Альма-матер

Альма-матер
        ( дневник студентки)

Выпускной
На последней школьной линейке я вдруг поняла, что кончилось детство. Что дальше? Поступлю ли в институт? Если нет, что делать? Как сдадим экзамены? Одни вопросы сплошные, ответов нет и негде взять.
Я к этому времени «приросла» к Вале  Кондратьевой и окончание школы воспринимала, как неизбежную разлуку с  ней.
Отношения были более, чем странными. Я бывала у неё дома чуть ли не каждый день, это рядом со школой, она у меня дома не была ни разу, так сложилось. Сначала стройка, грязь, неуют, потом комплекс — не так, как хотелось бы. Праздники врозь.
– Элька, идёшь с нами к Першиной Новый год встречать?
– Нет, я должна быть дома. Традиция.
Ничего я никому не должна. Опять у них новые наряды к празднику, а мы строимся.
Пока же скоро выпускной. Туфли есть, платье купили, великолепное платье. Нижние юбки сшила нам обеим моя мама, да так накрахмалила, что лучше не бывает. Вале платье сшили в ателье. Роскошное, с молнией сзади сверху до талии. Белые перчатки у неё длинные и чёрные лодочки. В вазе стоит почти чёрная живая роза, вечером приколем к платью.
Мы едем делать причёски, у нас талоны на четыре часа. Мне подрезают волосы, мастерят на голове «Колокол», красят ресницы и брови, и, открыв глаза, я себя не узнаю. Шурочка Чекалиди говорит:
 – Эля, завтра фотографироваться, пока причёска не сломалась.
Я новый свой облик не совсем осознаю.
– Пойдёшь первая, мы попозже, узнают или нет — удовлетворённо произносит Валентина.
Всю метаморфозу со мной вплоть до маникюра затеяла Валентина. У самой изумительная причёска и яркий лак на ногтях. Я редко встречала такие красивые руки, как у Вальки, длинные, прекрасной формы пальцы, ногти ухоженные, крепкие, а ведь даже печку топит.
Едем вчетвером, счастливые, домой. Мой наряд уже у Валентины дома, Тома Бульина с нами, она рядом живёт, Шурочка через две улицы. Вдруг стоп — переезд закрыт. Время уже поджимает, надо ещё одеться. Десять минут, двадцать, сорок — всё, опаздываем, остаётся до начала всего полчаса. Влетаем в дом.
– Эля, застегни молнию!
Я тяну замок вверх, и, Боже мой, ломаю его… Валькины туфли одна за другой летят в разные углы комнаты, мы замираем. Немая сцена продолжается до появления Томки и Шурочки. Тамара без слов начинает колдовать над замком, и ведь исправляет его, там просто ткань попала немножко. Всё, отправились.
Мы всё-таки опоздали. На двадцать минут. Но вечер не начинали без нас, и скоро досадное происшествие забывается. Однако, в довершение всех бед, я задеваю Валькину розу как-то неловко, и цветок отламывается у самого основания. Теперь мы все четверо истерически хохочем, не в силах остановиться. Ну, что такое эта роза, когда целая жизнь новая впереди!
Вручение аттестатов, речи, шампанское, от которого кружится голова. Ко мне повышенное внимание мужской половины класса. Я чувствую себя Золушкой на балу.
Наш историк Фёдор Моисеевич изрекает:
– Ну, девчонки, у вас теперь три дороги: пед., мед., и замуж.
Нам опять смешно, какие три — сто тридцать три. Сколько ещё раз будем мы стоять на грани нового, неизведанного!

Последние каникулы
Лето катилось своим чередом. Мы сдали документы, кто куда. Начали сбываться предсказания Фёдора Моисеевича про пед., мед. и замуж. Маринка Вербицкая выскочила через неделю после выпускного, Шурочка и Тамара Бульина собрались в медицинский, Галка Мурзаева и я — в ин.яз., в пед., то есть.
Валя Кондратьева, конечно, составила исключение, будет сдавать на юрфак, но на вечернее отделение. И работать будет. Собственно, уже работает, шьёт детские фуражки-жокейки. Я пропадаю вместе с ней на работе и всё удивляюсь ловкости её ухоженных рук. Я пытаюсь помогать ей маркировать эти самые жокейки, но помощью это назвать трудно. Да и не в работе дело. После работы мы несёмся к ней домой, под душ в саду, по чашке чая — и в город.
Иногда идём в кино, иногда просто бродим по улицам. Я город знаю ещё плохо, Валентина работает экскурсоводом. Выяснилось, что в таком огромном городе совершенно спокойно можно встретить знакомого, на Бродвее, например. Бродвею даже кавычек не требуется, роль его примерно та же, что у настоящего. Тут тебе Оперный театр, тут и кинотеатр, два кафе и рядом сквер с интим-скамейками. Таковых, оказывается, три. Если тебе от шестнадцати до двадцати пяти и ты не урод, то, присев на одну из них, ты демонстрируешь своё желание этот вечер провести с кем-нибудь вдвоём, за деньги. Есть неписаное правило — села сюда, отказаться от предложения уже не имеешь права, могут и побить. Право у тебя есть, цену определить. Цена пишется на бумажке и приклеивается на подошву обуви.
Меня это уже не шокирует, скоро год моей алма-атинской жизни, чего только не довелось увидеть и услышать. Рассказала дома сестричке своей про скамеечки, а она уже про них знает, подружка  просветила.
Недели три на мои вечерние похождения и ночёвки у Кондратьевой дома смотрели сквозь пальцы, потом «поставили бекар», это значит в музыке отменить все предыдущие знаки. Надо готовиться к вступительным экзаменам. Подумаешь, экзамены! Сдавать только любимые предметы, всё в голове свежо, я даже на подготовительные курсы целый месяц ходила.
Сочинение — пять, история — четыре, английский — пять, завтра — литература и русский устно.
В аудитории два стола и два преподавателя, одной отвечать русский, другой — литературу. Билеты прекрасные, иду без подготовки к преподавателю по русскому, удивляю пожилую женщину своими познаниями, пересаживаюсь за другой стол. Осталось рассказать про господина Обломова и …
– Поднявшись с постели, Обломов тотчас попадал ногами в свои уютные домашние туфли…
Начало-то и неплохое, но мне вдруг становится абсолютно наплевать на Обломова, на его тапочки, на русскую литературу вообще и на Гончарова  в частности.
– Что-нибудь к туфлям добавите?
– Видимо, нет.
Пожилая тётенька подняла удивлённо очки на лоб:
  – Я ей «отлично» поставила за русский…
  – Ну, что ж я могу поделать?
В результате — тройка. За дверью мне становится страшно, не добираю двух баллов. Это катастрофа! А вернуть уже ничего нельзя. И книгу знаю, и что надо было отвечать, знаю, да только это уже в прошлом, Past Indefinite, прошедшее обычное.
Мама, как всегда, успокоила:
– Руки-ноги целы, голова на плечах, всего семнадцать лет, на следующий год поступишь.
Что теперь? Работать, конечно. Где? Решили, что надо поближе  к педагогике. Ничего ближе, чем детский сад, не придумали. Кто-то из знакомых замолвил слово заведующей нового детского комбината (ясли и сад вместе). Моя будущая начальница Панна Андреевна обещала к зиме перевести меня медсестрой-воспитателем в ясельную группу, чтобы запись в трудовой книжке была уже «педагогическая». Но первые несколько месяцев предстояло работать ночной няней-санитаркой.

Разведка боем
До открытия комбината ещё почти месяц. Воспитатели готовят «методическую зону» —   точат карандаши, делают какие-то раздаточные материалы. Нянечки моют, трут, чистят и таскают. Я тоже мою, тру, чищу и таскаю. На душе тошно, как будто меня продали в рабство.  Надежда светится, что я санитарка ночная, будет время почитать, а день свободен.
Я дежурю не одна, а с воспитательницей, ей около сорока, свои дети выросли давно, внуки скоро будут, она малышей не боится, и работает уже почти двадцать лет. Детей пока всего девять, а скоро примут всех и будет тридцать пять. От полутора до трёх лет. Как же их родители оставляют в ночной группе до среды, такие ведь крошечные, говорить ещё младшие не умеют, ходят еле-еле.
Уложили всех спать, кругом тихо, садиковская ночная группа в другом крыле, времени до подъёма много. Я вымыла посуду после ужина, протёрла везде пол (и так чисто было, но положено). С разрешения Веры Ивановны отправляюсь в актовый зал. Там пианино. Я не играла  больше года, страшно садиться.
Да, руки не мои. Врут, когда в кино показывают, что лет десять человек не играл, а сел и  — нате, получите. Уходит техника, нельзя прекращать. Заработаю и куплю пианино! Заработаю…  Двадцать восемь рублей моя ставка. А пианино пятьсот стоит, ну, триста пятьдесят, если старенькое с рук. Всё равно копить буду. И играть, пока есть возможность.
В полночь надо всю компанию высадить на горшки. Мне страшно, надо спящего ребёнка посадить на горшок у себя на коленях. Вера Ивановна всех остальных высадила, пока я с одним возилась. К утру двое сделали большие дела, я сняла с них ползунки, обмыла, как смогла,  а бельё свернула, как есть, и засунула в бак с мокрыми простынками. Утром сдала всё дневной няне и отправилась домой.
На третью ночь меня, что называется, ткнули носом. Я обязана застирать и положить такое бельё в хлорамин, чтобы не было пятен. Пришлось бороться с собой, проклиная себя за малодушие на экзамене по литературе.
Я уже привыкла слышать, когда малыш закряхтит, чтобы успеть поднять его до того, и, хоть работа удовольствия не доставляла, управлялась я с ней прилично, никто больше не жаловался. Днём я задерживалась посмотреть, как надо проводить занятия, как выполнять другие воспитательские обязанности. Группы понемногу набрались, и вскоре заведующая перевела меня медсестрой-воспитателем в другую, дневную ясельную группу. Дети были   незнакомые, рёв начался с первых минут. Всем хотелось на руки, раз уж родители ушли. Талгатик плакать не прекращал ни на минуту, пока его в одиннадцать не забрала бабушка. Ну, если есть бабушка, чего дитя мучить? Мы с бабушкой так и выросли без садика.
В первый же день я исчерпала все свои педагогические возможности и к вечеру не помню, как добралась до дому. Лучше мыть полы, ползунки застирывать, чем этот ад с половины восьмого утра до половины восьмого  вечера. Какое там занятие! Собрать всех погулять — целая эпопея. Лифчики с пуговками для чулок, петли на чулочках, не всегда целые, штанишки, кофточки, пальто, шапки, шарфики, ботинки на шнурках…  Пока няня вывела первую партию, я одела и вывела вторую, из первой двое-трое уже мокрые, надо идти переодевать. Кто-то кого-то ударил или толкнул, кто-то ушёл из беседки, а пока привела того, ушли ещё трое. Потом всех раздеть, перемыть всем руки и вытереть носы, откормить, уложить в кроватки. Самой бы тут же упасть, но кто-то уже замочил постель. Потом снова всех одеть и занимать до ужина. Кто придумал тридцать пять малышей на двух человек? И, оказывается, работая в две смены, получать можно только полторы ставки. Не положено. Работать можно. А получать нельзя. Ставка моя теперь тридцать пять рублей. За каторжный труд — пятьдесят семь. Для тех, кто имеет специальное образование, ставка выше. Придётся терпеть до следующего августа и снова пытаться поступить. А ведь многие так и работают всю жизнь. У меня хоть дома бабушка вечная дежурная по кухне,  уборка теперь на сестрёнке. А замужние-то как живут? Воскресенье для меня сейчас существует только для того, чтобы отоспаться.
Про рабов где-то читала, они едва к утру успевали восстановить силы, чтобы снова работать. Вполне понимаю, это почти про меня. Хорошо, хоть не бьют. Физически. Морально меня «секут» каждый день. Не управляюсь.
К весне я получила смену. Нас теперь двое. Я работаю или первую или вторую половину дня, появилось немного времени для себя, в воскресенье даже к Валентине сходила, полгода не виделись.

Весна уже наступила, лето скоро. Апрель, жарко, но в летнем платье до Первого Мая неприлично, паримся.
Полдня работать не так утомительно, лучше с утра, конечно, почти сутки потом твои. После каторжной зимы странно в дневное время оказаться на улице. Сколько людей свободны от работы, как многогранна жизнь! Моя сегодняшняя ниша в этой жизни — не совсем моя, предстоит ещё одна попытка изменить свой статус.

Назад в детство
Август. Опять экзамены. В этот раз будут учитывать отметки аттестата по профилирующим предметам. Эх, если бы в прошлом году учитывали! У меня готовых двадцать баллов. Первым идёт язык — «отлично».  Сочинение, история, и снова литература с русским. Знаю всё, знаю, а холод противный под желудком не уходит. Сяду к литератору сначала.
Беру билет — Пушкин. Ну, это подарок судьбы. Можно говорить о лирике, можно читать, что знаешь. Читать буду, конечно.
Та же женщина за столом, в том же платье.
– Похвальное постоянство. Что на этот раз?
– Пушкин пока, а потом, если хотите, Обломов.
– Нет уж, увольте, давайте Пушкина.
Даю. Много даю, а она всё слушает. Наконец, на отрывке из «Полтавы» останавливает.
– Идите на русский, я «отлично» ставлю.
По русскому преподаватель другой, но мне разницы нет. «Отлично», и я — студентка.
На крыльце ждёт мама. Я не вылетаю, и радости никакой нет. Так и должно было случиться. Ликование приходит чуть позже, когда беру расчёт на работе. Теперь детский сад —  Past Indefinite, обычное прошедшее. Детство, утраченное уже, возвращается на четыре года. Я буду заниматься любимейшим делом.
.
Всё-всё в институте мне нравилось — старое здание, прекрасная библиотека, новые слова: декан, кафедра, аудитория…
Девчонки в группе были вчерашние школьницы, таких, кто год уже работал, оказалось двое — я да Люба Цегельник. Она работала старшей вожатой в школе, причём в собственной. Сейчас это уже неважно — мы снова дети. Столько всего надо узнать. Я, наконец, пойду на вечера, куда только можно. Жизнь заново. Ура, ура! Восторженными всплесками залита первая тетрадка-дневник. Сплошные восклицательные знаки. Ах, как хочется в студенческие каникулы на встречу выпускников в моей школе! Не поеду, лучше платье сошью. Можно и письмо написать, прочитают.

  Сельхозкошмар
Что же это такое — сельхозработы, через которые проходили все советские студенты? Практика? Дань государству за бесплатное образование? «Барщина» на благо страны? Как это в «проклятом буржуинстве» умудряются обходиться без ученического и студенческого нерентабельного труда на полях? Ну, стройотряды ещё можно понять, там потрудился, сделал хорошее дело — колхозу помог, и сам заработал. И это дело добровольное. А сельхозработы обязательны, хочешь учиться — принимай и их, как должное. Принимаем, куда деваться. Романтику можно и тут найти, если очень захотеть.
Не успели поступить — совхоз Калинина на десять дней, делать томатный сок, в совхозе филиал Алма-Атинского плодоконсервного. Будем обслуживать всю поточную линию, от мытья помидоров до укупорки трёхлитровых банок. Сок, самый, что ни на есть, натуральный, никто туда ничего не добавляет, даже соли. Мы пьём его прямо горячим, только подсаливаем. Однако, как выяснилось, «добавки» иногда случаются.
Моем помидоры, выкладываем вручную на транспортёр, который подаёт их в огромный чан, где вся масса варится. Высота чана примерно в три человеческих роста, или чуть больше. Оттуда с другой стороны в цех идёт уже готовый сок и, по другой линии, томатная паста.
Однажды смотрим — вверх по транспортёру бежит мышонок. Его, конечно, ни сбросить, ни схватить, дело секундное. Мышонок исчезает из виду. Всё, варится. Лариса Иосифиди бежит на улицу, ей дурно. Где гарантия, что это первый мышонок на потоке? И остальным не по себе. Как теперь сок пить?
 – А где, собственно, у нас гарантия, что в купленном соке кошка не растворилась? —  оптимистка Галка Бабушкина, прикинув по времени, что мышонок уже в банках, выпила очередную порцию и не поморщилась. А мы что, рыжие? Рыжих у нас одна Лорка Шестакова, да и она не из брезгливых. Через два часа про мышонка забыли.
Работаем в две смены.  В какую лучше, трудно сказать. Если во вторую, можно после завтрака поваляться, но потом полдня ждать, когда на работу, если в первую, то с утра пораньше к станку. Засыпаем всё равно не раньше двух — посиделки. Без танцев, музыки нет. Есть Валерка Беляев с гитарой. Он то поёт, то анекдоты рассказывает. Очень смешно почему-то. Все анекдоты у него про зверей.
   Песни Валерка поёт разные, и студенческие, и блатные, и народные, аккомпанемент ко всем одинаковый — три аккорда. Искусство не бог весть, но атмосфера создана. Мы становимся чем-то единым, хоть ещё почти не учились.
    С посиделок не ухожу до самого конца, со мной всё в порядке. Одеждой, как в десятом классе от массы не отличаюсь, вернее, выгодно  отличаюсь. У меня шикарный х/б комбинезон, голубой, ещё один такой, только зелёный, у Лорки Шестаковой, а она модница в четвёртом поколении. Предназначен комбинезон для работы, да нам обеим жаль красивую вещь соком обливать, щеголяем в них на «тусовках» (слова не знали, а явление имело место). Удобнейшая вещь, не холодно и не жарко, и нарядно вдобавок. И анекдотов я знаю не меньше Валеркиного. Получается, что часто становлюсь центром компании, непривычно и радостно. Никто и не догадывается, что это ширма для моей застенчивости. Чувство собственной неполноценности или несостоятельности потихоньку уходит, уже надо играть роль лидера. Я за последние два года отвыкла. С моими будущими однокурсниками как-то легко. Нас уже распределили по группам, я в первой, точнее в сто первой, где первая цифра — номер курса, последующие две — номер группы. Группа из тех, кто язык сдал на пять. Ещё одна такая — сто девятая, последняя по счёту, а по качеству суперпервая. Все с медалями, все восемь. В других группах по десять-двенадцать человек, у них только восемь. Но элитой они себя не держат, все приехали сюда, все «балдеют» вечерами точно так же. Немножко заносчиво ведут себя «рыжие», сто третья, где Лариска Шестакова. Не красавицы, не отличницы, разве что комсомолки, так и другие из пионерского возраста вышли. Собственно, воображали они не больше трёх дней, и всё стало понятно — просто все они из Усть-Каменогорска, «снюхались» ещё на вступительных, потом специально в деканат ходили, чтоб в одну группу попасть. Попали.
На третий день нас с Любкой поставили на конвейер банки крышками закрывать. Операция-полуавтомат. Подплывает к тебе по транспортёру наполненная горячим соком банка, надо снять её, поставить под пресс, накрыть крышкой и нажать рычаг. Кряк! Готова. Теперь на другой транспортёр, с которого закрытые банки уходят на склад. Ума большого не надо, а сноровка необходима, ошпариться можно запросто.  Слава Господу, никаких ЧП за десять дней не стряслось, не помню даже, был ли с нами кто-либо из преподавателей, по-моему, нет. Командовал нами наш же однокурсник с французского факультета Борис Белецкий, он был чуть постарше.
  Условия быта нашего комфортными назвать сложно. Деревянные топчаны вдоль стен барака. Бельё чистое, но старое, застиранное, уже не белое, а, примерно, цвета асфальта. Это помещение для сезонных рабочих, каковыми мы и являемся.
         За десять дней интенсивного труда мы не получили ни копейки. Оказывается, заработок наш полностью ушёл на питание и «обслуживание». Какое обслуживание, гадаем до сих пор. Питание нас интересовало не слишком, три раза в день что-то горячее и что-то мясное было, даже, по-моему, и вкусное. Некоторые нос воротили, а я к казённой пище отношусь положительно, особенно к кашам. Что стаканы не всегда сияли чистотой — ерунда, житейские мелочи. Вот хлеб был вкусный, в совхозе своя пекарня.
       По территории совхоза нам пройтись не удалось, не разрешили. Свободное время коротали, кто как мог. Лично я письма писала. Читали, кто книжки с собой привёз, в карты играли или отсыпались, на ночной-то сон оставалось не более четырёх-пяти  часов.
  Пролетели наши десять каторжных дней, начали учиться. Привыкать начали. И — новая каторга, на месяц на хлопок под Ташкент. Велено с собой иметь постельное бельё, телогрейку, обязательно сапоги, могут змеи встретиться, чтоб не укусили. Это обстоятельство меня обрадовало меньше всего, боюсь я змей, но помню, что признаваться не стоит, себе дороже может оказаться.
Поездом до Сары-Агача, потом на машине до места. С нами целых три руководителя. Главный — преподаватель медподготовки Анатолий Семёнович и два молодых препода, Саида Юсуповна и Нина Алексеевна, эти двое старше нас максимум лет на пять, работать будут первый год после института и на нашем курсе, практический язык.  На колхозное время — наши кураторы, мы поделены пополам, им, значит, по сорок пять человек на нос.
    Жилище наше — опять барак для сезонных рабочих, в комнате по пятнадцать человек, все семь мальчишек помещаются в одну. Никаких топчанов, матрасы и подушки прямо на полу. Моем пол, набрав воду из арыка (в Алма-Ате про арыки давно уж забыли). Укладываем матрасы в ряд от стены до стены — ровно полкомнаты. Застилаем. Пошли туалет искать. Один совсем рядом, другой на очень приличном отшибе. На ближнем красуется свежая, масляной краски «М» в полдвери. Успели мальчишки. О! Галка Бабушкина вездесущая с краской. Пририсовывает несколько букв, получается «Мадамская», бегом с краской к другому. Этот будет «Жентельменский». Все довольны, все смеются. Через два часа в «Мадамской» угнездился Витя Фефелов.
    — Ты что?!
    — Девочки, боялся не добежать, — он впредь до отъезда будет пользоваться «мадамской», — неправильно вы написали, «мадамка»-то у нас всего одна, Зоя Панченко, а вы все — «мадемуазельки».
Переписывать не стали, а «мадамка» вместе со своим «мсье» будут жить в отдельном домике, преподавательском, молодожёны, что поделаешь. Зою на поле не отправят, кухарить будет, двоих дежурных ей в подмогу — пусть поварят. Незавидная доля у кухонных работников. К шести тридцати должен быть завтрак, в семь приходит машина на работу. Обед повезут на поле, ужин в восемь вечера, уже при свете. И — подготовка к очередному завтраку. Кто решил, что это «лёгкий труд» для беременной?  Нет, я бы поварихой не поехала. Один раз отдежурила, сказала себе — никогда, лучше пол мыть и горшки таскать.
  Опять сказали по посёлку не бродить по одной, были случаи, девчонок увозили. С лучшими  намерениями жениться, но «умыкнуть» надо. За «умыкнутую» калым меньше. Мы посмеялись, но поодиночке не шастали. Да и куда шастать? Танцев нет, кино (индийское) два раза в неделю, в среду и в субботу. В магазине купить нечего.
  Теперь о работе. Хлопок. Большинство из нас видят его впервые. Вата и вата, только с семечками и в колючих коробочках. Из семян делают хлопковое масло, на котором нашим поварятам приходится готовить всё, в том числе заправку для супа. Я с тех пор хлопковое масло на дух не переношу. А там ела за милую душу.
    Для работы одевались мы так: купальник, футболка, спортивный костюм, телогрейка, сапоги и шляпа от солнца. До поля ехали в телогрейках — ветер, машины открытые. У первого ряда оставляли телогрейки, куртки от костюма привязывали на поясницу, впереди фартук-мешок, куда хлопок складывать. Пошли. Ряд — километр, иногда чуть больше. Первый ряд прошли, костюмы оставили, остались в футболках и сапогах, зрелище! «Без штанов, но в шляпах», и в сапогах.
Каждый идёт между двумя «своими» рядами, берёт хлопок из коробочек то справа, то слева, складывает в свой фартук-карман. В этот «карман» помещается до тридцати килограммов хлопка, который намного тяжелее ваты. Норма выработки — шестьдесят килограммов в день. Я делала шестьдесят пять-семьдесят, Ольга Семёнова — сто восемьдесят-двести. Смотришь, опять двинулась с полным мешком на голове к «хирману», приёмному пункту. Ниночка Королёва успевала набрать пятнадцать-двадцать кг. В конце концов наши кураторши приставили её на кухню к Зое в вечное пользование, а дежурить стали оставлять по одной.
   Осмотрелись — на ручной уборке работают только женщины и дети. Начальная школа у них первую четверть учится, остальные — на хлопке. Машины хлопкоуборочные есть, но они не могут работать на низкорослом кусте и неудобном поле.
  Однажды протягиваю руку к коробочке, а там змея. Я отскочила, бегом к Казиму, он тут рядом. Подбегает, вытаскивает за хвост…  змеиную кожу, гадюка линяла.
  К обеду собираемся там, куда нас с утра привезли, подтягиваем сюда и свои одёжки. На обед то, что смастерили наши девушки. В конце трапезы горы арбузов и дынь, хоть подавись. Потом падаем, где стоим, и закрываем глаза. Плевать, что змея может оказаться или скорпион какой. Через час «продолжение банкета», ещё два ряда, или, если не доделала, сначала туда. Мы старались ряд до обеда всё же дойти, отставать не хотелось.
  Проблема возникла — нигде не предусмотрено туалетов, ни «мадамских», ни «жентельменских», а хлопковые кусты не выше шестидесяти-семидесяти сантиметров, а то и сорок. Оглянемся, где мальчишки, да и в эти самые кусты.
  Вечером опять в костюмах. И к восьми «домой».  После ужина и «омовения» в головном арыке падаем на свои постели, руки-ноги ноют, поясница горит. Галка Сыздыкова начинает «массаж», просто ходит по нашим спинам. Не знаю, велика ли польза от её «массажа», а облегчение налицо. О развлечениях даже думать не хочется, лежим, болтаем, часам к десяти «вырубаемся», в шесть опять подъём.
   Через неделю привыкли, стали сами себя развлекать, опять «посиделки» в нашей столовой  под открытым небом. В кино сходили один раз, был какой-то индийский фильм с перерывами после каждой части, больше не ходили.
  Через две недели наше «начальство» стало отпускать нас в Ташкент по три-четыре человека в будние дни, чтобы жизнь совсем уж  каторгой не казалась. Мы с Любкой получили в попутчики Валерку Беляева. Это нам повезло, он из Баку, но три года они в Ташкенте жили до переезда в Алма-Ату. Ташкент знал прилично, показал нам, что успел. Обедали в кафе в парке, люля-кебаб его любимый ели.
  ЦУМ нам не понравился, не поймёшь, что где продают. У нас в Алма-Ате очень понятный ЦУМ. Но товаров здесь много таких, что у нас не купить. Нам покупать-то и не на что. Ну, бельё да перчатки, всё из ГДР, удивительно, и очереди нет. Возвращаемся к ужину, счастливые, что сегодня на поле не были. Все побывали в городе по разу, Нэлька Ибрагимова дважды умудрилась съездить. И никому не пришло в голову в баню сходить в Ташкенте. Между тем, мы тут уже три недели, голову мыли, но холодной водой, хоть и Сары-Агачской. Наши ежедневные «омовения» с мытьём мало чего общего имеют. Пот смоем, а грязь вряд ли. Пока через дорогу перейдём к своему «лагерю», ноги опять по колено в пыли, надо мыть в ближайшем арыке. Словом, тело по бане плачет.
  В воскресение устроили нам поездку в баню, в город Сары-Агач. Вот это баня! Места много, горячей воды — залейся, кроме нас никого. Оттёрли друг друга до блеска, в постель бы теперь…  А девять километров по грунтовой дороге назад не хотите? В открытой машине, в октябре. Шик! Приехали да опять к арыку, и бельё перестирывать, всё в пыли, зря только в бане старались. А в посёлке бани нет. Как моются, аллах ведает.
  Вместо месяца проторчали тут почти два. Заработали «шиш да маленько», но всё-таки. Ольга Семёнова и ещё двое и как следует заработали, по три нормы делали. Ольга даже себе пальто купила. Я купила уже в Алма-Ате два толстенных словаря, англо-русский и русско-английский. Остальные маме отдала.
       До станции везли нас на автобусе. Отлично, почти без пыли. Билеты в поезд тоже нормальные, не то, что сюда ехали, как селёдки в бочке.

Учиться после хлопка начали с середины ноября. Времени опять стало не хватать, но по-другому. Хотелось всё сразу охватить, забыв, что объять необъятное Козьма Прутков не рекомендовал.
На новогодний вечер пришли по приглашению парни из Политехнического, среди них Виктор Соловьёв, одноклассник, с которым вряд ли хоть раз в школе разговаривали. Но сейчас  — бурная радость по поводу встречи, знакомство с его друзьями, предвкушение Нового года. Получаю персональное приглашение на диспут у второкурсников после новогодних праздников.
После диспута меня провожает красивый Нодар.
– А зачем так далеко поедешь, пойдём ко мне.
– Что ты, завтра вставать рано.
– Я разбужу.
Понятно.
– Нодар, ты уж кого-нибудь поищи, не поздно ещё, я в такие игры не играю.
– Ха! Ин.яз. окраску сменил? Ваши девочки очень даже играют. Луной, что ли любоваться в нашем возрасте?
Поворачиваюсь и иду в другую сторону. Вдогонку  летит:
– Дура провинциальная. Ну, и сиди одна!
Это правильно, я — провинциальная дура, боюсь я всяких приключений, а луной, видите ли, любоваться не современно.
Хорошо, что есть ещё один мир, где как раз луной (и звёздами тоже) любоваться очень актуально. Чимбулак — называется этот мир. Мы поднимаемся туда в субботу после занятий, ночуем, катаемся целый день, вечером спускаемся в город. Горные лыжи — называется этот мир. Никто с двусмысленными предложениями не пристаёт. Всё нормально в будни, а как праздник — сижу дома, уже традиция. От всех предложений отказываюсь, как в десятом классе, а потом жалею, что ни с Валькиной компанией и ни с какой другой.
Сестрица издевается:
– Принца ждёшь? Под алыми парусами? Перевелись они, смею тебе заметить. Откуда он, принц-то, узнает, что ты тут сидишь такая загадочная? Спустись с облаков, сестричка!
Не нравятся мне такие разговоры. Может, не стоит ждать принца, но и с кем попало, встречаться не хочется.
Совершенно неожиданно появляется на горизонте именно принц. Во фраке и с бабочкой. Вторая волторна симфонического оркестра Иван Курков, он же ведущий каждого концерта, а мы с Любкой ни одного не пропускаем, филармония рядом с институтом.
Однажды я отправилась за билетами на очередной концерт, купила, выхожу и прямо около двери падаю на грязный и мокрый февральский лёд, последний уже. В светлом-то пальто! Помогает мне подняться именно Курков, на репетицию идёт.
– Ой-ой, постоянных слушателей теряем, пойдёмте приводить себя в порядок.
И начался очень лиричный и столь же короткий роман. После концерта мы с ним провожали до автобуса Любу, потом пешком несколько остановок по Комсомольской до моего шестьдесят седьмого. Он читал стихи, рассказывал много интересного, а я всё ждала, когда наступит поворот в отношениях. Пока мы всё несовременно любовались луной. И дождалась через какое-то время.
– Эля, ты девочка ещё совсем, а я взрослый мужчина, я уже был женат, у меня дочь есть. Мне было бы очень лестно иметь такую молодую подругу.  Жениться я пока больше не собираюсь, но и так вот с тобой расставаться вечером уже трудно.
Вот так, Эленька! Принцы, хоть и во фраке, а по грешной земле ходят. Наревелась я в тот вечер дома, сестре ничего не сказала, а в филармонию не ходила до следующего октября.

      Настольная живопись
В средние века в студенческих городках (Оксфорд, Кембридж, и т. д.) население вечером закрывало пораньше ставни и тряслось от страха чуть ли не до утра, когда будущая элита государства высыпала на улицы и, горланя непотребные песни, крушила, что под руку попадёт. Не приведи, Господи, было оказаться у них на дороге.
Нынешних студентов  со средневековыми  роднят две вещи — прогулы и настольная живопись. Последняя— жанр особый. Это не монументально-декоративная, не иконопись, не миниатюра. И не наскальная, хотя уровень интеллекта авторов изменился не очень. Жанр имеет глубокие исторические корни и широко используется.  Профессиональное мастерство значения не имеет — стол всё стерпит.
Техника используется в основном монохромная, одним цветовым тоном. Передачей объёма и пространства тоже особо не озадачиваются, главное — самовыражение. Сюжеты дальше карикатурного портрета и анатомического рисунка обычно не идут, но в изощрённости «мастерам» не откажешь. Несколько смущают дополнения к собственно живописи — подписи в прозе и стихах порнографического содержания.

Две лекционные аудитории в родном ин.язе на Дзержинского по части настольной живописи от других ничем не отличались. Новенькие светлые лакированные столы, сменившие голубые крашеные, продержались ровно месяц. Аудитории для практических и семинарских занятий такой роскошью похвалиться не могли, там приходилось кое-что  в тетради писать, а также думать и говорить. Время для «творчества» находилось только в лекционных. Лично я в первом семестре садилась за разные столы, изучала настольный материал. Шедевры попадались,  не повторить! Там я впервые увидела слово fuck, перевода которому не нашла ни в одном из своих четырёх словарей, а к миссис Смит обратиться не рискнула.  Сама руку к «живописи» не прикладывала, осталась школьная привычка иметь под рукой тетрадку-черновик, да и мастерство не то, чтобы самодеятельностью место занимать, пусть уж «мастера» неуловимые.
Кроме «настольных» шедевров был в институте ещё один жанр — туалетные «фрески». Существовали эти «фрески» с августа по  ноябрь-декабрь, пока народ из дальних аулов не постигал, что существует туалетная бумага. Сюжеты уступали, конечно, настольным, но техника была тоже монохромная — плюс-минус коричневый тон. Инструмент естественный — палец. Техника была бы незаменима для китайских или японских иероглифов, но ни один из этих мировых языков в институте не преподавался, так что с сюжетами тут были проблемы. «Мастеров» этого жанра, также неуловимых, останавливал только потолок, высоковато, а стены и двери расписывались столь густо, что их изначальный цвет почти не угадывался. Мы сюда осенью заходили только уж в крайней необходимости. К зимней сессии «фрески» пропадали до следующего августа, когда на вступительные экзамены прибывала очередная группа «мастеров».
Сто раз соглашусь с Екклесиастом: «Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под Солнцем!»

     Зачёт по атеизму
Мы поднимались по широкой лестнице нашего любимого здания  на лекцию в триста третью аудиторию. Впереди тянул за собой негнущуюся ногу  преподаватель научного атеизма  Исмаилов. Он фронтовик, нога не сгибается в колене после ранения. Нам до него дела нет, вот только идёт очень медленно, и обойти невозможно. От нечего делать иду за ним след в след, копируя его движения. Девчонки едва сдерживают смех. Вдруг Исмаилов оглядывается и застаёт меня в позе, не оставляющей никакого сомнения в том, что я его передразниваю.
– Угу! Неплохо. Творческое начало имеете. Поглядим, так ли проворны в знаниях. Когда зачёт-то, послезавтра? Ну, удачи! — и направился в деканат.
До третьего этажа мы шагали уже в другой тональности…

  – Так-с, с чего начнём, с мусульманства или с православия?
  – Как Вам угодно.
  – Тогда с православия.
Зачёт для студента хуже экзамена. Там взял билет, ответил — свободен. А на зачёте не знаешь, чего ждать. В моём положении так и совсем хана.
– Ну, ладно, с православием управились, теперь иудаизм. Нет, давайте в следующий раз.
Следующий раз через два дня. К иудаизму я подготовилась в лучшем виде. Жду вопросов.
–   Я так понимаю, что с иудаизмом Вы хорошо знакомы, давайте займёмся христианскими сектами.
С сектами я справилась и без спецподготовки.
– Что ж, прекрасно. Завтра я принимаю у восьмой группы (я-то из первой, наши да-авно сдали), посидите часок, придётся отвечать на вопросы, которые окажутся не по зубам отвечающим.
– Завтра у меня экзамен по методике, не смогу.
– Значит, послезавтра с девятой.
Девятая у нас на курсе последняя. Сижу с утра до часу дня, отвечаю на вопросы. Нет, это всё-таки педагогический терроризм! А зачем передразнивала? За всё в жизни платить надо.
– Ну, хватит с Вас. Молодец, не сдалась. Я зла не держу, однако, и так оставить не мог. Вот Вам «отлично», удачи на остальные экзамены.
– Да уже сдала остальные-то между иудаизмом и католичеством.
– Что ж, ещё раз молодец. До свидания.
– Спасибо за урок.

День дураков
      День первого апреля пришёлся на четверг. У нас первой парой лекция по истории языка, аудитория двести один. Собираемся подняться на второй этаж с Галкой, а там не пройти — толпа читает что-то на доске объявлений. Ничего себе! Целый плакат в полный ватманский лист исписан мелким чертёжным почерком. Только заголовок крупно: «ПРАКТИКА В ИНДИИ, ТОЛЬКО ДЛЯ СТУДЕНТОВ ПЕРВОГО КУРСА».
Студентов первого курса девяносто восемь человек, почти половина читает объявление, наверх не пройти. Читаем и мы. Расписано, где будем жить, какие надо собрать документы, какие прививки сделать и прочее. Начинать предлагалось с заявления декану. Поднявшись по другой лестнице, идём в деканат, там тоже не пробиться, но вылетают девчонки быстро, написать за эти секунды ничего невозможно. Заходим. 
Декана нет, секретарь сидит. На столе записка крупным почерком: «Девочки! С первым апреля! В Индию поедете лет через десять, если повезёт». Разворачиваемся. Только б не расхохотаться, чтобы последующих не спугнуть. А Анна Леонтьевна, секретарь, сидит с каменным лицом. Не первый год эта миссия на ней, как мы позже выяснили.
Второкурсников на этот крючок уже не поймаешь, но интересно же посмотреть, что на этот раз, и на физии первышей тоже. На сей раз приглашаются девушки в возрасте восемнадцати-двадцати лет для массовых сцен в новом фильме. Съёмки будут проходить на Чимбулаке. Записываться, естественно, в деканате. В следующий раз «набирали» группу первокурсников для стажировки в Оксфорде. Кто же это так шутит каждый раз? Объявления выполняются институтским художником, он за просто так никому ничего писать не будет, сам тоже не сообразит. Кто же? На четвёртом курсе узнали — Пётр Гурьянович, декан наш.

Медсестра запаса
   Я начала подозревать, что учусь в ин.язе только наполовину. Вторая половина — занятия медициной. За два первые года обучения мы должны стать медсёстрами запаса и встать на военный учёт. Всем понятно, главное — наше будущее знание двух иностранных языков, но, чтоб комар носу не подточил — медсёстры. Мне-то такое дело в радость, поступала бы в медицинский, если б не испугалась бешеного конкурса. Тома Бульина не побоялась да и поступила на лечфак. А наша одноклассница Галка Мурзаева учится курсом выше. Тоже уже «медсестра». Многим же моим однокурсницам медицина эта ой, как не в кайф! Кто крови боится, у кого при виде иглы обморок, кое у кого брезгливость повышенная.
   Я люблю всё, что связано с медициной, хоть теорию, хоть практику. После каждой теоретической темы семинар, потом практическое занятие. После лекций по анатомии — в анатомический музей мединститута. Их здание с нашим рядом. Идём через большой зал так называемого анатомического театра (почему театра-то?), где студенты изучают трупы, обработанные формалином. Восемь или десять столов, таких, как в  морге. Около каждого, где трое, где пятеро студентов. Ой! Что это? Двое пирожки едят прямо у трупа.  У нас с непривычки в горле першит и глаза слезятся, но страха нет, досада и сожаление, что смалодушничала осенью, не стала сюда поступать. Проходим в музей. Тут почище, чем в ленинградской кунсткамере, чего только нет в банках — заспиртованные зародыши, человеческие, естественно, сиамские близнецы, уроды всех видов, где три руки, где ещё что-нибудь. Несколько видов гермафродитов, «заячьи губы», «волчьи пасти»… Есть и родившиеся да умершие.  Много «материала» из Семипалатинска. Одно существо долго не забудется — единое тельце, две головы, одна рука без пальцев и ни одной ноги, а половых органов два, мальчики были бы. Господи! Страшный сон. Стоят тут же три «человека». Двое просто скелеты, но натуральные, мужчина и женщина, хотя нам трудно определить, кто есть who, внешние-то  различия отсутствуют. Третий — «поджаренный», препарированный труп, все мышцы на месте, кожного покрова только нет. Тоже не для слабонервных.

Семинарская группа наша состоит из трёх языковых.  Трое вылетают сразу и не возвращаются. Остальные усаживаются за овальный стол. Приносят два больших подноса. На них, не к столу будь сказано, внутренние органы, вываренные в формалине. Цвет варёного мяса, запах — не приведи, Господь! Ещё человек пять вылетают, кто покрепче, продолжаем практическое занятие. Анатолий Семёнович в перчатках показывает и рассказывает — сердце, печень, желудок, кишечник…   Есть чистые перчатки, желающий может сам в руки взять да рассмотреть. Желающих двое, Галка Бабушкина и я. Беру в руки человеческое сердце, размером примерно, как свиное, чуть меньше кулака. Анатолий Семёнович говорит, в живом виде  немного крупнее, уварилось, стало быть. Потом матка, откуда пришли в этот мир все человеки. Больше не могу — глаза слезятся. Галка копается в «мясе» ещё несколько минут.
      — Пошла бы в мед., если б не конкурс, — не я одна такая. Остальные смотрят на нас, как на убийц или вурдалаков.
     — Кто хочет труп в зале рассмотреть? Там все органы на своих местах.
     — Нет, хватит на первый раз.
     — Второго не будет.
     — И прекрасно.

  Вдруг рассказ Куприна вспомнился. Студент-медик после первого посещения анатомки собрался застрелиться, да не смог. Тогда отправился в трактир, напился, съел бифштекс с кровью и — в публичный дом. Хорошие нервы были у студента. Лично я варёное мясо до-олго есть не могла.
  Девчонкам, сбежавшим из музея, предложили написать заявления, что они отказываются от практики. Документы медсестёр получат, сдав теоретический курс.
  В следующий раз мы присутствовали на операции. В халатах, масках и «бахилах». Оперировали мужчину лет пятидесяти по поводу язвы желудка. Часть желудка ему собирались удалить. С нами четверо студентов-медиков со второго курса. Те близко к оперируемому, мы — подальше на возвышении, в «зрительном зале». Хирурги, медсёстры и будущие медики в каких-то помятых халатах, непонятного цвета,  стерильных, говорят.
Привезли. Худой, как леший, с усами. Укрепили его,  и — маску на лицо. Несколько секунд подёргался, затих. И началось…  Я сначала смотрела, пока  подташнивать не начало, когда запах пошёл из полости. Отошла на минуту, потом назад, интересно. Убрали ему две трети желудка, подозрение на рак, анализ покажет. Зашивают. Внутри кетгутом, это рассосётся, внешние швы — хирургическим шёлком, тринадцать швов (ну, кто же тринадцать-то делает!). Их снимут через десять дней. Сколько ответственности на хирурге. Смогла бы я? Хороший вопрос.
Это была практика пассивная — смотрели-наблюдали. Дальше активная будет. Предстоит произвести десять манипуляций — уколы, клизмы, перевязки, обработки ран и гнойников… Уколы внутримышечно, в мягкую часть, подкожно и внутривенно делать не придётся — это сложно. Не понимаю, почему подкожно-то сложно. Дело, конечно, не моё.
Ряды наши крепко поредели, всего двенадцать  человек отчаялись на манипуляции, самые стойкие и оловянные. Уколов я сделала больше нормы, штук пятнадцать, перевязки  не попались, и вдруг  перевязка с обработкой. У парня лет двадцати была на лице обычная угревая сыпь. Он выдавил несколько штук, а, один чуть выше носа, между бровями превратился в безобразнейший фурункул. Мне пришлось снять повязку, убрать турунту с гноем, обработать перекисью, новую турунту с фурацилином ввести в отверстие достаточно глубоко, закрыть  и заклеить лейкопластырем. Манипуляция не вызвала у меня никакой негативной реакции, было приятно, что облегчаю страдание человеку, а некоторые девчонки отвернулись:
    — Лучше три клизмы сделать… — лучше, не лучше, а с фурункулом я справилась на пятёрку.

За полтора месяца до летней сессии все сдавали экзамен по медподготовке. Я не сдавала, получила пятёрку «автоматом». Вот он, мой военный билет:
Звание — младший сержант
Разряд — солдаты
Должность — медсестра запаса
По объявлению войны явиться в военкомат по месту жительства на второй день.

   Целина
Это  уже третья поездка «в колхоз» в студенческую бытность. Любка уехала поваром в стройотряд, а я вот — хлеб убирать. Весь состав студенческий, едем в Кустанайскую область. Едет с нами Наташа Гаврилова. И на хлопке была, и сейчас едет. Папа, министр автотранспорта, дома её не оставил. Все мы почти родня,  у нас есть двойная общность — мы все студенты и мы все уже владеем языком. Не говорим «английским», потому что в этом-то и состоит общность.
Ехать больше суток, может, двое, как повезут. На какое-то время замирает сердце. Это та же дорога, что три года назад с Урала, только в обратном направлении. Мест я, конечно, не узнаю, но то душевное неравновесие возвращается. Сколько событий за эти годы — целая жизнь.
Нет, в ностальгию уйти не дадут, петь начали. Валерки Беляева с его гитарой нет, в стройотряде, но и без него неплохо. Поём самозабвенно всё подряд — солдатские, военные, студенческие, сначала до хрипоты громко, потом почти шёпотом, на полутонах. Наконец, две Веры дуэтом — романсы, и на два голоса.  Потом они же старые русские песни:

Когда будешь большая,
Отдадут тебя замуж
В деревню чужую,
В деревню глухую…

Грустная какая песня, и какая мелодия, и как поют девчонки… Сладкая боль в душе. В ней предвкушение счастья, страх за то, что счастье может пройти стороной, боязнь неизвестного и желание всё же изведать, ощущение молодости, и тоска по чему-то, ещё не наступившему. Интересно, это каждая из нас испытывает? По Нине Юдиной не скажешь — Железный Феликс, не девушка. По мне со стороны тоже вряд ли заметно. Чужая душа — потёмки, да и своя иногда. Хорошо бы верить в душу, в потустороннюю жизнь, но мы атеисты и богохульники, и ни во что такое не верим. Иногда страшновато — а вдруг? Ой-ой, лучше не надо, слишком много богопротивного говорим и поём. Если «вдруг» — во век всего не отмолить. Да никто пока не собирается отмаливать, была нужда надолго задумываться!..
Приехали. Кустанай. Приехали, да не совсем. Ещё сто километров до нашего Шолоксая поедем на машинах, просто на грузовиках с лавочками в кузове. Я люблю ездить хоть на чём, хоть когда. Только вот ветер сильный и трясёт, как следует. Поля кругом, края не видно ни в одну сторону, безразмерное пространство. Разнообразие в ландшафте одно — дороги, но какое же огромное небо. И чем это пахнет? Полынью? Какой-то ещё травой. Это степью пахнет.
Вот наше пристанище на два месяца. Улица, как из кинофильма про солдата Ивана Бровкина на целине. Дома все одинаковые. Ага, вот почта, правление, клуб. Это что, на собрание, что ли, в клуб нас привезли?
Нет, не на собрание. Тут сегодня будем ночевать, а завтра расселят по домам, не успели что-то приготовить. Спать будем на матрасах на полу, бельё постельное имеем с собой, подушки будут только завтра, одеяла тоже. Значит, пока и без простыней обойдёмся.
Пошли Шолоксай смотреть. Первым делом на почту, телеграммы давать, что доехали. Правление, почта, сберкасса — на центральной улице, так и называется, Центральная, прямо напротив клуба, где мы пока расположились. Телеграммы дали, идём дальше. От Центральной чуть под уклон идут параллельно ещё три улицы. Одна очень оживлённая, магазин здесь и столовая.
Заходим в магазин. Продаётся всё в одном зале, довольно вместительном. Продукты, мыло и другие хозтовары, одежда, игрушки, радиоприёмники. Стоит даже пианино. Спрашиваем, продаётся ли. Уже продано, вечером приедут, заберут. В Шолоксае, оказывается, есть музыкальная школа.
В клубе тоже есть пианино. Меня так и подмывает сесть, да боюсь, не вспомню наизусть, а нот, конечно, нет. Старая тоска по собственному инструменту, оставленному на Урале, опять шевельнулась. Так всякий раз, как увижу пианино или рояль. Девчонкам до пианино дела нет, пошли тряпки смотреть.
Двадцати минут хватило на всю экскурсию по «Гостиному двору», двинулись дальше. На этих улицах уже не одинаковые дома, сами строили. Что в них не так? А! Совсем нет сараев, скотину, значит, не держат, и дворы все открытые, вся жизнь на виду. Дома будто временные. Здесь дворы крытые нужны были бы — ветер без конца, зимой, может, и совсем заметёт.
Последняя улица, мы у обрыва к реке, дальше степь и небо. Огромное, бездонное,  бесконечное. Так много неба мне видеть просто не приходилось.
Чувство бесконечности приходило в «большом» лесу на Урале. Там лесу конца не было, а тут —  небу. И  степью пахнет, осенью. Первое сентября через две недели, ребятня в школу пойдёт, мы же к занятиям приступим только пятнадцатого октября, а пока не будет даже выходных, и работа по двенадцать часов, как на хлопке — страда уборочная, десятый целинный урожай, и урожай, говорят, большой.
Школа на самом краю Шолоксая. Над рекой. Очень красивое место, но с другого конца села попробуй, дойди, минут тридцать пять надо. Здание длинное, одноэтажное. Без всяких заборов и калиток. Нет, это не школа моей мечты, ни учиться, ни работать тут не хотела бы. А где хотела бы? Риторический вопрос.
Уснуть нам в первую целинную ночь удалось только под утро. Многовато народу для одной спальни, почти половина  второго  курса, человек сорок, армейский взвод, то там, то тут шёпот, потом смех, кто-то на улицу пошёл, но часам к четырём угомонились, а в семь подъём, расселяться будем.
В домик (из одинаковых, это, оказывается, «общежитие» для приезжающих на уборку) поместили по шесть-восемь человек. Нас шестеро, комната в домике одна с отгородкой для кухни, но нам кухня ни к чему, питаться будем в столовой.   Домик на отшибе, за током, где нам предстоит работать, дальше степь. Остальные ближе к столовой и к начальству. Начальство —  Пётр Фёдорович Шанин, преподаватель страноведения, человек многоопытный и старый, лет сорок пять ему. Он на отшибе поместил самых «надёжных», кто, по его мнению, по ночам шастать не будет. Как уж он это определил, неизвестно, но был прав, ночные приключения в наши планы не входили.
Вечерние — обязательно. В клубе танцы по средам, субботам и воскресеньям. Ну, как же там без нас! Говорят, здесь львовские студенты-медики ферму строят, и моряки с Тихоокеанского флота работают водителями, зерно на элеватор возят. Никого из них мы пока не видели, они в разных местах расквартированы. Завтра как раз среда, пойдём на танцы, а пока из столовой прямо на работу на ток.
Наша задача — перелопачивать зерно, проще говоря, перекидывать его из одного бурта в другой, чтоб сушилось. Есть две автосушилки, но они не управляются с объёмом, ещё две должны подвезти скоро, тогда работа будет другая. А пока — артель «мартышкин труд», кидай лопаткой. К обеду руки деревянные, спина болит, на зубах песок, лица почти чёрные от пыли, и поэтическое настроение куда-то подевалось, домой охота.
Вечером работу закончили к половине восьмого. Ужин и — домой. Благо, совсем ещё светло, север. Успеваем помыться, вода в колодце рядом, за домом степь, никого не видно. Сразу захотелось спать, устали, да плюс вчерашняя бессонная ночь. На шестерых три всего кровати, хоть и двуспальные, с панцирной сеткой. Скатываемся обе с Ленкой Журавлёвой в середину. Это неважно, засыпаем мгновенно и до утра.
Теперь подъём в шесть, в шесть тридцать завтрак, и на ток, к бестолковой работе. Сегодня есть свет в конце тоннеля — танцы в клубе. Поэтому у всех под платками бигуди, и настрой несколько другой.
На подготовку к балу есть полтора часа, про усталость никто не вспоминает. Всё, идём, красивые и довольные, с тряпочками, чтобы стереть пыль с обуви перед клубом.
Ого! Пустого места нет, одни парни, местных не видно вообще. Музыка играет, но танцующих пока мало — все знакомятся. К нашей группе подошли четверо из «львовских». Интересный народ, по-английски сносно говорят, они уже третьекурсники, будут на четвёртом. Непривычные обороты русской речи делают их ещё более интересными. Говорят без умолку, а глаза живут от них и их болтовни совершенно отдельно. Оценивающие глаза. Я в их глазах не задержалась, так смотрят на забор или ещё какой, не нужный в данный момент, предмет…
Вдруг сквозь толпу два чёрных глаза, и ко мне движется через зал высокий красивый грузин. Моряк. И целый вечер никто другой ко мне подойти уже не может. Зовут грузина Пируз, он из Тбилиси, служит третий год. Скоро приказ, и начнётся последний, четвёртый. Он служит вместе с двоюродным братом Рамазом, а до армии оба работали таксистами. По-русски говорят с очень сильным акцентом.
После танцев мы идём толпой в двенадцать человек: мы шестеро, четыре львовских студента и два моряка-грузина. Рамаз с гитарой, они вдвоём поют грузинские песни. Великолепный вокал, сладкие мелодии. У Петра Фёдоровича глаза вместе с очками лезут на лоб. Вот тебе и «самые надёжные». Мы всей толпой сидим на брёвнах возле нашего дома часов до двенадцати, гитара уже у львовского Игоря, и поют уже по-украински, потом общие. Расставаться не хочется, завтра на работу тоже.
Медики встречаются с нашими девчонками каждый вечер, моряков отпускают в увольнение только в среду и в воскресенье. На неделе каждый из них два-три раза уезжает вечером на элеватор в Кустанай, утром назад. И начали девчонки из других групп потихоньку исчезать на ночь с моряками до элеватора. У нас моряк один Пируз, но никаких намёков нет, а студенты никуда не ездят, Шанин за нас успокоился.
Каждый раз из ночной поездки Пируз подлетает к нашему домику на своём ЗИСе, вручает мне букетик полевых цветов, перевязанный верёвочкой, с аккуратно обрезанными корешками. Вручает и летит через весь Шолоксай в часть. Иногда даже поздороваться не успевает. Девчонки немножко смеются, немножко завидуют, очень это трогательно. Встречаться нам доводится всего четыре раза на танцах. Девчонки наши давно со своими медиками целуются и шастают допоздна. Мы с Галкой Бабушкиной сидим дома, читаем вечерами. У неё дома парень, она зимой замуж выходит. Я сижу к ней «пришпиленная». Вроде и есть рыцарь, вроде и нет.
А тут в пятницу дождь пошёл, работы нет, валяемся, делать ну, совсем нечего.
Заходит Пётр Фёдорович:
– Добровольцы есть?
– Есть! — это я, конечно. Куда, зачем, не выяснила, сразу «есть»!
Оказывается, нужна весовщица в бригаду за тридцать километров от Шолоксая. Однако делать нечего, машина ждёт.
Через четверть часа трясусь в грузовике рядом с бригадиром. Огромный детина лет тридцати. Борис. Рассказывает, что прежний весовщик проворовался, мне надо за день принять дела и сразу приступить к работе. Как это можно провороваться? Зерно, что ли красть? Кому оно нужно, что с ним делать-то?
– Не скажи! Очень даже есть покупатели. Машинами продавал. Научу вот тебя, себе на голову.
«На свою голову», — хотела я поправить, но не рискнула, и правильно сделала.
– Вот вам новая весовщица, сынки, к ней не приставать, при ней не материться. Узнаю  — зашибу. Из Алма-Аты студентка. Жить будет с Веркой в вагончике. Зовут Эля.  Кому непонятно — сапоги чистить.
Не иначе, в армии старшиной был, и голос командирский. Да он и есть командир. Бригада  — целое хозяйство автономное: четыре комбайна, три трактора, куча железяк непонятных на хоздворе, какие-то плуги и прицепы, три мотоцикла чьих-то тут же, три жилых вагончика и сарай-столовая.
Весовая моя метрах в двухстах от столовой. Занятное сооружение. Такой мостик, куда грузовик заезжает, и к нему приделана комнатка. Центр мостика — это весы, а шкала в комнатке. Сидя за столом, можно взвешивать и выписывать документы, «не отходя от кассы».
Надо принимать зерно на ток с поля, это три бригадных грузовика возят, и отправлять на элеватор с тока, когда придёт колонна.
Сегодня работы нет, с утра дождь был. Все заняты своими делами, кто стирает, кто в карты режется.
Повар дядя Коля (хоть вообще-то он Хамид) пригласил обедать — брякнул три раза по железке. Очень всё вкусно, и даже пирожки к компоту. Народу собралось за столом человек пятнадцать, четверо совсем пацаны, практиканты из школы механизаторов.
Посудой занималась после обеда Верка. Возраст её сразу и не определишь, можно двадцать дать, а можно и тридцать. Оказалось всего шестнадцать. Она приехала из Удмуртии два года назад с тёткой. Семилетку закончила и второй год тут у повара на подхвате. Существо безобидное и бессловесное, улыбается всё время, и почему-то её пожалеть хочется.
Вечером Борис решил устроить мне боевое крещение.
– Садись, поехали поле мерить.
Закинул в кузов аршин — двухметровый деревянный циркуль. Я такой на Урале в подсобном хозяйстве видела. Отъехали от стана километров пять-шесть.
– Вот от этой дороги и вперёд.
Беру аршин, начинаю мерить. За сотню намерила, боюсь со счёту сбиться, пальцы загибаю. Борис потихоньку рядом едет. Вдруг слышу, хохочет. Оглядываюсь — он от смеха готов из кабины вывалиться.
– Что, не надо мерить?
– Да мы их по спидометру…
Дошло до меня. Макароны продувать заставили новичка. Ка-ак закинула аршин, и к бригаде, в обратную сторону. Досада душит, слёзы и смех.
Догоняет Борис:
– Поехали, не злись, надо же тебе крещение устроить.
Останавливаюсь и по-английски выпаливаю всё, что есть на душе. Потом говорю:
– А теперь переведи, шутник-самоучка!
– Ты такое в бригаде не скажи!
– А ты не издевайся! Уйду вот пешком на центральную усадьбу, вешайте своё зерно сами.
– Всё, всё, шабаш, не шути так больше.
Ночью я в своём вагончике окоченела и чуть не задохнулась. Вера, девушка дородная, видно, хлеба многовато за ужином съела.
С утра начались трудовые подвиги. До обеда шли машины с поля, я ещё успевала, а когда пришла колонна для отгрузки на элеватор, у меня цифры в глазах начали прыгать чёртиками. Двадцать машин отправила и еле дошла до вагончика.
На другой день Борис привёз Галку Бабушкину. Теперь всё в порядке, одна принимает, другая отправляет.
Быт наш несколько вошёл в норму, дырки в полу заколотили досками, и Борис привёз нам по второму одеялу. Однако осталось ещё одно неудобство. Как только мы оформили последнюю машину, электрик наш тут же отключал движок и отправлялся ко сну, мы должны были мыться в полной темноте. У меня смелости не хватало сказать ему, а Галка на второй день утром заявила:
– Вот что, Виктор, мы вечером должны после работы в туалет сходить и помыться. Так что нам без света не с руки, ты уж потерпи ещё минут двадцать.
И всего-то. Я бы не решилась. С туалетом вообще целая история. Что называется, сервис ненавязчивый. За нашим вагончиком (а мы теперь с Галкой вдвоём, Верку от нас отселили) метрах в пятнадцати стоят комбайны, все четыре, на хоздвор их не загоняют. А туалет этот ещё на некотором расстоянии от комбайнов. Проходить туда надо под зенитным обстрелом комбайнёрских глаз. Иногда звучат реплики:
 —Удачного похода, девчонки. Не покараулить?
– Спасибо, обойдёмся.
– Ну-ну, а то я бы на шухере постоял.
– Придётся тут постоять минут десять.
Караулить, может, и не надо — дальше степь. Конструкция же имеет только три стены, ни крыши, ни дверки не предусмотрено. Словом, удовольствие для деда Щукаря, любившего править нужду на вольном воздухе. Хорошо, что нас двое, одна маячит рядом, гарантируя относительную конфиденциальность процесса. И так каждое утро. Вечером комбайнёры спят, когда мы пользуемся учреждением, днём они вообще в поле, по стану разгуливает один Виктор, да ещё дядя Коля, но они опасности не представляют. Расскажу дома сестричке, от смеха задохнётся, а нам не очень-то смешно.
В среду колонна пришла сразу после обеда, и мы с Галкой безвылазно сидели в весовой до самого ужина. Подходим к нашей двери — на полу возле неё аккуратненько обрезанный букетик. Пируз! Какой крюк сделал, дадут ему за лишний бензин! На следующий день обнаруживаем под дверью два флакона из-под тройного одеколона. Не придаём значения. А за ужином комбайнёры балагурят:
– Что-то по всему стану тройным одеколоном попахивает. Кто это сухой закон в бригаде нарушает?
Все ржут, а мы в толк не возьмём.
 – Девочки, вы не видели, кто это к одеколончику прикладывается?
Вон в чём дело. Его, одеколон-то ещё и пьют, оказывается. Воистину, школу жизни проходим. Галка парирует:
   – Ага! Мы с Элей только в туалет отлучились, а какой-то гад уже выпил, ну, народ у нас вороватый!
На том бригадные шуточки закончились. Остался мат. При нас не матерились с первого же дня, но переборки в вагончике всего в одну досочку, и, не видя нас, бригадная братия разговаривала на инопланетном наречии, отдалённо напоминающем разговорный русский язык. Глаголы, по крайней мере, все были инопланетные. Никто не говорил «повесь полотенце», или «кинь мне спички». Всё это произносилось беззлобно, в обыденном режиме, но мы иногда не могли дойти до смысла. Такой же матерной тарабарщиной пользовались и пацаны. Особенно мы к ним не прислушивались, но, как позже выяснилось, отложилась она у нас надолго.
С Ценральной усадьбы пришла новость, что все девчонки из нашей группы разъехались по бригадам, а остальных Пётр Фёдорович «пас» до конца.
Мы с Галкой между тем привыкли к новому образу жизни, меньше стали уставать даже. А зерно волнами плыло на ток и на элеватор, и не видно было ему конца — тридцать центнеров с гектара при обычных для этих мест двенадцати-пятнадцати в хорошие годы. Убрано было пока только сорок процентов, остальное зерно пойдёт сверхплановым, в два раза дороже будут принимать, значит, у всех будет премия.
Десятого Борис куда-то ездил, привёз несколько бутылок водки. Колонну в тот день отправили рано и ужин устроили праздничный. Водку я никогда раньше не пила, но тут не откажешься, случай не тот.
Борис говорит:
 – Ну, сынки, хоть и сухой закон, а мы план сделали, нельзя не отметить, — и наливает мне полстакана. Галке тоже. Но она уже умеет, а я первый раз. Выпила залпом, сразу следом компот, и перевела дух. Внутри горячо, а так нормально.
 – Ешь! — Борис приказывает, — мясо ешь, а то обалдеешь.
Я и обалдела через десять минут. Куда-то всё поплыло. Хорошо, машин не было, сразу спать пошли.
Никакой болезни морской утром я не ощущала, но и удовольствия тоже. И как можно её много выпить? Вино понятно, шампанское особенно, жизнь становится ярче, душа летает, а от водки вчера у меня летало тело, а душе было очень даже наплевать на всё. Ну, не буду я больше водку пить!
Первого октября нас вывезли из бригад. Хамид-дядя Коля нам с Галкой в дорогу пирожков с сухофруктами нажарил целую кучу. Мы получили зарплату и премию, Борис сказал нам большое спасибо и увёз с утра на центральную усадьбу. Комбайнёры будут работать ещё целую неделю, но это зерно будут возить на совхозный элеватор, тут учётчики не нужны. Да нам и дела нет, домой едем!
Мы приехали первые, потом привезли остальных, а Наташку Гаврилову, самую последнюю, уже под вечер. Мы тащим дрова — печку затопить, не жарко, снег пошёл. Ленка Журавлёва с парнем сидит в машине, прощаются. Подъезжает грузовик, выскакивает из него Наташка:
 – Девчонки! А на х… вам эти дрова? — это вместо «здравствуйте»!
  — Наташ! — на машину глазами показываем.
– Нет, ну на х… вам эти дрова? — прямо смакует. Наслушалась в бригаде!
Наслушалась не одна она. Когда натопили печь, съели все наши пирожки и собрались уже спать, из всех полился широким потоком отборный русский фольклор. Нормальных слов даже при желании найти было бы трудно, но желания никто не испытывал. Мат-перемат стоял в доме часа полтора, потом Галка Бабушкина «заткнула фонтан»:
– Всё, мать вашу, кончайте материться!
Теперь хохот напал ещё на час. Часам к двум уснули. В девять за нами придёт машина, а в семь к домику лихо подрулил Пируз. Я села в машину. Мы не разговаривали и не виделись почти месяц, а встречи до бригады — посчитать по пальцам.
 – Ждать меня будешь? Ещё год надо. Потом приеду, тебя в Тбилиси увезу, если хочешь.
 – Пируз! Мы же совсем мало знакомы, как можно… И грузинского я не знаю.
 – Это узнаешь быстро, ты умная. Не хочешь, да? Разве я кататься предлагал, как другие?! Я тебя люблю.
И правда, никаких грязных намёков, цветы в бригаду…  Записал адрес, письмо напишет из части. И вихрем обратно, из ночной поездки на элеватор пред светлые очи начальства.
 – Ну, что, хоть поцеловались?
 – Не-а.
 – Ну и дура!
И дура, и ладно, а цветов-то в бригаду никому не возили. Один букетик едет домой, засушенный в книжке.
Снег не на шутку разошёлся, всё бело, зима прямо.  На открытой машине по степи сто километров — северные рассказы Лондона в голову лезут, пробирает до желудка.
В поезде, наконец, отогрелись. Едем только своей группой в нормальном вагоне, с проводником, постелью и чаем. Натоплено в вагоне. Петь не хочется, хочется спать после вчерашней бешеной матерной ночи да двух часов в кузове под ветром со снегом.
Ожили к вечеру, и опять до глубокой ночи — анекдоты, байки, песни. Когда-то вспоминать всё это будем, всё это будет называться «целина». У многих в рюкзаке медаль памятная «Участник уборки десятого целинного урожая». Значок, конечно, но награда. У нас с Галкой есть, Борис перед отъездом вручил. Впереди три года института, рассказы дома про всякие приключения и работа вожатыми в пионерском лагере на следующее лето.

   Чимбулак
Второй курс начали в середине октября. Сначала очень громко разговаривали и дома и в институте, но целинный «фольклор» отпал как-то сразу. Обрушился огромный поток информации — лекции, практический язык, лаборатория устной речи, библиотека, семинары, вечера.
И ещё Чимбулак каждую неделю. Это действительно целый мир. Команда из шести человек, снаряжение допотопное. Мне лыжи прикручивал намертво к ботинкам наш капитан Валерий Жовтяк. У остальных были «правильные» крепления, но при падении ботинки с лыжами не расставались. Как ноги целы остались — большая загадка. Серьёзная травма была только одна, у Люды Слепцовой, но это в самом начале, до Чимбулака ещё, на Каменском плато. Она при спуске, на хорошей скорости решила повернуть, поставила ноги в «плуг» и упала вперёд. Нам пришлось тащить её до города на её же лыжах. Перелом всех четырёх костей, полгода в больнице. Нас это не остановило. Во-первых, горы — это навсегда. Во-вторых освобождены от нудной физкультуры, четыре часа лишних для библиотеки или лаборатории. И, наконец, уже сложившееся братство. После снегопада топчем трассу все вместе, потом вместе катаемся. Тренировками наши занятия назвать  трудно, но считается — тренируемся. После ужина в клубе гитара, песни, анекдоты, рассказы, потом по своим домикам под чёрным небом с огромными звёздами. И пусть «удобства» на улице и до столовой по тропинке вверх, зато днём можно загорать, а ночью дышим чистейшим озоном.
Стипендию я получаю повышенную, отличница, но всё равно маловато, на карманные расходы нет — отдаю родителям. Стройка закончилась, а финансовые трудности почему-то остались. Как другие на стипендию живут, ума не приложу. Ну, стройотряд летом, это хорошая добавка, из дома многим присылают то перевод, то посылку. А кое-кто подрабатывает. И мне повернулась работа — вести занятия по английскому в детском саду, в подготовительной группе за очень смешную плату. Но это мои «личные», можно не просить дома на книгу или безделушку.
Есть маленькое неудобство. Занятия эти в субботу после полдника, то есть, я свободна  в пять, наши в это время уже подходят к Чимбулаку. Лыжи мои Валерка Жовтяк поднимает, я на базу не захожу, палки держу дома, ботинки (килограмма по два каждый) тоже. Вот с рюкзаком и поднимаюсь одна. Пока до «Горельника» идёшь — красота, до первого поворота тоже ничего, лес только с одной стороны и свет от турбазы виден. А за вторым поворотом лес с обеих сторон и темно уже окончательно.
Два раза я почти бегом добежала, а на третий припозднилась из-за транспорта. Иду, душа замирает, «чёрные альпинисты» мерещатся. Вдруг сверху бежит кто-то. Прячусь за ёлку. Бес толкает меня в спину, и я прыгаю на дорогу прямо перед Валеркиным носом. От неожиданности Валерка орёт диким голосом, я тоже ору, потом оба садимся в снег и минуты две молчим.
– По-хорошему, тебе лицо набить!
– Пардон, я не хотела…
– Пардон! Это не пардон, а инфаркт, спасибо, не на спину сиганула!
Думала, больше встречать не пойдёт, ан, нет, если к семи часам не подойду, спускается. Это чисто товарищеское, ничего «личного» на Чимбулаке я не видела. Пассии, у кого были, оставались в городе. Тоже интересно, все выходные врозь. У меня никакой пассии нет и не предвидится, да я и не страдаю.               


Бая  Аркадьевна
Бая Аркадьевна Бобёр читала лекции по теоретической грамматике и вела семинары по грамматике практической. Маленькая, кругленькая, на колобок похожая, волосы зачёсаны назад и держатся на круглой гребёнке во всю голову, никакого макияжа, глазки глубоко посаженные и невыразительные. Природа редко даёт сразу и красоту и ум (или талант). Умом Всевышний Баю Аркадьевну не обидел. Произношение её нам не нравилось, а в грамматике она была, конечно, ас. Толстенную книгу по практической грамматике Каушанской знала наизусть, чего и от нас желала. Забывала только, что у нас-то кроме её грамматики ещё есть интересные дела, и неинтересные тоже.
Любила, чтобы примеры на всякие грамматические явления мы искали (и находили) в литературе.  Мы исходили чёрной завистью к студентам других ВУЗов, кто в самом деле «от сессии до сессии живут весело».  Я готовилась, как юный пионер, к каждому семинару наичестнейшим образом. Даже во вкус вошла.

Однажды перед семинаром Любушка моя всю ночь прогуляла где-то в Андреем, жениться собирались к лету, какая ей грамматика. Однако, на предыдущей паре списала у меня примеры, которые я «выковыривала» из Голсуорси часа три. Бая её вызвала, Любка отчитала шесть примеров по данному вопросу, всё в порядке. Все ждут следующей темы для разбора, а Бае мало показалось:   
     – Михалёва, а Вы что нашли? — я-то нашла, да ведь Любка это только что выдала. На ходу сочиняю шесть предложений, подставляю какие-то имена, выкручиваюсь, одним словом.
    – Ой-ой-ой, Михалёва! Свои примеры — хорошо, но лучше Голсуорси не скажешь (мои-то примеры как раз из Голсуорси были).
     – Что Вы, Бая Аркадьевна, это Агата Кристи.
     – Не помню у неё таких оборотов…— как же тебе их помнить, коли я её и в руки не брала. Но пронесло, что называется.
После пары говорю Любке:
    – Всё, Любаня, я так больше не играю. Бая меня в другой раз вычислит.
   А она и в этот раз вычислила. На следующем семинаре говорит:
    – Михалёва, я перечитала всё, что есть у Агаты Кристи, Ваших примеров не нашла, — что она всю Кристи перелистала, сомнений никаких. Как быть, не знаю. Любка встаёт:
     – Бая Аркадьевна, это я у неё из Голсуорси списала, а ей пришлось меня выручать. Простите.
     – Ой-ой-ой, Цегельник! Как же вы подругу-то подвели. Извиняет Вас только то, что признались. Придётся вам на следующем семинаре прочитать свои примеры, — объяснять ей причину Любкиной неготовности смысла не было. Старая дева этого ни понять, ни принять не могла. Ей было между сорока и пятьюдесятью, для нас, двадцатилетних — старуха.
Иногда смущалась, если в текстах попадались двусмысленные выражения. Давая собственное предложение, оговаривалась, боясь, что фраза может быть неверно истолкована:
     – Мы лежали на песке…  В смысле — загорали…

Бая практически не болела, и вот в апреле попала в больницу с аппендицитом. В ту же ночь сильно затрясло Ташкент. Мы пришли её навестить и умоляли больше не болеть, а то ещё и Алма-Ату затрясёт. Смущалась от внимания к себе, как ребёнок.
Между тем близился по грамматике экзамен. Бая Аркадьевна вполне оправилась от болезни и была во всеоружии. Готовились мы к этому экзамену, как к последнему в нашей жизни. Каушанскую действительно выучили наизусть. Мы с Любкой сидели у неё дома, благо, родители были в отъезде. Ели два раза в день, отдыхали по десять минут после каждых полутора часов. Получалось шесть-семь пар в день. Вставали в пять, ложились в двенадцать, после обеда на два часа отключались. Июнь кончался, жара, черешня поспела. А у них сад. Наберём тазик, слопаем, и дальше — одна читает, другая повторяет, потом наоборот. Шпаргалок ворох наделали с примерами из литературы. Прошла неделя, и вот экзамен.
Аудиторию подготовили, цветы купили, шпаргалки девчонки в парты попрятали. Я свои не положила, в кармане юбки держу. Зашла первая группа, шесть человек. Я, естественно, в этой группе, терпеть не могу в коридоре торчать, когда другие уже сдают. Сижу за первой партой, впереди преподавательский стол и стул для отвечающего.
Входит Бая:
    – Ой, девочки, жарко, давайте стол к окну перенесём, — это получается, что все «внутренности» ей будет видно. А мне лучше не надо, я теперь последняя, да ещё спиной к её столу.
Достала свои шпаргалки, хоть и не нужно было. Отвечаю первая. Я бы себе поставила шесть по пятибалльной системе. Получаю «хорошо», четыре, стало быть. Почему не «отлично», не спрашиваю, она «отлично» просто  не ставит на экзамене. Из девяноста человек «хорошо» у восьмерых, «неудов» — тридцать пять. Пересдавать будут, бедолаги. У одной студентки случился выкидыш после «неуда». Муж её прибегал, хотел Баю убить, да найти не смог.
И, всё-таки, спасибо ей. На всю жизнь эта грамматика в голову засела, сколько раз выручала. Вот и поди, разбери, что лучше, «звереть» в процессе обучения или беречь психику обучаемого.  А Бая Аркадьевна умерла, что называется, на боевом посту, во время семинара сердце остановилось.


    Иссык-Куль
Едем на Иссык-Куль на маленьком институтском автобусе. Там, на Иссык-Куле в Николаевском затоне есть наша спортивная база. В автобусе двадцать пять человек с рюкзаками, второй автобус должен выйти вслед за нами, к вечеру все будем на месте. Все проблемы в городе, впереди две недели безмятежной жизни. Компания, что надо, все знакомы, кто по целине, кто по лагерю, есть несколько интересных второкурсников — Таня Рогач, Минна Вагнер, ещё кое-кто. Валерка Беляев тут же со своей гитарой и со своими анекдотами.  Смена из одних алма-атинцев, иногородние — кто в стройотряде, кто домой укатил.
Все возбуждены, много шума, до Каскелена страсти не утихают. Потом начинаем петь, это часа на полтора. Жарко. Хорошо, что вдоль трассы тополя, иначе испеклись бы. Мне место досталось прямо на заднем колесе, трясёт неимоверно, а вроде по асфальту едем. Постепенно общий галдёж перетёк в «междусобойчики». Мы с Наташкой Гавриловой болтаем. Из нашей группы больше нет никого. Она тоже после Иссык-Куля в лагерь поедет, понравилось в прошлом году. Болтаем про будущее, про целину, про всё подряд. Как это интересно у людей получается говорить сразу обо всём и в то же время вообще ни о чём. Не повторить этих разговоров, не повторить и этого блаженного ничегонеделанья. Хорошо!
Начались горы. С одной стороны скала, с другой — обрыв, внизу река. Высоко. Дорога всё вверх, пыль хрустит на зубах, лица стали почти как у шахтёров, на руки смотреть страшно, но окна закрывать не хотим — прохлада, и, пока нет встречных машин, дышим с наслаждением.
Стемнело моментально, как только солнце закатилось за гору, а нам ещё ехать и ехать. В дороге задержка вышла, колесо водитель менял, потом завести не мог, часа полтора потеряли.
Ну, вот оно, «горное море, священный Иссык-Куль», блестит в темноте. Довольно прохладно, приодеться пришлось. Сколько же это ехать будем? Уже дело к полуночи. Водитель высаживает нас всех и объявляет, что будет три часа спать, устал, иначе может непредвиденное случиться. Просит отойти от машины метров на тридцать и не орать. Послушно отходим вперёд по дороге на приличное расстояние. Ноги ватные у меня от долгого сидения на колесе в полусогнутом состоянии. Уже и болтать не хочется, и поесть бы, обедали ещё в четыре в какой-то придорожной столовой, да и глаза слипаются.
Однако три часа пролетели быстро, догнал нас наш водитель, уселись, едем, неизвестно, куда. Сбились с дороги. От трассы мы уже далеко в стороне, где-то неправильно повернули. Вокруг жуткая темень и никаких признаков жизни. И озера не видно. Водитель принимает решение — всем спать до рассвета. Спать, не спать, а без тряски расслабиться, и то дело.
На рассвете выяснилось, что мы дали лишних километров двадцать. На базу попали к девяти утра. Нас потеряли и собирались уже ехать на поиски. Второй автобус прибыл ещё вечером, а мы вот заблудились. После завтрака разбежались по палаткам и хотели было завалиться спать, но тренер отправил нас сначала окунуться в озеро, смотреть на нас ему, видно, не составило эстетического удовольствия. Искупались с наслаждением. Вода довольно прохладная, но настолько чистая, родниковая прямо, и солёная. После «крещения» попадали на свои раскладушки и пришли в чувство только от иерихонского мегафона:
– Инъязва, на обед! — это тренерский Павлик вещает. Пацану лет шесть, работает тут главным диктором. Ин.яз ему не понятен, кличет нас «инъязвой». Анатолий Михайлович потом объяснил, что у них соседка всех называет «язва». Отсюда и ассоциация. Ну, инъязва, так инъязва.
После обеда пошли знакомиться с местом. Довольно большое плато, окружённое горами и озёрная гладь. Это затон, заливчик километра в два-три шириной. Прекрасное место, бесподобное, мы тут совсем одни.
В смене пятьдесят человек, два тренера, две поварихи. Среди пятидесяти отдыхающих два преподавателя, наша куратор с дочкой и Виктор Самитин, молодой препод, который только в прошлом году окончил институт, теперь аспирант, а в нашей группе проходил практику, мы  все тогда в него были временно влюблены. Теперь вполне спокойно наблюдаем с Наташкой, как он с одной их поварих, Ирочкой, отправляется кататься на лодке. Ну-ну! Катайтесь. У нас свои дела.
Обращаем внимание на комаров. Их видимо-невидимо, но они не кусаются. Крупные такие, сидят все на палатках с наружной стороны. Внутрь не лезут и жить не мешают, существуют параллельно, как Наташка выражается. Темнеет рано, отбой в одиннадцать. Время между ужином и отбоем — это то самое, что потом будет долго вспоминаться. Танцы, игры, песни и приключения.
На третий день устроили нечто вроде открытия лагерной смены. Пригласили парней из Пржевальского педагогического, они на другой стороне затона отдыхали. У них почему-то одни мальчишки были.
Всё идёт своим чередом, и вдруг появляется процессия. «Покойника» несут. Валерка Беляев вытянул руки вперёд, на них надеты светлые кеды огромного размера, чисто «белые тапочки». Он опустил голову на руки, ему на плечи положил руки Боря Белецкий, голову он откинул назад. Всё это «сооружение» прикрыто белыми простынями. За «катафалком» шествуем мы, человек двенадцать-пятнадцать. «Рыдаем» и поём траурный марш:

Наш дядя скончался,
Как жалко нам его,
Нам дядя в наследство
Не оставил ничего.
Тётя хохотала,
Когда она узнала,
Что дядя нам в наследство
Не оставил ничего…

Реакцию присутствующих мы не видим до того момента, пока траурный марш не сменяется на «калинка, калинка, калинка моя». «Покойник» сбрасывает белые одежды и, раздвоившись, пускается в пляс. Дело происходит у костра, появляемся же мы из темноты. Эффект стопроцентный! Идея Майки Божко держалась два дня в секрете, и кое-кому сначала не по себе было. История имела продолжение в октябре в филармонии. Мы были на концерте с Наташкой. Пианист какой-то гастролировал. Исполнялась соната си-минор Шопена. Вдруг зазвучал именно этот траурный марш — «наш дядя скончался, как жалко нам его…» Мы с Наташкой не можем сдержать смеха. Оборачивается дяденька, выразительно смотрит на нас. А тут — «тётя хохотала, когда она узнала…» У нас от зажимаемого смеха уже слёзы на глазах…   Но это в октябре. Пока же продолжается вечер-костёр. Завязываются «романы».
Романы-то прекратились, не успев завязаться. У пржевальцев это был предпоследний вечер, их смена заканчивалась, а других «гостей» тренер нам больше не разрешил.
Все хотели подняться на гору какую-нибудь окрестную, но не получилось, две недели, это так мало. Последний карнавал, и утром домой. Не поём даже. Ещё полтора месяца каникул, потом последний курс и снова неизвестность…. Конечно, будет работа на новом месте, в перспективе и квартира. Но волнует не это. «Личная» жизнь волнует, как сложатся отношения с будущим мужем, если таковой появится, будут ли дети, как совместить работу и семью…
Нет, многовато проблем, лучше не думать, как о смерти. Поживём, увидим. Каникулы же!

Брудершафт
Закончилась последняя третья смена, а вместе с ней и наша «лагерная» практика. Детей уже разобрали, дела мы сдали, остался банкет и прощальный вожатский костёр. Потом по домам, готовиться к четвёртому курсу. Это что ж, Чистов так безнаказанно и уедет?!

Владимир Владимирович, попросту, Володька Чистов, наш однокурсник,  в лагере работал не вожатым, а музработником, на аккордеоне играл, и очень лихо. Мы все, вожатые, были с ним в регулярном конфликте. В его обязанности входило играть марши на всех линейках, а от завтрака до обеда и от полдника до ужина ходить по партиям (партиями в лагере назывались отряды) и помогать с необходимым музыкальным оформлением. По графику. График висел на доске объявлений возле столовой, но Чистов его категорически игнорировал. Не помню, чтобы хоть раз во-время пришёл. И ругались, и сами за ним ходили — толку никакого. Я бы ещё и забыла всё это, но последнюю выходку простить не могла.

В ночь после закрытия лагеря было очень жарко. Все «стены» у палаток были подняты. Мы долго караулили, чтоб желающие «помазать» наших ребят не подкрались, наконец, улеглись и сами. Я почти уснула, когда мне по виску провели кистью с масляной краской. Масляной! Вскочила, включила фонарик — Чистов уносит ноги. Ах ты, толстяк поганый!  К зеркалу. Боже, и на волосах краска. Зелёная. От кожи оттёрла краску сравнительно легко. А с волосами что делать? Пошла к Шурочке, медсестре, подняла. Дала она какую-то жидкость, отмылись мои волосы. Шура быстро воды нагрела. Вымыла я свою многострадальную голову и затаила на Чистова смертельную злобу, а как отомстить,  не придумала.
— Шур! Ну, как этого паршивца наказать?
— А вот как, — и принесла пакетик, — это английская соль, здесь доза на десятерых, одной его утробу не прошибёшь. Ну, а этого ему хватит. Надолго запомнит.
— А как ему споить-то?
— С водкой, на брудершафт с ним выпей, да бокалом не ошибись. А как подсыпать, думай сама.
Я ссыпала содержимое в одну бумажку, положила в карман. Наташка взялась помочь. Подхожу к Чистову:
— Володька! Давай выпьем, забудем все передряги лагерные.
— Я водку не пью.
— Так другого-то нет ничего.
— Ну, и не буду.
— А на брудершафт?
— С поцелуем получается?
— Конечно!
— Другое дело.
Наливаю по трети стакана. Наташка подлетает:
— Володь, ты мне нужен.
Пока он отвернулся, я адский порошок высыпала в стакан почти наполовину, остальное быстро в карман. Едва успела.
— Ну, вперёд! — выпили, поцеловались. Народ остолбенел, наблюдая — с Чистовым целоваться не каждая отважится. Сливами заели, потом чем-то ещё со стола.
— Гадость какая эта водка!
— А как ты хочешь, чем-то жертвовать надо за поцелуй, — сама еле сдерживаюсь от омерзения и от смеха. Хорошо, что водки выпила, дезинфекция всё-таки.
Отправились на костёр. Минут через двадцать Чистов пулей полетел к туалету. Оттуда до костра не дошёл — бегом назад. К костру больше не возвращался.
Ночевали мы все в  корпусе для малышей. Всю ночь бедный наш музрук дефилировал до туалета и обратно. Утром к завтраку не явился, у Шурочки сидел, она его чем-то лечила, поила крепким чаем. К автобусу вышел зелён с лица.
— Что это с тобой?
— Водка твоя проклятущая, чтоб я её ещё когда выпил!
И не пей. И краской никого не мажь! Но вслух не сказала.

To read or not to read
                (читать иль не читать)
    Лекции по английской литературе читает Журавлёв. Он же и семинары ведёт. Это «языковой» курс, читается по-английски. Литературу можно читать на любом языке, обсуждаться всё будет по-английски. Конечно, читаем по-русски, хватит с нас оригинальных текстов для домашнего чтения, листов по сто, а то и до двухсот задают. Семинары по английской литературе раз в две недели, список будущих обсуждений выдан в начале года. За две недели надо прочитать два, а то и три романа. Я честно читаю, делаю выписки, закладки, если книга моя, кое-что подчёркиваю. К семинару всегда готова, английскую литературу ненавижу, ведь ничего кроме почитать некогда.
   Лекции тоже не пропускаю, у Журавлева язык отличный и говорит интересно. Иногда чуть шокирует. Говорит, например, смакуя каждое слово:
     – She was a prostitute. Do you spell the word? (Она была проститутка. Знаете, как это пишется?)
Или:
  – Her lover was a doctor. Do you know what a lover is? (Её любовник был врач. Знаете, что такое любовник?)
  Сегодняшний четвёртый курс предупреждает, что зачёт сдадут с первого раза почти все. На повторный визит пригласит тех, чей вес чуть выше нормы, «пухленьких» любит. Вопросы будут менее, чем скромные, но не за пределами дозволенного. Повторный визит состоится непременно в двести первой, и все будут сидеть на первом сидении, чтобы ему была видна «вся» студентка. Юноши на второй визит не попадают, да их на нашем курсе и всего-то шесть. Было семь, но Сергея Заболотного в армию забрали в прошлом году.
Я зачёт получила автоматом за выступления на семинарах и экзамена не боялась, всё прочитано, всё законспектировано. А вот теперь на душе птицы поют — прочитано-то сколько, Теккерей, Филдинг, Свифт, Голсуорси, Шекспир… Сначала читала через силу, потом втянулась и зачитывалась часов до трёх (ночи или утра, не разберёшь). «Гамлета» «съела» за один присест, воскресенье было. В восемь вечера около дома с час побродила и назад. Шекспир вообще мягко проскочил, переводы хорошие. Попыталась читать в оригинале — не тут-то было, осилила только четыре сонета.
Интересно, спецпредмета по американской или австралийской литературе не было, но на домашнее чтение выпали именно эти авторы, там приходилось читать в оригинале. Таким образом, кругозор наш значительно расширился, не у всех, конечно.
  Клава Бочарова попросила меня передать сюжеты нужных произведений, записала в конспект с моих слов и зачёт (дифференцированный) сдала на «хорошо», Журавлёв где-то копнул, а она подробности не знала. Её спортивная, почти мальчишеская фигура сластолюбца не впечатлила, дальше копать не стал. Меня сначала досада взяла, как легко ей это «хорошо» досталось, потом успокоилась —  она себя же и обокрала.
  Двадцать третьего  апреля, Шекспиру отмечали четырёхсотлетний юбилей. В институте был костюмированный вечер. Перед входом в актовый зал красовались два рыцаря в средневековых костюмах из театра Лермонтова. Паролем на вход  служила фраза из Шекспира, тут уж в оригинале. Надо было её произнести, а, пройдя первый «КПП», записать эту фразу на специальный длинный бумажный «хвост», прикреплённый к стене. К началу спектакля «Укрощение строптивой», который нам подарил лермонтовский театр, лист был испещрён «паролями» до конца. Многим пришлось обратиться к лежащим на столе книгам, потому что фраза «to be or not to be that is the question» (быть иль не быть, вот в чём вопрос)  не проходила. Не проходила и фраза, уже использованная в этот вечер, так что « хвост» содержал огромный пакет из Шекспира без повторов.
Для преподавателей исключения не делалось, и, когда подходил кто-нибудь из них, все бросались послушать. Журавлёв и миссис Смит разыграли целую сцену из «Отелло». Вот где комедия была! «Отелло» на две головы ниже «Дездемоны», и опасаться за жизнь надо было скорее ему.
Спектакль шёл по-русски, естественно, но удовольствие мы получили огромное.  А «читать иль не читать», каждый решает для себя сам.

Миссис Смит
   Мариам Эндрю Смит, Мариам Андреевна, миссис Смит, в Алма-Ате оказалась не по своей воле. В 1957-м с дипломатической миссией её муж приехал в Казахстан из Канады, через полгода привёз сюда жену и сына, а ещё через полгода скончался от обширного инфаркта. Жена к тому времени уже преподавала в ин.язе. По профессии педиатр, она имела широчайший кругозор, но, главное, была носителем языка. Уговорили работать. В Канаду она так и не уехала, жила со своим Питером на Гоголя и преподавала.
   Наша группа попала к ней на четвёртом курсе, она всегда брала группу номер один и только выпускников. Три предыдущих года мы наблюдали её со стороны. Очень высокая и плоская, с крупными чертами лица, похожая на Долорес Ибаррури, кто знает, может, и с испанскими корнями, с ухоженными волосами без единой сединки, в неизменной клетчатой юбке, очень яркой и очень длинной, почти до пола. Юбок было несколько, цвета менялись каждую неделю, но непременно в клетку, очень крупную. Студенты заключали пари, какой цвет явится в понедельник. В холодное время — длинное чёрное пальто, красная фетровая шляпа с широкими полями, красный шерстяной, очень длинный шарф и красные перчатки. Ходила огромными шагами, быстро, резко. На переменах курила на крыльце.    Ни с кем не общалась, если только кто-то за консультацией подходил. Подходили не часто, дистанцию держали. Она была куратором четвёртого, последнего курса пожизненно. Языковой экзамен в зимнюю сессию принимала  и сидела в комиссии на гос.экзаменах. «Её» группы  её обожали, остальных колотило заранее, боялись.
На первой паре она вошла, что-то буркнула и плюхнулась на стул. Мы стоим. Жестом показала: «Садитесь!» Что-то начала говорить, мы растерялись — ни слова уловить не можем. Снизила темп, чётко произнесла:
  – Меняю свой привычный речевой ритм ровно на неделю. Никто этого делать для вас не станет, когда будете в другой стране. Привыкайте.
В какой такой «другой стране»? Хотя… Наташка была в Венгрии в прошлом году. Довелось поговорить.
Через неделю мы и в самом деле привыкли, всё же по две пары каждый день. Не заметили даже, когда она перестала стараться быть понятой. Увлеклись. И как не увлечься, это же не уроки были. Затрудняюсь назвать наши ежедневные занятия каким-нибудь достойным словом. Это была настоящая языковая практика. И мы сидели все одной компанией, сдвинув столы в круг, в овал, точнее. Нас она называла по именам, мы её — Мариам Андреевна, за глаза — миссис Смит.
Разговор начинался с обсуждения заданного. Задавалось много, до двухсот страниц оригинального текста на два дня. Домашнее чтение было три раза в неделю, то есть, через день. Читали до одури, а прийти неподготовленными мысли не допускали.
Через два-три наших высказывания, а высказывались только те, у кого появлялось  желание, возникал какой-нибудь абсолютно неожиданный вопрос. Например, если идёт колонна солдат, попадает под обстрел, несколько человек ранены, брать их с собой дальше или оставить? Мы, понятно, решаем: «Брать, а как же!» А так же, не брать. Следом идут санитары и похоронная команда, это их дело, а колонна задерживаться не должна, её ждут на подмогу, там окажется больше жертв, если колонна задержится.
Или. Человек обречён, он не выживет и очень страдает. Можно ли прекратить эти страдания уколом? Нам всем хочется прекратить.
   – Нельзя. Где гарантия, что не случится чудо? Где гарантия, что в следующий раз не сделают укол тому, кого ещё можно вылечить?
   – Что же делать?
   – Молиться. За него, чтобы Всевышний прекратил его муки.
Нас такой поворот шокирует, но ведь логично и милосердно. Иногда ответить на вопрос мы были просто не в состоянии.
  – Какой формы стол для приёма гостей в доме у Форсайтов? — лезем в книжку, видимо, не обратили внимания.
   – Нет, не найдёте, не указано. Это данность. Овальный, чтобы углов не было, и чтобы все чувствовали себя на равных, как рыцари короля Артура.
Никаких записей во время  занятий она не делала, мы вообще забывали, что учимся, просто общались. Но через месяц она открыла записную книжку и объявила, у кого с говорением всё в порядке, кому надо впредь высказываться почаще, кому грамматику «почистить» и как. Ещё через месяц и блокнота своего уже не доставала, так помнила.
По средам мы ходили с ней в «Казахстан»  на английские или американские фильмы, не дублированные. Мы и не знали, что есть такие сеансы, сколько времени упустили. Поздно, правда,  в десять вечера, и всего  раз в неделю. Приходилось мне оставаться на ночь в общежитии.  На следующий день обсуждался фильм, а не домашнее задание.
Иногда говорили о вещах и вовсе далёких от программы, да и от литературы. Это миссис Смит научила нас бесшумно ходить по коридору. «Не с пятки, а с носка». Она же раскрыла тайну числа 21. Привычка возникает на двадцать первый раз. Не зря же по-русски говорят: «Если двадцать раз сказать человеку, что он — свинья, на двадцать первый  он захрюкает». Только, если действие повторялось, скажем, раз четырнадцать, а потом перерыв, то следующий будет не пятнадцатый, а снова первый.
  – Девочки, если хотите всё успевать, научитесь делать работу в определённое время. К примеру, научитесь делать уборку за пятнадцать минут.
   – ?!!
   – Очень просто. Дайте себе задание сделать это за пятнадцать минут. На первый раз не получится. На десятый обязательно. Если будет не пятнадцать, а двадцать минут, значит, это ваш ритм, придётся смириться, но ничего нельзя пускать на «авось». Будет беспорядок и уныние.
   – Никогда не спорьте с мужьями. Надо говорить: «Как скажешь, дорогой!», даже, если собираешься сделать по-своему. Надо делать так, чтобы ваши желания казались ему его собственными. Пусть он принимает решение, которое вы уже давным-давно приняли.
Сначала мы чуть ли не в драку кидались отстаивать своё достоинство. Потом поняли, что она права, психолог и дипломат по призванию. От неё мы узнали очень удобную поговорку: «A man makes a house and a woman makes a home».
   – Здесь женщины тащат на себе и «house» и «home», не остаётся времени женщиной побыть, —  и новый диспут — что же это  «house» и что же это «home».
Ещё Мариам Андреевна нас поражала знанием Библии. Встретится в тексте Лазарь или Валтасар, мы про них понятия не имеем.
  – Девочки! Это общепознавательная книга. Можете верить, можете не верить, но знать надо. И Коран и Тору. На русском вряд ли найдёте, а на английском есть.
Русскую литературу знала неплохо, лучше нас по крайней мере. Достоевского и Толстого читала в студенческие годы по-английски. А переводов поэзии не признавала — Шекспира надо читать по-английски, Гейне по-немецки, а Пушкина, понятно, по-русски. По-русски читала и говорила, только с сильным акцентом. С нами по-русски не говорила.

После Нового года началась зимняя сессия. Мы готовились ко всем предметам, кроме практического языка. Тут у нас проблем не было. У других групп были. Самая главная — понять со слуха миссис Смит. Но она не зверствовала, давала возможность высказаться, вопросами не «душила». С тройкой от неё ушёл один Фефелов, и то был счастлив, на большее всё равно не тянул.