Это не рассказ, не повесть и не роман. Это то, что сохранилось в моей памяти из рассказов моего отца, фронтовика, лейтенанта-артиллериста Парфенова Федора Никоновича уроженца с. Балыкса, Бийской области Алтайского края. Многие имена забыты, и потому будут вымышленные, некоторые сохранились. Это будут короткие зарисовки, иногда близкие к художественным, о тех, кто воевал.
Глава первая.
Московский Высший военный Гидрометеорологический институт Красной Армии (ВВГМИ КА), в начале октября 1941 года, отправили в эвакуацию. Студентам выдали военную форму, до этого из-за военной неразберихи ходили в гражданском, выдали полушубки и валенки, а вот про сапоги или хотя бы солдатские ботинки с обмотками как-то забыли. Переодевались уже в теплушках, и потому гражданская одежда сохранилась, ее понемногу распродавали на станциях или меняли на махорку, водку или еду. В эшелоне была своя кухня, студентов кормили, но по-военному времени не вдоволь, легкое чувство голода сопровождало эшелон.
Судя по зимней одежде, предполагалось, что поедут в Сибирь. Однако поезд упорно шел в сторону Средней Азии. Последняя станция, где можно повернуть на Восток была Соль-Илецк. На Юг – Средняя Азия. Федор Парфенов попытался уточнить у сопровождавшего эшелон майора НКВД направление, на что получил четкий ответ: ; В Сибирь. В ответ Федор только тяжело вздохнул, и было от чего: до Актюбинска, где жили родители и старшая сестра Шура с мужем Александром Романовичем Пеньковым, было всего двести километров. Однако по эшелону упорно шел слух, что дальше поедут в Среднюю Азию, Федор посомневался и все же дал телеграмму в Актюбинск родителям.
После полудня эшелон тронулся и вскоре остановился на ближайшем разъезде, пропуская встречный воинский состав. И так на каждом разъезде. Небо было затянуто тучами, моросил мелкий дождь, и определить направление было трудно. К вечеру прибыли на станцию Ак-Булак, Федор вздохнул с облегчением: до Актюбинска оставалось 150 километров. Федор залез на нары и завернулся в полушубок, под мерный стук колес нахлынули воспоминания о довоенной жизни и то, что рассказывал отец о жизни дореволюционной.
------------
В 1939 году Шура с Александром Романовичем пригласили Федора в Актюбинск, чтобы он продолжил учебу в 9-10-ом классах. Федор приехал и стал учиться во 2-й школе, она существует до сих пор. Из преподавателей запомнился учитель математики, ссыльный профессор из Ленин-града. Он подавал сухие математические формулы так ярко, красочно, что Федор влюбился в математику. Возможно, поэтому после войны Федор окончил физико-математический факультет актюбинского учительского института.
Среди учителей особенно выделялась учительница немецкого языка. На первый урок она, высокая и худая, вошла в класс с папироской в длинном мундштуке, попыхивая табачным дымом, заявила:
; Это первый и последний урок, когда я говорю с вами на русском. Далее на моих уроках, и вообще в стенах школы, вы будете говорить со мной только по-немецки. Я с вас с живых не слезу.
Ее побаивались и любили, а она гнула свою линию и довольно успешно. На фронте Федору приходилось раз-другой заменять переводчика, вполне справился, а пока он учился.
Вместе с Федором приехала его двоюродная сестра Надя, так и жили вчетвером. Алек-сандр Романович работал директором актюбинского Маслопрома, Шура работала акушеркой, так что не бедствовали. В начале декабря Александр Романович купил быка на мясо. Бык был как слон, хоть и не самый крупный, мяса хватило с избытком на всю зиму. Днем Федор крутил фарш на мясорубке, редкий инструмент по тем временам, вечером приходил с работы Александр Романович и делал тесто. Затем лепили пельмени. Каждый день. Позже, на фронте, Федору не верили, что можно было вот так, каждый день, пельмени.
В Балыксе в доме было деревянное корытце, в него резали мелко мясо, и затем секли сечкой, той же, что и капусту для засолки. От усердия хозяйки фарш получался или тонкий, или грубый. Однажды Федор видел, как фарш делают алтайцы, аборигены. Молодые девки жевали кусочки мяса, и эту пережеванную массу сплевывали в большую миску, а другие девки лепили пельмени. В тот раз Федору удалось увернуться от такого угощения.
В конце двадцатых, до коллективизации, он как-то побывал в Бийске с отцом. Там пель-менные были, как говорится, на каждом углу. Молоденькие девки лепили мелкие пельмени, как из пулемета, продавались они сотнями по вполне доступной цене.
До революции отец Федора, Никон Иванович, батрачил. Сейчас трудно понять, хорошо он жил или плохо. Как-то один год он отработал у богатого крестьянина в селе Сайдып, что на другом берегу реки Бии, за десять рублей и новые хромовые сапоги. На хозяйских харчах.
Из книги Гиляровского «Москва и москвичи» знаем, что сытный обед в Обжорном ряду стоил пять копеек, причем на второе подавалось немного гарнира и гора мяса. Корова в цен-тральной России, не самом богатом месте России, в начале 20-го века стоила 12-15 рублей. На Алтае, богатейшем своими пастбищами крае, где трава скрывает всадника на коне, и того меньше.
Зимой Никон вместе с хозяином валил лес и по зимнику везли в село. Хозяин сам любил поесть и батраков кормил вдоволь. Когда наступил Великий пост, Никон попросил готовить ему еду согласно церковным канонам, так велела его мать Ульяна, набожная женщина. Хозяин только ухмыльнулся, однако велел жене готовить для Никона отдельно. Через несколько дней Никон почувствовал, что слабеет и не может угнаться за хозяином, который старше более чем вдвое. Наплевав на веление матери, Никон перешел на скоромную пищу.
Когда управились с лесоповалом, хозяин отпустил Никона на побывку домой. Едва пере-ступив порог, Никон наткнулся на строгий взгляд отца.
; Что, Никишка, небось мясо трескал, вона какую морду отъел, того и гляди лопнет – это в Великий то пост?
Никон только растерянно развел руками:
; Трескал, тятя, трескал. А что делать?
; Ну и правильно, ; засмеялся отец. ; Ну их к бесу этих попов. Им кусок всегда принесут, а нам самим о себе заботиться надо, а без здоровья никак. Лес валить, ; это не кадилом махать.
Когда началась Первая мировая Никона призвали на тыловые работы вместе с другими ясашными. Отец Никона был вольным крестьянином, служил действительную, в Балыксу пришел из солтонских степей и, зачем-то, записался в ясашные. Ясак платил деньгами и пушниной, иногда занимался извозом по государственной надобности. Ясашных на военную службу не брали, а только на тыловые работы. Никон попал в железнодорожный батальон. Их высадили где-то за Москвой. Железнодорожный офицер построил, как смог, эту разношерстную толпу в домотканой одежде и долго объяснял права и обязанности, из которых Никону стало понятно, что обязанности есть, а прав нет.
; Вопросы есть? ; закончил офицер.
; А нам лопоть дадут? ; раздалось из толпы.
; Будет вам лопать, обед через час.
; Да не лопать, а лопоть, ; раздалось снова.
; Это как: не лопать, а лопать, ; растерялся офицер.
Никон выступил из толпы.
; Простите господин офицер, я не знаю вашего звания, не обучен пока….
; ….Штабс-капитан Синельников.
Никон кивнул и продолжил:
; По нашему «лопоть», с ударением на первое «о», означает одежду. Вы же видите, приехали кто в чем, мы вроде как не солдаты Его Императорского Величества, хоть и на тыловых работах, а вольница Стеньки Разина.
; Вы, нижний чин, я так понимаю ; грамотный. Возможно, что и арифметику знаете? ; спросил Синельников.
; Он у нас на всю округу грамотный, ; загалдели мужики.
Из толпы выступил Иван Силин.
; Так что господин штабс-капитан, Никон Иванович у нас один такой книгочей. Ему ска-жут, что за сорок верст новая книга появилась, так он встанет и пойдет за ней, хоть в жару, хоть в самую лютую стужу. Принесет и нам читает по вечерам. А мы, значит, и керосину и свечек принесем, чтобы, значит, светло было читать и глаза не портить, мы с пониманием. А если на счетах чего посчитать, или письмо какое составить хоть сродственникам, хоть городским властям, так мы завсегда к Никону Ивановичу.
Никона определили в писари при штабе. Днем Никон выполнял свои нехитрые обязанно-сти, а по вечерам читал при свете яркой электрической лампочки, читал всегда вслух, даже если никто не слушал, эта привычка осталась до глубокой старости. А тогда, в казарме, едва Никон садился за стол и раскрывал книгу, к нему подсаживались солдаты и слушали негромкое монотонное чтение. Казарма погружалась в мир благородных разбойников и злых бояр, зачарованных принцесс и пастушек, в мир Добра и Зла. Полуграмотные, а то вовсе безграмотные, темные крестьяне из затерянной на просторах необъятной Сибири деревни, а ныне солдаты Его Императорского Величества, благоговейно внимали неведомой им, иногда волшебной, жизни. В казарме всегда было тихо, когда Никон читал, только иногда громко радовались или тяжело вздыхали и даже негодовали: «Это же какое сердце надо иметь, что бы утопить собачку», ; восклицал кто-то, на него тут же шикали, и снова журчал в тишине монотонный голос. Никона снабжал книгами штабс-капитан Синельников.
Летом 1917-го, когда фронт развалился, и солдаты массово воткнули штыки в землю, Никон вернулся в Балыксу. Потом был красный партизанский отряд против Колчака, там вступил в партию, а после Гражданской Никон зажил спокойно. Батрак до революции, к началу коллективизации стал крепким хозяином. Только лошадей было восемь, и самый яркий из них буланый конь Игренька. Имя похоже на масть, игреневую ; это когда конь рыжий, а грива и хвост серебристые. Жеребенком он был на редкость игривый, потому и назвали так, а к трем годам таким и остался, его побаивались, чтобы не зашиб ненароком. Вел себя смирно только с маленьким Федькой. А он утаивал свой кусочек сахара, что раз в день выдавала мать Анна Ивановна, к чаю, и тайком угощал друга. Игренька осторожно брал сахар бархатными губами с детской ладошки, раздавался тихий хруст, и большая голова благодарно ложилась на плечо маленького друга, Федя гладил ладошкой бархат конских губ, а конь горячо дышал в его ухо.
Когда началась сплошная коллективизация, отец сдал коней в колхоз, Федор помнил, как мать, орала на отца и крыла последними словами. Отец выслушал и поставил точку в разговоре кулаком по столу:
; Дура ты! Все одно отберут, ты погляди, что по другим селам делается. Да и нельзя мне, как секретарю партячейки, в стороне быть.
Отец хранил партийные документы дома, и как-то в середине тридцатых Федор увидел протокол заседания, ему запомнилось: «Слушали: о международном положении. Постановили: загородить поскотину».
; Вот за это ты и воевал,; ярилась мать,; чтобы голоштанникам, нищебродам свое кровное отдать. Ты вспомни, в чем пришел с войны, от одежи одни ремки остались, ни кола, ни двора, на пустом месте хозяйство поднимали. Муж мой покойный, царство ему небесное, из са-мого Петрограда был направлен сюда на партейную работу, чтобы нашу власть здесь установить, а не эту, нынешнюю, что трудовой люд грабит. Он бы такого не допустил.
Федор знал, что первый муж матери, Кузнецов, партийный работник, был направлен из Петрограда в Сибирь для установления советской власти. В дороге заболел тифом и умер. Краса-вица Анна осталась с малолетней Шурой. На их счастье повстречался лихой красный партизан, статный красавец Никон Парфенов. И вот теперь Анна крыла Никона в хвост и в гриву.
В чем-то мать была права. Через два дома от них жил мужик Архип, вполне здоровый, но без царя в голове. На каждый двор выделялась в тайге делянка для заготовки дров. Ранней вес-ной, до появления гнуса, мужики уходили на весноделие, заготавливали дрова на зиму, а потом осенью и зимой везли на подворье. У Архипа тоже была своя делянка, но то ли поленился, то ли пропьянствовал, а только остался в зиму без дров. Сначала топил прошлогодними остатками, потом в печь полетел забор, ветхий сарайчик, подобрал все, что годилось в печь. Под конец зимы в печь полетел дом. Не весь, конечно. Дом был рублен «в лапу» ; это когда по углам торчат пеньки. Вот эти углы Архип и снес за зиму, дом не развалился только чудом и простоял еще долго. Были еще мужики, подобные Архипу, не то чтобы бездельники или пьяницы, но с ленцой.
В колхозе Никон Иванович стал счетоводом. Как-то весной в колхоз прислали из района кукурузную муку. Никон Иванович подивился названию. Он знал муку пшеничную, ржаную, овсяную, гречневую, а тут непонятная ; кукурузная. Никон Иванович попробовал муку на вкус, пошарил в мешке и выудил крупное золотистое зерно много крупнее пшеничного. В тот же день Никон Иванович посадил зернышко в своем дворе и обнес колышками. Когда зерно проклюнулось зеленым ростком и затем вымахало по колено, Никон Иванович пригласил школьного учителя Николая Степановича посмотреть и определить. Учитель только развел руками:
; Не знаю. Пока не знаю, но думаю, что растение культурное.
Когда это неведомое выросло так, что до верха не дотянуться, и дало золотистые початки, Николай Степанович определил, что это кукуруза: и овощ, и злак и фрукт одновременно, продукт исключительно питательный, и посоветовал на следующий год посадить как можно больше. Так в Балыксе появилась кукуруза.
---------
Летом 1940 года Федор поехал на каникулы в Балыксу. С собой у него был большой чемо-дан с сухарями и сидор с нехитрыми личными вещами. Сухари были для пропитания самого и родителей, на некогда богатом Алтае. Надя тоже поехала. Чемодан сухарей, что привез Федор в Балыксу, был неслыханным богатством, даже роскошью.
В Балыксе Федор подивился нищете. Год назад односельчане не казались такими хмуры-ми, да и одеты были как будто получше. До коллективизации Федя был еще мал, но помнил добротную одежду и хорошую еду всегда с мясом. После коллективизации народ стал беднеть. За работу колхозники получали, как правило, дырку от бублика, а сам бублик доставался непонятно кому. Кое-что, конечно, выдавали на трудодень, но это была, скорее, насмешка, чем оплата, прежней сытой жизни не было. Мужики ловили рыбу в Бии, по-мелочи браконьерничали в тайге, тем и питались.
Федя как-то быстро вырос из старой одежды, что-то поистрепалось и пошло на тряпки. Родители как-то умудрялись покупать обновки, а пища стала скудной, почти без мяса. Отец, Никон Иванович, был мастер на все руки, и в свободное от конторы время подрабатывал у более зажиточных сельчан, тем и жили. Однако постепенно пришла нищета, Федя другой жизни не знал, и, казалось, что так и надо.
В Актюбинске он увидел другую жизнь, люди одевались намного лучше, ученики в школе были более опрятными, не было заплаток на одежде, даже разговаривали по-другому. В Балыксе матерились все, от мала до велика, и это было нормой. На вечерних гульбищах парни пели под гармонь или балалайку матерные частушки, девки от них не отставали и частенько загибали покруче парней, вроде как соревновались. До замужества девушки как-то сдерживались и следили за речью в присутствии родителей и прочих взрослых. Вот сегодня она невеста, сидит в подвенечном платье сама скромность, и не услышишь от нее бранного слова, вроде, как и не знает таких, а наутро, после первой брачной ночи она уже баба, и вчерашняя скромница уже не выбирала выражений.
Друзья и односельчане смотрели на Федора, как на чудо: ну как же ; девять классов окончил, а скоро и десятый будет, тогда уж совсем ученый, на кривой козе не подъедешь. Федор помогал родителям по хозяйству, свободное время проводил с лучшим другом Ефимкой Силиным, неуемным фантазером.
; Вот скажи, Федя, ; как-то завел разговор Ефимка, ; ты теперь вроде как умней меня.
; Ну-у, может и не умней, скорее ; грамотнее.
; Во-во, я и говорю. Вот скажи мне: если все ямы, которые есть на земле, собрать и сде-лать одну глубокую ямищу, а в нее слить всю воду с речек, морей и океанов, получится самое большое и глубокое озеро.
; Ну-у, получится, ; улыбнулся Федор.
; Вот и я говорю, что получится. А потом собрать все горы, поставить одну на другую на берегу этого озера, получится самая высокая гора.
; А зачем? ; удивился Федор.
; А ты не перебивай. Потом собрать все камни и камешки, даже самые мелкие, в один огромный камень, закатить на ту гору и бросить в озеро, как думаешь, сильно булькнет?
----------
В 1941 году Ефим Иванович Силин и еще двадцать четыре молодых, здоровых парня 1923 года рождения ушли из Балыксы на фронт. Погибли все. А сейчас они просто жили, работали и любили, дрались и мирились, жили, как молодежь во все времена. Иногда устраивали потешные свадьбы.
Жил в деревне старый бобыль Потап, тихий и на уговоры податливый. Когда молодежь хотела устроить себе праздник, жертвой выбирали деда Потапа. Парни шли к Потапу и убеждали его жениться, при этом слов и водки не жалели. Девки на эту авантюру подбивали какую-нибудь молодую вдовушку. Затем по всем канонам проводили сватовство и свадьбу. Потап, конечно, на свадьбу не тратился, парни и девки готовили угощение и водку. На свадьбе кричали «горько», пели и плясали, и, конечно, с удовольствием дрались, какая же свадьба без драки, и тут же мирились. И так два-три дня. Кончалось всегда одинаково: после короткого запоя дед Потап приходил в себя и объявлял молодой жене:
; Ступай домой девонька, раздумал я жениться.
Молодежь наводила в доме порядок, на том и кончалось. И было им невдомек, что прой-дет не много лет и осиротеют улицы родного села без не родившихся детей, продолжатели рода погибнут на страшной войне, а новое поколение народится не скоро.
---------
В Актюбинск Федор вернулся вместе с родителями по настоянию Александра Романовича и Шуры. Анна Ивановна стала домохозяйкой, а Никон Иванович устроился бондарем в Маслопром. Ежедневно после школы Федор приходил домой, наскоро ел и с учебниками по устным предметам шел в очередь за хлебом. За два-три часа успевал все выучить, как и многие другие школьники. Письменные уроки делал, конечно, дома.
Теща иногда ворчала на зятя, что сидит на хлебном месте, а масла в доме ни крошки. Зять никак не реагировал на ворчание. По должности ему полагались дрожки с извозчиком, а извозчиком был ушлый мужик Степан. Так этот Степан сунет тайком от начальника кому-нибудь из его домашних полфунта масла завернутого в бумагу, и был таков. Знал об этом Александр Романович, или не знал ; неизвестно. Никон Иванович, поскольку работал в одной организации с зятем, знал, что его считают человеком строгим и неподкупным, всякое воровство пресекал на корню.
Александр Романович Пеньков ушел на фронт рядовым в сентябре 1941-го. Войну закон-чил майором, в должности начальника снабжения армии. После войны работал в геологии до пенсии, и тоже по снабжению, и тоже большим начальником, и это с тремя классами образования.
С 26-го октября 1940 г. постановлением СНК № 638 от 2-го октября 1940 года, обучение в 8-10 классах, а также гражданских вузах стало платным «Учитывая возросший уровень материального благосостояния трудящихся…». Теперь за Федора надо было платить 150 рублей в год. Средняя зарплата по стране считалась тогда около 350 рублей в месяц, и 150 в год вроде и не много, однако старшие классы наполовину опустели. Федору повезло, он остался. На семейном совете было решено, что после школы Федор поступит в институт, оплату в 400 рублей семья вполне осилит.
Летом 1941 года Федор поступил в московский Гидрометеорологический институт (МГМИ). Распоряжением СНК СССР № 8066 от 16 августа 1941 года институт был реорганизован в Высший Военный гидрометеорологический институт Красной Армии (ВВГМИ КА), который стал готовить офицерские кадры инженеров-гидрометеорологов. Поскольку институт стал военным, платить не пришлось.
И вот теперь Федор ехал в глубокий тыл.