Из СЕРИИ: ОТ КОРРЕСПОНДЕНТОВ КРЫМСКОЙ ВОЙНЫ
От автора публикаций:
В данном месте, так как мы с Вами прошли первый важный отрезок событий Крымской войны: рассказ об Альминском сражении Крымской армии с альянсом западных стран, включая французов, англичан, турок и многих других войск, нам думается разумным сделать дополнение.
Дополнение к рассказу адъютанта князя Александра Сергеевича Меншикова - Аркадия Александровича Панаева, не просто отвлечёт Вас, а наоборот будет уточняющим дополнением.
Заметим: А.А. Панаев часто обращает наше внимание на генерала Кирьякова, на его воинские части. Но, что мы знаем о них?
Кроме того, чтобы не отдаляться от событий на Альме, а лучше их понять и оценить, нам требуется дополнительная информация.
Эту информацию нам предоставляет рассказ, а вернее "Отрывки из записок унтер-офицера". Этот унтер-офицер к тому же проходил службу в полку, которым командовал генерал Кирьяков и был очевидцем событий, о которых мы узнали от А.А. Панаева.
Так что приступим к чтению его записок:
Часть-1
ОТРЫВКИ ИЗ ЗАПИСОК УНТЕР-ОФИЦЕРА
I.
Со дня выступления с просторной стоянки до последнего ночлега
В 1853 году, 20 ноября, штаб нашего (Тарутинского) полка, С некоторыми батальонами, выступил из Нижнего Новгорода в поход. Роты, расположенные в уездах этой губернии, вышли со стоянок в разное время, соображаясь с дальностью их расстояния, чтобы одновременно сосредоточиться на назначенных пунктах и следовать вместе.
Мне привелось служить в 6-й роте 2-го батальона (по прежнему расчету; теперь эта рота имеет 8-й №). Ротный двор наш был в селе Чернухе, Арзамасского уезда, и мы выступили 19-го, кажется, числа, днём раньше полкового штаба.
Наш полк в 1852 году и в начале 1853 занимал караулы в Москве и весною этого года находился в С.-Петербурге, на Высочайшем смотру. Тогда в Петербург была отправлена вся 17-я дивизия.
На смотру мне не случилось, быть: в то время я только что вступил в службу и не достиг той степени фронтового образования, чтобы участвовать в строю, а потому ещё до отправления полка в Петербург меня послали со слабосильной командой в Нижний Новгород, где находился постоянно 4-й батальон нашего полка, как резерв.
Полк наш возвратился на свои квартиры в конце августа или в начале сентября.
Бывшие на Высочайшем смотру сказывали, что Государь Император остался доволен строевым образованием полков 17-й дивизии, что все армейские полки, в то же время, получили поздравление с походом.
Однако, возвратившиеся солдаты, несмотря на объявленный поход, все-таки поднялись простоят зиму со своими мужичками-домохозяевами. К тому же многие из них обзавелись кумовством, посёстрами, так как стоянка в Нижегородской губернии была давнишняя, хлебная; провианта нигде не брали.
Мужички и бабы также привыкли к своим старым постояльцам. Даже деревенские дети сдружились с солдатской серой шинелью.
В день выступления из села Чернухи, сельский священник отслужил обедню, а на площадке села напутственный молебен.
Задолго ещё до молебна всё село собралось провожать своих постояльцев. Все знали, что солдаты идут на войну.
Многие женщины и девушки, не стесняясь, плакали, провожая своих возлюбленных; в другое время, при прощании, плакали бы накануне, где- нибудь на гумне или в овине, а теперь нельзя было: идут на воину. Хотя и стыдно, да что делать, сердце не терпит.
Когда выступили из села, то, несмотря на выпадавший в тот день снег, долго провожали нас солдатские посёстры, иная до привала, иная до станции, а другая и дальше.
По первому маршруту, нам следовало идти в Ставрополь, но на походе было приказано следовать в Севастополь.
Не один раз, впрочем, изменялся маршрут, и потому не заверяю, было ли первое назначение в Севастополь, или в Ставрополь. Дело в том, что мы шли-шли и пришли в Севастополь.
Поход начался русскими первыми морозцами. Зиму провели мы в Великой России, раннюю весну в Малороссии, а во второй половине апреля 1854 года вступили в Крым.
Этот поход многим из нас, несмотря на седины и долголетнюю службу, был первым, далёким, на военном положении шествием.
По выступлении с постоянных квартир, первый уездный город, чрез который проходила наша рота, для соединения с другими ротами 2-го батальона, был Горбатов (Нижегородской губернии), очень некрасивый по наружности, но не красна изба углами, а красна пирогами: голова, городничий и другие чиновники города встретили нас с молебствием, с радушной чаркой водки и с калачом.
Во втором городе, Вязниках (Владимирской губернии), расположенном на шоссе между Нижним и Владимиром, было не то.
Здесь нас встретили собаки и оборванные старухи, с плачем и причитаниями: "Солдатушки-батюшки, все-то вы были люди!.. Родименькие! куда вас ведут-то! на белую Арапию. Сложите буйные свои головушки в чужой дальней стороне». Развеют буйные ветры ваши косточки!.. и т.п., всё на распев, с завываниями.
Шли потом, через города: Владимир, Покров, Богородск (Москву миновали на деревню Нижние Котлы), Подольск, Серпухов, Чернь, Тулу, Мценск, Орёл, Кромы, Фатеж, Курск, Обоянь, Белгород и Харьков.
В некоторых из этих городов встречали нас водка и калачи, калачи и водка.
Наш полк состоял из четырёх батальонов и следовал поэшелонно. 1-й и 2-й батальоны составляли 1-й эшелон и шли впереди. Полковой штаб и обоз следовали со 2-м эшелоном, на один переход сзади нашего. Штаб всегда останавливался на станциях, поименованных, в маршруте; роты же следовали и по шоссе и по просёлкам, имея ночлеги почти всегда вдалеке от своих штабов.
В неделю делали две дневки - через два дня в третий и через три в четвертый. Станции по маршруту были небольшие: от 15 до 20 вёрст; в 25 или в 30 редко. Расстояние от Нижнего до Москвы 450 вёрст, а от Москвы до Харькова 700 вёрст, итого 1150 вёрст, но мы прошли расстояние от Москвы до Харькова чуть ли не вдвое большее. Это случилось вследствие экономических, соображений: не стесняя жителей, хотели приобретать от них уступку провианта в пользу нижних чинов.
Бывало, по маршруту, видно: такого-то числа, станция такая-то, вёрст, положим, 20, но мы уже заранее знаем, что идти придётся верных 30 вёрст, если не больше. Например: приходится роте ночевать вёрст за 10 от большой дороги, т.е. в стороне от штаба. На другой день этой роте необходимо выйти опять на большую дорогу, потом следовать до новой станции вёрст, положим, 20.
У станции встречают квартирьеры и ведут опять роту в сторону с большой дороги, вправо или влево, вёрст за 5, за 6, а порой и за 10. Иногда приходилось той же станцией, только что пройденной, возвращаться назад и ночевать невдалеке от того же селения, где был ночлег в тот же день.
Вот почему мы прошли от Нижнего до Харькова не 1150, а 2000 вёрст с лишками.
На пути, помещики радушно принимали гг. офицеров и юнкеров. В тех имениях, где помещиков не было, офицеры и юнкера, по приказанию отсутствующих владельцев, были принимаемы или управляющими, пли приказчиками.
В некоторых домах были оставлены помещиками даже просительные письма, чтоб проходящие с полками офицеры помещались как у себя дома, распоряжались всем, как своею собственностью и только подписывали бы свои фамилии: были, дескать, такие-то, пили-ели и хозяину спасибо свидетельствуем.
В первый раз подобная предупредительность обнаружилась в имении, кажется, г. Анненкова, в Курской губернии, недалеко от губернского города.
День ото дня всё дальше и дальше оставалась за нами средина России. Пошли степи, население редело, кругом дышало привольем.
Расстояния между станциями увеличивались. Бывало во весь переход, никого не встретишь, разве изредка попадётся малоросс, везя хлеб на волах, или обоз русских мужичков. Начали встречаться курганы, или могилы, по местному названию, с торчащими на них камнями, или каменными бабами, как здесь выражаются.
Приближаясь к Харькову, мы имели ночлеги уже не в курных и грязных избах, а в чисто выбеленных малороссийских хатах. Здесь, в этих хатах, всякого солдата ожидали горячие галушки, паленица, вареники, кусок сала и чарка горелки радушного хлебосола-малоросса. Наслушались мы довольно и малороссийских песен, сложенных про дела давно минувших дней.
Какой напев! Как затрагивает он душу, когда украинец, выпив горилки, запоёт про родных богатырей: про Гамалию, Сагайдачного, Остряницу, Пидкову, Наливайко, Дорошенку!...
Нужно видеть лицо украинца, когда он рассказывает, поёт или слушает рассказ другого о старине: то он нахмурится, то поведёт усами, то вдруг встрепенётся, будто всё закипит в нём, то умиление явится на лице его, после рассказа, например, о подвигах или о смерти какого-нибудь старинного рыцаря, и на ресницах заблестят слезы... После этого украинец молчит долго, упор¬но, понурив голову...
В Харьков наш эшелон вступил на масленице 1854 года. С последней станции: мы тронулись почти с полуночи, так, как приказано, было вступить в город утром. Ночь была тёмная. Мы вёрст десять прошли и с первой зорькой вступили в предместья, где и делали привал. Часа через полтора тронулись в самый город. Шли главными улицами с музыкой. Было 8 или 9 часов, не более, но, несмотря на раннее время, окна, балконы и тротуары были усеяны жителями. На соборной площади, с марша, строились для молитвы в колонны, "по знамённым взводам к атаке".
Перед собором стояли столы, образа и все принадлежности для молебна. Жителей и на площади столпилось много, до тесноты.
Раздалась команда: "смирно, слушай, на карауль!" Приехал генерал-адъютант Толстой, который, по назначению Государя Императора, должен был осмотреть наши войска. Понимая натуру русского военного человека, генерал оживил всех своей любезностью, заставив полюбить поход, войну и свою собственную личность.
С напряжённым вниманием, а многие и со слезами на глазах, слушали его слова о родине, о Царе, о чести. Солдаты заметно подавали вперёд свои груди, чтоб лучше видеть черты лица такого начальника. Все были непритворно веселы.
Но вот, на паперти соборной церкви, показалось духовное шествие. Архиепископ, в полном обличении, и духовенство выходили на площадь. "Смирррно!" - скомандовал генерал, и всё замерло, сделалось так тихо, будто все перестали дышать... Молились.
По окончании молебна, архиепископ, при пении: "Спаси, Господи, люди Твоя", окропил ряды святой водой.
Пред смотром, гг. офицеры получили приглашение от всего харьковского общества на обед, бал и другие удовольствия.
Юнкера и вольноопределяющиеся также не были забыты радушными харьковцами. После молебна и они были приглашены от имени директора 2-й гимназии и гимназистов на блины.
Нижним чинам от городского общества была безденежная баня, мыло и проч. Харьковцы и за город проводили нас с хлебом и солью.
В двух переходах от Харькова мы встретили военный город Чугуев. Несмотря на чистоту улиц, правильность построек, форменность жителей, этот города никому из нас не понравился. Однообразные дома его глядели мрачно, жители казались какими-то машинами, так, что один из наших доморощенных стиходелателей сказал тут же следующий экспромт:
Вот град, где царствует застой
И жизнь в разладе с головой.
Ночлег и дневку батальон имел в полуверсте от Чугуева, в какой-то военно-поселенной слободе.
Мы пришли в субботу на масленице; в воскресенье было заговенье, а во многих домах поселенцев не оказалось в достаточном, количестве и хлеба. Чистота же и опрятность в слободе были примерные. В поселенцах проглядывала какая-то запуганность; лица их выражали тоску.
После Чугуева путь лежал нам на Изюм. Пред вступлением сюда, наши офицеры оделись в солдатские серые шинели. Немного прежде (кажется, в Харькове) им дали фуражки с белым суконным верхом.
Кроме того, офицеры сами выдумали большие сапоги. Эта новая форма была красива, дешева и удобна для походного и военного времени.
Настала первая неделя поста. После ночлега под Изюмом, нам следовало идти в село Каменку, где мы должны были говеть. Село это принадлежишь двум помещикам и замечательно тем, что здесь ещё в то время существовало общинное правление, благотворные последствия которого оказывались на зажиточности крестьян.
В продолжение недели помещики (полковник Малиновский и баронесса Розен) оказывали нам истинно русское гостеприимство. После причастия, баронесса Розен давала обед офицерам и юнкерам.
Шли мы потом через Славянск, известный своими минеральными водами, Бахмут, переполненный евреями, и через Орехов. За станцию до этого города, весь полк повезли на подводах самых разнокалиберных. Подводчиками были ногайцы, евреи, немцы-колонисты, малороссияне и русские. Лучшими конями и удобством бричек отличались немцы.
Подъезжая к одной немецкой колонии, мы видели отлично возделанные поля, парки, сады, красивые дома. Мы были удивлены чистотой и опрятностью. Здесь была, однако, не чугуевская вынужденная чистота, а чистота добровольная, как следствие потребностей и характера жителей.
Такое невиданное благоустройство разгладило невесёлые солдатские лица: все, несмотря на пасмурность погоды, приободрились. К тому же семейства колонистов, ожидая нас, стояли на балконах домов, и только что мы успели въехать в улицу, белые платки женщин и мужчин замахали нам приветливо.
В колонии мы пробыли лишнего полдня, против положения, потому что какая-то речка разлилась и остановила переправу. Этому замедлению колонисты были рады. Всякого солдата они старались обласкать, успокоить, угощали всем и от души.
Хотя каждый колонист имел на постой от 10 до 20 человек, однако немцы сорились, далее между собой за то, что всякому хотелось взять к себе ещё большее число постояльцев.
Немцы не скрывали от нас своё довольство, нажитое трудолюбием, напротив, объясняли средства и способы, как выгоднее и лучше делать и приобретать всё то, что они имеют.
Однажды хозяин, в доме которого я квартировал в числе прочих солдат, ведя меня по своим различным хозяйственным постройкам и толкуя удобства и неудобства всякой своей собственности, передавая свои предположения, как и что он хочет па будущее время предпринять, чтоб из неудобного вышло удобное, из негодного годное, привёл меня в конюшню.
Она меня не удивила своей чистотой: лошадь и без того опрятное животное, но когда мы вошли в сарай, где помещались шленские овцы, и в коровник, то, признаюсь, в коровнике колониста гораздо лучше было бы квартировать, чем в курной избе бедного крестьянина Орловской или Тульской губерний.
После немецкой колонии, нам предстоял, по маршруту, ночлег в ногайском ауле. Часа два ехали, пахло уже кизяком - значит близко жильё, а аул ещё не показывался. Стало темнеть. Вблизи слышался вой собак, а аула всё не видать.
Несколько жучек посердитее окружили наш поезд. "Где же аул? " - спрашивали мы друг друга, а мы уже проехали десятка два чуть-чуть торчавших из земли сакль, откуда едва-едва блестели огни.
"Так вот аул-то! здесь мы будем ночевать? " - с прискорбием говорили многие, когда передняя брички уже остановились.
В самом деле, грустно было нам спускаться в грязные, вонючие землянки, после стоянки в опрятных домиках колонистов. Крыши землянок немного возвышались от грунта. В окнах были, вместо стекол, бычачьи пузыри.
Одним было хорошо: ногайцы народ гостеприимный. В сакле, назначенной мне, с товарищами, нас приветливо встретили, с приплюснутым носом ногаец. Поглаживая свою с проседью бороду, он приговаривал: "Сала-маликюм!.. чюрек бар, махан бар... кушай, кунак ", т.е. "Здравствуйте. Хлеб и мясо есть, ешьте, друзья ". Жена его действительно пекла в золе чуреки, и в котле прыгали куски мяса.
Подводчики-немцы остались в этом ауле ночевать вместе с нами, изъявив желание безденежно везти нас до Мелитополя. Как только выехали мы наутро из ногайского аула, пред нашими глазами открылась беспредельная сероватая степь.
Утреннее солнышко только что разыгралось. Весело пели в воздухе жаворонки. Самый ветерок дышал как-то тепло. Различные перелётные птицы стадами тянулись на север, наполняя воздух криками. В стороне от дороги ходил спокойно аист.
Наши повозки вытянулись длинной цепью на версту, и часа через три прыткие кони колонистов довезли нас до переправы под Мелитополем. Самая переправа задержала нас часа четыре.
В городе только переменили подводы и опять тронулись дальше. Отсюда нас везли и лошади и верблюды, тяжести доставлялись на волах. Дневка была в Перекопе.
К Симферополю мы приближались рано утром, в Вели¬кую пятницу, чтоб провести здесь и светлый день. С этого только ночлега, мы пошли по волнистой местности. Всюду виднелись сады, и часто попадались речки, или, пожалуй, лужицы. Но ничто больше не интересовало нас тогда так сильно, как ясно видневшиеся горы.
Великан Чатыр-Даг издали выглядывал, будто сквозь прозрачную кисею, и отблески утренних лучей солнца играли на его вершинах.
Квартиры в Симферополе нам были отведены в сараях, на дворах, в конюшнях, в кофейнях. Однако встретили и провели светлый день недурно.
Греки и малороссы больше наших земляков русских выказывали радушие к нам, пришлецам с севера. Особенно греки в этот день радостно встречали военных приветствием: "Христос воскресе!" на своём родном языке ("Христос анэсти!").
Понедельник светлой недели провели здесь же.
Во вторник выступили в Бахчисарай.
Станция была тридцативёрстная, и вечером мы едва добрались до казарм, отстоящих с четверть версты от города, по сю сторону его.
Давно уже распростились мы с казарменными помещениями. Признаться, их не долюбливают нижние чины.
С именем казарм и при взгляде на казармы, для солдата сосредоточивается всё, что называется общим именем - служба, т. е. всё, от чего замирает солдатское сердце. При входе в казармы, откуда бы то ни было, с похода ли, с просторной ли стоянки, или просто с караула, солдаты говорят: "Навастривай, братцы, уши!.. Казарма лежит поперёк дороги ".
Так и в то время, несмотря, что мы прошли тридцативёрстное расстояние и ноги примялись на порядках, все нехотя входили в ворота отведённой для ночлега казармы.
Было ровно шесть часов вечера, как разместились, сняли ранцы и амуницию. Некоторые солдаты гремели манерками, отвязывая их и приготовляясь идти за водой. Другой, побеззаботнее, натягивал балалайку скуку разгонять, кто разувался, кто развешивал шинель для просушки, кто стучал огнивом, рубя огонь для трубки. А у кого помягче натура, с непривычки, или много уже послужил, тот лежал.
Дядька Игошкин имел обыкновение с похода всегда не¬много постоять, а потом лечь, поднять кверху ноги и потрясти ими немного в воздухе. "Лучше - говорит - уставать не будут: а то дорогой после скучать начнут. Моё дело стариковское, немало потоптал Ходынку, да и рассейским-то шоссеям и просёлкам досталось-таки напорядках " (1)
(1) Дорогой или на привале, или прежде двух часов, с прихода, дядька, нс позволял себе никогда выпить даже полкрушки воды, потому что "после, - говорит - хуже: замучает жажда, а глотком не напьёшься, да и нс ровен час, пожалуй, на ноги всё пойдёт".
Последнее он объяснял, приводя в пример споенных лошадей, оригинально толкуя молодым солдатам, причины кривизны их ног, таким образом: "примерно, братцы, солдат не солдат, а лошадь - гони ты лошадь, ну и загонишь. Дай ей напиться - вода сразу и взойдет в ноги, ну ноги и подведёт сердце. Так-то и человек: человек-солдат идёт, идёт, ну жарко, ремни давят, вот и хлебнёт, не то что нс знамши, а знамши, значить, да больно уж загорится в душе, невтерпёж: душа-то нс выдержит, ну и хлебнёт, с тех пор и стал пропащий человек: в ногам ломота, груди тяжко... и всё такое скверное приключится..."
У Игошкина была одна странность: веря всему, он не верил одному, например, что человек дышит не легкими, а брюхом, все жидкости, как-то: вода, квас, чай, водка и проч., проходили, по его мнению, нс сквозь желудок, а по всему телу. На это у старика были свои доказательства: первое объяснял он тем, что когда человек идёт ли, бегает ли, живот больше отдувается, а не грудь. Второе доказывал иначе: когда человек пьёт водку, то она расходится по всем жилкам и суставчикам, - это всякий чувствует, когда пьёт; а когда пьёт чай или воду, горячую или холодную, то тоже чувствуется: от горячего на теле показывается пот, а от холодного питья человек зябнет.
Впрочем, для доказательства последнего, он приводил опоённых лошадей: "когда опоят лошадь, то ей ноги сводит, а нс брюхо", - заключал Игошкин.
Старик не был честолюбив: он несколько раз отказывался от производства в унтер-офицеры: "ответа больше, вряд мне за себя отвечать; пусть племяши будут сержантами". Он быль храбр: при Альме, хотя был в первом деле, держал себя во время боя прилично, как подобает солдату по присяге.
Во время первой бомбардировки в Севастополе, Игошкин был уже как старый вояка, и вся рота присудила его к Георгию. (Тогда было обещано по одному кресту в роту.)
Но не дождался Игошкин этой награды. "На роду, что написано, того не минуешь". Это его же слова. Он пропал без вести при Инкермане".
Завтра ожидал нас последний походный ночлег.
Продолжение следует...