Направление — энтропия
Роман также будет публиковаться в сообществе https://vk.com/public191597809. Подписывайтесь и читайте!
Глава 1
1.
За спиной лязгнула дверь маршрутки, взревел, удаляясь, мотор, и холодный ветер щедро закатал мне сырую оплеуху. Темнело. Серость. Морось. Осень. Мшань.
Мшань — не ругательство, а название города. Вот она, моя родина: одноликие блочные многоэтажки, в беспорядке разбросанные по пустырю точно пустые картонные коробки. Я спешно припустил в направлении дома, миновав стаю местных гопников. Завидя как я торопливой трусцой поспешаю к подъезду, они глумливо загоготали вслед: "О-о, физкультпривет! А "Динамо" бежит?" Пусть себе: не связываться же с ними. Да по правде сказать, и если свяжусь — неизвестно чем это кончится. Я нырнул в темный подъезд, поднялся по лестнице, открыл дверь квартиры и перевел дух. Уф. Наконец-то: вечер пятницы, впереди выходные! Домашнее тепло враз обволокло уютом. С кухни несся шум воды и тянуло горячим ароматом съестного.
— Бабуль, привет, я дома!
— Мой руки и садись к столу! Ужин готов! — донеслось в ответ. Да, мне уже двадцать пять лет, а до сих пор живу с бабушкой. Кто-нибудь скажет: "неудачник"? Как угодно, мне не привыкать. Славу паренька не от мира сего я заслужил с детства. И по правде сказать, не без причины. Но на посторонний взгляд — школа, армия да пять лет работы кладовщиком — не больно впечатляющий список достижений. Так что пусть неудачник, если угодно.
Родителей не помню: мама умерла, когда я был еще совсем маленьким, а об отце даже бабушка не может ничего рассказать: "Сделал свое дело, да сбежал. Все вы такие..." Помню, как-то в подростковые годы озарила ужасная догадка: а не подкидыш ли я? Но бабушка, рассмеявшись, покачала головой: "Придумаешь, Андрейка! Подкинули бы — хоть была бы спокойна, что не в меня такой непутевый уродился. Да уж нет: родная кровь".
Такова моя бабуля: напоказ — суровая, монументальная, точно башня (недаром тридцать лет отслужила в военизированной охране с кобурой на поясе), а приглядеться — в глазах лучатся искорки добродушия. Умывшись, я прошел в наполненную теплом и светом кухню. Мы уселись за стол, и я немедленно принялся за пышущие жаром румяные котлеты.
— Как прошел день? — спросил я, набивая рот. Бабуля тревожно покачала головой:
— Живы-здоровы, и слава богу. Сам-то осторожничай. А то ведь что в городе творится: докатились, скоро на улицу не выйти будет. Нюрка, сослуживица бывшая, звонила-жаловалась: пошла вчера вечером Тефтельку, болонку-то свою, выгулять вдоль забора заводского. Небо ясное было, луна вовсю, вот и загулялись: забрели к старым складам. Вдруг, говорит, Тефтелька точно взбесилась, рычать начала, да как бросится вперед! Нюрка было за ней, и видит: три псины здоровенные навстречу выскочили — шерсть дыбом, глаза горят — тут уж не подступишься... Бросилась бежать к домам, так говорит еще, будто псины эти по темноте за ней вслед... Хотя, может, и померещилось с перепугу. Утром, засветло, пошли с шурином Тефтельку искать — так и не нашли ничего, кроме клочьев шерсти по кустам... Каково? Развели бродяг по городу, не сегодня-завтра на людей начнут бросаться!
— Три собаки? — поднял я голову. — А на волков похожи не были?
— Точно, Нюрка так и сказала: как волки, говорит. Ну да это уж точно померещилось: откуда у нас волкам взяться? В глуши подальше, говорят, остались, а во Мшани...
Я наскоро дожевал ужин, внезапно потерявший вкус, встал из-за стола и пошел к двери.
— Андрей! Стой, чумовой, куда! — донеслось вслед. — А посуду мыть? А чаю хоть?
— Прости, бабуль, дело срочное появилось. Посуду оставь. Вернусь — помою. Непременно!
2.
Я брел в кромешной тьме вдоль бесконечной бетонной стены, путаясь в разросшихся кустах. До середины девяностых Машзавод был огромным живым организмом, где горели прожектора, пела техника и сновали тысячи рабочих, а затем — жизнь ушла. Теперь это была мертвая громада, протянувшаяся на километры и километры. Ничтожную часть поближе к городу занимали стоянки, склады и мелкие мастерские, а прочее напоминало остывший и разлагающийся труп древнего великана. Мертвые цеха были погружены в тьму и молчание. Наконец я — скорей чутьем чем слухом — уловил чье-то недальнее присутствие. Они были рядом. И они тоже меня заметили.
Одна из бетонных плит забора перекосилась, точно порченый зуб, открывая лаз в запретную зону. Потянуло псиной. Значит, ошибки нет: мне сюда. Цепляясь за жесткие стебли чертополоха, я пробрался внутрь. Взору предстала широкая площадь, где ржавели стальные громады неизвестного мне назначения — артефакты погибшей цивилизации. Поодаль темнел ангар с провалившейся крышей и выбитыми стеклами. Жестяной щит с облупившимися буквами "Турбинный цех. Складская территория". А вот и друзья-приятели.
...От подножия груды бурой ржавчины выросли три коренастые тени. Один шагнул вперед — вожак, стало быть — парочка держалась поодаль.
Когда первый приблизился, я разглядел его как следует: точно, это и впрямь был вожак местных выворотней по кличке Седой. Сейчас — в человечьем обличьи: невысокий, крепко сбитый мужик, заросший белесой щетиной. Таких полно в каждом городке, обычно за углом водочных магазинов, с чекушкой в кармане ватника. И только глаза — внимательно-настороженные, волчьи. Впрочем, что ж глаза — и глаз таких хватает.
Седой тоже опознал меня. В воздухе что-то переменилось и во взгляде тоже: теперь он больше походил на виноватый взор прибитой собаки. Поджав хвост (метафора), выворотень затянул извечный плач русского мужика:
— Ну, здравия желаю, репей несчастный: что еще, чем помешали? Сидим тут с водочкой... Уж и выпить спокойно нельзя?!
— И тебе здоровья: чтоб ни парши, ни чумки, — хмыкнул я. — Водочкой хоть залейтесь, я не затем пришел: расскажи лучше, болонку бабе Нюре кто вчера порвал?
— Дык а што она, баб-Нюра-то, — заскулил выворотень, — сама што ль, не знает... Нашла где шавку выгуливать... Всему городу известно: место нехорошее. Пустырь, наркоманы...
— Да и шавка сама ж на рожон полезла, — встрял неразличимый прихвостень из-за спины Седого, — мы и не виноваты, считай... Инстинкт...
— А если б собачки не было при ней — что б тогда?
Седой угрюмо потупился и, кажется, даже прижал уши, хотя в человеческом обличьи на такое неспособен. Ну, да и без слов ясно: не вступи крошечная болонка в героический бой — полетели бы от самой бабы Нюры кровавые клочки по складской территории турбинного цеха...
— Значит так, пёсики мои. Уговор есть уговор. Безобразить исключительно в лесу. Нацелитесь в город за водкой — милости просим, но только в человеческом облике. Иначе — сами знаете.
Они знали. Несколько лет назад выворотней во Мшани было не трое, а четверо. Четвертый не признавал границ и любил похулиганить на ночных улицах: счастье, что обошлось без жертв. Надо было принять меры. Рад бы похвалиться, что вступил с ним в поединок и потом нанизал голову на шпиль горсовета, но — нет. Нет у нашего горсовета шпиля. Да и поединка не было: до сих пор, небось, носится бедолага в серой шкуре по лесам, забыв о том, что умел ходить на двух ногах.
— Дык разве ж тут город? — попытался огрызнуться Седой. — Не много ли на себя берешь, начальник?
— Теперь считай, что город, — отчеканил я. — Или спорить будешь?
— Ладно, хорош. Всё, мир-труд-май... — Седой вновь отвел глаза, но я и без того знал, что приязни бы в этом взгляде не встретил. Вожак зыркнул через плечо: прихвостень метнулся во тьму и выскочил с початой бутылкой.
— Уважь, сделай милость.
— Паленая, небось? — опасливо покосился я. Седой хмыкнул:
— Уж какая есть. Не всем в "Сказке" прохлаждаться. Что сами пьем, тем и гостя потчуем. Уважь, командир, не побрезгуй, чтоб добром-то расстаться.
Я глотнул из горлышка. Жгучая волна враз прогрела нутро.
— Спасибо, мужики. Не держите зла. Давайте, как говорится, жить дружно.
— И тебе того же, — проворчали выворотни, растворяясь в ржавой тьме. Я вернулся к забору. В спину не вцепятся, бояться нечего. Но и дам когда-нибудь слабину — сожрут, не побрезгуют. Такие у нас мир и дружба.
3.
Городок наш и в лучшие годы был невелик, а после закрытия завода обмельчал вовсе. Кто мог — разъехались на заработки, а новых жителей чем заманишь? Не историей же: невелика радость, когда всё интересное — в прошлом. Да и кого оно, это прошлое, интересует? Фанатиков нынче мало. Виталик Пунченок — мой друг и соратник — вот он фанатик, да. И по образованию историк, и работает экскурсоводом в музее. Хлебом не корми — дай только об истории потолковать. Увлекательно рассказывает, слов нет.
По его словам, край наш и впрямь старинный. Люди здесь обитали чуть не с каменного века, а в древнерусские времена Мшань выросла в укрепленный город и даже претендовала на роль столицы, но вот как-то не задалось. Город заглох, на долгие века превратившись в окраинное село. Всего и памяти о былом величии, что раскопки археологов по всей окрестности, полуразрушенная средневековая церковь да историко-краеведческий музей — гордость Виталика: такую коллекцию, говорит, мало где сыщешь. К началу ХХ века здесь обитала пара сотен человек, каменных домов — два-три, не больше. Во время Гражданской войны Мшанский уезд прославился как вотчина банды атамана Тимофея Ярыгина, гулявшего по лесам до двадцать второго года, когда его поймали и расстреляли красные ЧОНовцы. А в годы индустриализации в окрестностях городка возвели Мшанский машиностроительный завод, на руинах которого я только что побывал. С тех пор Мшань и выросла в промышленный райцентр.
Теперь работы в городе мало, фонари даже в центре светят через один, а на окраинах вовсе тьма кромешная. Из развлечений — Дом культуры с кинозалом да пара-тройка кафе. В одно из них я сейчас и направлялся.
Это была та самая "Сказка", которой меня попрекнул Седой. Место в своем роде замечательное, и "прохлаждались" мы там действительно частенько. В маленьких городках ведь обычно как? — ходят в такие заведения не только стакан тяпнуть, но и развлечься по-пацански. Не успеешь оглянуться — кто кого плечом зацепил, ухмыльнулся дерзко, глянул косо — и пошла забава, только кулаки сверкают. Культурный отдых.
В "Сказке" всё иначе. Поначалу местные ухари и туда потянулись с намерением поразмять кости, но вот не вышло. Атмосфера другая. Воздух не тот. Даже самый быковатый жлоб размякает, млеет и погружается в тихое благодушие. Вскоре любители кулачного боя отсеялись сами собой. Осталось уютное заведение с легким ароматом волшебства.
Никому, разумеется, и в голову не приходит, что хозяин этого чудесного кафе — вампир. Нет, боже упаси, не клыкастый кровосос в черном плаще с кровавым подбоем из дешевых фильмов ужасов. Никакого сходства: Стефан — вампир вполне современный, энергетический, и даже обижается на подобные сравнения: "Кровь сосать, тьфу! Да я о таких гадостях слыхом не слыхивал. Может, где в старину и водились такие, да повымерли. У нас всё культурно, цивилизованно..." Стефан аккуратно потягивает энергию из посетителей, у каждого понемногу, а взамен, точно комар, впрыскивает легкую анестезию: то самое благостное расслабление, которое и приманивает посетителей. Симбиоз. И все довольны.
Не без нашей помощи, конечно. Он появился во Мшани пару лет назад, и сперва не блистал гуманизмом: первые жертвы Стефана были истощены до потери сознания. Мы сразу почуяли неладное, запеленговали "новосела" и взяли за грудки. По счастью, Стефан на удивление легко внял нашей аргументации (иногда мы умеем быть убедительными) и согласился не портить мшанцам без того нелегкую жизнь. Открыл "Сказку", а наша компания вошла в число завсегдатаев — разумеется, без расплаты жизненной энергией, пусть и по мелочи... ну, и приглядывать за порядком на всякий случай.
Кафе находилось в полуподвале жилого дома. Над лестницей бледно светилась розоватая вывеска, выведенная славянской вязью "СКАЗКА: недорого, вкусно, уютно". Что ж, ни слова лжи. Плотный и темнолицый Стефан покуривал у входа. Завидев меня, он приветственно вздыбил черные брови и сверкнул белозубой улыбкой, вновь напомнившей о Владе Цепеше. Я поддразнил:
— Добрый вечер, граф!
— Опять со своими Дракулами равняешь? Сказано же: твои Дракулы в Англии жили тысячу лет назад, больше нигде.
— Не в Англии, Стефан, в Трансильвании! Я ведь давал тебе книжку...
— Прочел я твою книжку; разве не англичанин писал?
— Англичанин. Но...
— Дракула твой полкниги по Англии бегал? Дом свой у него там был?
— Но ведь...
— Вот и не забивай мне баки: "не в Англии, не в Англии"... Топай лучше к друзьям, они тебя заждались.
Я рассмеялся и спустился в полутемный зал. Друзья-соратники заседали на обычном месте. Рыжебородый, полноватый Виталик Пунченок, как всегда, излучал профессорское достоинство — впечатление не портила даже бутылка водки перед носом. Сорок с гаком лет, толстые очки, степенность, вальяжная речь, смягченная добродушной (само-)иронией... Так и видишь его на университетской кафедре, может, даже в мантии, с комической строгостью поглядывающим в зал поверх очков: "Ну-с, начнем нашу лекцию..."
Димон — полная противоположность: костлявый, заросший хиппарь, присягнувший на верность "Аквариуму" и буддийской философии. Массивные бусы на тонкой шее, карие глаза озорного раздолбая... От армии откосил, вылежав в психушке диагноз "психопатия", теперь работает дворником — подозреваю, из эстетических соображений: в силу той же преданности "поколению дворников и сторожей", воспетому Гребенщиковым.
— Да пребудет с вами сила, господа назгулы. Все вышли из сумрака?
— Ну, навороти-ил, — с ухмылкой протянул Димон. — И как не надоест...
Действительно, моя шуточка была не из самых свежих. Острим мы на эту тему частенько — но, по чести сказать, ни на какие героические миссии не претендуем. Это героям блокбастеров легко бороться с злом — "хранителям", "воинам Света" и прочим ведьмакам. А когда пашешь по восемь часов в день — уже не до борьбы. Такая вот проза жизни. Да и пойди разберись, кто зло, кто добро... Каждому хочется жить, и нам тоже. По возможности, спокойно. Правда, если в городе нечисть пакостит — какое ж тут спокойствие? Не за себя, так за родных и знакомых тревожно. Вот и приходится гонять пакостников помаленьку, на кого сил хватит. Большего на себя не берем.
Виталик пощелкал ногтем по венчающей стол бутылке:
— Какое там "вышли"; еще и не вошли толком, тебя ждали. А от тебя псиной несет. На заводе гулял?
— Точно. Пришлось Седого с корешами окоротить.
— За собачку-то? Я как раз хотел с вами обсудить, а ты уж справился. Молодец, юноша, хотя рискуешь: вдруг чужаки бы оказались... Проблем не возникло?
— Никаких. Седой — мужик опытный, без нужды на рожон не лезет. У вас что новенького?
Виталик вальяжно наполнил стопки и отсалютовал нам:
— Практикантка. Серьезная весьма неглупая особа. Со стержнем. Прямиком из Москвы. Вообразите: на две недели — в дикое Замкадье, без охраны и без оружия.
— Ого, — приподнял голову Димон. — Не повезло бедняжке. Каким ветром ее в нашу глушь занесло?
— Материал для диплома собирать. История, культурология... — Виталик хмыкнул. — Словом, эволюция местных поверий и суеверий с древнейших времен до наших дней. Будет работать в музейных кладовых. Сами знаете, у нас тут материал богатейший.
— Так что ж познакомиться-то не привел?
— Ага, — усмехнулся Пунченок, — девушка только с поезда, еще от шока не отошла, а ее сразу в шалман тащат водку хлестать.
"Шалман!" — обиженно фыркнул ниоткуда выросший за спиной Стефан. Я назидательно подтвердил:
— Вот-вот! Стефан совершенно прав. Не шалман, а место сбора лучших людей города. Разве простительно культурологу обойти стороной культурную элиту Мшани?
— Бескультурную, — поправил Виталик, разливая по второй. — С культурной я как раз познакомил. В своем собственном лице.
— Бедняжка! — снова посочувствовал Димон. — Утонченная москвичка; мало ей мшанских реалий, так еще и кого она здесь встречает первым делом? — Виталика Пунченка.
— Вполне логично, — не удержался я, — приехала за древностями, с древности и начала.
— Ну, конечно, — с напускной горечью покивал Виталик, — конечно. Смейся, глумись, безжалостная юность. А ведь я не просто так о ней заговорил: сдается, у девочки тоже с п о с о б н о с т и. Понимаете? Прошлись мы сегодня по музею, и в зале Старухи она вдруг побелела, зажмурилась, хотя еще даже не видела ничего. Я сразу ощутил, что Старуха ее т я н е т.
— Вот те раз! И она туда же. Мшанская магическая аномалия, одно слово.
— Три слова, — уточнил педантичный Пунченок. — А познакомиться с ней впрямь не мешало бы. Заходите в музей хоть завтра. Попробуем разобраться в этом приезжем феномене. А если повезет — и не только в нем.
4.
Музей... Старуха... слова Пунченка разом вернули меня к воспоминаниям детства.
"Андрей! Ты где витаешь?!" "Не спи на ходу!" "Опять замечтался?" — кажется, будто подобные окрики сопровождали меня с рождения. И ладно бы я передвигал предметы телекинезом, воспламенял взглядом или хотя бы притягивал металлические ложки. Ребенок-экстрасенс — это как раз понятно, в девяностых такие вещи были в моде. Но нет: поначалу я только ч у в с т в о в а л, чувствовал и н о е, другой мир по соседству — и с наивным детским эгоизмом был уверен, будто все вокруг устроены точно так же как я. В самом деле, разве можно не замечать, скажем, что ночью за окном клубится недобрая черная сила, желая проникнуть в дом, давит на потрескивающее стекло? Не слышать, как в земле, под самой поверхностью, роют ходы недобрые, бледные Подземники? Или днем, на улице — что какой-нибудь малоприметный человек, прошагавший мимо — и не человек вовсе? Но меня одергивали, тормошили, и понемногу я привык, что другие не замечают, и значит, со мной что-то не в порядке...
К началу школьной поры я приспособился вести себя "нормально", не обращать внимания на странное — и, возможно, в итоге вовсе разучился бы его видеть, навсегда прописавшись в реальном мире (то есть, реальном для окружающих), если бы не один случай. Нас, говорливый выводок первоклашек, отправили на экскурсию в городской музей. Было скучно. Стылые белые залы, ржавые железки и битые горшки под пыльными стеклами витрин... Молодой экскурсовод (нам-то он казался старым-престарым дядькой: грубый свитер, очки, борода...) тщетно пытался нас заинтересовать. Мы покорно следовали за ним, но почти не слушали.
Одноклассники глазели в окна, перешептывались под строгим взором училки, а я... Со мной опять творилось неладное: чем дальше мы углублялись в залы — тем сильней сверлил мне голову странный дребезжащий звон, отвратительный и манящий одновременно. Я чувствовал, что источник его где-то впереди, что я д о л ж е н идти навстречу, но как же было страшно!
Точно бусина на туго натянутой нити, я двигался по неизбежной траектории, не слыша и не видя ничего вокруг. Еще один зал... и еще... теперь мне стало ясно, что этот зов — визгливый, надтреснутый, издевательский смех — смех, заполняющий всё вокруг, резонирующий от стен и стекол. Разве никто его не замечает?
Очередной зал: он здесь! Экскурсовод на миг задержался на пороге, затем шагнул вперед. Класс двинулся за ним. Не считая меня. Боясь взглянуть вперед, я зажмурился и ухватился за дверной косяк в последней попытке перебороть властно гипнотизирующую волю. Училка легонько подтолкнула меня в спину — и я пополз по своей нити безо всякой возможности уклониться от неизбежного.
Стеклянный шкаф, дребезжащий от смеха, стоял в дальнем углу. Я придвигался всё ближе, шаг за шагом — и уже мог разглядеть, что за стеклом, кривляясь, верещит крошечная, с палец, бурая от времени фигурка: вырезанная из кости хохочущая старуха с острыми, издевательскими чертами, скорченная в изуверском припадке веселья... Тонкие лапки с пальцами-коготками прижаты к раздутым бокам, рот разинут бездонной черной дырой...
Я вплотную припал к стеклу и — не знаю, зачем — готов был разбить его, дотянуться до фигурки, но, к счастью, в этот момент мне на плечо легла спокойная и уверенная лапа экскурсовода.
Бородач легко развернул меня к себе. Как ни странно, за толстыми стеклами очков не было гнева — лишь сочувствие и тревожное любопытство.
— Я здесь, — сказал он. — Не бойся. Ты ведь... услышал? Да?
Я еле кивнул в ответ. Морок рассеялся. Старухин смех по-прежнему зудел в затылке, но теперь лишь раздражал, не более.
— Андрей! Не прикасайся к витринам! — завизжала издалека училка. Но это уже был самый обычный, будничный визг взрослой женщины, одергивающей расшалившегося ребенка.
Когда экскурсия завершилась и одноклассники наперегонки ринулись в гардероб, бородач задержал меня. Он присел на корточки и, глядя в глаза, повторил вопрос:
— Так ты слышал... смех? Там, в зале?
Я вновь неуверенно кивнул.
— Я тоже его слышу. Эта фигурка — странная вещь, загадочная. Неизвестно, кто и когда ее сделал. Я сам не люблю заходить в её зал. Но тебя к ней будто тянуло.
— И да, и нет... я боялся.
— ...Но все-таки шел. И не мог ничего поделать. Понимаю. — Он помолчал. — Видишь ли, я тоже чувствую такие вещи, но ты — гораздо сильней. Я бы сказал, что тебе надо учиться применять свою силу... если бы знал, как и где. Во всяком случае, мне тебя учить нечему. Но имей в виду: ты знаешь и умеешь больше чем другие! Не забывай.
— Это... волшебство? — промямлил я, чувствуя себя донельзя глупо. Но бородач не стал смеяться:
— Вероятно, можно назвать и так. Пусть будет волшебство. Главное — не робей, парнишка. Как тебя зовут?
— Коновалов Андрей, — отрапортовал я точно на школьной перекличке. Глазки за линзами очков приветливо мигнули.
— Если что — заходи, спрашивай меня. Я Виталий. Виталий Аркадьевич Пунченок.
К стыду, я не смог удержаться от смеха: фамилия показалось ужасно забавной.
5.
Следующим утром мы, заранее созвонившись, встретились с Димоном у входа в музей. Несмотря на жутковатую память о Старухе, это массивное серое здание на протяжении детских лет казалось мне прекрасным дворцом: еще бы, единственный во всей Мшани дом с колоннами!
Димон уже прогуливался в сквере. Он принарядился в соответствии со своими представлениями о прекрасном: хайратник, обтрепанные клеши, феньки, рубаха, вручную расписанная психоделическими узорами...
— Ходячая машина времени: прямиком из шестидесятых. Готовишься сразить столичную диву? — подколол я, но, будто не заметив подначки, он дернул подбородком вверх:
— Видел?
Я поднял глаза — и действительно увидел. Высоко в сероватом осеннем небе кружила стая бледных, полупрозрачных существ, напоминавших не то обтрепанные и выцветшие воздушные змеи, не то пустые полиэтиленовые пакеты, занесенные ветром под самые облака. Мы видели их не впервые и даже успели прозвать Вестниками. Вестники не несли никакой угрозы, а возможно, и вовсе не были живыми существами, но, как мы заметили, всегда собирались там, где должно было произойти что-то странное (пусть и не страшное): может быть, не сегодня, не завтра и даже не через неделю — но рано или поздно...
Обычно они появлялись парой-тройкой, но сегодня над музеем вилось больше десятка.
— Однако, — озадаченно промычал я. — Неужто парад в честь нашей гостьи?
— Время покажет, — философски обронил Димон. — Двинем, что ли?
Мы прошли в музей. Пожилая билетерша на входе приветственно пощелкала вязальными спицами: нас тут хорошо знали.
— Добрый день. Виталий Аркадьич у себя?
— Да, ребятки, проходите, — кивнула привратница, возвращаясь к вязанью.
Мы направились в кабинет Пунченка. Впрочем, "кабинет" — чересчур солидное слово: Виталик занимал крошечную каморку, захламленную бумагами и музейным инвентарем до такой степени, что места едва хватало самому хозяину — посетителям приходилось стоять в дверях. Сам он шутил, что помещение одновременно служит кладовкой, и в этой шутке несомненно крылась серьезная доля правды.
Сегодня в дверях стоял сам Виталик. Заслышав наши шаги, он обернулся и растянул бороду в улыбке:
— А-а, пожаловали! Что ж, познакомьтесь с нашей московской гостьей. Мы как раз составляем план работы.
Освободив дверной проем, Виталик открыл нам обзор: за столом склонилась над бумагами стройная девушка в черном. Волосы тоже были угольно-черные, прямые; на глаза падала густая челка.
— Прошу если не любить, то хотя бы жаловать: Андрей и Дима, мои друзья и энтузиасты краеведения, — отрекомендовал нас хозяин. Димон еле слышно поперхнулся от неожиданности.
Девушка поднялась из-за стола, легко проскользнула через завалы хлама и подошла к нам. Она была невысока ростом, гибка, изящна, с тонкими чертами и белой кожей. Встряхнула головой, отбросив челку, и взглянула на меня поверх очков. Глаза были большие, серые и... умные, острые. Насмешливые и застенчивые одновременно. И ни тени высокомерия — будто насмешка эта не над тобой, а над всем миром, включая себя саму — и тебя приглашают посмеяться вместе. Яд, смешанный с противоядием — вот что было в этих глазах.
Я застыл как вкопанный, не в силах отвести взгляд. Она протянула узкую ладонь, но я даже не сообразил пожать ее, пока Димон не пихнул под ребра: "Поздоровайся, чурбан замшелый!". Я встрепенулся, взял ее тонкие и прохладные пальцы и, наклонившись, приложил к губам. Она, улыбнувшись, потупила взгляд, а когда я распрямился — снова встряхнула челкой.
— Андрей.
— Полина.
— Обычно Андрюша не такой заторможенный, — снова встрял Димон, — но и не такой галантный. Вы произвели на него впечатление. А я Дима. Хиппи и, — он лукаво глянул в Пунченка, — энтузиаст краеведения. Рад познакомиться. Что планируете изучать в нашей сокровищнице?
— В основном, — деловито, будто отличница у школьной доски, отрапортовала Полина, — систематизировать орнаменты на ритуальных предметах первого тысячелетия. На четырнадцать дней работы хватит. В вашем музее очень богатые фонды, причем, как я поняла, далеко не всё еще введено в научный оборот. Интересней всего как раз то, что ни атрибутировано ни одной археологической культуре. Но это программа-минимум. В идеале хочу сформулировать собственную теорию. Есть у меня гипотеза в духе, скажем так, вменяемого структурализма, о нейробиологической связи орнаментальных ритмов со структурой мира и архетипами коллективной психики в архаическом мышлении.
— Ох, убейте меня, если я понял хоть слово, — дурашливо вздохнул Димон, а я напрочь утратил дар речи, тщетно копаясь в мигом опустевшей голове. И ведь, как назло, всегда одно и тоже: с безразличными мне людьми болтаю свободно, а как встретится интересный — способен лишь мычать да мямлить! Зато Пунченок, уловив суть дела, скептически покачал головой:
— В дипломе лишняя оригинальность не приветствуется, лучше отложите выводы до диссертации.
Полина скорчила недовольную, но очень славную гримаску:
— О, да, я понимаю. Но ведь в диссертации не приветствуется тоже; придется ждать пока не стану академиком.
— Что ж, таков научный метод. Мы стоим на плечах гигантов, а не самовыражаемся кто во что горазд.
— У меня есть и личный интерес к этой теме. Но вы, конечно, правы: не стоит все свои интересы выставлять напоказ, а тем более — тащить в диплом... Да, кстати, кроме работы в фонде, я бы очень хотела посетить здешние раскопки могильников первого тысячелетия. Они далеко от города?
— Совсем рядом, в пределах пешей прогулки, — уверил Пунченок. — Мы обязательно вас проводим, не я, так ребята. Да и вообще, если захотите пройтись — охотно покажем вам город и окрестности. Не сидеть же молодой девушке целыми вечерами в гостинице. Уверяю: более надежных спутников чем Андрей с Димой вы здесь не сыщете.
— Очень рада, — светло улыбнулась Полина, глянув на меня (мне, мне улыбнулась!). — Тогда давайте запишу ваши телефоны.
— Прекрасная мысль, — подтвердил Виталик, — и вернемся к работе.
6.
Обменявшись номерами, мы попрощались. На пути к выходу я оглянулся. Кажется, Полина тоже смотрела нам вслед, но торопливо отвернулась, так что волосы ее взлетели, описав плавный полукруг. Выйдя на порог, я спешно нащупал сигареты, закурил и, закинув голову, выдохнул в небо струю дыма. Вестники до сих пор кружили над музеем.
— Ну, — сказал Димон, — как впечатления?
— Милая девушка, — ответил я, пытаясь говорить бесстрастно.
— Сразу видно было, что она тебе понравилась. Ты выглядел забавно. Но я о другом: надеюсь, ты не забыл ее п р о ч и т а т ь, пока к ручке прикладывался? Ты же спец в этих делах.
"Прочитать" — на нашем языке означало заглянуть в человека (да и не только человека), пробиться через его внешний облик, слой за слоем, и разглядеть его внутреннюю сущность, скрытые силы... Это не имело отношения к телепатии: читая, я как будто пробирался сквозь клубящийся туман к отдаленному свету, у кого тусклому, у кого яркому, темному (да, бывает и темный свет) или чистому, теплому или холодному. И скрыт он у каждого по-разному: где — лишь окутан полупрозрачной дымкой, а где — затянут густой паутиной ловушек, тупиков и обманных отражений, так что скорей сам заплутаешь чем откроешь истину... Как назвать этот свет — душой? Для меня имя не имеет значения. Возможно, и так.
И теперь, когда Димон задал вопрос — прочитал ли я Полину? — я вдруг понял, что да, конечно, прочитал, хотя совсем не думал об этом в момент, когда соприкоснулись наши руки. Для меня это было так же естественно как разглядеть черты лица или расслышать голос. Но объяснить, что именно я увидел — задача не из легких. В н у т р и Полина была прямой и чистой, но очень непростой. Она не прятала себя намеренно, но сама была загадкой, лабиринтом, манящим в таинственные глубины. В ней действительно была сила — магическая, сверхъестественная, как ни назови — но далекая и колеблющаяся, будто пламя одинокой свечи в глубине извилистого коридора, будто светлячок, улетающий в глубину летней ночи...
А, черт! Вот как объяснить на словах то, для чего и слов не придумано? Попробуйте нарисовать мелодию или сыграть картину — думаете, получится? Я взял Димона за руку и встал лицом к лицу, чтобы передать то, что видел сам. Я собрал образ в плотный шар, и мощным толчком отправил к нему.
— Как, уловил?
— Да-а... — помотал патлами Димон, — непростая особа. Болотный огонек. Вроде из наших, но сама-то в курсе, как полагаешь?
— Этого не прочел. Но... ведь говорила она о личном интересе к магическим делам. Стоило бы ее навести на эту тему как-нибудь... аккуратно.
Да, Полина была тайной. Тайной, мучительно манящей себя разгадать. Но я не предполагал, насколько быстро я найду ответ на свой вопрос. И уж тем более — что этот вопрос окажется лишь первым и самым простым в долгой череде загадок.