапывал мелкий дождик, небо затянуто облаками. «Куда теперь?» — немного растерялся Пономаренко — и тут же мысленный голос его поправил: «Пейнж, мистер Пейнж», — и ноги сами его понесли к стеклянной извивающейся ленте с пятью огромными олимпийскими кольцами неподалеку.
Непривычный говор накрыл капитана многолюдством, но его уже ничто не смущало — он точно знал, куда идти, что говорить, кому улыбнуться, с кем перекинуться парой фраз — туман в голове постепенно рассеивался, непонятная решимость овладела всем его существом, все казалось знакомым, и, как скаковая лошадь на старте, он только ждал удобного момента, чтобы ринуться в бой, готовый на все. И час настал. Все вдруг замерло —и Пономаренко с удивлением и как бы со стороны увидел себя на трибуне в прекрасно сидящем костюме и с запонками в манжетах (запонки его особенно поразили). Изящным жестом призвав всех к вниманию, он услышал отлично поставленную английскую речь, слова вылетали сами, без задержки, внимательные лица всплывали и снова удалялись; капитан уловил одобрительный наклон головы председателя, и в ушах тихонько зазвенели, набирая обороты, фанфары. «Победа!», — скорее понял, чем успел подумать.
...На выходе толпились журналисты — «мистер Пейнж, мистер Пейнж!», но Пономаренко гордо прошествовал мимо к черному лимузину, ожидавшему его у входа; охранник прикрывал тылы. «Все!» — выдохнул он, устраиваясь на заднем сиденье, — «И не так уж и страшно оказалось...». Приятной волной поднималась гордость за себя и за страну — «МЧМ по хоккею наш, в газетах уже, наверное, написали». Пономаренко почувствовал себя Штирлицем после успешно выполненного задания и даже немного взгрустнул — может, и узнают о нем, но лет через сто. Ну, или — пятьдесят. «Такова судьба разведчика!» — вздохнул капитан. Насладиться успехом в полной мере не удалось — чей-то локоть уперся ему в бок. Пономаренко перестал дышать и скосил один глаз. Рядом сидел приятно улыбающийся средних лет господин в сером костюме, но глаза отливали знакомым холодным серебром с едва заметной желтинкой. «Веки! — опять они...» — и вдруг разом навалилась усталость, мистер Пейнж исчез — будто и не было, — на заднем сиденье сидел снова капитан Пономаренко, но, правда, все в том же хорошем, но уже помятом костюме; запонки в манжетах остались. — «Повезло тебе, Пономаренко, легко отделался, можешь, когда соберешься. Правда, не до конца отработал — миллион евро-то так и не отбил.» — «Какой миллион?..» — не понял Пономаренко. «Сбил всю волну...», — обескуражился капитан, а вслух произнес: «Мы в аэропорт?» — «В аэропорт, в аэропорт. В Иран полетишь — там сейчас судьбы мира решаются — не решим там вопрос, и хоккей не поможет.» Через секунду — резко: «По дороге объясню.» Пономаренко откинулся на сиденье и тихо застонал.
… «...Хаййа 'аля-с-салят!.. Хаййа 'аля-с-салят!..» — доносилось откуда-то сбоку и сверху. Человеческое море затихло, и волна будто разом припала к земле. Самолет кружил над Керманом — садиться до конца молитвы было нельзя. Желтые горы, серые пустыни, какие-то полуразрушенные то ли холмы, то ли что-то древнее — такое же желто-серое, округлое, будто обдутое ветрами и обметенное песками, наполовину в них и скрытое.
Пономаренко то и дело промокал платком лоб, хотя в салоне было не жарко. Бросил взгляд на часы — дата стояла 3 января. Пономаренко уже ничему не удивлялся. Летел он один. То есть думал — что один. А там... кто его знает на самом деле! Задание у него было простое: надо было добраться до Райана (тот самый заметенный пустыней древний город недалеко от Кермана), пройти по нему после вечернего муаззина — а слышно его всюду, ошибиться трудно, — точно на восток полкилометра и свернуть на север. Зайти в дом, уже ставший почти пещерой, и ждать. Наконец самолет совершил посадку. Однако аэропорт был оцеплен, проверка — после ночи со 2-го на 3-ье — была жесткой, иностранцев не пропускали. Пономаренко по инструкции и не без внутренней дрожи приступил к плану «Б», (даже «Отче наш» вспомнил, хотя слышал только в детстве, когда молилась бабушка): достал из внутреннего кармана маленькую таблетку и положил под язык. Уже через минуту почувствовал, что может спокойно перемещаться, и его не только никто не останавливает — но и не замечает. Теперь нужно было добраться до места, солнце уже садилось.
Дребезжащий «Делюкс», напоминавший «Антилопу-Гну» и направлявшийся в Йезд, дергаясь и фыркая мотором на поворотах, притормозил у Райана, и Пономаренко под белозубые улыбки и улюлюканье местных жителей ступил на выветренную веками землю, которая на удивление оказалась твердой. «Делюкс» выплюнул облачко едкого дыма и скрылся. Тишина охватила мир. Под ногами скрипел крупный песок — казалось, эхо забирается внутрь и пробирает до дрожи. Стараясь ни о чем не думать, капитан двинулся вперед. Вот, наконец, поворот на север, вокруг — то, что было когда-то домами, с зияющими ртами-пещерами; все на одно лицо. «В который?..» — в замешательстве топтался Пономаренко. Мелькнула какая-то тень, сердце подпрыгнуло и остановилось. «Подь сюды!.. Подь сюды!» — что-то махнуло рукой, и громкий шепот отозвался в капитане радостной — до слез! — волной: «свой! Дедок!». Пономаренко едва удержался, чтобы не броситься с раскрытыми объятиями, — на пороге одной из пещер стоял в белой дишдаше дедок все с той же рыжеватой бороденкой. «Ну, ты и бестолочь, ждем тебя, ждем», — пробурчал дедок, пропуская Пономаренко в пещеру. Внутри мерцал крохотный огонек непонятного происхождения, едва уловимые блики струились по стенам; посредине на циновке сидел еще кто-то — но даже не обернулся на Пономаренко. Дедок не торопился их представить друг другу — похоже, незнакомец и так знал, а капитану, может, и не положено было... Дедок, не предлагая Пономаренко присесть и явно торопясь, заговорил — и, отметил про себя капитан, — всякий деревенский говор пропал, голос тихий, но твердый и уверенный, почти командный: «Ситуация изменилась в корне. Все накалено до предела. С ними, — дедок полуобернулся в сторону сидящего, — мы договорились; было непросто, но — договорились.» Капитан покосился — незнакомец, как ему показалось, чуть ли не затылком, прикрытым черной чалмой, следил и внимательно слушал; капитану даже померещились его пронзительные черные с легким прищуром глаза — неторопливые и глубокие как бездна. «...предоставляется шанс войти в историю и дать пощечину Америке — и без вредоносных последствий для страны и мира, — монотонно, словно вбивая в голову гвозди, продолжал дедок. — От тебя нужны точные координаты — и срочно.» Помолчал — и будто точку поставил: «Архи-срочно. Немедленно.» — «Какие координаты?..» — еще не понимал Пономаренко. Дедок сдержанно, но досадливо поморщился; незнакомец проявлял поистине восточное терпение. «Координаты и цели, куда можно нанести ракетный удар. Иранцы подняли красный флаг — а с этим не шутят. Войны никто не хочет — но урок должен быть дан.» Незнакомец неуловимо кивнул, соглашаясь с правильностью подачи информации. «Словом, ты летишь в Вашингтон.» — «Как?... Когда...» — больше по наитию, чем осознанно, заплетаясь языком, едва выговорил Пономаренко; в голове у него все кружилось и позвякивали колокольчики — какие привязывают на шею и с обоих боков верблюда, чтоб не потерялся в пустыне. Для посвященного они — услаждение слуха, придающие кораблям пустыни хорошее настроение, живость и подвижность. Пономаренко посвященным не был, и этот звон пытался унять силой воли, сжатой в кулак. Дедок, сейчас странным образом больше походивший на худощавого высокого юношу, полуоглянувшись на своего спутника, все так же невозмутимо восседавшего посредине комнаты с колеблющимися отсветами, пальцами осторожно разжал кулак Пономаренко: «Вылетаешь сейчас. Инструкции — в пути», — и вложил в ладонь два каких-то кругляша. — «В Вашингтон — как положено, по форме. Здесь тебе гуталин для сапог и паста гоя для бляхи».
… Ровно гудели двигатели. В салоне — прохладно, кресла удобные, места много, стальные приборы. Qatar Airways оправдывали себя. Пономаренко пытался уснуть и забыть последние часы, но они вновь и вновь вставали перед глазами — как чуть ли не партизанскими тропами под дулами автоматов каких-то действительно бородачей, которым его сдал дедок, добирался до Тегерана на какой-то бешеной колымаге (аэропорт на неопределенное время был закрыт для вылетов), как с него трясли деньги на билет, а он не понимал ничего, пока из нагрудного кармана некто одноглазый в черной чалме не вытащил золотой слиток и куда-то исчез с ним, а потом впихнул, еще до начала посадки, уже совсем едва живого капитана на трап самолета, яростно вращая черным глазом и что-то вдогонку прокричав ему («матерился, наверное» — мелькуло где-то на периферии сознания). Жадно выпив принесенный очаровательной стюардессой в темно-алом костюме и такой же шляпке с антилопой сбоку напиток, Пономаренко наконец понемногу стал приходить в себя, но давалось это ему с трудом. Посадка в Дохе — и через 17 часов — Вашингтон. Это был самый дорогой, но и самый быстрый путь. «Главное — успеть». Пономаренко успевал.
...Белый дом, а в особенности Западное крыло, капитана поначалу не впечатлил — «так себе особнячок, у нас на Рублевке и покруче есть». Однако попав внутрь, он не сразу сообразил направление движения, хоть и старательно заучил карту и маршрут перемещения (благо время в полете было). Надраенные черным гуталином сапоги торжественно поскрипывали и источали амбрe, от начищенной бляхи исходило сияние — и какие-то чопорно-непонятные люди шарахались от Пономаренко (а он — от них); по-английски они, видимо, не понимали, ибо все попытки капитана уточнить маршрут следования к советнику Президента ни к чему не приводили, что несколько его озадачило. Впрочем, решение пришло довольно быстро и неожиданно — из невзрачной двери, которую и не заметить было, вынырнула неприметная личность, просканировала, не церемонясь, неким прибором спереди и сзади Пономаренко («как собака обнюхала») и, ничего не говоря, но с улыбкой, увлекла его за собой.
Советник был тоже улыбчив и на удивление понятлив — он без долгих разговоров написал что-то на бумажке и передал Пономаренко. «Здесь 16 координат. Я думаю, достаточно, мистер...?», — снова улыбнулся, протянул руку, — Пономаренко не успел ничего ответить, как вновь появилась та же «лисья» (определил капитан) личность и уже почти по-родственному подхватила его под руку, по пути что-то нежно-уважительно тараторя, но этот английский Пономаренко почти не понимал, он отчаянно улыбался, кивал головой в надежде скрыть, но личности, похоже, это было все равно — градус ее доброжелательности все возрастал и достиг апогея перед дверьми.
Свежий январский вечер принял Пономаренко в свои объятия.
А дальше — все понеслось как в калейдоскопе (хотя, казалось, — куда уж больше?). — Последние двое суток, слепившие в один энергетический сгусток годы, Пономаренко и так уже не ощущал принадлежности самому себе — и все ждал какого-нибудь подвоха: не то земля разверзнется под ногами, не то премию все-таки выдадут — но не ему. Однако поразмышлять не довелось: как из-под земли вынырнула тощеватая фигура, пристроилась рядом и, не раскрывая губ, произнесла: «Не поворачивай головы, капитан, координаты проверить надо» — и Пономаренко ощутил нечто извивающееся и прохладное близ тела. И — уже открыто, забежав вперед, фигура знакомо осклабилась: «Ну ты чо, не признал что ль? По америкам шастаешь?» — глаза дедка заискрились сдержанной усмешкой, жиденькая, но аккуратно постриженная и чем-то нафабренная бороденка торчала острым клинышком. «Издевается, что ли», — не имея уже сил удивляться подумал Пономаренко и остановился. «Ладно, ладно, не переживай! — дедок панибратски похлопал капитана по плечу. — Дадим, дадим тебе один денек на Рождество — передохнешь дома!» — «А дальше?..» — «А дальше — полетишь с Ним шестым охранником.» — «Куда?..» — «Куда, куда... На Kudykinhills! — засмеялся своей шутке дедок. — Узнаешь» — и свистнул. Остановилось такси, дедок впихнул Пономаренко, и по-русски — водителю: «В Шереметьево!». Тот не выказал никакого удивления, кивнул — и Пономаренко как отрубило: уснул. Видимо, сказалось нечеловеческое напряжение последних суток.
...Рождественскую ночь Пономаренко провел дома, от которого, признаться, за эти трое бесконечно длящихся и секундно пролетевших суток он отвык. Странной казалась и нарядная елка, и снег за окном, и лишь любимый пирог как-то примирил — он даже стал узнавать домочадцев и вспомнил всех поименно. Только непривычна была какая-то жалостливая хлопотливость жены, то и дело тревожно поглядывавшей на него — будто с ним что-то не так. Впрочем, времени на всякие экзистенциалистские экзерсисы не было — 7-го, рано утром, под окном прогнусавил клаксон: за Пономаренко приехали. Черный «воронок», подскакивая по брусчатке, промчался по еще сонному городу, лихо завернул и притормозил, скрипнув рессорами. Дверь машины распахнулась — «выходи!». Пономаренко осторожно огляделся — зубчатые стены красного кирпича за темнеющими елями вдоль них — «значит, не в НКВД... К Самому?!...». …ИВ, попыхивая трубкой, мягко прошелся по кабинету, остановился и, прищурив глаз, посмотрел на капитана, насмешливо наслаждаясь его оторопью: «Интэрэсные дела у вас там творятся, нэ находищь, капитан?» — «Пока капитан», — негромко сделал ударение на слове «пока». — «Слюшай, что я тебе скажу — и передай там, раз уж ты такой...выбранный, что ли?... Так вот, между двух стульев в Истории еще никому усидеть не удавалось — и вам не удастся... Думаете — умнее всех, что ли?!..» — Голос слегка напрягся, глаза смотрели куда-то поверх головы капитана: «Выбирайте — и побыстрее, время против вас. Последний шанс вам дается.» Развернулся спиной — и зашагал в глубь кабинета. В конце полуобернулся: «Не упустите...». ...Пономаренко протер глаза. За рулем сидел дедок — правда, почему-то без ставшей капитану родной бородки. Но это был он — да точно он! «Слушай внимательно», — серьезно и глядя впереди себя проговорил дедок. Руки его почему-то были в черных кожаных перчатках, сам — тоже в черной кожанке на белом меху, а на голове — косоухая рыжая шапка-ушанка непонятного меха и происхождения. — «Летишь бортом с ВВ в Сирию. Сидишь тихо вместе с охранниками, молчишь и не отсвечиваешь. Секретный визит. Пока ВВ встречается с БА, передашь координаты — бумажка с собой? (Пономаренко кивнул) — иранской стороне». — «А как...» — «Не перебивай, — тебя узнают, и ты — узнаешь. Не ошибись.» — Дедок вдруг так знакомо глянул в глаза капитану, что у того пошли мурашки по спине, и даже фуражка — показалось — приподнялась на голове, но потом плавно опустилась обратно.
...Дамаск уже по-восточному показался родным, хотя раньше Пономаренко никогда там не был. Держался вместе с остальными охранниками, на полшага позади — впрочем, им было не до него: работа. И они знали, что их будет в этот раз шестеро. Расположились у входа в здание, где проходила встреча Самих. Время шло, сердце у Пономаренко поднывало — никто не появлялся, и что делать — он не знал. Вдруг большой полосатый мяч заскакал по асфальту и покатился прямо к капитану, за ним выскочил чернявый пацаненок — и замер. «Можно», — сделал жест рукой капитан, мальчишка подбежал и наклонился поднять мяч — в этот момент Пономаренко и услышал на чистом русском: «Бумажку мне» — и на капитана глянули в упор знакомые глаза с веками «из крокодильей кожи»: «Главный!» Пономаренко сработал четко, никто ничего не заметил. Встреча тем временем завершилась, лидеры вышли, прощальное рукопожатие — и неожиданно ВВ, обернувшись, скользнул взглядом и, полуулыбнувшись, — Пономаренко был в том уверен! — подмигнул капитану. От сердца отлегло. Испарина выступила на лбу и собралась мелкими капельками. В перерыв официант, подавая воду, слегка наклонился: «Вам с газом или без газа, сэр?..Штатам нужны гарантии — если вентиль при открытии газопровода — по часовой, — значит, договоренности иранской стороной подтверждены. Информацию передаете сегодня, поздним вечером вылет в Турцию. ...Слушаю, сэр, без газа».
Пономаренко мучительно соображал — где, и главное — как? (он же при исполнении) искать этого мальчишку, ибо кому еще передавать информацию — у него предположений не было. Однако все пошло не так. Двух охранников, и его в том числе, сняли с поста (местные коллеги заменили — по настоянию БА и с согласия ВВ), и он оказался ненароком среди немногочисленной избранной публики, окружившей двух президентов на небольшой лужайке внутреннего двора. Легкий, несмотря на общую напряженность, разговор, в котором ВВ позволил себе почти шутку — вот-де, сегодня мир поворачиваем к миру, а завтра вентиль будем поворачивать, главное не ошибиться — в какую сторону... Пономаренко как толкнули, и он громко выпалил: «По часовой стрелке!» — и сам испугался. ВВ посмотрел на него улыбчиво — глаза, однако, стальные — и бархатным голосом спросил: «Вы уверены?» — Пономаренко, завороженно глядя в глаза Президента, только сильно кивнул подбородком — дыхание у него перехватило — и вытянул руки по швам, — аж ладошки вспотели. ВВ ласково прикоснулся к рукаву капитана и мягко произнес: «Ну что ж, раз Вы уверены — так и будем действовать», — и опять полуулыбнулся, адресуясь уже к публике. Все вежливо и коротко рассмеялись шутке Президента.
… Поздним вечером секретный борт сел в Стамбуле. Утром 8-го все СМИ гудели об ответке Ирана — выпущено 16 ракет, цели поражены. «...сегодня, 8 января, в день, навсегда отмеченный позором, США подверглись неожиданной и вероломной атаке...». И словно призрак более чем столетней давности пронесся — в образе мальчишки-продавца газет по улицам разных городов и стран — «в Сараево эрц-герцога убили!..». В Стамбуле, однако, стояла звенящая тишина. Молчал и мистер Т. Все ждали. Корреспондентов не пустили даже на протокольное фотографирование.
Но вот, наконец, открытие газопровода — появляются ВВ и РЭ, лица напряжены — и это заметно, несмотря на демонстрируемое спокойствие и уверенные жесты. Руки ВВ и РЭ на вентиле. Все затаили дыхание. Поворот. — И: по часовой стрелке!!. — Выдох. Облегчения. У всех, включая мистера Т, который, узнав об этом, сказал: O'key, — и порвал первый вариант своего выступления, которое состоится только вечером 8-го января. Обрывок листа упал текстом вверх и можно было прочитать: «….никогда, со времен Перл-Харбора, нигде и никто не осмеливался возразить Америке и ее могуществу! Этот трагический день Америки — день ее позора. Эта пощечина может быть смыта только кровью; мы сотрем с лица...». Мистер Т смахнул с лица какую-то тень, но не полностью, и безо всяких эмоций сообщил, что «...все счастливы, что никто не пострадал, потому что наши силы как никогда велики, а система раннего предупреждения, — здесь он поискал глазами кого-то в зале, но, видимо, не нашел, — сработала отлично ...». Говорил он долго, монотонно и утомительно...
Небо просветлело, все вокруг успокоилось и зажило обычной жизнью. Только пресса неустанно трудилась. Некоторые, кстати, с упоением смаковали тот самый поворот вентиля по часовой — дескать, так закрывают, а не открывают; открывают — против часовой. — «Нет ничего забавнее на свете, чем новости в сети или в газете!»
....А Пономаренко? — А Пономаренко … забыли в Турции! Всем было не до него. Он бродил, потерянный, по Стамбулу, и что-то шептал себе под нос. Пару раз он подбегал к живописным дервишам и пытался заглянуть в лицо, всякий раз испуганно отшатываясь, будто увидел не то, что ожидал. Денег у него не было, языка он не знал — английский тоже вдруг выветрился, причем сразу и бесповоротно, кроме, почему-то, одной фразы: «give me money». Почему именно этой — непонятно. Он пытался ее применить, но его один раз почти побили, а второй — едва не забрали в участок. Спасло то, что Пономаренко как-то быстро обветшал, побурел и вполне сходил за своего. Спал он то на крытом рынке, спрятавшись за бочками с рыбой, то забившись в тесном тупичке между старыми домами в исторической части города. Он обвык и начал входить во вкус вольной бродяжей жизни. Даже выучил с дюжину самых необходимых турецких слов и начал заводить знакомства. Но вдруг ранним утром, когда он по привычке прогуливался вдоль Босфора, его окликнул где-то слышанный голос: «Пономаренко!» Он остановился и обернулся. Рядом стоял дедок, в тюрбане на голове и в каком-то восточном халате с длинным кривым кинжалом за поясом; знакомая рыжеватая бороденка опять отросла — ее-то и узнал Пономаренко. «Привет, Пономаренко! Ты что — по пути генерала Чарноты решил пойти? Так еще не дослужился!..» Пономаренко хмуро смотрел и молчал. «Ладно, ладно, все образуется!» — дедок потрепал по руке, которую Пономаренко отдернул и спрятал за спину. «Да... одичал ты совсем», — вздохнул дедок. — «Ну, ничего, не грусти! — К Старому новому году будешь как новенький! Любишь ты этот телевизор и апельсины, что ж с тобой делать!»
….. «Вася, вставай, — Новый год же! Старый!» — трясла за плечо жена. Пономаренко открыл один глаз: он лежал на диване, около елки, а из кухни плыл аромат его любимого пирога.
….........................